Текст книги "Трактирщик"

Автор книги: Александр Воронков

  Блин, стыдно-то как! 'Умыли', Макс, тебя, человека с почти законченным высшим образованием. И кто 'умыл'? Малограмотный, а то и вовсе неграмотный нищий мужичонка из чёрт-те знает какой эпохи! Эх, я, интеллигент хренов!

  И ведь ничем мужику не поможешь: денег здешних у меня нет, сам я кузнечному делу не обучен, да и железо здесь, насколько я помню книжки про старину, в дефиците, так что и умей я ковать – всё равно лемех было бы не из чего сделать. Не из чего? Шалишь, брат!

  Вынимаю из висящего на ремне чехла лопатку.

  – Ну-ка, Пепка, давай попробуем тебе подсобить! Есть у тебя какая ни на есть верёвка?

  Увы, но верёвки у сельского труженика не оказалось: тоже, оказывается, штука дефицитная: прямо, не экономика здесь, а мечта персонажа Райкина: 'пусть всё будет, но всё-таки пускай хоть чего-нибудь не хватает!'. Но зато нашлись неширокие кожаные ремешки, с помощью которых мне в течении четверти часа удалось пришпандорить солдатский шанцевый инструмент к сохе в качестве эдакого эрзац-лезвия. Причём примерно половина этого времени ушла на порыкивание в адрес пейзанина, упорно пытавшегося отказаться от эдакого невиданного апгрейда. В процессе тюнингования сохи выяснилось, кстати, что и лопаты у них здесь тоже не как у нормальных людей, а чисто деревянные, либо деревянные с тонкой железной оковкой по штыку. Нет, ребята: чувствую, что если у них в этой сраной Европе ещё и сортиры отсутствуют как явление, то придётся мне здесь проводить ускоренными темпами промышленную революцию в миниатюре, а там и до социальной недалеко – каких-то пара столетий!

  В общем, решил я пока лишний раз не 'светиться' в одиночку в деревне, а применить если не свои знания, то хотя бы физическую силу для помощи пахарю. Как там говаривал кот Матроскин? 'Совместный труд – для моей пользы – он объединяет!' Словом, почти до заката мы втроём, если считать кобылу, трудились на пахоте.

  Оказалось, не зря: Яныч к вечеру, сияя, как тульский самовар, радостно заявил, что за день удалось вспахать вчетверо большую площадь поля, чем он сумел бы сделать сам со своей ковырялкой за три дня.

  Ничто так не способствует появлению аппетита, как физический труд. Потому я, разумеется, не стал отказываться, когда Йосип предложил разделить с ним его скромную трапезу. Что и говорить: трапеза оказалась, действительно, скромной. Из кожаной торбы были извлечены и уложены прямо в траву под кустом глиняная корчага с прокисшим, судя по запаху, пивом, две пары проросших прошлогодних луковиц и каравай каши. Да-да, вот именно – каравай: ну как, скажите на милость, ещё можно назвать слегка выпуклый сверху диск из уваренных зёрен ржи и ячменя, слипшихся до такой степени, что эту кашу требовалось резать ножом, что мой новый знакомец с удовольствием и сделал, откромсав от кашного каравая несколько ломтей.

  Затем он, как примерная жертва религиозных предрассудков, начал молитву перед трапезой. Разумеется, пришлось присоединиться к благочестивому обряду, однако не зная ни одной молитвы ни по-чешски, ни по-немецки, ни, тем более, по-латински, мне пришлось срочно импровизировать. Единственными латинскими стихами, которые я помнил, был текст старинного студенческого гимна. Должно быть, презабавно смотрелось со стороны, как парень в советской форме, стоя на коленях рядом с бомжеватого вида мужичком в домотканой одежде, старательно декламировал над горшком прокисшего пива:

 
  'Уби сунт, кви антэ нос
  Ин мундо фуэрэ?
  Вадитэ ад Суперос,
  Трансэac ад Инфэрос,
  Хос си вис видэрэ!
  Вита ностра брэвис эст,
  Брэви финиэтур;
  Вэнит морс велоцитэр,
  Рапит нос атроцитэр,
  Нэмини парцэтур.' [2]2
  Где те, которые раньше
  Нас жили в мире?
  Пойдите на небо,
  Перейдите в ад,
  Кто хочет их увидеть.
  (Гаудеамус 2 куплет)


