Текст книги "Через дно кружки"

Автор книги: Александр Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Директор говорил, в декрет ушла?

– Какой декрет! Хотя еще чуть и могла бы туда. – Силач гмыкнул и поставил гири на стол. Столешница прогнулась, закряхтела, была готова сломаться, но физрук опомнился и переставил груз на пол.

– Чего, юные сексуальные маньяки приставали?

Крепкий завуч размял плечи и продолжил:

– Иду я мимо ее класса, вдруг выбегает вся в слезах, в меня уткнулась и рыдать. Я платок вынул, слезы девичьи вытер и спрашиваю, чего, мол, Танюша, кто обидел? А она носом хлюпает и рассказывает, выпускнички обступили, покажи, говорят, грудь. Ну, у нее бюст нормальный, размер, наверно, четвертый, а то и поболе. Она вроде в шутку переводит, а они наглеют, довели до слез, из класса не выпускают, еле выскользнула. Ну, я захожу, говорю, мол, может, мою грудь кто хочет посмотреть, и нечаянно спинку стула железного сгибаю, а потом выпрямляю. Притихли подонки. Я самого наглого углядел, поднял за шиворот над партой, переместил к этому стулу и над ним отпустил. Он туда плюх и дрожит. Я со стулом поднял и согнул всю эту конструкцию вместе. Говнючка там и защемило. Я в уголок отодвинул и культурно объясняю подонкам, мол, кто расскажет, языки повыдергиваю вместе с кишками. Ни одна сволочь не проболталась.

– А Татьяна?

– Танюшка все равно уволилась. Так что вот так.

– Ну, мне им показывать нечего, грудь у меня не очень, да и остальное.

– Не печалься, пособлю, ежели чего, – утешил завуч, – ты программу-то возьми. Николаич меня хотел определить литературу им втюхивать, я поглядел, конспекты хорошие, но не по мне эти Евгении с Онегиными и деды Мазаи с зайцами. А тебе поможет.

Я порылся в шкафу, нашел и, окрыленный новой информацией, отправился домой готовиться к завтрашним урокам.

За ночь прочитал конспекты, программу и понял, что готовься не готовься, толку будет мало. Понадеялся на экспромт да на авось и лег спать.

Снилось, как ору на школьников, как они сидят вместо парт на алюминиевых раскладушках и зевают, а я складываю их в эти самые раскладушки и рассказываю про Пьера Безухова и Андрея Болконского. Школьнички вопят, как грудные младенцы, руки и ноги у них зажаты раскладушками, и я впихиваю каждому по очереди одну и ту же соску. Местная врачиха осуждающе качает головой и говорит про дезинфекцию. Потом рванула на себе халат и стала кормить эту ревущую армаду хитрованов грудью не то десятого, не то двадцатого размера, к ней присоединился завуч-физрук с рельефным торсом. Я тоже рванул на себе пиджак, но под ним ничего стоящего не оказалось, и ученички начали тыкать в меня пальцами и хохотать. Стало стыдно, и я проснулся.

Долго ворочался, соображал, к чему бы все это. Потом вспомнил свою школу в далеком таежном поселке.

В шестом классе нам, наконец, на год позже, чем положено, стали преподавать английский. Появилась учительница. Сама еще два года назад школьница. До того жила в соседнем леспромхозе, где бывший политический зэк обучил их класс языку. В этом году она поступила на заочный иняз, за что ее и приняли преподавать нам. К концу седьмого мы бойко считали до одиннадцати, наизусть произносили почти все буквы, здоровались и знали, что «тэйбл» это стол.

После школы жизнь была несравнимо разнообразней. Мой дружок подобрал ключ от задней двери клуба. Каждый вечер мы пробирались в зал и глядели кино бесплатно. Ковбои были нашими героями. Поэтому, когда англичанка сказала, что ковбой – это коровий мальчик, мы поняли: врет и ничего не смыслит в языке. Однако в словаре было то же. Коровий мальчик – пастух! В нашем поселке был пастух. Старик в телогрейке с кнутом. Во втором классе все наделали кнутов, стали щелкать не хуже, и его авторитет сгинул. В третьем классе пастухом быть никто уже не хотел. А теперь, в седьмом, после знакомства с инязом и ковбои перестали владеть юными умами. Но одновременно на англичанку, которая развенчала образ ковбоев, передалось некоторое презрение и нелюбовь. Ее стали третировать, и частенько несчастная девчушка из класса выходила в слезах. Так было, покуда она не придумала разучить и показать на Новый год на английском языке спектакль про Робина Гуда. С тех пор стала общей любимицей.

