Текст книги "Самые страшные войска"

Автор книги: Александр Скутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Александр СКУТИН
САМЫЕ СТРАШНЫЕ ВОЙСКА

Самые страшные войска

Американский инструктор в учебном центре морской пехоты объясняет новобранцам:

– Есть у русских такой воздушный десант. Один их воздушный десантник с вами тремя – без оружия справится.

Но это еще не все. Есть у русских еще морской десант. Эти – вовсе отморозки. Один их морской десантник без оружия вас пятерых уделает, как младенцев.

Но это еще не самое страшное. Есть у них такой стройбат. Это такие звери, что им вообще боятся оружие давать.

Медкомиссия

Это долгая отдельная история. Ее можно рассказывать с любого места и в любой последовательности. Но это было со мной на самом деле осенью 1979 года в Ленинском райвоенкомате Крымской области. Ручаюсь честью, господа.

Итак, я обхожу кабинеты врачей.

ЛОР (ухо, горло, нос)

– Ты меня слышишь? – спросил врач.

– Да, – отвечаю.

Он поставил отметку в карточку: «Здоров».

– Следующий!

Хирург

Заходили по трое. Со мной зашли: щуплый очкарик с тоненьким голоском и бритоголовый громила, весь в наколках и со стальными зубами. Все в одних лишь трусах. Дальше все четко и по команде.

– Встать лицом к стене!

Встали.

– Трусы до колен спустить.

Спустили.

– Нагнуться!

Сделали.

– Раздвиньте ягодицы!

Медсестра произнесла это с мягким украинским акцентом:

«Яг'адицы».

– Чего раздвинуть? – Не понял очкарик.

– Раздвиньте яг'адицы!

– Чего раздвинуть? Какие яйца? – Не врубался очкарик.

– Очко раздвинь! Понял, падла? – хрипло прорычал приблатненный.

Невропатолог

Оттуда все вылетали красные, ошарашенные, с возгласами: «Ну змея! Ну стерва!» И делая страшные глаза рассказывали, что врач – ну просто зверь! Ладно, посмотрим, что за зверь, усмехнулся я про себя. Я тоже не мякиш, что мне сделает какая-то старая перечница. Наконец, моя очередь.

Влетаю в кабинет, словно боец спецназа в тыл противника, весь на взводе. Сидит там такая седенькая старушка в очках, божий одуванчик, и что-то вяжет. На меня – ноль внимание. Ну, думаю, давай начинай. Сейчас увидим, какая ты крутая. А она и ухом не ведет, знай себе вяжет шарфик. Ждал я, ждал, когда она заметит мое присутствие, да и не дождался. «Похоже, кина не будет», – подумал я. И выдохнул.

Вот этого выдоха она и ждала.

– Вы под себя ночью мочитесь?

Спокойно так спросила. Я улыбнулся.

– Что за ерунда? Нет, конечно.

– А что вы так странно улыбаетесь? – Она впилась в меня пристальным взглядом. – Я вас серьезно спрашиваю: мочитесь вы под себя, или нет?

– Ну, нет.

– Не нукайте, вы не в конюшне! – Она повысила голос. – Я еще раз вас спрашиваю: мочитесь вы под себя или нет?

– Хорошо, я не мочусь.

– Что значит: хорошо? Вы что, одолжение мне делаете? Вы можете ответить членораздельно – мочитесь вы под себя или нет?

– Не мочусь я!

– Спокойнее!

– Я не мочусь…

– Еще спокойнее! Что вы тут истерики устраиваете?

– Да не мочусь я, господи!

– Вот только не надо орать! Не умеете себя в руках держать? Так я вам валерьянки налью!

Я собрался и, стараясь быть спокойным, сбивчиво сказал:

– Простите, пожалуйста. Я не мочусь под себя.

– Вот видите, простой вопрос, а вы так волнуетесь. Нервы у вас явно не в порядке. Я, конечно, поставлю вам в карточке «Здоров», но вам нужно серьезно лечиться.

В коридор я выскочил красный, как рак.

– Ну как там, – испугано спросили меня из очереди.

– Ой, зверюга! Не дай бог!

Психиатр

В смысле проверяет наше умственное развитие. Можно ли доверять нам сложную боевую технику. Мне вот только самосвал в стройбате доверили.

– Какие вы знаете прибалтийские республики?