[Закрыть]
 

  ПУТЬ ДАЛЁК

  В разных там книжках и американских фильмах герои, попадающие в прошлое, быстро заставляют окружающее население оценить их немерянную круть, за полтора часа чтения или, соответственно, на десятой минуте фильма, выходят на контакт с самым крутым местным 'бугром' – Сталиным, Петром Первым или, предположим, королём Артуром. После чего означенные герои, движимые исключительно благородными чувствами русского или англосаксонского – в зависимости от национальной принадлежности автора 'бестселлера' – патриотизма, очень быстро объясняют про Двадцать Второе Июня, крайнюю нежелательность рубить змей на Кемланнском поле при переговорах с Мордредом или про пригретого на груди в качестве гадюки заслуженного бандеровца Мазепу. Бугор, естественно, проникается, назначает героя своей левой рукой (место в правом плечевом суставе уже прочно занято Лаврентий Данилычем Ланселотом). Затем свеженазначенный на роль шуйцы герой шустренько так, за пару-тройку месяцев, переналаживает всю систему подготовки армии по образцу спецназа ВДВ СССР, переводит всю экономику на военные рельсы с госзаказом на выпуск ста тысяч автоматов Калашникова еженедельно и заключает, подальше от греха, в монастырь Гвиневеру. Но и после столь титанических трудов и утомительных достижений нашему герою не удаётся спокойно опочить на лаврах: лавровый лист – он сухой, излишне ароматистый и ломкий, и, что особенно неприятно, имеет препаскуднейшее свойство забиваться в самые неожиданные места организма. Начинается Великая Битва с Главным Супостатом, которая, однако, при непосредственном активном участии вышеозначенного героя достаточно быстро завершается разгромом подлого Врага и установлением Светлого Царства (феодализма-капитализма-социализма-нужное-подчеркнуть) в масштабах как минимум конкретной страны, а как максимум – всего континента (а то и двух-трёх), благополучно освобождённого из-под ига поверженного Главного Супостата.

  И всем приходит хэппи энд.

  А тут-то у меня не кино и не фантастика, здесь доброго и мудрого Отца народов, только и ждущего, кого бы из гостей из будущего к себе в тайные советники назначить, нету и не предвидится. Зато Супостатов – вагон с тележкой. Монголы (они, как выяснилось, уже давненько сюда добрались, захапали сколько сумели – а сумели много: вместо одного Последнего моря до побережий аж трёх вылезли: Балтики, Адриатики и собственно океана. Атлантического, понятно, но – пройдя насквозь всю Нормандию. Неплохо для немытых степных кочевников родом с Забайкальского ВО? Римский папа вместе с итальянскими городами, когда-то шугавшимися от батыевых туменов, а теперь на какое-то время считающимися монгольскими союзниками. Раздробленная бывшая Священная империя германской нации, чьи земли, вернее, их жалкие остатки разбросаны по горным массивам бывших германских земель, ближайший из которых – Судетское герцогство. Гораздо западнее мечутся, разрываясь между тремя 'фронтами', войска короля Филиппа Красивого, раз за разом проигрывая битвы монголам, англичанам и испанцам Хайме Арагонского. Впрочем, говорить 'проигрывали монголам' не совсем справедливо: давно прошли времена, когда основная масса войска Чингизидов состояла из монгольских всадников: теперь на их стороне сражаются – и сражаются храбро! – русичи, поляки, чехи и немцы из признавших главенство степняков земель. Попутно за Пиренеями христиане режутся с арабами, англичане за Проливом пытаются утихомирить бесштанных горцев Брюса – того самого, про которого фильм 'Храброе сердце' в моё время сняли, – а севернее какая-то Ганза заклято дружит с Фландрией и новгородцами против шведского регента Торкеля Кнутссона.