Так-то оно так, размышлял я, да только времена нынче не такие, Робином Гудом никого не удивишь, на него теперь не западут. А на что западут?

Что надо взять на вооружение, как манипулировать амбициями и гонором молодых наглецов, я не придумал, но на подходе к классу услышал девичий визг и мат, издаваемый обоими полами тинейджеров.

Перед дверью остановился, перекрестился, вытащил припасенную на всякий случай гранату, выдернул чеку, приоткрыл дверь, закинул лимонку и снова закрыл дверь. Потом, как учили на занятиях по защите от чрезвычайных ситуаций, сосчитал: двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, на всякий случай, двадцать пять. Почему-то не взорвалось, и я вошел в класс.

– Здравствуйте! – сказал, растянув физиономию в улыбке. Оглядел класс и продолжил в почти мертвой тишине: – Рад видеть вас живыми!

Затем нагнулся, поднял наглядное пособие, пожал плечами и как бы себе сказал:

– Почему-то не взорвалась? Странно. Вроде делал все как положено. Может, бракованная? – И объяснил: – Теперь не то качество. Вот раньше делали так делали. Полшколы бы с первого раза улетело!

Класс молчал. Я поднял с пола дешевый «порнушистый» журнал, хмыкнул и резюмировал:

– Фуфло, дешевое фуфло, теперь такое глядят только лузеры.

Потом строго оглядел обитателей и громко произнес:

– Надеюсь, здесь таковых нет?

– Не-е-е-т, – робко произнес одинокий голос.

– Вот и ладненько, – кивнул я и продолжил, подкидывая красиво ограненную шестисотграммовую лимонку, – раз уж так сложилось и все пока еще живы, поговорим об основах теории вероятности.

Поглядел еще раз на гранату, вставил чеку, вслух подумал: «Почему не сработала с первого раза?» ― пожал плечами и со словами «надо повторить для чистоты эксперимента!» отправился за дверь запустить эту штуковину еще разок.

Класс молчал секунды три, потом тридцать тоненьких голосков проблеяло:

– А у нас сейчас должна быть литература.

– Литература? – вроде бы удивился я, потом согласно кивнул, спрятал гранату, оставшуюся еще со времен работы в секретном НИИ, в карман и в мгновение родил экспромт: ― Тогда пишем сочинение!

Повернулся к доске и вывел две темы:

1. Извращения в отношениях между мужчиной и женщиной в произведении «Крейцерова соната» (в скобках добавил: детей прошу к этой теме не обращаться).

2. Колобок – положительный герой русской народной сказки. (для остальных).

– Время пошло. В конце урока собираю тетради, – хладнокровно, без интонаций в голосе произнес, зевнул и уселся на стул.

Что началось! Половина класса спрашивала у другой, что это за «Крейцерова соната». Ответа не было. Зашелестели учебники, зашуршали книжки, запищали кнопки на мобильниках.

«Ха-ха, пижоны, кукиш вам! – открыто лыбился я. – Про Колобка слабо написать, гонор не позволит, а про «сонату» ни хрена не знаете!»

Когда прозвенел звонок, класс был в отчаянии, а тетради чистыми. Я поднялся, опять демонстративно зевнул и сказал:

– Кто не успел, разрешаю дописать дома и представить сочинение завтра перед первым уроком.

Вздох уважения, как немое спасительное «спасибо» прозвучал в классе. Я сказал до свидания и покинул класс.

– До свидания, Николай Николаич! – ответили опозоренные оболтусы.

На перемену никто не вышел, не до того было. Все искали книжку. Звонили родителям, приятелям. После уроков разошлись по библиотекам.

