Текст книги "Последний паром"

Автор книги: Александр Геронян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

     У Марии был свой «телик». По улице проносились  туда-сюда грузовики и легковушки. Она к такой картине привыкла и на машины смотрела  с безразличием.

      Мария была единственной, чьи окна выходили не во двор, а на улицу. Да и ко двору, строго говоря, она имела опосредованное отношение. Мало кого там знала. Правда, изредка  захаживала к своей подруге Наталье, или та к ней приходила.

     Выглядела Мария  старшеклассницей, но поговаривали, что ей уже под тридцать. Жила она одна. Время от времени к ней приезжала грузная женщина с отечными ногами. Говорили, что тетка-опекунша. Привозила ей харчи, что-то стряпала на кухне и уезжала к себе.

     Мария сидела у окна и не моргая смотрела на улицу, пешеходов. О чем она думала, трудно сказать. Да и думала ли вообще? Женщина она была слабоумная. В детстве родители не углядели, оставив провинившегося ребенка на этажерке (так они ее наказывали). Однажды девочка оттуда упала, ударилась головой. С тех пор разум слегка покинул ее. А отца с матерью, рано ушедших из жизни, видно, боженька за дочку  наказал…

     Да, Мария была со странностями. Например, людей в форме она откровенно боялась. Ну а поскольку во двор захаживал лишь один «служивый» – участковый Мамед Мамедов, то его, добродушного толстяка, Мария и опасалась. И реагировала на него весьма своеобразно.

     – Белогвардеец! – налетела на него с кулаками, когда он впервые с проверкой появился на пороге ее дома.

     Что такое на нее нашло – трудно сказать. Может, кино так на нее подействовало: на «Чапаева» ее тетка как-то раз взяла. Может, еще что… Но почему именно участкового Мамедова, смуглого брюнета с черными усиками,  она приняла за белогвардейца, для соседей осталось загадкой.

    – А-а, Мария, – грозил ей пальцем милиционер, – не хулигань. А то тебя 15 суток тюрьма посажу.

     Жиличка «из раствора» мгновенно становилась послушной. Опускала глаза и всячески старалась продемонстрировать покорность представителю власти.

 

 

3

 

      Это были три разных окна одного двора.

      Антонина Васильевна сидела у своего, наблюдая за молодежной вечеринкой и думая, когда же Алик сделает предложение ее глупой, но такой соблазнительной Ляльке.

     Гурик распахивал свое окно и выставлял на подоконник телевизор марки «Рекорд», чтобы дворовый люд мог посмотреть кино.

     Мария, сидя у окна, смотрела на улицу и  ждала прихода тетки с провизией. А может, и не ждала. Просто так смотрела. Привыкла.

 

     ... Спор возник как-то неожиданно.

     – Ну что, не мужчина ты? Только на интерес играем! На интерес, про который тебе сказал, – наседал на Гургена его постоянный партнер по нардам Ашот.

     – Ладно, ладно, уговорил-да, – отмахнулся Гурик, улыбаясь. – Только странные у тебя какие-то желания.

     Что верно, то верно – странные желания появлялись иногда  у азартного игрока в нарды  Ашота. Однажды проигравший ему целый день ходил по двору и спрашивал всех подряд, который час. Другой проигравший был обязан весь вечер петь песни Рашида Бейбутова. Всем соседям весело было, даже хлопали певцу, кроме Антонины Васильевны, разумеется. А тут... В случае проигрыша (матч в «короткие» должен состоять из трех партий) Ашот выставлял две бутылки коньяка «Отборный», который ему привезли на днях от родни из Еревана, а Гургену предстояло... навестить соседок. С необычной и пикантной  миссией навестить: Антонине Васильевне подарить букет цветов, а «растворную» Марию  – поцеловать.

     – Зарико, как брата прошу, не подведи, – просил Гурик, бросая зары.

     Но выпадало все не то. Не его был день. Все три партии (а последнюю вообще с марсом) Гурик проиграл.

     – Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – игриво произнес Андрей Макарыч, наблюдавший за матчем и бывший вроде судьи. – Давай, Гурька, девки заждались тебя.

     Ашот победоносно смотрел на соседа...

     За цветами послали дворовых пацанов. Гурген дал рубль («На эту стерву больше потратить не могу»), сказал, чтобы сбегали по-быстрому –  напротив двора сидела  уличная торговка с цветами в ведре. Мальчишки принесли букет гладиолусов, целых пять штук. Гурик поднялся с табурета, с улыбкой поправил свой вихрастый чуб и двинулся в сторону жилища Антонины Васильевны.

     Та не сразу отворила дверь.

     – Чего надо? – бросила недовольно женщина  и с удивлением посмотрела на букет.

     – Ты... вот что, Тоня...

      Антонина Васильевна слегка опешила – так ее давно никто не называл.

      Гурик прокашлял:

     – Короче, пришел подарить тебе букет цветов.

     – Ты что, спятил совсем?!

     – Зачем спятил? Решил приятное тебе сделать. Понимаю, 8 марта прошло давно, а день рождения у тебя еще не наступил... Кстати, а когда у тебя день рождения будет?

     – Не твое дело!

     Андрей Макарыч, Ашот и дворовые пацаны молча наблюдали за происходящим. Может, если б не «зрители», Антонина Васильевна не стала бы так строго разговаривать с этим малохольным. Ну, взяла бы, наверное, букет и  дверь перед носом захлопнула. А тут за ними наблюдали. Неспроста это, догадалась женщина.

     – Ладно, день рождения не причем. Просто так, по-соседски решил преподнести тебе букет цветов. Что, нельзя, что ли?!

     Гурген разоружил ее своей по-детски непосредственной улыбкой. А она... Она сама не понимала, что с ней происходит. Ведь ей никто и никогда не дарил цветов. Ни сбежавший пять лет назад  муж, ни на работе, ни молодежь, приходящая с племянником Витькой к ней в дом. Да и сам Витька ни разу... А тут...

     Антонина Васильевна строго посмотрела на соседа,  протянула руку и взяла букет. И быстро захлопнула дверь, так и не поблагодарив.

     Гурик был доволен. Одно дело сделано.

     Теперь предстояло совершить визит к другой непростой женщине, в самый конец двора.

     Ашот от удивления раскрыл рот, а Андрей Макарыч с ухмылочкой посмотрел на Гургена:

     – Ну-ну, давай, вперед и с песней! Заждалась тебя Мария.

     Гурик особо не заморачивался над тем, что он скажет девушке. У той с головой не все в порядке. Но вот как поцеловать ее? А вдруг истерику закатит? Потом жаловаться к участковому пойдет. А объясняться с Мамедовым или с теткой этой Марии ему не очень хотелось.

     Звонка у Марии не было. Он долго стучал в дверь, пока не раздался голос хозяйки:

     – Наташка, ты что ль?

     – Нет, это не Наташа. Это я, Гурген.

     Молчание...

     – Чего тебе?

     – Дело есть, Маша-джан. Открой дверь, пожалуйста.

     Опять молчание... Казалось, Мария  неспешно переваривала  полученную информацию.

     Наконец, заскрежетал засов, заскрипели дверные петли, давно не знавшие смазки.

     На пороге стояла Мария. Но не в привычном байковом халате, в котором одна изредка появлялась на людях, а в нарядном платье из бежевого  ситца, с искусственной алой розой на груди. Волосы девушки были аккуратно уложены в прическу. Гурик даже удивленно подумал, что она специально готовилась к его приходу. Он внимательно посмотрел на Марию, в ее по-детски доверчивые светло-голубые глаза и понял, что она не только со странностями, но и очень хороша собой. В этот момент он пожалел, что дал на цветы только рубль. Надо было и Марии букет купить...