– Литва, Латвия, Эстония – ответил я четко, словно на экзамене.

– Столица Белоруссии?

– Минск, – говорю.

– Кто такой Чапаев?

– Начдив 25-й дивизии.

– Чего? – удивился врач.

– В Гражданскую войну, – поясняю. – А командармом у него был Фрунзе.

– Ладно, проехали. Кто такой Маркс?

– Генерал Маркс – начальник штаба 18-й армии вермахта, один из авторов плана «Барбаросса», – четко ответил я.

– Чего???!!!

– Ну, и еще был один Маркс, основоположник учения, – добавил я.

Врач с сомнением посмотрел на меня, а потом поставил диагноз:

– Сильно умный. Дальше рядового в армии не продвинешься.

И ведь прав оказался!

Правда, в 2001 году меня на месяц призвали на сборы. Там я стал младшим сержантом и даже командиром отделения. Или поглупел с возрастом, или требования к солдатам стали другие?

Заградотряды, говорите?

Зима 1979 года, Северная Карелия, гарнизон Новый Софпорог, 909 военно-строительный отряд.

Заградотряды, говорите? Кровавые опричники из войск НКВД готовы выстрелить красноармейцам в затылок? Ох, как любят киношники и демпресса вовсю мусолить эту тему. Про злодеяния кровавого сталинского режима, про чекистов, поливающих из пулемета отступающих наших бойцов и пристреливающих из нагана раненных. И все это чтоб пощекотать нервы обывателя, припугнуть и успокоить одновременно: не беспокойтесь, это только при Сталине было, да и то на войне. С усмешкой гляжу я на эти страшилки. Мне в армии, в мой затылок целились десяток автоматов солдат из комендатуры, пока я лежал на огневом рубеже всего лишь с тремя патронами в АКМ.

Расскажу по порядку, обстоятельно.

Итак, отгулял я на проводах, бортовой ГАЗ-52 отвез меня в райвоенкомат в поселке Ленино, где нас пересчитали, выдали военные билеты, потом загрузили в автобус и повезли на сборный пункт в Симферополь. На полпути, сразу за Старым Крымом, у горы Агармыш (это где фильм «9 рота» потом снимали), нас вывели из автобуса с вещами и офицер военкомата сказал просто:

– Ребята, если у вас есть с собой спиртное, то доставайте прямо сейчас и пейте. Поверьте, в Симферополе у вас все это отнимут.

Забегая вперед, скажу, что он оказался прав, даже одеколон у ребят отняли, у кого нашли. Мы достали домашнюю закусь и выпивку, которые у каждого были припасены в дорогу и начали подкрепляться, офицеры присоединились к нам.

В Симферополе узнал интересную вещь: в нашей команде №153 из четырнадцати человек все были водители. В дальнейшем мы гордо именовали себя автобатом, хотя и знали, что в стройбат призываемся. Но в стройбате тоже нужны водители, да еще как! Нарулил дай бог за два года службы, дорога ночами снилась.

Через пару дней нас погрузили в прицепной вагон к поезду Севастополь–Ленинград вместе с остальными командами стройбатяг, два вагона таких набралось. На вокзале при погрузке в эшелон репродукторы играли «Прощание славянки». Узнал интересную вещь: на нашу команду из 14 человек в сборном пункте выдали аж семь ящиков армейского сухпайка, а на соседнюю команду в полтораста человек, которая следовала в Кузему (это тоже в Карелии) дали столько же, семь ящиков сухпая. Тогда я впервые понял, что на военной службе логики нет, здравого смысла тоже, их заменяют армейские порядок и дисциплина.

Привезли нас, в конце концов, в гарнизон Новый Софпорог, Лоухского района Карелии, в карантин.

Не буду долго рассказывать, грузить подробностями, лишь упомяну, как мы на КМБ страдали от молдаван. Хорошие ребята, ничего плохого про них не скажу, за два года службы каких-то неуставных трений с ними не было. Но есть у них очень вредная для военной службы особенность: они абсолютно не умеют молчать. Где соберутся двое или больше молдаван, там болтовня не смолкает. Если молдаванин молчит – значит, он или спит, или уже умер.

Построил нас сержант-ростовец как-то на стадионе и приказал:

– Смир-рно!

Все вытянулись по струнке. И только негромко в строю по-молдавски: быр-быр-быр.