А я пошел к четвероклассникам рассказывать про Колобка. Про то, что он не круглый, а шарообразный. Что Земля наша тоже шар, только приплюснутый сверху и снизу. Про Солнце, Луну, планеты и прочее, о чем может любой взрослый рассказывать часами, не готовясь и не подглядывая в конспекты.

А потом пошло-поехало, закрутилось, завертелось. Четверти сменялись полугодиями. Полугодия годами. И стал я учителем. А лет через пять лучшим в городе учителем.

– Ершик будешь? Зря. А я грешным делом чуть-чуть. Пятьдесят граммов на кружку. А то чего-то настроя нету. Ну, за всех нас!

Так вот, возникла у Хозяин с Колянычем идея выучить Кирилла на экономиста или юриста. Малолетка предлагал выучить его на компьютерщика, но эта идея была отвергнута как менее практичная. К тому же, как сказал Ашот: «Ты, Малолетка, всему компьютерному его и так выучил получше, чем в университете, а чему недоучил, потом подскажешь. Приходил тут один наниматься на работу после университета. Так он хуже Киришки в компьютере и программах разбирается. Нам такая учеба ни к чему».

Но Киришку-то нашего надо было сперва по-настоящему узаконить. Узаконить пребывание его на этой земле. До того хватало липовой копии. Жил себе пацан и жил. А тут нужен аттестат, а значит, настоящие метрики, в смысле свидетельство о рождении. А где взять? Нужны связи!

– Ну, будь! Еще по маленькой? Ну, как хочешь, а я… Опять ты меня сбил с мысли. Нет, вспомнил. Я стал учителем… Потом пошло-поехало, закрутилось, завертелось.

Четверти сменялись полугодиями. Полугодия годами и лет через пять я стал лучшим в городе учителем. Ну, может не самым лучшим, но одним из. Уважения стало море. Я и не ожидал, но так оно и есть!

Постепенно обзавелся новыми знакомствами и связями. Зачастую весьма влиятельными.

– Не веришь? Откуда у обыкновенного учителя серьезные связи? Твое дело, не верь. Жизни ты, дружище, не знаешь. Объясняю для особо непонятливых и тупых.

Как известно, у всех школьников есть родители. Родители бывают следователями, судьями, прокурорами, подследственными, подсудимыми и так далее. И у всех есть просьбы к учителю. Всем он нужен. А хороший учитель особенно. Я к тому времени стал не просто хорошим. Я стал лучшим!

Ну вот, например, чтобы ты наглядно понял, такой случай.

Утро в тот день выдалось дождливым. Уроки мои начинались перед самым обедом, но я притопал от нечего делать в школу и один-одинешенек сидел в кабинете завуча, который уехал на очередные соревнования.

В дверь постучали, в щель заглянул некто, спросил: «Разрешите?» и просочился внутрь.

– Председатель благотворительного фонда повышения популяции пингвинов в пустынях Кара-Кумы и Гоби, – представился он.

– Учитель Григорьев, – ответил я. – Сею разумное.

– В смысле закапываете в землю? – вежливо, но не без язвительности полюбопытствовал он, из чего я заключил, что гражданин – язва, проныра и, скорее всего, редкая сволочь.

«Чего это тебе от меня надобно, голубок?» – подумал я и учительским тоном ответил:

– Когда закапывают, то говорят: «Сажаю».

– Тьфу-тьфу-тфу, – побледнел, сплюнул через левое плечо председатель и постучал по столу.

– Проблема актуальна? – не менее вежливо и не менее язвительно в свою очередь поинтересовался я.

– Ну, как вам сказать, – бодрячок сдулся, уклонился от ответа, плечи опустились, а голова поникла.

– Значит, актуальна. На пороге стоит. В маске, с автоматом и наручниками. «Калаш» передергивает, браслетами нетерпеливо брякает, – сочувственно вздохнул я и подытожил: – Суперактуальна.

– Ну, зачем же столь пессимистично, всегда можно найти компромиссный вариант. – В глазах «повысителя» популяции пингвинов завис вопрос и блеснула надежда.

– Изыскать можно все, – обнадежил я, – были бы контакты и связи.

– А они есть? У меня сынишка учится в седьмом А, очень ваш предмет любит. И про вас весьма положительно отзывается. Талантливый, говорит, педагог Николай Николаевич!