     Визитер был бы не против, чтобы дело не ограничивалось одним поцелуем.  Вот только  как начать, как порог дома переступить? Но Мария, хоть и намарафетившаяся, к себе не приглашала. Да и поцеловать ее надо было на виду у всех. Иначе не считалось.

     Гурик воспользовался своим козырем. На его смуглом лице появилась обворожительная улыбка, которая сводила с ума многих женщин. Наверное, не устояла перед его чарами и принаряженная  Мария. Он это понял, когда увидел, что ее глаза повлажнели. Гурик протянул к ней руки, погладил за плечи, потом нежно провел пальцами по щеке.

     Все происходящее, такое непривычное, девушку удивило. Она не совсем понимала, что делает этот нежданный гость. Поняла только, что ей приятны его ласки, его белозубая улыбка... И он совсем не белогвардеец.

     Гурик приблизился к  Марии. Почуял ее запах – смесь духов «Может быть» и кабачковой икры. Ему показалось, что пухлые губы девушки изобразили подобие улыбки, а в ее глазах зажглись игривые огоньки. Гурик почувствовал, как тоскливо все сжимается в его груди. Переступив порог, он тихо и осторожно поцеловал Марию в лоб, точно ребенка несмышленого. Потом опустил взгляд и, быстро повернувшись, пошел прочь...

 

4

 

     Этот удивительный вечер Антонина Васильевна восприняла, словно знак судьбы. Какие наши годы! Лялька пока молодая, рано или поздно найдет свое счастье. А вот сама она еще недолюбила. В ней самой еще столько нерастраченной женской ласки, нежности. Ей так захотелось, чтобы еще кто-нибудь принес ей букет цветов. И почему-то не Лялькин Алик или племяш Витька, или кто-то на работе, а именно этот  разбитной сосед-таксист, что жил за стенкой.

     А Мария в нарядном платье с розой на груди больше не ждала свою подругу Наталью. Забыла про чай, остывший на столе. Она села у окна и стала привычно наблюдать за тем, как мимо проезжают, беспорядочно сигналя, машины. Одна, вторая, третья...

 

2015 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Яша

 

     В наш беззаботный и веселый 4в класс внезапно пришла беда: умер Яша Гамазов. Вот так, жил себе мальчишка, бегал, прыгал, озорничал, дурака валял, за партой сидел, списывал на уроках... И вдруг его не стало. От перитонита скончался, объяснила Тамара Михайловна, воспаления брюшной полости. Инфекцию занес... А он даже не жаловался на боли в животе. Живчик такой был, вечный непоседа, шустрый и вертлявый... А с операцией запоздали...

     Я никак не мог понять, почему такое произошло с одноклассником. Умирают ведь по старости. Когда дедушка умер, все родные и соседи плакали, переживали, но дедушка был стареньким, долго болел, последние полгода вообще не вставал с постели. А тут совсем ребенок. Может, боженька наказал Яшу за все его проделки и далеко не примерное поведение? Такую версию выдвинул Коля-молокан, как его звали в классе. Он была из набожной семьи. Но разве может «боженька» так жестоко наказывать? Ну, наслал бы на Яшу чесотку, чтобы он вечно чесался и перестал хулиганить. Ну, превратил бы его в хромоножку, как нашего школьного сторожа, чтобы Яша не мог играть в футбол. Ну, сделал бы Яшу второгодником, наконец... Но лишать мальчишку жизни...

     – На кладбище мы не пойдем, – сказала учительница. – Но вот навестить Яшину семью надо, чтобы поддержать морально.

     Семьи как таковой и не было. Яша не имел ни сестер, ни братьев, ни бабушек-дедушек, как  все в классе.  А главное –  отца не имел. О своем отце он никогда никому не рассказывал. Его растила и воспитывала  одна мама – рано постаревшая женщина с изможденным лицом, впалыми глазами и скулами.

     Она сама открыла нам дверь и тихо запричитала: 

     – Во-от, ребята, нету больше Яшеньки... Во-от, нету его...

     От этих слов мне стало не по себе. Нестерпимая жалость к этой несчастной женщине, которую  прежде никогда не видел, овладела мною. Даже слезы навернулись.