  И кому мне тут, спрашивается, секретные чертежи 'калашникова' рисовать? Куда ни кинь взгляд: 'все воруют, кидают, режут друг дружку, в общем – всё, как обычно', как говаривал незабвенный Пендальф в 'гоблинском' переводе...

  Всю эту информацию мне удалось наскрести среди груд словесной шелухи о яйценоскости кур, планах на будущий урожай и сетований по поводу грядущей выплаты десятины и денег за аренду земель, которую щедро вывалили мне, как 'свежим ушам' Йосип Коковач и его соседи-односельчане за те двое суток, которые я провёл, гостя в Малом Коуржиме. Солдатская лопатка, в качестве эрзац-приспособы для вспашки, стала весьма популярной. В благодарность за её 'аренду' крестьяне неплохо пополнили мой запас еды. Продукты, правда, если не считать прошлогодних кислых яблок и прекрасно сохранившейся зимой в песке репы, на мой избалованный кулинарией будущего вкус казались малосъедобными, но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят: сложил весь образовавшийся 'стратегический запас' в кожаную торбу, также полученную за пользование лопаткой. Чтобы не бросаться в глаза предполагаемым излишне бдительным наблюдателям, после долгого и бурного торга сумел приобрести по бартеру у одного из малокоуржимцев довольно поношенный, но ещё вполне крепкий серый плащ с капюшоном. К сожалению, для этого пришлось пожертвовать последней плиткой гематогена...

  И вот поутру четвёртых суток моего пребывания в этом странном времени я распрощался с Коковачем и его женой. Ведь, что ни говори, а если я не желаю превратиться вот в такого же крестьянина, понукаемого и эксплуатируемого абсолютно всеми стоящими выше по социальной лестнице, то мне придётся самому построить достойную жизнь в этом обществе для себя и окружающих. А для этого надо не сидеть сиднем, – вода, как известно, под лежачий камень сама не потечёт, – а действовать. И желательно – поактивнее. Потому-то, накинув на себя плащ и опираясь на самолично вырезанный из здорового сука походный посох-ослоп, я отправился из гостеприимной деревни в ближайший город, лежащий в четырёх днях пешего пути.

  Часа через два с половиной добравшись до места пересечения колеи с большой дорогой, я, следуя указаниям, полученным в Малом Коуржиме, зашагал на северо-запад по местному 'автобану'. По средневековым меркам это была весьма обустроенная и оживлённая магистраль. До конца дня я успел обогнать группу разномастно одетых людей, предположительно – паломников, исходя из массы выставленных на всеобщее обозрение крестиков, чёток и облепивших шляпные тульи оловянных образков 'неизвестной итеологии'. Несколько раз пришлось отскакивать обочь дороги, чтобы не быть стоптанным скачущими всадниками как цивильного, так и откровенно милитаризованного вида, причем однажды – от целого отряда, численностью примерно с отделение, конников с короткими копьями, возглавляемого дядькой в типично европейском кольчужном доспехе с хаубергом, но с совершенно азиатской косоглазой рожей абсолютно бандитского вида. Высоковат для монгола, какими я их представлял по книжкам и по фильмам Би-Би-Си: вероятно, метис – их после вторжения туменов Бату-хана в Европе должно было появится немало.

  Один раз пришлось пройти через возвышенность с оплывшим земляным валом, где по сторонам дороги даже сквозь буйство некошеной травы виднелись фундаменты разрушенных зданий, а в отдалении одиноким памятником запустению торчала заброшенная каменная церковь явно католической архитектуры.

  Весь мой опыт военной археологии указывал на то, что на этом месте некогда стоял небольшой город. Был ли он стёрт с лица земли в ходе монгольского нашествия или более поздних войн с германцами – сложно сказать: требуется копать шурфы, проводить нормальную археологическую разведку, опросы местных жителей... Впрочем, какие тут могут быть жители?! Те, кто не погибли на стенах и улицах города при штурме, с вероятностью 99,9% были угнаны в плен торжествующими победителями.