«Понятненько, ― подумал я. ― В этом классе дочка прокурора учится, а в соседнем с ними седьмом Б – сынишки двух следователей и судьи».

– Понятненько, – вслух повторил я.

Потом медленно вытащил новенькую пачку. Прочитал: «Курение опасно для вашего здоровья». Вздохнул. Покачал головой. Не торопясь оттянул хвостик красной ленточки, провернул ее, вскрыл коробку, достал сигарету, помял пальцами, задумчиво, как бы сам себе, повторил:

– Изыскать можно все.

Председатель фонда услужливо чиркнул зажигалкой и поднес. Пламя колыхалось, но я не спешил прикуривать, выждал паузу, потом соблаговолил и затянулся. Небрежно кивнул, вроде как поблагодарил за огонек.

– Излагайте подробно. Как на исповеди. У меня, как вы от сынишки, – я нарочито сделал ударение на сынишке, – наверное, слыхали, в одно ухо влетает, а больше ниоткуда не вылетает. Могила!

Короче, не прижились эти пингвины в пустыне Гоби. А средства были истрачены, в смысле отмыты, колоссальные. Однако местные борцы за права антарктических пернатых озаботились их трагической судьбой и задали наивный по сути вопрос: «А где деньги?», который подразумевал не праздное любопытство, а очень конкретное – «поделись, а не то посадим и там все равно выколотим». Гражданин не против был поделиться, но мечтал это сделать напрямую с уважаемыми людьми, без многочисленных шакалов-посредников. С минимальными потерями для себя и с гарантией дальнейшей спокойной жизни на воле.

Естественно, ты, дружище, дотюмкал, что пингвины – это, так сказать, аллегория, а на самом деле – автомобили, самолеты, нефть, алюминий или еще чего такое или другое. Гоби – тоже никакая не пустыня, а совсем наоборот. Но не в этом дело. Как уже было сказано, начал я сеять разумное, доброе, вечное. А оно, как известно, дает на благодатной почве прекрасные всходы. Проблему гражданина Председателя решили к пользе всех перечисленных выше родителей и моей.

– Однако опять ты меня отвлек. С тобой невозможно разговаривать.

Про все тебе надо знать! Не мужик в пивной, а какой-то клуб «Что? Где?

Когда?» На чем перебил-то?.. А, вот на чем. На связях.

Значит, Киришку нашего надо было сперва узаконить. Требуется аттестат, а значит, для начала свидетельство о рождении. Где взять? Нужны связи! Хорошие. И деньги! Немалые. Но если связи и знакомые есть, то денег надо… Можно все сделать почти без денег. Со своих у нас пока еще не берут или почти не берут. Слава богу.

И тут очередь дошла до меня!

Связей и знакомых у меня завелось за время учительствования – море разливанное! Не веришь? И зря! Как известно, у всех школьников есть родители. Родители бывают следователями, судьями, прокурорами, и у всех есть просьбы к учителю. Всем он нужен. А хороший учитель особенно. Я к тому времени стал не просто хорошим. Я стал лучшим! Ах да, это я уже говорил, извиняюсь.

В общем, при содействии совсем небольших денег и моих знакомых блюстителей законов получили все какие положено документы, узаконивающие пребывание Кирилла Николаевича (по Колянычу) Найденова в нашем родном государстве. Забавно, фамилия Коляныча аккурат пришлась Киришке. Как будто нарочно все так сложилось.

И начал я его обучать. Сначала все шло как обычно. Первые семь классов промчались за три месяца. Все было Кириллу интересно, все диковинно. В обычной школе такое любопытство и настырность давненько не встречались и были мне по душе. На все у Киришки было свое мнение, свой комментарий. Эту способность не принимать ничего на веру, а только после размышлений соглашаться или, напротив, приходить к своему выводу, привил ему Коляныч. Обо всем Кирилл судил с высоты многоголового опыта обитателей кафешки – своих первых учителей. А они-то жизнь знали похлеще всех вместе собранных учителей нашего городка.

