Текст книги "Перс"

Автор книги: Александр Иличевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

В конце такого вечера появлялся Аббас с подносом, полным сладостей, хлеба, с корзиной фруктов, с молочными бидонами, полными горной воды.

Молодые егеря – все страшно худые, изможденные даже – очень уважают жирную пищу. Хашем самый мощный из них: скульптурная фигура пловца, но сильный сколиоз дает о себе знать перекошенностью лопаток. Когда сидит голый по пояс за столом, тени от двух ламп, висящих над его плечом и на стене, становятся особенно крылатыми, и мне чудится горб. Так вот, Хашем самый тренированный, его мышцы очевидны – у других одни жилы. Я всегда опасался худышек, моя мать, которая действовала на меня как удав на кролика и способна была внушить любую, самую абсурдную мысль, говорила: «Не доверяй худым и тем, кто ниже тебя ростом. Худые потому худые, что их что-то гложет изнутри. А низкорослые исподволь пожелают тебе отомстить за превосходство». Насчет низкорослых и худых мать оказалась не права. В детстве от худых была только одна неприятность: с ними трудно было боксировать. Костлявые кулаки Хашема доставляли мне куда больше неудобства, чем ему мои. Обычным делом для нас было с целью усмирения или убеждения стукнуть другого под ребра или по плечу, с оттяжкой по мышце от кости, очень болезненный удар, иногда после него следовала реальная потасовка. В детстве мы чаще выражали себя телом, нам не хватало слов для мыслей – и мы бросались наперегонки: вплавь, на велосипедах, заламывали друг друга. Чем старше мы становились, тем более силовыми, но и более осмысленными становились телесные противоборства.

8

К концу дня по тому, как Аббас задушевно говорит о Хашеме, часто на него ссылается: «Хашем помог», «Хашем сказал», «Хашем-меалим научил», «Хашем одобрил», – я понял, что Аббас любит Хашема, предан ему.

И тут мне приходится рискнуть и развить догадку.

– Почему вы его почитаете? – спрашиваю.

– Не я один. Все почитают. Он природу, науку знает, он поэт, он Бог, – без запинки отвечает Аббас. – Вот только людям слишком доверяет, – качает он головой. – Но на то и мы рядом. Мы убережем. Я уберегу.

– А вы не знаете, почему Хашем с нами не поехал? Я старый его друг. Он мог бы меня уважить.

– Не знаю, – смущается сначала Аббас, но потом находится, говорит строго: – Он занят очень. Он все время работает, думает. Он очень занят! – И Аббас морщится и прикладывает руку к груди: – Он рад был бы, но он не может – занят.

На минуту мы заехали к Аббасу домой; долговязый черный щенок, охваченный истерикой дружелюбия, кинулся из-под ворот к мотоциклу, ожегся о выхлопную трубу, завизжал, отлетел и снова, перемежая радостный лай скулением, взлетел на задние лапы, затанцевал, лобызая потрепавшую загривок руку, обвисшие на коленях тренировочные штаны хозяина. Аббас вернулся скоро, неся над тыкающейся мордой щенка беспокойный, каркающий угольник в мешке. Птица в мешке металась, распиналась в узилище, растопыривалась чуть ли не в величину гуся, однако потом оказалась крылатым чертом – бакланом. И вот мы снова мчимся, щенок уже отстал и не хватает меня за брючину, пропал уже и звонкий лай, тень двухголового колесного кентавра длинно скачет, льется, несется по асфальту, ее пресекают тени от деревьев: то глотает, то срезает кустарник – море снова раскатывается справа, мокрый песок, по которому сохнет и вновь распространяется с волной небо; бочка на обочине, доверху набитая сырой лозой, жухлой травой, листвой, пускает долгий едкий дым, он тянется по дороге по грудь, и женщина в переднике из мешковины палкой перемешивает вздыхающий огонь.

Скоро запрокинутый ржавый дебаркадер принимает на привязь мотоцикл и отпускает лодку в чашу залива: полтора часа наискось до Куркосы. Берегов с притопленной кормы уже не видно, мотора не хватает, «казанка» то и дело сотрясается, спадая с глиссирования, бьется, грохочет страшно о волну, удары отдаются в ноги. Аббас налегает на руль, зорко смотрит поверх ветрового стекла.