  Однако же стоит запомнить это место: при старательном копе здесь вполне можно найти, помимо обязательных останков людей и животных, ещё много полезностей: предметы быта, утерянное оружие, да и клады, запрятанные оборонявшимися, которые торжествующие победители не сумели отыскать, тоже наверняка где-то здесь лежат и ждут того, кто извлечёт их из подземного мрака к сиянию солнечных лучей.

  Ближе к вечеру дорога спустилась к речному перевозу, рядом с которым на берегу притулился выселок из четырёх хаток и стоящей чуть в отдалении серой степной юрты. Неподалёку под присмотром всадника, вооружённого длинным шестом с петлёй на конце, пасся табунок лохматых мелких лошадок голов в сорок, а возле юрты занимались какими-то своими хозяйственными делами первые встреченные мною в этом времени монголы. Видимо, проходящие путники были для них привычны, и на ещё одного пешехода никто из четверых не обратил никакого внимания. Женщина большим ножом соскребала с разделочной доски в парующий над костром казан накрошенные сушёные листья. Сидящий на кошме старик в облезлом рысьем малахае что-то многословно разъяснял молодому парню, наставительно подняв палец. Четвёртый же монгол занимался тем, что укреплял наконечники на свежеизготовленные стрелы.

  Как я понял, это был ям, или, как его гораздо позже стали называть у нас в России – почтовая станция. Ну, помните, у Некрасова в стихах такая описана, в 'Генерале Топтыгине'. Скачут, допустим, куда-нибудь ханские гонцы, торопятся, однако же лошадь – не 'мерседес', её загонишь – сдохнет. Вот и пересаживались на таких ямах вестники ханской воли с усталых лошадок на свежих и мчались себе дальше куда им требуется.

  Однако привлекать к своей скромной персоне излишнее внимание местного 'ограниченного контингента оккупационных войск' мне казалось совершенно ненужным и посему, миновав юрту с её обитателями, я направился к перевозу.

  Переправочное средство представляло собой бревенчатый плот примерно пятиметровой длины с закреплёнными по бокам двумя лодками-плоскодонками. На плоту сидели с удочками двое пацанов лет тринадцати-четырнадцати настолько типичной славянской внешности, что на мгновение я ощутил себя вдруг очутившимся дома, возле известного всей рыбалящей ребятне заветного ерика. Но наваждение развеялось, как только я попытался обратиться к рыболовам с просьбой перевести на ту сторону. Немецкого языка пацаны явно не понимали, а попытки адаптировать мой русский с вкраплениями украинского к их старочешскому терпели одну неудачу за другой.

  Однако пресловутый языковой барьер вовсе не помешал им торговаться так энергично о сумме оплаты, что, казалось, сумели бы вырвать лишние деньги даже у самого Плюшкина. Но на человека, который всё детство и отрочество провёл в Закавказье и имеет опыт тесного общения с продавцами тамошних базаров, где сядешь, там и слезешь. В конечном счёте я расплатился за переправу новенькой блестящей монеткой номиналом в пять копеек с драконом, прикалывающимся от копья святого Георгия.

  Решив к обоюдному согласию все неясности по вопросу форсирования водной преграды и её справедливой оплаты, мы со старшим из хлопцев отвязали одну из лодок, и через полчаса я уже оставил реку за спиной и вновь устало зашагал по грунтовке навстречу приключениям.

  Как всё-таки обидно, что кроме 'своих двоих' никаким местным транспортом я пока не обзавёлся, да и вряд ли вскоре смогу это сделать. Скот здесь, как рассказывал Пепка, стоит весьма недёшево, а уж лошадь с телегой – не говоря уже о верховом коне! – по аналогии с нашим миром по цене не уступит неплохой иномарке. Вот и приходится, как когда-то моему дядьке в 1968-м, попирать чешскую землю подошвами русских солдатских сапог. В смысле – берцев, и скорее, учитывая место их производства – всё-таки белорусских, но тут важны не тонкости, а сам принцип.