Как-то перед самым Новым годом Киришка и говорит:

– Николай Николаич, а вот скажите, почему такая дурь. Вырубают сотни, даже тысячи елок и сосен, а потом недели через две выкидывают на помойку. Целые леса гробят! Откуда дурь такая. Ну, я в школе не учился, вы только теперь рассказали, как деревья кислород вырабатывают. А эти-то бараны учились! Да видать без толку. Целые леса! Ведь продаются повсюду искусственные елки. Даже мы купили. Ашот попросил батю Коляныча, и мы втроем, еще Малолетку взяли, вчера выбрали красивую, полутораметровую, притащили и поставили в кафешке. После Нового года разберем, спрячем, а на следующий Новый год опять как новенькая будет. Даже по деньгам выгодней. Что же люди-то такие тупые! Сами себе кислород перекрывают.

Глаза Киришки сверкали. Появилась убежденность и аргументированность. Говорил он спокойно и напористо, без эмоциональных истерик, точно. От елок перешел к другим несуразицам человеческой жизни. Потом вспомнил психологию людскую и прочее, прочее. И я понял, что шутки закончились, что Кирилл вырос, превратился в человека разумного, размышляющего и что переходить пора на другой уровень, другой этаж обучения. И таких этажей у меня с ним потом были десятки.

Собственно, уверенность, что Кирилл человек незаурядный, сложилась давно. Человек, который стал Киришке отцом и главным наставником, бомж Коляныч не всегда числился в этом статусе. Когда-то знали его как художника и архитектора. Талантливого и мудрого преподавателя в областном университете. На выставках и лекциях Виктора Николаевича был ажиотаж. Его боготворили, обожали, им восхищались. Роста небольшого, худощав. Лицом смугл. Нос с горбинкой выказывал в предках его восточные корни. Линии носа, губ и глаз строго и точно очертил Творец. И, наверное, так ему это лицо понравилось, что глаза, вопреки ожиданию, сделал не карими, хотя и с такими было бы красиво, но подарил зеленые, темно-зеленые, как огромные, чистой воды колумбийские изумруды, да еще и с отливом небесной синевы. Цыганская борода плотно закрывала щеки, шею и всегда виделась аккуратно постриженной, именно такой, какая должна быть, по моему разумению, у аристократов мысли и духа. И волосы были у него черные, с легкой проседью, слегка волнистые.

Когда Виктор говорил – заслушивались. И быть бы ему на вершине успеха и благополучия, но… есть такие две штуки – одна называется женщина, а другая – водка. Дальше заниматься пустой болтовней не стану. Путь его сперва в наш районный центр, а потом в кафешку сам можешь придумать. И выдумка твоя, и так знаю, бездарная от поганой очевидности – будет недалека от того, что было на самом деле. Однако талант, повторюсь, как верно замечено, не пропьешь и голова у Виктора Николаевича, а теперь Коляныча, оставалась светлой, а рука твердой. И все, что знал, он рассказывал обожаемому приемному сыну Кириллу, обсуждал с ним, показывал неведомые простым смертным нюансы в изменениях света, красок неба, воды, вообще природы. Рассуждал с мальчонкой о тонкостях передачи перспективы, вообще о живописи. Учил рисовать. Показывал, как работать с мастихином, гравировать штихелем. И получалось это у Кирилла отменно.

Гуз однажды глядел, глядел и похвалил.

– Ты, – говорит, – Киришка, скоро и «пятихатки» рисовать сможешь не хуже госзнаковских!

Но Коляныч прошил его глазом, как стилетом, и тот сделал такое, чего никогда не случалось, – извинился:

– В смысле ежели чего, так и на зоне не пропадешь. Татуировки, например, можно делать.

И были у бати Коляныча с Киришкой задушевные разговоры о смысле искусства, жизни, людских отношениях куда как искренней и полезней посредственных академических лекций тверезых профессоров по истории искусств, философии, восточной поэзии и многих других, потому что шли от сердца к сердцу, от души к душе, от друга к другу, от отца к сыну. И сплелась из этих постоянных разговоров такая прочная философия, что и алмаз сотрется или расколется, коли захочет разрушить.

