Текст книги "Поединок над Пухотью"

Автор книги: Александр Коноплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава пятая. Прорыв

Из бойцов нового пополнения больше других страдал от недостатка сна рядовой Кашин. Сонная болезнь настигала его повсюду – на посту, у орудия, за рытьем ровика, даже за колкой дров.

– Симулянт он у вас, – сказал полковой врач, выслушав жалобы командира расчета, – такой болезни нет. То есть, конечно, имеется подобная, но та совсем другое дело. При ней человек засыпает где попало, а ваш солдат спит, заметьте, когда ему выгодно. Во время приема пищи не спит ведь, нет?

– Не замечал, – признался Уткин.

Во время приема пищи Кашин действительно не спал…

Кашинская спячка наводила уныние на весь орудийный расчет: Вася мог уснуть и на посту. В то же время устраивать ему курорт резона не было.

В половине второго ночи Осокин – он стоял на посту с двенадцати – отвязал от орудийного чехла веревочку, спустился в землянку и, приоткрыв для света дверцу печки, собрался искать ноги Кашина среди шести пар точно таких же ног. Кашину заступать в два, но Осокин знал, что скоро Васю не разбудишь.

Временное укрытие – обыкновенная яма в земле. Со всех сторон промерзшая глина, над головой кое-как набросаны доски, лапник. Хорошо еще печку удалось поставить. Контрабандой, конечно, если увидят – отберут, потому что демаскирует, но пока есть – греться можно. С дровами хуже. Сухие остались на старой огневой, здесь одно сырье: дыму много, толку мало. Лучшее топливо – снарядные ящики пока лежат нетронутыми. В каждом из них по четыре пудовых патрона, похожих на винтовочные. Можно взять такой патрон, половчее стукнуть обо что-нибудь твердое, и тогда девятикилограммовая болванка – если, конечно, не взорвется – вывалится, освободив миткалевый мешочек с бездымным порохом… За такое дело по головке не погладят, но зато хоть какую сырь клади, против такой растопки ни одно полено не устоит, загорится.

Осокин нехотя отодвинулся от теплой печки и пересел на глиняный выступ, служивший первому орудийному расчету нарами. Маленькое, курносое лицо Кашина с вечно открытым ртом было рядом, но Осокину нужно было не лицо, а ноги. Укрытые шинелями, в одинаковых ботинках и обмотках, они запутались, переплелись между собой, утонули в ворохе соломы. И вдруг Осокин вспомнил: у Васьки для крепости вместо шнурков идет красный телефонный кабель! Он сразу увидел эти ботинки с кабелем, но уходить из тепла вот так, сразу, не хотелось. Посидев еще с минуту, он поднялся, сделал петлю, накинул ее на торчащий из-под шинелей ботинок и пошел наверх, в холодрыгу и метель. Возле орудия он привязал свободный конец к поясному ремню и стал ждать. По его расчетам выходило, что до смены около получаса. Еще через пять минут надо начинать будить.

Ветер, как и раньше, гнал из-за реки колючие, жалящие ледышки, но сейчас, после короткого тепла, они казались острее и больнее впивались в кожу.

Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Осокин подошел к торчащей над землянкой железной трубе. Внутри ее, сантиметрах в двадцати от верхнего края, в сеточке у него пеклась картошка – шесть круглых катышков с гусиное яйцо каждый. Из этого бесценного клада ему полагалась третья часть – картошку доставал Кашин, сетку нашел Моисеев, Осокин только пек. Достав две и покатав между ладонями, он съел их с тем особенным аппетитом, которым вообще отличалось новое пополнение. Потом вернулся к выходу из землянки – здесь было не так ветрено, достал «катюшу», выбил искру, прикурил и задумался. Поднятые вчера ночью по тревоге, артиллеристы оставили теплые, обжитые землянки с дощатым струганым полом, потолком и настоящей кирпичной печкой и прибыли сюда, под Переходы, где вот уже сутки напролет долбят мерзлый грунт, зарывая в него орудия, зарываются сами. Скрытность передвижения и всего, что они делали после, особенная какая-то нервозность командиров, излишняя суетность Уткина – все это доказывало одно: враг действительно рядом – возможно, за рекой в лесочке, – враг настоящий, не учебный и, должно быть, не слишком слабый. Последний инструктаж – не дремать на посту, глядеть в оба, не курить и не перекликаться – делал сам комбат, чего раньше не было. Вот почему в эту ночь с 13 на 14 декабря рядовой Осокин на посту не дремал. Просто когда нахалюга ветер бросил пригоршню ледышек в лицо и выбил слезы из глаз, Осокин на минуточку повернулся спиной к реке…