  'Вот помру я от чего-либо здесь: не проломят башку, так сам от какой-нибудь холерной дизентерии загнусь или на костре спалят в качестве колдуна (кстати, а при монголах ведьм с еретиками жгли или как?). Зароют хладный труп простого русского студента в ямку неглубокую, а лет через пятьсот-шестьсот найдут его, – в смысле – меня тогдашние местные 'архиолухи': ну очень будут удивляться... А помереть с такими темпами не хитро: как ни спеши, а до города ещё шагать и шагать. Однако же топать ночью по данному 'направлению, условно названному дорогой' – ну совсем не хочется. Ведь и вправду могут башку проломить робингуды кудеярычи здешние, и зверюшки проголодавшиеся прибежать вполне могут: те же волки... Оно мне надо? Оно мне не надо. Так что пора по-быстрому организовать себе место для отдыха'.

  Устроился на ночлег возле огромного валуна, притащенного сюда не иначе, как языком морены в один из ледниковых периодов. Судя по имеющемуся кострищу, вытоптанной площадке подле него и минимальному количеству хвороста в пределах досягаемости, я далеко не первый, кто решил скоротать здесь ночку. Место удобное, никто не спорит: на взгорбке, тыл отдыхающих прикрыт валуном, отлично просматриваются дорога и подходы с двух направлений. С четвёртой стороны, правда, метрах в ста раскинулись заросли кустарника, и что происходит за ними – не видать совершенно. Это минус. Но, опять же, как говорит мой братец, 'во всём плохом есть что-то хорошее'. В моём случае кусты не только затрудняют обзор, но являются источником дров для костра. Ночи ранней весной холодные, а застудить что-нибудь полезное лично у меня нет никакого желания.

  Пока ещё солнце достаточно высоко, быстро развожу костерок с помощью линзы. Газ в зажигалке надо экономить, а то ведь даже бензиновые образцы появятся не раньше, чем в веке девятнадцатом. Я столько точно не проживу, так что случая купить ещё одну зажигалку не представится.

  Подождав, пока костёр разгорится, направляюсь к кустарнику за хворостом. Притащил охапку, другую... А вот на третьей ходке, подбирая сухие ветки с земли – свеженаломанный-то кустарник горит плоховато, зато дыму от него столько, что к утру из меня неплохая копчёная ветчина получится, – вдруг слышу:

  – Добрый пане, подаждь ясти убогим кметям во имя Йса, убо други дён гладно!..

  Я сперва даже не понял, что не так. Выпрямляюсь, хватаясь за нож разворачиваюсь. По сторонам двое: парень помладше меня и мужик средних лет. Третий мужик стоит шагах в пяти позади них: то ли страхует, то ли ещё что. И как только подошли, что я не услышал?

  У того дядьки, который ближе, голова скособочена влево, стоит, странно сбычившись. А лицо... Блин, а лицо искорёжено: шрам от правой скулы до шеи, правый глаз вытек, кончик носа и почти половина нижней челюсти обрублены. Рана недавняя, но уже подзажила, хоть и выглядит отвратно... Брр... Не дай бог кому такое...

  Задний уставил на меня пустые глазницы на изжёванном ожогом лице. Был у меня товарищ, у которого похожим 'узором' руку испятнало: в раннем детстве ухитрился самовар с кипятком на себя перевернуть, хорошо травмпункт рядышком находился, вовремя помощь оказали.

  Из троих только парнишка вроде бы целый. Хотя... А рукав рубахи-то культю у запястья прикрывает!

  И тут я понял, отчего услышанная фраза показалась какой-то 'не такой'. Говоривший произнёс свою просьбу по-русски! Пусть язык был сильно устаревшим, звучание слов непривычным, но понять-то можно было вполне. Землячки!