Едва живой баклан с перетянутым канцелярской желтой резинкой зобом, похожий на переломанную ручную химеру, на карманного черта, сидит на борту лодки, поджидает возврат сознания, но голод возвращается раньше. Птица впивается клювом мне в палец, я давлюсь воплем.

Аббасу не терпится, ибо все обрывистей становится волна, – и он поднимает на крыло баклана: черную птицу, всю горбатую – и крылом, и зобом, и клювом, и манерой просушивать полураскрытыми крылья, после нырка, подрагивая ими на борту, на скамейке; капли вспыхивают, отрываясь с кончиков грязно-черных перьев.

Наша рыбалка с бакланом неудачна: птице попадается только хамса, которую ему удается протолкнуть в перетянутое горло, клюв пустой. Скоро черт уже сыт и не хочет тяжко вспархивать, кружить вокруг лодки, вдруг плюхаясь в море.

На обратном пути достигли берега вместе с солнцем, ветер стих, и отсвет заката согрел мне обветренные скулы. Аббас велел ночевать у него в доме, хотя я планировал провести ночевку на берегу уже сегодня. Я не отстоял свой план, и тем более мне интересно было с Аббасом, еще не до конца я понял его. Егерь вытащил баклана, снял резинку и отпустил птицу в море. Птица рассыпавшейся марионеткой рухнула на воду, взлетела и тяжко пошла вдоль берега, села на свайку, на одну из ряда головешек, торчавших двумя рядами на месте когда-то сгнившего причала; раскрыла крылья, обсыхая.

9

На обратном пути заехали ко второму русскому другу Аббаса – Шурику. Аббас накатом стукнул колесом в железные ворота, скоро из-за них выскользнул невысокий плотный человек с круглым веснушчатым лицом, выглядывавшим из-под козырька бейсболки.

– Знакомься. Друг Хашема. С Америки. Как ты.

Настороженный Шурик не сразу позвал нас в дом. Аббас попросил меня пересказать Шурику то, что я рассказывал ему. Шурик стал слушать чуть лукаво, вприщур, потихоньку разгораясь внутренней жаждой общения, переспрашивал, но тут же перебивал себя беспокойным молчанием.

– А в Ленкорани, говоришь, прадед твой чем занимался? Звать его как?

– Дубнов Осип Лазаревич, ювелирный и часовой мастер.

– Подожди, так я ж в Ленкорани в доме жил, где у него мастерская. Так и говорили: «Осипа мастерская». Я над этой мастерской квартиру нанимал три года. Сейчас дом этот снесли.

– Так прадед из Ленкорани еще до революции выбыл.

– Сам-то он выбыл, – хитро, неизвестно кому подмигнул Шурик, – а прозвание осталось. Там и при советской власти часовая и ювелирная мастерская была. В ней я жене после свадьбы кольцо растягивал, тесное оказалось. Так и говорили: «Осипа мастерская».

Шурик был рад вспомнить прошлое время, он улыбался, выражение его лица было захвачено мечтой.

– А в Привольном, в Привольном у тебя кто проживал? – спросил он.

– Мамин дед, дядья, братья двоюродные. Деда звали Митрофан Сорока.

– Нет, не знаю. Ссыльные они? Или из солдат?

– Ссыльные. Потом с герами породнились.

– Ты слышишь, Аббас, слышишь? – погрозил мне пальцем Шурик, поворачиваясь к егерю, затем снова ко мне. – Пойдем, пойдем, чего ж мы стоим, пойдем, сядем по-человечески.

Просторный светлый двор открылся за воротами. Под персиковыми деревьями мы сели за стол у веранды, с которой сошли родственники Шурика: зять, усатый, важный, две дородные дочери, похожие на отца настолько же, насколько он сам был похож на свою жену, высокую женщину, отошедшую только что от плиты; все женщины носили косынки.

– А я из Ленкорани, в Порт-Ильич в семьдесят третьем переехал. Рыбинспектором трудился. Однако же все родичи мои с Привольного. Сейчас с Аббасом охотимся помаленьку. Да рыбку в Хачмас и Набрань вожу, на базар да по ресторанам.

– А почему не в Баку?

– В Баку своих торгашей хватает, там конкуренция душит.

– Я давно тебе говорил, переходи к Хашему, не скупись, там никто не обидит, – сказал Аббас. Он почти не притронулся к вину, в то время как мы с Шуриком завершали пятый или седьмой армуд.