Сильнейший рывок за ногу оторвал старшего сержанта Уткина от сладкого сна. Опомнившись, он протянул руку и нащупал на своей щиколотке… веревку. Кто-то настойчиво тащил его по земле к выходу. Старший сержант, вообще не любивший розыгрышей, витиевато выругался и на одной ноге подскакал к вырубленным в земле ступеням.

– Щас я вам, сукины дети!..

Но как только он выскочил в ровик, кто-то большой и тяжелый бросился на него сверху, с бруствера, сбил с ног, подмял под себя. Злоба, а не страх – Уткин все еще думал, что с ним шутят – придавала силы, но туманила разум. Старший сержант рванулся, хотел сбросить с себя шутника, но, несмотря на все усилия, выпростал только правую руку.

– Ну будя, будя! – сказал он грозно и вдруг почувствовал на своем горле липкие, сильные пальцы. Только тут он начал понимать, что происходит то самое, чего он втайне от всех так боялся. Боялся с той самой минуты, когда были убиты лейтенант Гончаров и Валя Рогозина. От этой мысли и еще от того, что дышать становилось все труднее, глаза начали вылезать из орбит, он застонал, закашлялся, забился в чужих, безжалостных руках. Уже теряя сознание, услышал, как ослабли сжимавшие горло пальцы, стало неупругим и податливым лежавшее сверху тело.

Трепеща каждой мышцей, Уткин поднялся на четвереньки. Позади него, зарывшись лицом в сугроб, бился в агонии немец в белом маскировочном костюме; над ним на корточках сидел старшина Батюк и вытирал штык от СВТ полой бушлата.

– Хто був на посту?

– Осокин. Я еще до ветру выходил, так он заступал… Осокин! Да где ж он, дьявол его побери?!

– Нема твоего Осокина, – хмуро сказал старшина и поднялся. Порывом ветра у него сбило шапку, Батюк нагнулся за ней, и в тот же миг над временным убежищем первого орудийного расчета, разметав лапник, ухнул взрыв. Старший сержант кубарем скатился в землянку, рявкнул что есть силы: «Расчет! В ружье! Занять круговую оборону!» Нашарив в темноте автомат, дал очередь вверх, туда, где вместо крыши теперь зияла дыра, потом выбежал к орудию, лег на бруствер и, нажав спусковой крючок, смотрел, как уходят в темноту яркие звездочки трассирующих пуль… Только расстреляв патроны, пришел в себя, огляделся. Справа и слева от него бойцы расчета с усердием палили из карабинов и винтовок. От батарейного НП, слабо различимые сквозь метель, к его орудию бежали люди. В переднем он узнал комбата Гречина.

– Кто стрелял?

Уткин тяжело отвалился от бруствера, поднял ладонь к виску.

– Товарищ старший лейтенант, на меня напали!

Гречин подошел к убитому, носком сапога перевернул его животом вверх, вгляделся.

– Сперва утянуть хотели, – сказал Уткин, – а после задушить пытались.

– Старшина Батюк, – сказал негромко комбат, – возьмите людей, проверьте все вокруг.

– Сперва они меня утащить хотели, товарищ старший лейтенант, – снова начал Уткин, когда Батюк покинул ровик, – веревочкой вот за это место меня привязали.

– Какой веревочкой?

– Вот этой. Я лежу, вдруг – раз! А после гранату в трубу бросили, сволочи!

Гречин исподлобья метнул взгляд в сторону развороченной крыши.

– Ты мне скажи, где часовой.

Уткин растерянно оглянулся.

– Так ведь Батюк же…

– Что Батюк? Я тебя спрашиваю! Это твой боец. Где он? А насчет гранаты не сочиняй. Эти байки мне знакомы. Тимич, проверь. Наверное, опять порохом печку разжигали.