– Я сказал смир-рна! Малчать! – Заорал сержант. – Что за разговорчики в строю после команды «смирно»?

Молдаване на мгновение испуганно притихли, а потом снова по-своему «быр-быр-быр».

– Ах, так! – Рассвирепел сержант. – Нале-во! Два круга по стадиону бегом марш!

Пробежали мы, запыхались. Сержант решил, что провел воспитательную процедуру для молдаван.

– А теперь я сказал: «Смирно»! И чтоб не одного слова в строю.

Молдаване опять негромко по-своему: «быр-быр-быр».

На сержанта было жалко смотреть. Отчаянно, чуть не плача, он заорал сорванным голосом:

– Вы, пулы! Вы что, русского языка не понимаете? Я же сказал «смирно»! После этого в строю ни одного слова или шевеления не должно быть. За то, что не умеете молчать, буду гонять весь карантин кругами по стадиону. Налево, вокруг стадиона – бегом марш!

Пробежали, снова построились перед казармой карантина. Стоим запаренные, высунув языки, еле дышим. Лишь молдаване меж собой:

– …быр-быр-быр… вот зверствует сержант, издевается… и чего взъелся на нас, мы ж совсем тихо разговариваем, никому не мешаем…

Матч закончился в пользу молдаван.

Перед присягой нас повезли, как и положено, на стрельбище, стрелять из боевого оружия. Стройбату, как известно, оружие не дают, боятся. И лишь когда сам попал в стройбат, узнал, что это не анекдот, а горькая правда. При каждом военно-строительном отряде, как и при любом гарнизоне, есть военная комендатура, а при ней гауптвахта. На губе при стройбатах служат губари из специального комендантского взвода, «красноперые» или «менты», как мы их называли. Чтобы охранять арестованных и вообще – усмирять буйную стройбатовскую вольницу, вроде военной полиции.

Так вот, автоматы для присяги и на стрельбище выделяет именно эта комендатура, своего оружия в отряде не было.

Привезли наш карантин в трех машинах на маленькое стрельбище, принадлежавшее той же комендатуре. Оно находилось в распадке между сопками, закрытое с трех сторон.

С нами же приехала машина из комендатуры, кроме начальника губы, в ней было отделение губарей, патроны и автоматы, из которых мы будем стрелять.

На огневом рубеже были постелены три одеяла, с них мы стреляли лежа, перед нами были три мишени. Делали по три одиночных выстрела, на результаты никто не смотрел, никого не интересовало, попали мы или нет.

А за нами, а за нами-то… прямо за нашими спинами, наведя автоматы в наши затылки, с полными рожками, стояло отделение губарей, десять человек. Так, на всякий случай…

И такой случай в этом отряде был. В стройбат призывают и судимых. Вот один из них, когда ему на стрельбище дали автомат, навел его на офицеров, дал выстрел поверху, и положил их в снег. А потом бросил автомат и присел на пенек. Дали срок ему, конечно.

Да, а потом у нас, новобранцев, была присяга. «Волнующий, торжественный момент в жизни каждого солдата», как любят писать в газетах. Момент серьезный и ответственный, конечно, не спорю. Только никакого волнения и подъема я не испытывал. Меня с частью других солдат с карантина уже перевели к тому времени из Софпорога в другой гарнизон, Верхняя Хуаппа, того же 909 отряда.

Нам привезли два автомата от губарей. Построили новобранцев в казарме, потом мы выходили по одному, и, держа автомат перед собой, зачитывали текст присяги, потом расписывались. Автоматы передавали друг другу по очереди. Запомнились два момента.

Первое: два баптиста присягу принимать и брать в руки оружие отказались на отрез. Они и на стрельбище те же пенки выдавали. Так и служили без присяги. Впрочем, оказались самые надежные солдаты: не пили, не буянили, не сквернословили, работали добросовестно. Газет не читали, правда, и кино не смотрели. Впрочем, глядя на нынешние газеты и телевидение, думаю: а может, они были не так уж и неправы?

Второе: один молдаванин не умел читать, совсем. По-русски он тоже почти не говорил. По документам у него было два класса образования, но и те он фактически задвинул. Как рассказали его земляки, он очень рано остался сиротой, жил в доме дяди, пас домашних коров. Так и задвинул школу. Текст присяги ему читал его земляк и переводил на молдавский, тот повторял. Потом пастух поставил какую-то закорючку под присягой. Впрочем, служил потом нормально, и русский скоро выучил.