– Дядя Шурик говорит, что у Хашема секта, – произнес зять Тофик.

Я посмотрел на него внимательней. Уважительное выражение лица, думает внутренне. Жена его сидела с ним рядом несамостоятельно, все время посматривала на мужа, как на ценную, серьезную вещь.

– Секта – не секта, а Хашем дело делает, – отрезал Аббас. – Чистое дело делает. – Егерь грозно воззрился на Шурика.

– А я посмотрю. Посмотрю, подумаю. Может, и приду к вам. Если Хашем мозг прояснит.

– Ты себе вещество проясни, – сказал Аббас. – У Хашема голова светлая. Это у тебя в голове пеликаны летят. Все глотают, ничего не проглатывают.

Дочери прыснули, жена улыбнулась.

– Ну, ну, расчирикались, – добродушно усмехнулся Шурик. – Дайте парню досказать. Ты про деда рассказывал. Мой-то дед на войне сгинул, в Сталинграде.

Я вкратце рассказал невеселую историю своей семьи. Шурик слушал внимательно, чуть раскачиваясь, лицо его жило по мере рассказа. Он снова снял и надел бейсболку, показав веснушчатый лоб, круглый и блестящий от пота.

– Эх, а я ведь из Америки тоже вернулся. Побыл семь лет и воротился.

– Отчего так вышло?

Шурик задумался недолго и вдруг просиял:

– Понимаешь, вот все, что тут на столе, – он повел рукой, – орехи, гранаты, маслины, вино – все это берешь не сойдя со двора. А в Америке за всем этим в магазин приходится ездить.

– Ясно, – я улыбнулся. – А где вы жили в Америке? А дом тут кто сторожил? Все ж тогда разъехались.

– Не разъехались, убежали! Дом за мной остался, Аббас присматривал. Он сдал его приезжим. Тогда же все тут перемешалось. Русские ушли, евреи ушли, геры ушли, армяне ушли, а кто пришел, того здесь никогда не видали.

– Пришли такие, что варвары и то лучше, – согласился Аббас.

– Они же бедные все были. Перепуганные переселением, нищетой на новом месте. Зверь когда злой, он ничего не понимает, он только кусает, – сказал Тофик.

– Я понимаю – кушать им надо. Так ты трудись. Зачем браконьерничать, зачем лес рубить? Он тут без тебя миллион лет рос. А ты пришел и зарубил вечность. А каким квартирантам я дом сдал? Когда они ушли, все вилки-ложки утащили. Все подчистили! – рявкнул Аббас и горячо двинул кулаком по краю стола.

Жена Шурика вынесла еще бутылку вина и полную миску винограда, наломала свежего чурека. Мы посидели еще, но я снова запросился ночевать на берег, и Аббас вынужден был сдвинуться с места.

– К морю я тебя доставлю хоть ночью, будь спокоен. Но сейчас обязательно едем ко мне, посидим. Шурик, ты с нами?

– Спасибо, Аббас. Поеду.

Глава тринадцатая
АББАС И НАЧАЛО ХУБАРЫ

1

Жена у Аббаса молодая, лет на двадцать его младше – красивая, рослая, просто одетая, каштановые густые волосы, сильные долгие икры, тонкие пальцы. Супруги, вероятно, бездетны, поскольку детей пока нигде не видно, нет и игрушек на крыльце – велосипедов, самосвальчиков, лопаток, самокатов…

– Сона-ханум, – говорит Шурик, – ты прости нас, непутевых, за беспокойство!

Сона-ханум улыбается, показав две зубные коронки, две осы во рту. На ней теплая, аккуратно штопанная на локтях кофта, зимние чулки, шлепанцы; волосы после нашего появления она повязывает платком, отчего тут же бабится. Ходит она легко, у нее смирный, грудной, чуть с хрипотцой, сильный голос. На маленькой плитке она заваривает чай. Кефальки мерцают серебром в темном углу, свисая с края опрокинутой корзинки, с растопыренными плавниками, кровь на жабрах и песок; выпотрошить, чавкая пальцем в нутре, промыть, обсыпать густо солью, мукой, отчего рыба слепнет – и на раскаленной сковороде чешуя встает дыбом, легко сходит в тарелке со шкуры.