     Я никогда не был плаксой. Стерпел даже, когда однажды меня, вратаря,  взрослый парень мячом сбил с ног во время игры в футбол. А удар в голову был – ой-ой-ой! Нет, ни слезинки не проронил тогда. И до Яши плакал только однажды,  дочитав до конца повесть «Дети подземелья», когда умерла четырехлетняя  девочка Маруся. Бедная, совсем маленькая, без дома и нормального жилья... и ушла. В тот день я никому из домашних не показывал  своих переживаний. Всплакнул в ванной,  вытер полотенцем лицо и незаметно отправился спать. Раньше обычного.

     Яшину маму было очень жалко.

     Дом Яши меня поразил своей бедностью. В  нашем классе все жили скромно – ни завмагов, ни партийных работников, ни директоров среди наших родителей не водилось. Но вся скудная обстановка жилища Гамазовых просто ошарашила. Мама Яши, поговаривали, «крутилась сутками», на трех работах работала. Да что толку – уборщицам везде мало платят.  Вот и жили они вечно в нужде. Как же Яша себе готовил после школы, что он ел вообще? У Гамазовых была очень бедная обстановка, стоял всего один стол – кухонный. Это на нем Яша делал уроки? Печать обездоленности лежала на двух металлических кроватях, взрослой и детской, стареньких табуретках, шифоньере с занавешенным байковым халатом зеркалом, и видавшем виды телевизоре на колченогой тумбе.

     Гроб стоял на двух табуретках.  Яшу одели в школьную форму, отглаженную, с повязанным пионерским галстуком. В другой одежде я его никогда не видел, только прежде он ходил вечно помятым. Казалось, Яша решил сыграть «Замри, отомри!» Вот он затаил дыхание, прикинулся умершим, чтобы всех напугать. Но в любой момент вскочит из гроба на ноги и возьмется за привычное дело – беситься...

    Никто из одноклассников  не плакал. Мы смотрели на Яшу и молчали. И он, с задранным острым подбородком,  молчал. Похоже, все происходящее не было чудовищным розыгрышем проказника. Яша совсем умер.

     Нас пришло так много, что в маленькой комнатке коммуналки не все поместились. Стояли и в коридоре, и на площадке, перед дверью в квартиру. Соседи, видно, свое уже по Яше отплакали, они нам не мешали, разошлись по своим комнатам. Лишь две женщины оставались сидеть  рядом с Яшиной мамой у гроба. В руках они теребили  влажные от слез   платочки и успокаивали несчастную.

     – Слезами горю не поможешь, Амаля. Видно, так Богу было угодно, – говорила одна.

     А вторая молча поглаживала руку Яшиной мамы.

     Тамара Михайловна сказала слова соболезнования. Нескладно как-то, волнуясь, и замолчала, опустив голову.

     – Вчера так хорошо покушал. Я ему гречку отварила, на молоке. Он любил на молоке... Так с аппетитом поел Яшенька!

     – Да, Амаля, ты хорошо за ним следила, – успокаивала соседка.

     – Все-все поел,  кизиловым компотом  запил. Добавку, правда, не захотел. А ночью его «скорая» увезла... А гречку я на молоке варю. Только на молоке. Как Яшенька любит...

     Я старался не смотреть на несчастную.  И зачем про эту гречку с молоком она заладила?! Словно оправдывалась перед всем классом.

     Между двумя никелированными кроватями  на стене висело еще одно занавешенное зеркало. Над ним – репродукция картины «Незнакомка» художника Крамского (мы по ней не так давно изложение писали).  На телевизоре стоял в рамке портрет Яши с черной ленточкой. Озорной взгляд, нос с горбинкой, стрижка полубокс...

      Он не был моим другом, и вообще не дружил ни с кем. Учился – с двойки на тройку. И вечно устраивал в классе разные выходки, которые приводили порой в ярость даже всегда выдержанную и чересчур добрую Тамару Михайловну.