Командир огневого взвода, стройный, как девушка, держа зачем-то наган в руке, скользнул мимо Уткина в землянку. Прошла минута, другая. Гречин стоял, отвернувшись от ветра, прикрывая обмороженную недавно щеку рукавичкой невоенного образца.

– Ты прав, Николай, – упавшим голосом сказал Тимич, вылезая наверх, – опять мои отличились…

В руке он держал пустую снарядную гильзу. Комбат перевернул ее фланцем вверх, потрогал капсюль.

– Целехонек! Лучший орудийный расчет на батарее и такое…

– Товарищ старший лейтенант, – захрипел Уткин, – ведь это когда было-то! А после, ей-богу, не трогали! Это немец гранату кинул, честное слово!

– Коля, – сказал Тимич, – я виноват, не доглядел. А они замерзали… Нет, ты не думай, я готов нести полную ответственность…

– Не сомневайся, ты свое получишь, – ответил комбат, – а за «Колю» вдвойне!

Из снежной круговерти возникли как привидения и спрыгнули в ровик Ухов с двумя разведчиками и майор Розин с ординарцем. Гречин поправил воротник, доложил:

– Товарищ майор, орудийный расчет первой батареи подвергся нападению противника.

Майор хмуро смотрел на комбата.

– Кто вам разрешил открывать огонь?

Гречин пожал плечами.

– Обстановка потребовала, товарищ майор.

– Приказ командира дивизии довели до личного состава?

– Так точно. Но обстановка, товарищ майор! Нападение…

– А вы понимаете, старший лейтенант, во что может обойтись полку ваша стрельба?

– Понимаю, – ответил Гречин, – но разрешите высказать свои соображения?

– К чему теперь ваши соображения? Раньше надо было думать. Потери есть?

– Один человек.

– Убит?

– Еще неизвестно.

– Сколько человек послали в погоню?

– Шесть.

– Мало. Их нельзя упускать.

Через коммутатор дивизиона Розин связался со штабом полка. Выслушав его, Бородин спросил:

– Одного взвода хватит?

– Достаточно. Только пошлите его с участка Сакурова. Вы меня поняли?

– Я-то вас понимаю. А вот если немцы прорвутся на участке Сакурова, поймут ли меня там, у вас?

– В ближайшее время не прорвутся, – ответил Розин, – за это я ручаюсь. Они ведь не любят наступать вслепую, а их разведка пока еще на этом берегу. И от нас с вами зависит, дойдет ли она обратно.

– Что ж, рискнем…

Вернув трубку телефонисту, Розин закрыл глаза и некоторое время сидел так, борясь с усталостью. Последние трое суток он не спал, даже не снимал шинель. В только что построенном, пахнущем смолой и мокрой глиной блиндаже жарко топилась печь. В одном углу на ящике стоял полевой телефон, в другом наспех сколоченный топчан с соломенным тюфяком, еще никем не обмятым, в третьем – топчан поменьше, должно быть, для дежурного телефониста или ординарца, посредине на козлах стол из толстых неструганых досок, на нем банка свиной тушенки, буханка хлеба, селедка и большие желтые луковицы – не то поздний ужин командира дивизиона, не то ранний завтрак.

Вошли заместитель Лохматова по политчасти старший лейтенант Грищенко и техник дивизиона Стрешнев. Увидев дремлющего начальника разведки дивизии, молча присели на скамью.

С грохотом и стуком вошел связист с охапкой мелко порубленных досок и принялся энергично запихивать их в печку.

– Хоть бы гвозди вытащил, что ли! – сердито сказал Грищенко, но связист, как если бы это относилось не к нему, молча продолжал свое дело.

Розин открыл глаза, поздоровался. Когда связист вышел, Грищенко спросил:

– Что вы насчет чепе скажете, товарищ майор?

– А что говорить? Вам к этому не привыкать.

– Это верно, – невесело усмехнулся Лохматов, – и как это им удается? В час пятнадцать сам вместе с комбатом проверял посты, а в половине второго – на тебе! Да вы поешьте, товарищ майор, как говорится, чем богаты…

Поели наскоро, хлеб запивали подслащенным кипятком. От злого лукового духа на глазах Розина выступили слезы.