  Однако землячки-то эти – ребята явно не самые безобидные: у передних топоры за кушаками торчат, причём не обычные плотницкие, а скорее типа 'бердыш недоразвитый', с характерно выдающимся вниз бойком и довольно длинным прямым топорищем. Ножи из-за голенищ рукояти показывают, но само по себе это ни о чём не говорит: как я заметил, такое оружие в данном времени – признак любого свободного человека. Хлоп и раб носить нож без приказа господина права не имеет – кара за это предусмотрена весьма и весьма суровая. Широко известный 'принцип Аттилы' в действии: 'Свободный должен носить оружие. Раб – безоружен'. Эх, то-то я смотрю, у многих россиян моего времени психология-то рабская... Слепец тоже отнюдь не безоружен: увечный воин (вроде 'кметь' – это по-современному 'дружинник'?) сжимает здоровенный прямой ослоп, по всей длине отшлифованный и изъязвленный вмятинами от частого употребления. Оголовье посоха представляет собой солидный бронзовый шар с полтора моих кулака объёмом, а нижний край снабжён острым конусом подтока... Такой 'оглоблей' и на слух можно противника с размаху так 'отоварить' по голове, что не каждый шлем спасёт...

  Ну что ж, раз народ по-человечески пришёл, то почему бы не пообщаться? Места у костра не то, что на четверых – на целый десяток хватит!

  – Здорово дневали, люди добрые! Пойдёмте-ка к огню, там и поснидаем, чем бог послал!

  Смотрю, гости-то мои тоже слегка в изумлении: явно ожидали ответа на старочешском или старонемецком. Хотя одет я всё-таки несколько необычно для данной местности, так что и иноземцем вполне могли посчитать...

  – Слава богу! А ты, пане, никакъже руську речь веди? – откликается молодой.

  – Вашу – могу!

  ...Да, нелёгкое это занятие: разговаривать с собственными предками. О значении половины слов можно только догадываться по созвучию, многие за прошедшие столетия сильно изменили суть. Ну как можно догадаться, что 'сорок' обозначает вовсе не число, а связку шкурок пушного зверя, 'векша' – не вешку, отмечающую что-то, а вышеозначенного пушного зверя – белку, а 'за.дница' – не место, откуда у наших 'реформаторов' растут руки и размещаются мозги, а наследуемое по завещанию имущество?

  Однако если очень нужно, наш человек способен добиться сносного уровня понимания при общении с любыми славянами – даже ортодоксальными польско-хорватскими русофобами. Чаще, конечно, лаской... но может и таской.

  Гости оказались ребятами хозяйственными. Вытащивший из своей котомки примерно двухлитровый медный казанок 'сбыченный' деловито утопал куда-то к подножию возвышенности: 'до джерела по воду', как пояснил 'молодой'. Вот так-то: а я сам бы и не узнал, что так близко есть источник, хотя явно проходил неподалёку. Пока добровольный водонос ходил туда-обратно, мы с 'молодым' занялись 'ревизией' продпайка из моей торбы. Слепцу был выдан единственный шмат пожелтелого сала, и тот аккуратно, на ощупь принялся мелко крошить его кривым ножом на плоской тарелке. Если я что-то ещё понимаю, тарелка была явно серебряная. Не иначе – 'остатки былой роскоши', то бишь военной добычи: не зря же мои гости назвались кметями: здесь, в средневековом обществе, присвоение чужого общественного статуса чревато...

  На шерстяной плат были выложены мешочек с пшеном и упрятанной в него для сохранности парой яиц, несколько луковиц и репок. Когда котелок с водой был, наконец, подвешен на перекладине, водружённой на рогульках, сало в тарелке, стоящей на углях, уже скворчало, и парень аккуратно сыпал туда нарезанный лучок, предоставив мне заботу о нарезке кубиками имеющейся в наличии репы. Когда вода заклокотала, пшено и репа были засыпаны в кипяток и подвергнуты методичному перемешиванию. Тем временем тарель с зажаркой, на которой на фоне слегка золотистого лука коричневели дольки сала была отодвинута от костра и 'сбыченный' выбил в остывающую вкуснотень оба имеющихся яйца, также равномерно перемешав всё до однородной массы. Пшено, как известно, уваривается достаточно быстро, так что вскоре в казан была отправлена и зажарка, после чего версты на три вокруг распространился такой аромат, что в данном радиусе все хищные звери попросту были обязаны захлебнуться собственной слюной. Я, конечно, совсем не зверь, но как же не походила эта каша на здешний 'европейский' вариант 'подмётки из круп', которым угощал меня Пепка Янович!