Но не об этом, собственно, хотел рассказать, а о «страшных кровавых заградотрядах». Вот тогда-то, когда мне в спину смотрели десять автоматов красноперых, пока лежал перед мишенью всего лишь с тремя патронами, будучи сам мишенью, я в полной мере ощутил, как горячо любит нас Родина, жарко дыша нам в затылки автоматными стволами, как она нам доверяет и гордится нами.

Кочегар-мутант

1980 год, гарнизон Верхняя Хуаппа в Карелии, 909 военно-строительный отряд.

Водитель на Севере – профессия героическая. А военный водитель в стройбате тем более. Без всякого преувеличения. Мне приходилось в сорокаградусный мороз менять кардан на лесной дороге. В такой же мороз мне приходилось голыми руками черпать воду из проруби в ведро, чтобы долить ее в радиатор. Края проруби обледенели и ведро не влезало в нее, а обрубить края было нечем да и время поджимало. Любой шофер с Севера может рассказать вам еще более страшные истории. Но сейчас я не буду о грустном.

Свои МАЗы мы не глушили всю неделю, доливая в них воду, солярку и, на глазок, масло. В субботу днем мы сливали воду, потом глушили мотор. Именно в такой последовательности, если наоборот, то в сорокаградусный мороз прихватит радиатор.

А в понедельник МАЗ надо было завести. Та еще морока. С утра надо было развести небольшой костер под картером двигателя и коробкой передач, желательно и под задним мостом. Когда прогреешь эти агрегаты, надо попросить трактор-трелевщик, чтобы завел с буксира. Про стартер в такой мороз – забудь, зря батареи посадишь. Потом, когда заведешься, надо срочно ехать к кочегарке и заливать горячую воду, пока не заклинило мотор. Раньше залить воду нельзя – прихватит.

Вы можете спросить: а как же антифриз, ТОСОЛ, предпусковой подогреватель? О таких вещах в нашем глухом гарнизоне тогда еще не слыхали, а если бы нам рассказали – не поверили б. Хорошо еще зимней соляркой и маслом снабжали.

И вот, завелся я с толкача и подъехал к кочегарке, чтобы скорей залить в двигатель кипяток. А в тот день в кочегарке случилось ЧП. Водогрейный котел работал на дровах и имел два вентилятора. Один нагнетал воздух в топку, а другой вытягивал горячие газы вместе с пеплом на улицу. Так вот этот вытяжной вентилятор и сломался. Но нагнетающий вентилятор исправно накачивал топку воздухом. А дыму от сгоревших чурок куда деваться? Правильно, через дверцу топки обратно в кочегарку, по пути наименьшего сопротивления. Поэтому вся кочегарка была полна дыма.

Как только я в нее вошел, от едкого дыма у меня сразу потекли слезы и сопли, словно прохудились водопровод и канализация одновременно. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно. Закашлявшись, я присел. У пола дыма было поменьше. В пяти метрах перед собой я разглядел чьи-то сапоги. Кочегар, поди, он-то мне и нужен.

Подойдя к кочегару я прокричал ему, перекрывая вой нагнетающего вентилятора и шум топки:

– Где мне горячей воды набрать?

Кочегар подвел меня к нужному крану, а потом спросил меня, размазывая по лицу слезы от едкого дыма:

– У тебя закурить не найдется?

Я чуть не рухнул от изумления.

Любителям халявы посвящается

1980 год. Северная Карелия, гарнизон на Верхней Хуаппе, 909 военно-строительный отряд.

Воскресенье, в роте получка. Получив деньги, военные строители тут же бегут в военторговский магазин и покупают там сигареты, сладости, консервы, одеколон (его пьют). Я закупил все, что хотел в магазине и возвращался в казарму.

Открыл двери, вошел. Головы всех солдат, услышав скрип петель, повернулись ко входу. Это всегда так у солдат: а вдруг офицер вошел? Тогда надо бы хотя бы окурки погасить и кружки с одеколоном в тумбочку убрать. Воспользовавшись тем, что все на мгновение повернулись ко мне, я громко крикнул:

– Мужики, кто сейчас у магазина десять рублей потерял?

И при этом сунул руку в карман, вроде как за утерянным червонцем. В ответ раздался громкий вопль всех присутствующих:

– Я!!!