Послышался зуммер полевого телефона. Старшина Овсяников докладывал: северо-западнее его траншей слышна автоматная стрельба – и просил разрешения вмешаться.

– Почему не докладываете в штаб полка? – спросил Лохматов.

– Нет связи, – коротко ответил Овсяников.

Розин взял трубку.

– Товарищ старшина, с вами говорит «Двенадцатый». Оставайтесь на месте. Вы меня поняли?

– Да ведь рядом! – убеждал Овсяников. – Я не могу так! А если наших бьют?

– Сиди и не рыпайся, – сказал ему Лохматов.

Не успел умолкнуть тенорок Овсяникова, как трубка задрожала от мощного баса командира второго батальона. Он интересовался, какого черта молчит артиллерия. Потом позвонил Бородин, спросил Лохматова, не видно ли чего из его ровиков. Лохматов сказал, что впереди его орудий есть еще пехота и если уж спрашивать, то у них, но Бородин сказал, что связь со вторым батальоном еще не восстановлена, а ему показалось, что бой идет как раз в расположении второго батальона.

– Хорошо, что не у них, – сказал он. – «Двенадцатый» еще у вас?

– У меня. Прикажете позвать?

– Да нет… Если у него ко мне ничего нет, то не надо.

Волнение, хотя и разной степени, охватило всех. С бугра, где стоял артдивизион, при дневном свете был хорошо виден берег, занесенные снегом кусты, деревянный причал за ними и вмерзший в лед старый паром – все, что осталось от переправы, но до света было еще далеко, начавшаяся недавно метель, казалось, только набирала силу, и Розину с артиллеристами оставалось гадать и ждать.

В три двадцать восемь стрельба начала стихать, дружный перестук автоматов сменился отдельными очередями, иногда через большие интервалы, а затем и вовсе перешел на одиночные выстрелы. После трех тридцати не стало слышно и их, но в три тридцать девять с правого берега неожиданно ударили немецкие пулеметы. По звуку нетрудно было определить, сколько их, и Гречин, а за ним и командир второй батареи Самойленко клялись, что накроют их с трех выстрелов, пока Лохматов не отругал обоих. Потом Лохматов, Грищенко и Розин перешли в расположение первой батареи – здесь было ближе всего к тому, что совершалось сейчас на берегу Пухоти. Артиллеристы, полузанесенные снегом, застыли на своих местах, телефонист в шапке с тесемочками, подвязанными под подбородком, яростно накручивал ручку аппарата, лейтенант Тимич, в короткой курсантской шинели, стоял на самой вершине бугра.

– Хуже всего то, что Батюку ничем помочь не можем, – словно про себя сказал Розин. Ординарец бросил на снарядный ящик полушубок, майор сел на него, вытянув вперед раненную когда-то ногу.

Между тем Ухов с разведчиками обыскали убитого, зачем-то подтащили его поближе к начальнику разведки.

– Ничего нет, товарищ майор. Кроме оружия, конечно.

– А ты хотел у него оперативные карты найти? – усмехнулся Розин.

Немец был крупный, широкий в кости, но необыкновенно худой – через порванную разведчиками одежду виднелись его жилистая длинная шея, мощные, как у гориллы, ключицы.

Осмотрев убитого, спустились в землянку. Здесь было тепло от топившейся печки. Наводчик Глыбин, присланный вместо Стрекалова, заделывал дыру в крыше.

– Странно, – сказал Гречин, глядя на его старания, – но, похоже, Уткин не врет. Гранату действительно бросили. Только почему разнесло одну крышу, а внизу все осталось целым? Она что, в трубе разорвалась? И еще, товарищ майор, Уткин говорил, будто его сперва утащить хотели. Веревочку какую-то показывал…

– С помощью веревки? – переспросил Розин. – Какая чепуха!

– Не знаю. Прикажете позвать?

– Зовите.

Гречин вышел. Уткин сидел на корточках возле орудия и, сняв шапку, к чему-то прислушивался. Гречин тоже присел и услыхал гул. Он шел по земле и был слышен лучше всего в глубине ровика, где было тихо и не свистел ветер.

– Что это? Откуда?

– Оттедова, товарищ старший лейтенант! – таинственно ответил Уткин.