Стаканы, блюдца, тарелки Сона-ханум расставляет начиная с мужа и ему первому наливает чай.

Крупный план Аббаса замечателен: треугольная голова, залысины, смуглость, азиатский внимательный разрез глаз. От него крепко пахнет потом, но не удушающе, жена, прислуживая за столом, задерживается рядом с ним, вдыхая осторожно трепетными ноздрями. Пальцы Аббаса толстые, грубые, ладонь в рукопожатии необъятна, сильна, как ни стараешься заранее напрячь руку.

Аббас показывает фотографии, листает альбом. Вот его первая семья, живущая теперь на Украине: русоволосая женщина сидит на краешке стула, приобнимая двух нарядных черноглазых детишек – мальчика и девочку постарше. Далее следуют фотоснимки егерей, среди которых попадаются портреты Хашема, где я его вижу и с бородой, и без нее, и косматым, в дредах, с ружьем наперевес, и бритым наголо, и летящим под кайтом, вздымая колесной доской веер песка, и с джейраном на руках, и тянущимся по грудь в воде к птичьему гнезду, прикрепленному к затопленному кусту гребенника. А вот фотографии птиц Аббас разъясняет: султанка, дрофа, стрепет, лысуха, канадская крачка, толпа кудрявых пеликанов, безобразных, глазастых, жалких, краснозобая казарка, красочная, будто расписная пластмассовая подсада, черный лебедь с лекальным плюмажем, гусь-пискулька, бледный фламинго с протезированной ногой: кухонная лопатка, удлиненная палочкой, примотана изолентой к обломку. А вот Хашем держит кроткую серую птицу с белым хохолком на головке.

– Хубара, дрофа-красотка по-нашему, – говорит Аббас, – гордость Хашема, в мире раз-два и обчелся, осталась, может, только тысяча. В неволе не разводится, а он развел. Мы помогали, но главная премудрость Хашему принадлежит. Его секрет.

Шурик соглашается:

– Знатная птичка. Когда кормишь ее, руки, глаза береги. Шнурки завязанные как лапшу выдергивает. Карандаши ломает. Только Хашем с ней справляется. Хубара лишь с виду красотка. А так – чистый мустанг. Недаром соколу нравится ее бить. Вроде тварь хищная, безмозглая, ножик по воздуху летает, ятаган летучий, однако имеет свое понимание искусства. Вот пустить под сокола хубару и турача: турача он и не заметит.

– А что, Хашем соколов тоже разводит?

– Не разводит. Ловит. Или птенцов вынимает из гнезда, вскармливает.

– Зачем ему?

– Как зачем?.. – удивился Аббас. – Сокол деньги дает. Пакистан за сапсана семьсот долларов платит. За балобана две тысячи! Хашем добывает, кормит сокола, приручает охотиться, везет продавать. Раз в год на ярмарку в Кветту. Шурик с ним ездил. Я с ним шесть… нет, пять разов был. Контрабандисты!.. – ухмыльнулся Аббас.

Шурик неодобрительно покачал головой:

– Ох, натерпелись мы тогда страху божьего. Тащил Хашема на себе пять километров. Колесо меняли, домкрат слетел, стопу ему подбил, а кругом ни лесочка, чтоб костыль выломать. Нога распухла, его в жар кидает. Диск погнулся, колесо не поставить, машину бросать – страшно. Хашема оставлять еще страшней.

Аббас ведет нас показывать свою гордость – птичий двор.

Я огибаю бассейн по краю. Лебеди басят: «ба-ба-ба», грудным образом, аккуратно хватают проплывающих уточек за лапки; лысухи отрывисто, чуть металлически: «пик-пик-пик», серые гуси жалуются протяжно: «ка-ка-аа-каа-каа», и становится не по себе от их жалобы. Черные лебеди – изящно, белые – грубовато выплывают ко мне крейсерами, ожидая корма. Гуси кремовые – черноносые, с белыми у клюва полосами и красноносые, с малиновыми, а не коралловыми лапками, – гоготали, раскрывали крылья как гимнасты и, помахав, деловито складывали, будто деньги прятали под мышками… И я вспомнил, как в походе со Столяровым мы вышли на соленое озеро, разбили лагерь, я возился с костром – и вдруг сзади я услышал оглушительный, великий шум, будто железнодорожный состав на полном ходу рассыпался в воздухе, я аж на колени упал, голову накрыл: а оказалось, что на воду села многотысячная стая лысух, и по краю белой соленой кромки стало черно…