     Мы все были подавлены и не совсем понимали, что происходит. Все-все-все  готовы были Яше простить. И таскание девчонок за косы, и вечные его обманы, и сорванные им уроки... Все это мелочи, такая ерунда по сравнению с тем, что произошло! Смерть 10-летнего одноклассника, похоже, всех опечалила.

     Нет, не всех.  Был в нашем 4в мальчик, который один не пошел попрощаться с умершим. Он поразил меня на следующий день в школе своим откровением:

     – Ну и ладно, умер и умер.  Он плохой был, двоечник и хулиган, – не моргнув глазом, произнес Витя, мой друг, как мне тогда казалось, и постоянный шахматный партнер.

     Я промолчал. Мало приятного такое слышать. Я еще не знал, что о покойниках плохо не говорят, но понимал, что так нельзя. Мне было просто жалко Яшу Гамазова. Больно было смотреть на одетую во все черное его маму – невероятной худобы женщину с растерянным и отсутствующим взглядом.

     «Во-от, ребята, во-от…  Нету больше Яши… Нету Яши».

     ... А с Витей мне расхотелось дружить. И в шахматы перестал с ним играть.

 

2012 г.

Последний паром

 

      Наш круизный лайнер приближался к Копенгагену, и вдали уже появились очертания  его величественных средневековых башен.  Жена с  детьми спустилась в каюту, чтобы переодеться для выхода в город. Утро выдалось не по-летнему прохладным, и я практически  в одиночестве прогуливался по бесконечной  палубе, любуясь морским пейзажем.  Пассажиры лайнера предпочитали наслаждаться открывающейся панорамой датской столицы со смотровых площадок ресторанов, а самые закаленные, укутавшись в пледы, – с верхней палубы судна.  В запасе оставалось около часа, и я  решил заглянуть в бар, чтобы согреться чашкой чая.

     Там было тепло и многолюдно. Пассажиры оживленно беседовали за столиками,  предвкушая увлекательную экскурсию по городу, где творил великий сказочник Андерсен. У стойки бара я отыскал  одно свободное место между пожилой японской туристкой с фотокамерой и миловидной дамой средних лет  в элегантной шляпке. Заказал чаю и устроился на высоком сиденье.

     – Не люблю корабли и все эти морские путешествия, – произнесла по-русски, не поворачивая головы,  дама в шляпке.

     Решив, что фраза предназначена именно мне, я повернулся к ней вполоборота.  

     – Зачем же вы тогда здесь? Круиз – дело добровольное и развлечение не из дешевых, – слегка улыбнулся в ответ.

     – Сын уговорил, решил сделать мне подарок на юбилей.

     Мы познакомились. Слово за слово, и оказалось, что мир, в самом деле, очень тесен. Карина когда-то жила  в том же городе и на той же улице, что и я в далеком детстве. Нам было о чем поговорить, что вспомнить.

     – Вы тоже застали те страшные дни в Баку?

     – Нет, я уехал сразу после школы. А вы?

     Она замолчала,  достала из сумочки пачку сигарет и зажигалку, закурила. Потом бросила взгляд на часы.

     – Я была там до самого конца… Испила чашу до самого дна, так сказать. Хотите, расскажу, как мы покидали родной город?

     Я молча кивнул головой, предчувствуя полный драматизма рассказ моей новой знакомой. Подобных историй я знал немало…

     – Весь этот кошмар начался 30 ноября 1989 года. Обычный серый  день в Баку поздней осени. На деревьях голо, ни листочка. Во дворе нашего трехэтажного  дома на одной из старых   улочек Завокзальной (район Баку – прим. автора) ни души, даже белья на веревках нет.  Непривычная тишина, немного пугающая.

      Но вот звонит телефон… Надо сказать, что дом у нас хоть и современный, с отдельными квартирами, со всеми удобствами и прочими коммунальными радостями, но телефоны провели далеко  не у всех. Я уже привыкла звать к трубке соседей. И не только из нашего блока. Мне совсем нетрудно. Люди же не виноваты, что у них нет телефона. А вдруг что-то срочное случилось?