– Неужели танки?

– Может, и танки…

Комбат в волнении расстегнул воротник гимнастерки. С удивлением взглянул он на Уткина, на его мгновенно преобразившееся лицо, смертельно бледное, с подрагивающим подбородком, на котором, как на ламповом ежике, торчала жесткая щетина, на выбежавшего из землянки Глыбина, суетливо прильнувшего к прицельной трубе, на младшего лейтенанта Тимича, со сжатыми в ниточку губами стоявшего рядом.

Какая-то непонятная, тихая злость поднималась в душе Гречина. Такое уже было с ним однажды, когда убили Андрея. Гречин плохо помнил, что говорил тогда, куда бежал, в кого стрелял. Но ведь Андрея убили по-воровски, неожиданно, а здесь все ясно, как на учении: вот он, Гречин, командир зенитной батареи, волею судьбы превращенной в полевую, вот его подчиненные, а там, пока еще далеко, враг, которого надо уничтожить. Чего тут волноваться? Однако несколькими минутами позже гул моторов прекратился.

Чем дальше от батареи уходил маленький отряд, тем тревожнее становилось на душе у старшины. Подчинившись приказу комбата, он добросовестно обшарил все вокруг огневой и потерял драгоценные тридцать минут. След нашелся, как и предполагал Батюк, метрах в ста к северу от огневой, но вьюга быстро делала свое дело, и теперь через сугробы тянулась лишь едва заметная цепочка. Еще через полчаса от нее не останется ничего, и Батюк торопился. Пятеро шедших за ним огневиков понимали это, но секущий лицо ветер и глубокие, местами выше колена, сугробы быстро их измотали. Пять человек – не ахти какая сила, но и за этих пятерых комбату влетит от начальства: перед боем на батарее каждый человек на счету. Вот только успеют ли они вернуться? Старшина успокаивал себя тем, что немцы не двинутся с места, пока не вернется их разведка. Через каждые сто метров он останавливался, разглядывая следы. Немецких разведчиков было человек десять. Водном месте они повернули влево все разом и, хотя тут же снова выстроились в цепочку, все-таки сделали промашку – выдали Батюку свою численность. Потом, как видно, заартачилась жертва – рядовой Осокин не хотел или не мог идти дальше, и его били – в нескольких местах снег был сильно помят, кое-где виднелись следы крови.

Между тем метель пошла на убыль. Уже в тридцати шагах стал виден кустарник по берегам широкого оврага и даже отдельные деревья.

За этим оврагом находились ячейки истребителей танков. Дальше, если следовать обычной фронтовой терминологии, начиналась нейтральная полоса. Но обычная терминология здесь не годилась, как не годилась и привычная схема обороны. Противника нужно было обмануть, соблазнить отсутствием в этом месте обороны, чтобы потом взять в клещи, прижать к реке и либо заставить сдаться, либо уничтожить.

Все это старшина Батюк понимал, догадывался обо всем уже давно и с решением командования был согласен. Он почти забыл обиду, которую ему нанесли недавно, послав в тыл врага другого. Даже о Стрекалове – невольном виновнике этой обиды вспоминал с почти отеческой нежностью.

Немцев заметили издали. Разведчиков было девять, десятого, очевидно «языка», тащили по снегу волоком. Впрочем, это удалось рассмотреть позднее, пока же артиллеристы видели только неясные серые тени.

– Ось и воны, – сказал Батюк, слизывая с губ капли пота, – пишлы по шерсть, а до дому придуть бритыми… Айда, хлопцы!

Река открылась неожиданно – противоположный берег скрывала белая пелена, – и одновременно исчезли, словно проваливались сквозь землю, разведчики со своим трофеем. Опасаясь засады – немцы могли заметить погоню, – Батюк разделил свой маленький отряд на два, чтобы выйти к берегу с двух сторон. Вместе с ним теперь были Зеленов и третий номер второго орудия рядовой Царьков. Несмотря на трудный бросок, оба солдата дышали неплохо, может, даже лучше самого Батю-ка, да и во взглядах, которые они бросали на своего командира, была тревога, но страха не было.

«Может, не понимают ситуации?»

Оказалось, понимают все.