2

Джек, или вихляй, или красотка – особый вид в семействе дрофиных, впервые была описана в 1784 году. Теоретически различимы два азиатских подвида, условно разделенные Синаем: дрофа Маккуина и аравийская хубара, однако мы различать их не будем, ибо их также не различают арабы, истребляющие эту птицу далеко за пределами своего этнического ареала. Хубара напоминает дрофу, но значительно мельче по размерам. Окрас песчано-рыжеватый, идеальный для слитности с ландшафтом глиноземистых и щебенистых пустынь. Узор оперенья необычайно филигранный: брюхо белое, черная полоса вдоль шеи, черное пятно на сгибе крыла и воротник из удлиненных белых перьев дает при необыкновенно сильном, почти пушечном пролете впечатление пестрого долгого всполоха.

Но главное в хубаре – глаза. Нет больше в мире птиц, чьи глаза были бы так похожи на человеческие.

Когда хубара спокойна, воротничок прилег и брови и хохолок приглажены, она похожа на длинношеюю девушку, прилежную, гладко причесанную, с кротким выражением глаз. Обеспокоенная, взъерошенная хубара похожа на коронованную Лидию Вертинскую в роли птицы феникс. Ее миндалевидные сердитые глаза испепеляют округу, сокол, падая на нее, может сгореть.

3

Щелк, щелк, Аббас включает по дороге фонари, раструбные кварцевые лампы перекрестными конусами возводят над двором шатер. Я быстро меняю объектив, перенастраиваю теплоту вспышки. Посередине двора вольер с бассейном, в нем кутаются в крылья три черных лебедя. Ночные бабочки собираются на свет, куролесят, замутняют раструбы прожекторов. Бассейн и окрестности полнятся разносортицей мелких птиц. Они волнуются, шарахаются с брызгами от нас, хлопают крыльями, с испугу щиплют друг дружку: вылетевшее перо, поворачиваясь при спуске, у корня вспыхивает светом в пухе; птицы крякают, галдят, теснятся, смолкают, смежают веки.

Глаз прилипает к видоискателю, я тереблю объектив, стараясь следовать Аббасу, который снова перечисляет список птичьих пород, особенностей обитания, обхождения, степень редкости. Продвигаемся по лабиринту клетей, где на каждой вывешены таблички с описанием породы и латинским названием. Королевского фазана в глубине вольера я никак не могу взять в фокус из-за слишком мелкой ячеи. Обезумевшие голоногие султанки, пастушковые, крытые лазоревым неоновым пером, сбиваются рядком в угол. Манол, схожий с ними опереньем, грузно вышагивает по соломе. Павлин метет хвостом и оглушительно каркает. Многих птиц не видно, и Аббас именует пустоту, которая выхватывается фотовспышкой: голая земля, присыпанная травинками, зерном, пометом; жердочки, поилки.

– А вот инкубатор.

Аббас открывает сарай, полный корзин, заваленных сеном. Несколько обрюзглых индюшек отворачиваются от света.

– У Хашема инкубатор побольше будет.

– Вы разводите на продажу индюшек?

– Зачем? Собираем в заповеднике яйца, подкладываем индюшке, она выводит птенцов. Так и разводим редкую породу. Но вывести мало. Нужно выкормить. И заставить размножиться. Тем и живем. Вот весной лебедей продадим – мотоцикл в заповедник купим.

Шурик во время экскурсии загадочно улыбается, жмурится от света, поднимает, опускает козырек кепки.

Мы возвращаемся. Сона-ханум встречает нас с компакт-диском в руках, что-то просит Аббаса. Она стоит под фонарем, и в тени ее лицо кажется иным, трагическим. Аббас обращается ко мне:

– Слушай, ты разбираешься в технике? Купил жене фильм. Да что-то диск не проигрывается. Посмотришь?

Идем в дом, в начало анфилады комнат.

Сона-ханум смирно сидит на краешке тахты, ждет, когда я совершу чудо и диск прочитается, но изображение то останавливается, то идет рывками; я мою диск в теплой воде с мылом, тру его об свитер – но лев, стоящий по грудь в траве под баобабом, так и не оживает.