      Так вот, звонит телефон, на том конце провода теща соседа Левы, с семьей которого наша семья дружит с момента заселения в этот дом в 1932 году…  Бабушка с дедушкой познакомились и сошлись  с Левиными предками, потом наши родители тесно общались, хлебом-солью делились. Теперь наши семьи дружат. Традиции надо уважать. Да и люди они приветливые, Лева и его жена Гюля. Он армянин, она азербайджанка. Обычное для Баку дело.

     Впрочем, так раньше считалось. Но наступили времена, когда «местные» стали предъявлять свои права на этот многонациональный город, все больше и больше. И все чаще звучали экстремистские  призывы «разобраться» с армянами – выгнать их с работы, не принимать в вузы, и вообще, пусть уезжают из НАШЕГО города. А ведь когда-то Баку считался в стране самым теплым и дружелюбным городом. Национальностью соседа мало кто интересовался. А тут вдруг вспомнили… Народный фронт их научил…

     Голос у Левиной тещи взволнованный, она у себя на Баилово (район Баку – прим. автора) услыхала, что у нас, на Завокзальной, «резня началась». Срочно требует позвать свою дочь Гюлю, которую полтора года назад выдала замуж за Леву. Женщина не скрывает своего волнения. Сама она  наполовину армянка, наполовину еврейка, муж азербайджанец. Вот такой бакинский аджабсандал. И все так запуталось-переплелось...

     Левина теща срочно должна услышать голос дочери и убедиться, что та жива и здорова… «Скорей, Кариночка, скорей!» Кричит мне в трубку на одном дыхании. Воспользовавшись паузой, пока она набирает воздух в легкие для нового потока стенаний, я успеваю ей сказать, чтобы успокоилась, сейчас позову Гюлю к телефону…

     И вот передо мной непростой выбор – оставить 7-месячного ребенка одного и быстро сбегать в другой конец двора за соседкой  или закутать  его в одеяло и взять с собой. Уже смеркается, во двор заглядывают какие-то темные личности, неспокойно на душе. Но Максимка сам решает дилемму, попросившись на горшок. Посадив его, я бегом устремляюсь к соседям.

     Живут они на первом этаже: перед окнами палисадник с тутовым деревом, ухоженные клумбочки, в которых летом цветут пахучие чайные розы. В общем, маленький садик, радующий глаз жильцов всего дома… Забегая в подъезд, боковым зрением я  замечаю беспорядок: растоптанные кустики, перевернутый столик, где вечерами мужчины играют в домино и нарды, и разбросанные по всему садику чьи-то семейные фотографии. Детишки, свадебные фото, школьные, армейские…

     А вот и дверь квартиры Левы и Гюли. Я стараюсь войти спокойно, не напугав их  малышку Кристинку. Вдруг вижу, что дверной косяк словно порублен  топором, и сама дверь помятая, как после осады… Войдя в их прихожую, сталкиваюсь с Гюлей, которая носится по квартире и орет не своим голосом.

     – Ты просто не представляешь! К нам ворвались…  нас всех убьют…  надо срочно убегать… Почему это я, азербайджанка, должна страдать из-за армян! Я этого не вынесу…

     А вот и  Лёва выходит из гостиной. Растерянный, даже испуганный. Пытаясь перекричать Гюлю, говорю Леве, что у телефона ждет теща. Быстрей, быстрей… У меня ребенок дома остался один…

      Лёва, на ходу надев пальто, выбегает во двор. Я еле успеваю за ним.  В нашей парадной сталкиваюсь с Ольгой, соседкой с первого этажа. Глаза у нее заплаканные, говорит заикаясь… У нее муж армянин, за годовалую дочку, которую прижала к груди, беспокоится. Одной ей дома страшно. Все вместе поднимаемся ко мне.