– Не иначе под обрывом затаились, – сказал Зеленов. – Обрыв тут есть, товарищ старшина, вчера, как стемнело, сюда за топливом бегали…

– Обрыв глубокий?

– Метров десять, – ответил Зеленов.

С большими предосторожностями подобрались к краю обрыва – не дай бог, скатится ком снега! Снова замерли, коченея от холода. Гладь закованной в лед реки была девственно чиста, противоположный берег угадывался по широкой, слабо различимой полосе; внизу справа чернели остатки сгоревшего причала; кругом ни звука, ни выстрела, ни крика, – ничего, кроме посвиста ветра и шороха переметаемого снега. По расчетам Ба-тюка, вторая группа должна выйти к берегу одновременно с ним, но прошло несколько минут, а условного сигнала – вороньего крика – все не было.

Между тем небо над дальним берегом слегка посветлело: сквозь тяжелое нагромождение туч, пока еще невидимая, пробиралась луна. Затем появилось желтоватое пятнышко, которое вскоре увеличилось, а еще через минуту робкий голубоватый свет хлынул из-за облаков на землю. Потемнела серая стена леса на том берегу, показались зубцы елей, яснее обозначились сваи причала с круглыми снежными набалдашниками. Теперь не только человек – собака не пробежит по льду незамеченной.

– Товарищ старшина, каркают! – радостно сообщил Зеленов, но старшина и сам услыхал неумелое, но старательное карканье, напоминавшее больше кваканье лягушки. Батюк досадливо поморщился: научи дурака богу молиться, он и лоб расшибет…

Прижав ладони к обмерзшим губам, старшина крикнул вороном. Кваканье прекратилось, трое во главе со старшиной, как было условлено, начали ползком продвигаться влево в поисках удобного спуска, но с крутого обрыва угрожающе нависали толстые «губы» – встань на такую и загремишь прямо в объятия диверсантов. В том, что они здесь, Батюк убедился после того, как лунный свет залил безлюдную гладь реки. Стало понятно и другое: немцы затаились потому, что заметили погоню.

Снова раздалось карканье: рядовой Кашин, посланный Чудновым для связи, выражал беспокойство. Глупая «ворона», не получая больше ответа, кричала не переставая, хрипло, и уже ничего вороньего не было в этом крике. Кроме того, она все приближалась к тому месту, где лежал Батюк с двумя солдатами. Старшина свирепо ругался. Он знал, что сейчас произойдет. Фигура Кашина показалась на фоне неба. Утопая в глубоком снегу, солдат пробирался вдоль гребня обрыва. Вот он остановился, прижал ладони ко рту и издал какой-то хриплый звук; в ту же секунду над обрывом выросла фигура в белом маскировочном халате. Старшина выстрелил. Немец рухнул. Кашин тоже упал в снег. И сейчас же снизу, из-под берега, в сторону Батюка понеслись автоматные очереди. Снежная «губа» еще закрывала его, но когда шагах в десяти разорвалась граната, снег под старшиной дрогнул, раскололся, и огромный ком понесся вниз, ломая на пути редкие стебельки полыни. Батюк невольно отполз дальше, длинная очередь скользнула по краю обрыва, расколола до земли тонкую ледяную рубашку. Теперь Батюк точно знал, что диверсанты как раз под ним. Вторая граната, перелетев через него, подняла столб снега еще ближе.

– Тикай, Зеленов, до Чуднова, спытай, чого вин нэ стреляе. Та подывысь, як там Кашин.

Зеленов с готовностью сказал: «Слушаюсь», – и, пригибаясь, неуклюже побежал по глубокому снегу. На бугорке, где залег Кашин, его обстреляли, но, как видно, не задели.

Старшина перезарядил автомат, положил его на руку.

– Восемь осталось…

– А нас шестеро, – напомнил Царьков. Батюк промолчал. До возвращения Зеленова он не мог сказать, сколько у него человек.

Словно в подтверждение его опасений в той стороне, куда ушел Зеленов, поднялась стрельба. Прислушиваясь к ней, старшина не забывал следить за врагом: вполне возможно, что нападение на Чуднова – всего лишь отвлекающий маневр. Батюк был уверен, что ядро группы укрылось здесь, под береговым карнизом. Пока светит луна, немцам деваться некуда, они будут сидеть и ждать, когда русские зазеваются. Но Батюк зевать не собирался. Когда из-под берега неожиданно выскочили двое и побежали к переправе, он хладнокровно уложил их одного за другим. Больше таких попыток не повторялось. Обе стороны выжидали.