Возвращаемся за стол, Аббас снова открывает фотоальбом. Вот вывеска с силуэтом летящего фламинго: «Зоологический сад „Гилан“ по выращиванию и показу редких птиц». «Гилан» был учрежден Аббасом, когда прекратилось финансирование заповедника и все научные и охранительные работы пришлось вести собственными силами. По сути егеря остались добровольными стражами природы. У Хашема, рассказывает Аббас, поселились беженцы, стали баранов разводить, охотиться. Что им скажешь? Людям кушать надо. Потом солдаты стали приезжать на БТРах, стреляли из пулеметов джейранов. Зимой и с юга, и с гор на пастбища Ширвана выводились многотысячные отары, и не было сил у властей применить закон. Аббас сам возился с птицей, справлялся с эпидемиями.

– У баклана и пеликана мясо черное, злое. Их и собака есть не станет.

Заговорили о собаках. На Артеме в детстве я долго общался с волкодавом Барсиком, уникальным псом, приручить которого мне так и не удалось. С тех пор я интересовался конкретной… не породой, племенем этого пса, ибо местные овчарки необыкновенно разнообразны по виду, и мне всегда было интересно отследить родовые корни Барсика, просто найти хоть как-то похожую на него собаку.

А у Аббаса недавно помер пес, гончак, бигль. После операции. Врачи зарезали. Нерв сфинктера случайно задели, плюс внутреннее кровотечение открылось. По всему видно, что Аббас горюет сильно: зажегся, стал вспоминать.

– Не было у меня лучше собаки. Вязкая, но ничего, всегда сама возвращалась. День, два, на третий тут как тут. Афой звали. А когда гонит – любо-дорого послушать. Лай меняется в зависимости от стадии гона. Сразу знаю, кого погнала – корсака, кабана, кота, чекалку. Под конец, когда гонит уже воочию, лает заполошно, мелко, как стонет. Когда умирала, так же точно лаяла. Смерть гнала. А как я ее подстрелю? Когда оперировать ее привез, она тихо лежала. Врачам руки облизала, а когда увидела инструменты – в стойку встала, глаза остановились. Сейчас вот щенка у Хашема взял, внук Афы. Кто его знает, что из него получится.

4

Аббас учился в знаменитой Ленинградской лесной академии, на охотоведческом факультете. Он поддерживает отношения с множеством друзей в Питере и Москве (в основном сотрудники зоопарков), ездит в столицы на похороны и свадьбы. Возит к ним под заказ птиц, особенно ценна поставка редчайшего талышского фазана. В ответ друзья одаривают его не менее редкими птицами – новозеландским голубем, голубем кудрявым и хохлатыми, манолом или редчайшим видом павлина, обитающим только на единственном острове в Индийском океане. Он показывает студенческие фотографии: субботники, полевые работы, молодежные свадьбы, стройотряд – Дальний Восток, Сибирь, Архангельская область, выражение лица у него всюду одно и то же – смесь презрения и достоинства; а вот работа в заповеднике, в кабине вертолета, подсчет с воздуха джейранов; а вот он стоит с ружьем и в камуфляже рядом с вальяжным красивым мужиком в охотничьей куртке, жилете, отличный галстук, пышные усы; они оба смотрят вверх по склону на фотографа, у ног их распластался клыкастый вепрь.

– Министр культуры. В школе вместе учились, – обрывисто добавляет Аббас, и лицо его твердеет, приобретая в точности выражение, как на самой фотографии. Так он дает понять: его отношения с министром не предполагают использование их в качестве разменной монеты для поддержания разговора.

Я прошу вынуть из конвертиков четыре пожелтевших фотографии, чтобы лучше разглядеть. На оборотах подпись: 1917 год; площади Баку, затопленные революционными толпами, квадратное гигантское знамя с лозунгом: «Да здравствует демократическая республика. Восьмичасовой рабочий день. Земля и Воля»; черный мужичок в армяке, гордясь перед толпой, едва не опрокидываясь вперед, несет тяжкую жердь-древко. На другой: толпа наседает на дом с балконами, избранные лихачи виснут на перилах. Вывеска на доме: «Магазин Аббасова».

– Мой дед Мир-Аббас был хан Ленкорани, – говорит Аббас. – Все большевики отняли, сослали в Среднюю Азию. После смерти Сталина дед снова вернулся в Ленкоранскую губернию.