Я не спеша вынул руку из кармана, в которой оказался всего лишь замусоленный носовой платок, смачно высморкался и спокойно сказал:

– Ну так пойдите и найдите, может там еще лежит.

* * *

Перед ноябрьскими праздниками 1980 года наша рота собралась в ленкомнате на комсомольское собрание. Тема была такая: принятие бригадами повышенных соцобязательств по заготовке леса. Замполит спросил одного из вальщиков:

– Рядовой Фейзулаев (фамилия изменена), даете ли вы честное слово комсомольца, что выполните взятые повышенные соцобязательства к годовщине Октябрьской революции?

Рядовой Фейзулаев встал, стукнул себя кулаком в грудь, и гортанным голосом воскликнул:

– Да если я, блядь, ебанный в рот, то я ни еб твою мать!

Это было в стройбате…

… в глухом северном гарнизоне.

В воскресенье я попросил у нашего токаря Володи ненадолго ключи от токарки, для какой-то своей надобности. Вернувшись в казарму, обнаружил, что Володи нет, но дневальный сказал, что он вот-вот вернется.

Я решил подождать его в ленкомнате, почитать газеты. И тут в ленкомнату влетел Володя прямо как был с улицы: в телогрейке, в шапке. Кто служил в Советской Армии, тот помнит – в ленкомнате полагалось снимать шапку, как в церкви. Перед портретами Вождей и Политбюро.

– Саня, отдавай ключи, мне работать надо, – выпалил он сходу.

И тут, как назло, в комнату вошел наш старшина Вознюк. Увидев, что Володя не снял шапку в ленкомнате, он начал:

– Згоба, вы чому в шапци, це ж лэнинська кимната, священное мисце для кожного солдата. Вы бачьте, тут и Лэнин повешен, и правительство наше.

Тут он помолчал, подумал, и добавил:

– Поставлен.

Уж лучше б молчал, может и прошло бы незамеченным.

– Нет, нет, повешен, мы слышали, – радостно закричали все, кто был в ленкомнате.

С этим же прапорщиком была другая история.

Стоял я дневальным в казарме. Зазвонил телефон. Я снял трубку, доложился. На том конце провода командир отряда сказал:

– Позови-ка мне прапорщика Вознюка.

Я позвал. Вознюк взял трубку и четко доложился:

– Прапорщик Вознюк прибыл к телефону.

С тех пор, как только к нам прибывало молодое пополнение, повторялся один и тот же розыгрыш. Мы подзывали к себе новобранца и строго говорили ему:

– Зайди к старшине в каптерку, скажи, что его к себе срочно телефон вызывает.

Долго потом еще из каптерки раздавались отборные матюги…

Вставать не хочется

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 военно-строительного отряда.

Если вспомнить, что хорошего я помню о службе, то в первую очередь вспоминаются ребята, с которыми служил. С некоторыми и сейчас видимся. Это братство нам не забыть.

Во вторую очередь – хороший крепкий чай, который помогал нам перенести суровые северные морозы. Со снабжением у нас дела были неважные. Проще говоря – отвратительно кормили. А вот чай был самый лучший, индийский, изумительного качества, в то время как вся страна пила азербайджанский и грузинский чай (пыль грузинских дорог). Почему так – не знаю.

И еще вспоминаются фанерные вагончики, в которых мы жили на вахте всю неделю. В казармы приезжали только на выходные. Казарма – это не то, отстой, как сказали бы мои дети. Казарма – это сто с лишним человек в одном помещении, вечный шум, галдежь, бесконечные построения, отбой-подъем по команде, отрывистые команды отцов-командиров, несмолкаемый мат прапорщиков, а в перспективе – возможность угодить в наряд, например на чистку картофеля на всю ночь. Короче – вокзал, а не жилье.

Другое дело вагончик. Неярко мерцает под потолком лампочка, питаемая от дизель-генератора в крайнем вагончике. Тихо потрескивают дрова в печке. Негромко звучит музыка из раздолбанного транзистора, питание – от тракторного аккумулятора. Можно раздеться и вытянуть ноги на койке, помечтать, пуская дым к потолку, почитать газеты, журналы, что завозят на вахту с гарнизона.

В общем, я за казарму и четверть вагончика не дам.