Когда с другого берега послышался гул моторов, немцы оживились, снова открыли стрельбу. Батюк не отвечал, надеясь, что, осмелев, они пойдут на приступ. Все это время он придерживал своих хлопцев, с одной стороны, оберегая их, с другой – не желая выдавать врагу количество своих бойцов. Беспокоило его и то, что до сих пор подмога не приходила. На таком расстоянии стрельбу наверняка услышали на батарее. Однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что подмоги может и не быть. Для командования сейчас главное – не обнаружить огневую. Поднявшаяся полчаса назад стрельба еще ни о чем не говорит – на передовой такие стычки вещь обыкновенная.

Время шло. Вместо тяжелых сплошных туч небо на севере оделось в серебристое покрывало из легких кружевных облаков, редкие тучки с порванными краями лишь ненадолго закрывали блестящую копеечку луны.

Прибежал запыхавшийся Зеленов.

– Ну, що там? – спросил Батюк.

– Кашин жив…

– А Чуднов?

– Ранен!

– Куда его?

– Не знаю.

Наступило молчание. Старшина больше ни о чем не спрашивал, обветренное лицо его с прищуренными глазами окаменело. Батюк думал. Через минуту он ползком отодвинулся от края обрыва, встал, опираясь на автомат.

– Лягай на мое мисто, Зеленов. Пиду гляну, як там…

Игорь лег, выбросил вперед автомат, нашел упор для локтей. Царьков подкатился ближе к товарищу.

Опять раздались автоматные очереди.

– Как думаешь, рванут немцы через реку или нет?

– В любую минуту могут, – сказал Зеленов, – только вот попасть в них трудно: карниз мешает, да и ночь все-таки, а они во всем белом.

Помолчали, слушая тот берег, внезапно умолкнувший, ставший еще более загадочным.

– А если спуститься вниз? – предложил Царьков. – Снизу-то ловчее их достать.

Метрах в тридцати правее нашли удобный спуск – узкая и глубокая расщелина вела вниз – и начали спускаться по краю ее, где снег был не так глубок, как на дне, местами же его и вовсе не было; бока оврага желтели каменистыми осыпями, щетинились стебельками прошлогодней травы. Сверху расщелину закрывали колючие заросли шиповника с затвердевшими на морозе оранжевыми ягодами, снизу громоздились обледенелые валуны, принесенные паводками корявые сучья, трухлявые бревна и целые стволы; теперь уже близко был виден старый причал – полтора десятка торчащих изо льда свай, бревенчатый настил, наполовину разобранный сруб на берегу. Тут же, опрокинувшись на спину, лежал убитый Батюком немец. Мраморный лоб, белый маскхалат, выпуклая грудь – все одинаково блестело, искрилось легкой изморозью, сливалось с обледенелыми гольцами.

– Как думаешь, чего они с нашим Осокиным сделали? – спросил Царьков, косясь на немца. – Может, пытали? – И сам же ответил: – Не. Если б пытали, орал бы, я его знаю…

– Тихо! – Игорь сдвинул шапку набок. – Кажется, идут.

Царьков прислушался.

– Показалось. Я пойду обратно в овраг, покараулю Батюка, а то, пожалуй, и не найдет нас.

– Вроде снег скрипит, – сказал Зеленов.

– Ну и что? Может, Кашин подошел. Или старшина вернулся.

– Это где-то тут, ближе.

– Ну, так чего-нибудь. Я пойду, Игорек…

Он ушел. С минуту Зеленов слышал стук его каблуков по камням – Николай, видимо, считал себя там в полной безопасности, – потом и этот стук прекратился. Игорь представил Царькова, сидящего в удобной позе где-нибудь в кусте орешника. «Может, зря я всполошился? – подумал Зеленов. – Ну куда они теперь денутся? Сверху Чуднов стережет, снизу мы…»

Зашуршала снежная осыпь, скатились вниз, запрыгали по валунам мелкие камешки. Сейчас Николаю наскучит одному, и он придет. Но Царькова все не было. Кто-то, спустившись по овражку до границы, где кончалась тень и начинался лунный свет, остановился, затем, не выходя из тени, повернул и стал карабкаться по откосу.