Дальше я разговорился с Шуриком – Александром Моисеевичем. Его волнует, ни много ни мало, само неустройство мира. Рассказал о маете своей, о желании с детства уйти за горы пешком в Иерусалим.

– Так что ж вы в Америку поехали? Надо было сразу в Израиль ехать.

– Жена да девки мои за длинным рублем погнали. А я вол покорный, когда в узде – куда б ни повернул, все равно в тягло.

Оказалось, Шурик – потомок духоборов, уже несколько веков обретавшихся на Кавказе. Однако воззрения его религиозные были неясны по причине их отъявленной эклектичности.

– Все верующие ехали, вот и мы снялись с места. Ничего не знали, куда едем, зачем, дурачье, стадо. Поселили нас в Сакраменто, в Калифорнии. Там сект полно, каких только нету – и пятидесятников три толка, то есть и простые, и реформисты, и обновленцы, баптисты там есть, и адвентистов тоже церквей несколько. Везде сходки, собрания, по церквям, по дворам кругом бьют в бубен, играют на гитаре, кружатся и поют «Аллилуйя!», спасу нет. Я же подался к евреям, у них тихо и поют редко, по праздникам.

Я растерялся, не знаю, как поддержать беседу.

Духобор восклицает:

– Давай еще с тобой выпьем, за твое здоровье. Уж и понравился ты мне! Прям родной! – Шурик толкает плечом в плечо, стукается горячим мокрым виском мне в скулу. То снимает, то надевает бейсболку.

– Я еще вот что тебе скажу… – Шурик глянул вслед Аббасу, пошедшему в дом на зов Соны-ханум. – У меня вопрос есть по Евангелию, – прошептал. – Я его в Америке сектантам задавал, многим – и тем, и этим. И парней из Армии Спасения тоже пытал – никто не выдал, все чурались, пугались, бежали меня, яко оглашенного. А я подкрадусь поближе, войду в доверие, они размякнут, развернут предо мной все знамена свои, гарцуют верховно… И тут я тихо так вопрошаю. Почему, говорю, Марию Господь Сыночком без спроса подарил? Почему не спросил, а можно ли? Согласна ли? Про любит, не любит – я и не говорю уж совсем. Где права человека? Где личная неприкосновенность? Почему ничего подобного нет в Писании? Почему пред Благовещением не было помолвки хотя бы? Прости меня, Господи, что не по уму своему спрашиваю, но за девицу заступиться желаю. Почто обрюхатил без спросу?!.

Я не нашелся, что ему ответить, и принял за шутку его вопрошания.

Вернулся Аббас с еще одним фотоальбомом. Я напомнил ему, что хочу вернуться на море, там переночевать.

– Отвезу, я же сказал. Только палатку поставь, на голую землю не ложись.

Шурик нагнулся ко мне, чокнулся, подмигнул Аббасу:

– Давай лучше в рай поедем.

– Куда? – не понял я.

– В Иран. В Астаре виза стоит сорок долларов, а пропуск в пограничную зону, сорок километров по Мазендерану – бесплатно. Вот поедет Хашем торговать соколиков, просись с ним.

– А почему в рай?

– А потому что в Кандован, шестьдесят верст от Тебриза, пещерное село. Представь – пустошь степная кругом и посереди стоит группа скал, в которых сотами вырезаны пещеры, лесенки, водосточные желоба, ишаки над ворохом соломы внизу стоят, мотоциклы, утварь, лесенки вверх ведут. Спокон веков там люди жили, начиная от Адама. А что, думаешь, в раю тоже надо было от дождя прятаться, от холода, от зноя. В раю и зима была, и лето, а про дома не говорится. Из чего они дома строили? Под деревьями люди не жили. Первобытные люди и то знали многовековые стойбища, хижины, селенья… А ведь Адам умней, чем кроманьонцы.

– А почему именно там? Особенное место?

– А ты как думал. Особенное не то слово. Кандован – родина хлеба, оттуда пшеница пошла. Там сорта особенные в степи растут, диким образом. Ты в Ширване пшеницу еще не находил?

– Какая в Ширване пшеница, там почвы засоленные.

– А ты приглядись, приглядись. Вот те колоски, что найдешь, – они самые стойкие. Недаром за ними Вавилов охотился, весь Кандован по сантиметру обползал.