Строить тебя в вагончике никто не будет, подъем и отбой превращаются в какие-то расплывчатые, необязательные понятия. Успел к завтраку и хорошо, какой еще, к дьяволу, подъем. Но берегись, если на вахту приедет командир отряда, комбат. Он тебе и про подъем-отбой, и про службу, и про присягу напомнит. Будешь по десять раз подъем-отбой за 45 секунд делать, да еще и с пяток кругов вокруг вахты побегаешь.

Устроен вагончик просто. Каркас на полозьях обшит фанерой, между листами фанеры – стекловата для утепления. Как войдешь – тамбур с чугунной печкой. В метре над печкой железная сетка, на которую складывают для просушки валенки, портянки и т. д. Все это, наверное, издает жуткую вонь. Сказать наверняка трудно, потому что ее никто не замечал. Из тамбура – две двери в кубрики, где стоят двухъярусные койки.

Печка греет очень жарко, но вагончик старый, битый при неоднократных переездах, все тепло выдувает быстро. И поэтому когда на верхнем ярусе коек нельзя дотронуться до горячих дужек кровати, на болтах, что в полу, выступает иней.

Итак – зима. Дружно храпит дорожное воинство: водители самосвалов, бульдозеристы, экскаваторщики. Дорожно-строительная колонна. Или просто дурколонна, как нас называли.

Я проснулся от собачьего холода. Было уже седьмой час. В принципе, должен быть подъем, но в вагончике-камбузе все равно раньше восьми завтрак не будет готов, так что час-полтора еще поспать можно. Вот только холодно, не уснешь уже. Я слышал, что все уже давно проснулись, и ворочаются под одеялами, пытаясь согреться. Хрен тут согреешься – печку затопить надо. Дрова есть, встал бы кто-нибудь, растопил, что ли. Похоже, что остальных тешила та же мысль, вставать никто не хотел. Охота была из-под одеяла в еще больший холод вылезать, одеваться, с дровами возиться!

Холод – мой главный враг на Севере. Мне приходилось голыми руками в 40-градусный мороз закручивать болты на МАЗовском кардане (там мелкая резьба и в рукавицах гайки не закрутишь).

Я отдирал от ноги примерзшие обледеневшие портянки. Трижды за два года обмораживал пальцы на руках, к счастью, не очень сильно.

И постоянно боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходила боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние и легкое, сладостное головокружение. В таких случаях я рывком встряхивался, боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может лучше было б и не просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность.

Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде, это от холода бывает такое.

Никуда не денешься, придется вылезать из под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной боли эта боль сама не пройдет.

Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, и вернулся обратно.

В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный – раз уж я встал, то растоплю печку, все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой.

Наша печка имела паскудный характер, пока не прогреется дымоход дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить.

– Саня, кто там пришел? – крикнули из кубрика.

Я среагировал мгновенно (Сейчас вам устрою дешевую жизнь!):

– Здравия желаю, товарищ полковник! – громко, четко сказал я.

И прикрыл дверь.

И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто-то спрыгнул кому-то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто-то перепутал ватные штаны, у кого-то запропастилась шапка. Наконец, все оделись, и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика.

Я зашел в кубрик, скинул валенки и довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость – на сердце радость. Не хотели печку топить!

– Саня, где комбат?

– Пошел к другому вагончику.

– А ты чего завалился, он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там поди уже завтрак готов.

– Да забил я на комбата!

– Ты чо, оборзел вконец?

– А что, не видно!

Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией. И тут в окошке увидели, что с камбуза идет какой-то салага с чайником в руке.

– Эй ты, дух, – крикнули ему, – иди сюда!

– Чего? – спросил он, подойдя.

– Где комбат?

– Какой комбат?

– Ну, только что от нашего вагончика к вашему отошел.

– Да нет никакого комбата, ни в нашем вагончике, ни на улице, вы что, охренели, в натуре!

Воздух содрогнулся от страшного мата, которым вся дурколонна крыла меня в течение пяти минут. А через пять минут все громко смеялись показывая друг на друга пальцем, но уже не в силах что-нибудь еще сказать. Одетые, в шапках и валенках, и все напрасно. Смеялись над собой, над своим страхом, над нашей дурацкой неуютной жизнью.

Признали все, что розыгрыш удачный, купились чисто. Но не обиделись. В армии не принято обижаться на розыгрыши.

И потом пошли к вагончику-камбузу, что у речки. Все равно ведь уже встали, оделись.

Да и сон прошел.