  Разумеется, никого не пришлось приглашать к трапезе дважды. Ели по-братски, из одного котелка. Только 'сбыченный' отложил себе кашу отдельно – в рожок, скрученный из коры: питаться с помощью ложки без половины челюсти весьма затруднительно.

  Словом, в процессе совместного поедания полевой-походной каши мы с мужиками довольно быстро нашли общий язык. В общем, понимая смысл их речи с пятого на десятое, я выяснил следующее.

  Все трое – действительно русичи. Бывшие воины хашара. Хашар состоит из воинов покорённых монголами стран, которых 'наследники Чингисхана' используют на войне в качестве пехоты, чаще всего во время штурма неприятельских крепостей. Вооружение и доспехи у бойцов хашара заведомо слабые, хотя любой счастливчик имеет теоретическую возможность воспользоваться трофеями, доставшимися при дележе добычи. За одним исключением: запрещено даже прикасаться к лукам и арбалетам. Вообще, как это ни странно, из метательного оружия всем немонголам нельзя иметь именно эти два вида, тогда как у каждого кочевника имеется по паре луков – для стрельбы как на дальнее, так и на близкое расстояние. Хотя ту же пращу использовать никому не возбраняется. Вот на этом-то деле как раз и вышел 'залёт' у Илейки Повалы – самого младшего из всей честной компании. По пьяной лавочке после очередной тризны под стенами поверженного города Доля ему вздумалось проверить на пробиваемость шлем-цукренпайн. Быстро выяснилось, что и клевец и обычная секира с него попросту соскальзывают при ударе. Тогда Илейка приволок откуда-то трофейный арбалет и с тридцати шагов выпустил железный болт в шлем. Как ни удивительно – попал! И пробил-таки! Вот только на его беду рядом проезжал монгольский юзбаши, который, увидев столь наглое попрание дисциплины каким-то 'урусутом' тут же приказал схватить дерзкого стрелка.

  За свою пьяную забаву парень поплатился отрубленной кистью. А если бы дерзнул взяться не за какой-то там трофейный бургундский арбалет, а за лук свободного монгола, то со стопроцентной вероятностью лишился бы и жизни... Да уж, хреновая судьба ожидает на оккупированной территории всяко-разных робингудов и вильгельмотеллей: с отрубленной рукой особо метко не постреляешь. Сурово, однако.

  Из хашара Повалу, естественно, 'попёрли'. Вдоволь поскитавшись, он в конце концов встретил своих нынешних спутников: Ивана Верещагу и Молчана Зубоволока. Оба они пострадали при штурме стен восставшего Дижона. Верещаге действительно сильно не посчастливилось – попался под вылитый со стены котёл вара, ну а Молчана бургунд секанул через лицо новомодной глевией. Как только мужики остались живы при нынешнем-то уровне медицины – ума не приложу. Видимо и вправду русский человек от природы двужильный: ни захватчики-азиаты, ни спесивые европейцы – никто не может вынести того, что вынесет наш человек и встать во весь рост, отряхнув с себя позор проклятого ига! Не зря чубатый Тарас скажет в будущие времена: 'Уж если на то пошло, чтобы умирать,– так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!'

  – А куда ж вы бредёте-то, браты? Франция да Бургундия отсель далеконько...

  – В землю православную пробираемся. Потому что с католиками жизнь и нищему калике за ад кажется. Простые-то люди многие приязнь являют, за труд наш оделят когда хлебцем, когда кашею да пивом. А вот попы тутошние от храмов гонят, стража панов-рыцарей из градов и весей в тычки берёт, богатеи псами травить норовят... Вот и порешили мы добираться до единоверных: удастся, так на Русь светлую, а коль не удастся – в болгарскую землю: там и люд веры нашей держится и языком сходен.

  – А что у вас за труд-то? Ни земли у вас для пахоты нет, ни рукомесла, а в охрану, небось, и не примет никто, даром, что биться вы люди привычные?..