– Подождите, Вавилов ведь в Афганистане собирал коллекцию, в неприступном Кафиристане, в герметичном царстве альбиносов, похожих на славян? – я удивился, что Шурик, с виду такой неказистый, вдруг заговорил о важном.

Шурик и глазом не моргнул, гнул свою линию.

– Так кто ж тебе правду про сокровища скажет? Пока Вавилов в Афганистан доехал, он у нас тут довольно пожил, а сказал потом, что всю коллекцию собрал в другом месте.

Шурик обо всем говорил так, будто сам видел, даже самую мысль свою видел своими глазами, держал в руках – и коллекционные колосья, и Адама хлопал по плечу, выслушивая о проблемах жизни в Эдеме.

– Вавилов тоже ого какой умный был, я тебе точно говорю. Он знал, что евреи в толкованиях понимают дерево познания добра и зла как пшеницу. Хлеб! Начало земледелия! Вот так-то, а ты говоришь – Кафиристан… Ты меня слушай. Зачем разумному человеку докладывать, где клад лежит. Ему для достоверности важно назвать малоприступную местность, чтобы проверить было трудно, любопытство отбить, – многозначительно заключил, внушив мне первую свою идею, Шурик.

И вот таких идейных выдумок, которые, если взять их на зуб, оказывались вполне реальными, осмысленными приключениями, от него потом произошло много. К осени Шурик повадился приходить к Хашему, наблюдать жизнь общины егерей. Сначала помалкивал, затем стал критиковать. Хашем честно, с открытым забралом возражал ему, Аббас переводил молодым с лету суть их диспута. Молодые горячо, хором отвечали Хашему поддержкой. А Шурик сначала вроде посмеивался, а потом уходил задумчивый. Вот тогда мы с ним разговорились подробней, поскольку я шел его провожать до шоссе и по пути разъяснял и ему, и себе его путаное воззрение. Хашем не обижался на него, говорил: «Интересно повествует человече! Только он отчего-то все время норовит напутать, привлечь к телеге мысли сразу и лебедя, и рака, и щуку… Но колеса мысли не могут в разные стороны ехать!»

А тогда разговор Шурика о божественном Аббас воспринял по-своему. После ужина разомлевшего Аббаса проняло, повело в разговоры, размяк он нутром, вызвонил двух своих племянников и младшего брата Соны, чтобы те посмотрели на иностранца, на друга Хашема. Скоро те пришли, раскланялись с гостями. Племянников я увижу потом у Хашема – среди помощников егерей, затем старший – немой Ислам – попадет на стройку в Баку, где под ним обрушатся леса; три месяца стационара, зато живой; младший станет штатным егерем. Брат Соны, совсем подросток, восхищается Хашемом, и если бы не школьные занятия, то он круглый год пропадал бы в Ширване. После двух чайников чая мы идем через две улицы в сад, принадлежащий Аббасу. Сторожит сад Ислам, он ведет нас, освещая дорогу мощным фонарем, снимая с ворот висячий замок. У Аббаса и впрямь нет детей от Соны. Зато племянник, Ислам, предан ему как собака. В темном саду Аббас показывает деревья, срывает с каждого плоды и передает мне: фейхоа, королек, гранат, яблоко, лимон, грейпфрут, мандарин. Выходим на бахчу, Ислам выбирает нам дыню, она траченная – не то мышью, не то еще каким грызуном.

– Корсак! – говорит Аббас и тычет пальцем в выеденную ямку. – Корсак всегда чует самую спелую дыню на всей бахче. Здесь я его терплю. Зато на винограднике капканы ставлю.

Мы забираем дыню и возвращаемся обратно.

5

Наконец Аббас отвез меня на остров Сара. В свете мотоциклетной фары я поставил палатку. Ночью долго не мог заснуть, слушал плач шакалов, предупреждавших друг друга о появившемся на берегу чужаке. Я лежал и детски думал, как рад был бы Столяров, как рады были бы мы все обладать таким снаряжением, каким обладаю я: штормовая палатка, которая весит полтора кило и за пять минут ставится почти на ощупь, бесшумная горелка, походные ботинки, в которых не устаешь, одежда – мембранная, дышащая, налобный фонарик, вечный… Так я и заснул – счастливым.