«Куда тебя черт несет? – хотел крикнуть Зеленов и вдруг увидел на темном фоне обрыва шевелящееся светлое пятно. – Немец!» Игорь торопливо нажал спусковой крючок. Ослепнув от яркой вспышки, он потерял цель, но продолжал водить стволом автомата, пока не расстрелял весь магазин. На откосе светлого пятна больше не было.

Зеленов бросился к расщелине и в самом устье ее увидел Царькова. Николай лежал на спине, свесив голову с каменного выступа.

Зеленов попятился. Сверху опять сыпались камешки, и он отбежал назад, затаился. Из тьмы на лунный свет осторожно пробирался старшина Батюк. Наткнувшись на Царькова, остановился, и тут длинная очередь ударила возле Батюка. Игорь видел, что пули прошли довольно далеко, но старшина схватился за грудь, зашатался и упал. У Игоря сжалось горло от страха, и вместо крика получился слабый писк. Никогда еще он не казался себе таким маленьким и беззащитным, и у него защипало в носу от острой жалости к самому себе, и к Царькову, и к старшине. Всхлипывая, он оглянулся на чьи-то шаги и увидел человека в разорванном на груди белом комбинезоне. Он подходил со стороны причала, под сапогами стеклянно лопались льдинки, хрустел гравий. Но шел он не к Зеленову. Игорь понял это по его лицу – оно было каменно-неподвижно, а длинный нос устремлен куда-то мимо, дальше Игоря, наверное, туда, где лежал другой, более сильный… Заметив Игоря, человек слегка замедлил шаги и устало поднял автомат. Зеленов даже не успел испугаться – он не мог оторваться от мертвых, запавших вглубь глаз человека.

Выстрел грохнул где-то за спиной Игоря. Человек качнулся, его колени подогнулись, голова запрокинулась, руки, выпустив оружие, шарили по воздуху, ища опоры, но ее не было, и человек упал, будто сложился пополам.

Живой и невредимый старшина Батюк, оскальзываясь на камнях, шел к Игорю от того места, где его только что убили…

– Що ж вы наробылы, хлопци, га? Царьков сгынув, тэбэ трохи нэ вбылы…

В его голосе звучала укоризна, а в глазах стояла та же усталость, которую Игорь сейчас видел у другого…

– Бачишь, яку засаду выставылы? – Старшина опустился на камень. – А ты що, злякався?

Игорь кинулся к Батюку, вцепился в его телогрейку обеими руками.

– Я думал, вас убили, Гаврило Олексич! Я не хочу, чтобы вас убили!

Батюк опешил. На его глазах происходило нечто, чему на военном языке не придумали названия, и он не знал, что делать.

– Ну досыть, досыть! Цэ бувае…

Подумав, он отцепил от пояса заветную флягу.

– На, тильки зараз, бо часу нэмае.

Игорь взял флягу, послушно сделал большой глоток. Глядя, как он, корчась, хватает ртом воздух и плачет, теперь уже по другой причине, Батюк довольно сказал:

– Ничого, добрый будэ солдат.

И пошел к обрыву. По дороге он пнул какой-то предмет, дождался Игоря.

– Стрелял с такого?

А Игорь смотрел не на «шмайссер», а дальше, где за спиной старшины торчал сапог с подошвой, прикрученной к головке проволокой и торчащим изнутри мокрым вязаным носком. Выше сапога из разорванной штанины высовывалось худое мосластое колено.

«А ведь это я его подстрелил!» – подумал Зеленов, обходя убитого.

Пройдя метров сто, они легли, хотя по ним никто не стрелял. Почти отвесный уступ закрывал часть берега.

– Почему мы лежим? – спросил Игорь. – Они же могут уйти!

Вместо ответа Батюк подтянул кривоватый кол, нацепил на него свою шапку и высунул ее из-за камня. По ту сторону ударила автоматная очередь, шапка сорвалась с кола и покатилась по льду. Зеленов втянул голову в плечи.