  – Да ходим, песнопения духовные добрым людям поём, поединки примерные представляем. Беда только – здешних слов мало знаем. Ну-ка, Верещага, давай-ка порадуем доброго пана!

  Слепец на ощупь раскрыл свой заплечный мешок и бережно достал... гусли? Верно, самые настоящие, какие в иллюстрациях былин про Садко рисуют! В два голоса под аккомпанемент струнного перебора, Иван с Илейкой принялись плести песенное кружево:

 
  Восстани, восстани, что спиши, что спиши,
  Душа нечестива, по что нерадиши?
  Придет тебе время: расстанешься с телом
  И сможешь спастися лишь верой и делом.
 
 
  И будут грехами тебя истязати,
  И нечего будет тебе отвечати.
  С каковым ответом придешь перед богом
  В день страшный, последний, сотворша зла много?
 
 
  Слезами горючими будешь рыдати
  И не от кого будет помощи ждати.
  Но кто тя очистит, лишь Бог наш единый -
  Душе покаянной отпуститься милый.
 

  Да уж, какое время – такие и песни!

  А с чего им иными-то быть? Вон, мужики эти – за что искалечены, за какие идеалы их однополчане легли в землю Германии, Бургундии, Франции? За Родину? Так уже шестьдесят годов, как Русь под монгольским игом, да и нет её – Руси Великой: земли новгородские, княжества Рязанское, Тверское, Черниговское и прочая 'мозаика' феодальной раздробленности. До Куликовской победы ещё долгонько, да и будет ли она? Тогда драться пришлось с одним Мамаем, и то кочевники потом сколько раз по русским землям набегами проносились да Москву сжигали? А если кинут против непокорной России не только свои конные тумены, но и тот самый хашар со всей покорённой Европы? Огненной метлой по русской земле пройдут ведь, огненной метлой с железными прутьями...

  В мою 'легенду' о путешествии дедушки в христианское Царство пресвитера Иоанна, расположенного в глубинах Азии русичи, похоже, не слишком-то поверили, но в открытую никто из калик сомнений не высказал. Однако Верещага, чей дед, как выяснилось, то ли был некогда в Господине Великом Новгороде в ватаге повольников, то ли знатно попутешествовал с купцами, которые, похоже, нередко и сами не брезговали разбойным повольничьим промыслом, устроил целую лекцию о восточных странах.

  – Ежели на всход от Нова-Града водой бежать, то допрежь вотяцкие улусы встретишь. После того злую пермь повстрецаешь: ясак с той перми зело худой, а бежать след вельми сторожко! Ибо – слепец поучительно поднял палец – та пермь норовлива стрелой язвить из лесу и на походе, и на стане, а наконецники за обыцай зельем травиць. Яко с туей язвы стрельной враз зелье не отсосаць да не прижець, вборзе огневица прикинется, и язвленый во два, много во три дни помре. Дале перми всяка самоядь обитает. А дале всех самоедов – эвены, оленные люди. На всход от эвенов уж никто из православных не бегал. От них на всход мало кого найти можно: одна тундра голая, а совсем на краю земли – горы огненные: не инаце, пекельные пещи под теми горами пышут!

  А коль, наприклад, на полудень Волгой бежать, то там за морем Хвалынским персюки живут, а от них на всход по слухам – сплошь бусурманы трухмены, хинды да катаи, а за ними – хани и прочия языцы сибира. А над всеми ними длани простёрли цари из рода цингизова.

  'Да, Макс, продвинутый народ тут, оказывается, встречается по части географии... Хреновый из меня 'штирлиц' получается: 'легенда для внедрения', как выясняется, совсем не продумана... Надо выкручиваться – только поменьше брехни: мужики тёртые, почуют'.

  – Верно говоришь, Иван, да не про всё ты слыхал! И туркмены есть, и китайцы – всё так. А вот после их земель, пустынь да гор, когда пойдут леса дремучие – тайга называются, а по правую руку – степь монгольская, есть великое озеро. Местные люди его Байкалом нарекли. Размером Байкал велик – как море малое, но воды морские – солоны, а байкальская вода чиста, для питья хороша.