      Из разговора Лёвы с тещей узнаем, что к нему в квартиру, в самом деле, ворвалась толпа еразов («ереванские азербайджанцы» – прим. автора). Лёва где-то раздобыл липовые документы на еврейскую фамилию. Был Левон Погосов – стал Лев Бронштейн. Показал паспорт погромщикам. Правда,  уже после того, как они почти выломали дверь. Главарь повертел «документ» в руках и вернул испуганному Леве с угрозой:

     – Ну, смотри, если обманываешь… Мы все равно вернемся…

     Вику, младшую сестру Лёвы, родные вообще спрятали в подвале дома и теперь страшно ее оттуда выпускать. А она и сама боится выходить, девочке 16 лет, а еразы не особо церемонятся даже со старушками и женщинами, не говоря уже о девушках…

     Выложив всю информацию и получив от тещи ц.у., Лёва уходит, а мы с соседкой Олей и с детьми остаемся одни в тревожном ожидании… И вот тут до меня вдруг доходит весь ужас ситуации: я оставила ребенка одного в незапертой квартире – это раз, мало ли что могло случиться со мной во дворе, когда я ринулась к соседям – это два, да и что теперь дальше будет – это три… Как говорится, испугалась задним числом… 

    Часы показывают  около шести вечера, вот-вот вернется с работы мой муж. Я никогда так сильно его не ждала. Оля тоже ждет своего. Ждем наших спасителей и защитников. За окнами совсем стемнело, но свет в квартире зажигать мы не стали. Из окон, которые выходят на улицу Спандаряна, я  вижу, как с четырех сторон стекается толпа мужчин, вооруженных палками, арматурой, металлическими цепями. Вся эта темная масса агрессивно настроена. Глаза погромщиков шарят по окнам всех домов, расположенных вокруг них, и непонятно, каким будет их следующий шаг…

     Как назло, моему мужу именно в этот день приспичило заехать к своим родителям в военный городок, т.к. он случайно оказался в том районе. Он  мне оттуда позвонил узнать, как дела дома… Захлебываясь от эмоций, я прокричала в трубку о том ужасе, который творится у нас, на Завокзальной,  потребовала, чтоб он срочно ехал домой.

     Соседка Оля уже собирается к себе, и мне становится жутко оттого, что я останусь одна с грудным ребенком. Проходит  еще не менее часа, пока муж возвращается домой, прихватив с собой свою маму…

     О моей свекрови нужно рассказать отдельно. Это женская копия, если можно так сказать, внешности Ельцина. Позже, когда мы обнаружили это сходство, то стали называть ее «Ельцин в юбке». Во всем остальном свекровь была обычной деревенской женщиной из саратовской глубинки. Она спаслась от  послевоенного голода переездом в Баку, где вышла замуж за такого же деревенского паренька из Горьковской области, родила ему четырех сыновей. Мой муж был в семье самым младшим и любимым. Видимо,  этим и объяснялось ее постоянное присутствие в нашей семейной жизни, несмотря на то, что жили мы отдельно, в моей родительской квартире…

     Моя мама к тому времени с братом переехали  в Калужскую область, а мне надо было институт заканчивать. Да и не собиралась я никуда из Баку, все надеялась, что «рассосется»…

      Язык у моей свекрови –  острее бритвы, и резала она этой бритвой налево и направо, не стесняясь в выражениях. Ее языка боялись все – муж, сыновья, соседи, даже офицеры военного училища, где она работала кочегаром… Чего уж говорить обо мне, девочке из семьи потомственных врачей, внучке доктора медицинских наук. 

     На тот момент, когда  муж со своей мамой приехал, толпа на улице уже рассеялась, и свекровь прокурорским тоном объявила меня паникершей.  Даже не пытаясь спорить с ее авторитетным мнением, я молча начинаю накрывать на стол. Захожу на кухню за посудой и непроизвольно  смотрю в окно… И оцепенела…

     В сторону нашего блока направляется толпа парней с железными прутьями и цепями, а с ними вместе наша соседка с третьего этажа, которая жила прямо над нами, старая дева. Ее племянница когда-то была  моей одноклассницей, да и по-соседски мы жили нормально, не конфликтовали… И вдруг я вижу, как эта мымра показывает рукой на наши окна. Головы погромщиков мигом задираются и смотрят прямо на меня…

     Сказать, что я испугалась – это ничего не сказать. Я забыла, как дышать. Бросаюсь  в комнату к сыну,  хватаю его на руки и кричу мужу:

     – Они к нам идут!

     Пока до него доходит, пока он смотрит в окно,  к нам уже колотятся в дверь. Муж крепкого телосложения, не из трусливых. Он выходит навстречу визитерам, закрыв за собой дверь. А я  трясусь от страха, стою за дверью, прижав к груди ребенка и моля Бога о том, чтобы малыш не заплакал и никак не выдал нашего присутствия…

     Разговор, который произошел между ними, я запомнила на всю жизнь:

     – Что вам тут нужно? – спрашивает муж.

     – Нам сказали, тут армяне живут, – отвечает кто-то из еразов.

     – Тут я живу, я разве похож на армянина?

     – Но нам сказали. Пусти в дом, мы посмотрим сами.

     – Кто вам сказал, идите тому в рожу плюньте! Тут живу я и моя мать.

     – А если тут живут армяне? Нам соседка сказала!

      – А если окажется, что тут живут армяне, то придёте завтра и мне в рожу плюнете.

     И вот вроде слышу, как эта толпа разворачивается. Но в этот момент  свекровь выходит из кухни с пачкой соли и пытается открыть дверь и выйти наружу. Я хватаю ее за руку, чтоб остановить. Шепотом говорю, что они уже спускаются. А она мне в ответ:

     – Ты своего на руках держишь, а мой там за тебя морду подставляет!

     Откинув прочь мою руку, она выходит из квартиры, рвет на ходу упаковку этой задубевшей «каменной» соли (видимо, хотела ее бросить  погромщикам в глаза). Я слышу ее мат-перемат, жуткие проклятия.

     – Чтоб вы все ослепли!

      Еразы кубарем скатываются с лестницы. С агрессивной русской мамашей никто связываться не хочет.

     Муж и свекровь возвращаются  в дом и требуют, чтобы я в течение пяти  минут собралась и  поехала с ребенком к  ним в военный городок. Там спокойней будет.

     Но я почему-то решила, что  самое страшное позади. Вот и уперлась:

     – Никуда из своего дома не пойду. Тут всё – мебель, посуда, книги! Тут мой дом, я тут родилась, тут Максимка родился…Надо военному коменданту позвонить, чтоб нам охрану дали…

     Бред несу несусветный, аж самой теперь смешно, какой я была наивной дурочкой…Но меня быстро в чувство приводят –  свекровь произносит  всего несколько слов:

     – Не едешь – и не надо. Сиди тут со своими мебелями, хрусталями и макулатурой. А мы ребенка забираем и уезжаем!

     Мне действительно хватило пяти минут, чтоб расстелить на кровати скатерть, свалить в нее все детские вещи, документы и драгоценности, завязать узлом, одеть ребенка…

     Наутро выяснилось, что у меня от волнения пропало молоко и мне нечем кормить ребенка…

     Началась сумасшедшая жизнь у свекрови, свекра и двух  братьев-алкоголиков, которые постоянно подначивали моего мужа, что он подкаблучник, раз с ними пить не садится… Мне оставалось только молча все это терпеть, т.к. началась сессия, а после нее уже дипломный проект…

     Но сессию  мне сдать так и не удалось.

     На одном из экзаменов в аудиторию вваливаются еразы и прочие активисты НФА (Народный фронт Азербайджана – прим. автора), в руках списки какие-то… Педагог  возмущается, пытается их выставить. А они ему говорят: «В твоей группе сидят Григорян, Тонян и Лазарева. Пусть встанут и выйдут с экзамена, они тут больше не учатся!».