Я знал это, старался своими мыслями дополнить и упорядочить сложившееся. Сделать так, чтобы легко добавлялись и складывались новые знания с уже известными и систематизировались. Чтобы складывалась цельная система мира и нашего в нем положения.

Прежде чем книгу дать для чтения, рассказывал Кириллу про автора, про его жизнь, судьбу. Про то время, в которое этот автор жил.

Давно замечено, что в каждой умной книжке запрятана жизнь писателя. Все, о чем он думал, о чем читал. И если не знать всего этого – мало толку в чтении. Не поймешь, не прочувствуешь. Не войдут мысли твои с его душой в резонанс, и само чтение будет поверхностным. Сколько же надо знать, сколько прочитать, чтобы стать Читателем, чтобы уметь расшифровывать авторский язык, ведомый одному автору. Как я невежествен при всех своих знаниях! Как много надо еще узнать, понять, осмыслить… Не успею. Никак не успею. Только на интуицию надеюсь. Только на подаренную Богом способность, не зная понимать, догадываться, принимать как свое. А вдруг Бог отнимет. Вдруг скажет, что бездарно растрачиваю. Что тогда делать? Не знаю.

– Однако чего-то я разоткровенничался. Короче, принеси-ка ты еще пивка для рывка, а то пересохло. Да и вообще, рот открыл, слушаешь, а толку от тебя никакого. Давай по-быстрому.

Вот молодец, про сухарики не забыл! Классно их у нас тут Малолетка для своих сушит. Спец! Сначала режет бородинский хлеб на вот такие маленькие кусочки, посыпает солью крупного помола. Лучше номер два или три. Потом на тарелке в микроволновку. Через какое-то время, одному ему знаемое, вытаскивает, переворачивает и солит с другой стороны. И снова туда. Выдерживает при температуре. Какой, врать не буду, не знаю. И вот получается такое чудо. Деликатес! Больше нигде таких не найдешь. Многие пытались повторить – не выходит! Только у Ашота еще получаются. Это у них от Бога. Вот, казалось бы, чепуха, ржаные сухарики! Нет, во всем должен быть профессионал! А у нас одни любители, а то даже и не любители, а просто бездари остались! И так в любом деле, везде! А мастера уйдут, помрут и все, крышка! Нарушится преемственность поколений. Так на чем перебил ты меня в этот раз? Ладно, помолчи. Вспомнил.

Короче, за год Кирилла мы натаскали по полной программе и, когда положено, получил он настоящий аттестат о полном среднем образовании. Заслуженный. А осенью поступил в приличный институт. Сразу на юридический и экономический факультеты.

Гордились все. И Ашот, что придумал обучить Киришку, и Коляныч, что его Кирилл такой молодец, и я, что не оплошал, подготовил, и все остальные, что наш Киришка не лыком шит, значит, и мы не олухи царя небесного.

Институт этот был в областном центре. До нашего районного вроде и недалеко, всего километров сто с небольшим. Да это небольшое еще километров сорок, короче, каждый день не наездишься. Потому в конце августа проводили мы Кирилла в областной центр, в студенческую общагу. Каждый сказал, как себя следует вести, чего делать всегда, а чего никогда, перекрестили, сказали, чтобы ежели чего звонил, на каникулы и праздники приезжал, да и сами обещали наведываться и помогать.

В общем, через неделю затосковали. Купили ноутбук Киришке. Отвезли. Заплатили за интернет за полгода вперед и стали по скайпу переговариваться. Хоть и не вживую, но и не так тоскливо.

– Ну, чего ты моргаешь? Давай по чуть-чуть. А то горло от разговоров пересохло. Ты не моргай, разливай лучше. По пятьдесят. Для начала.

Самогонка у Ашота натуральная, получше шотландских виски будет. Ты не ухмыляйся, я тебе как профессионал говорю. К нам тут два спеца как-то закатили, ехали с дегустации международной коньячной, так в дорогу десять литров прикупили. Сказали, что получше закордонной фирменной отравы раз в пять. Руку жали, удивлялись, просили секрет рассказать. Ашот их к Колянычу спровадил, а тот туману напустил и не стал объяснять и делиться. Подумал, может, еще самим пригодится.

Вот и молодец! Два раза по пятьдесят под пивко с окорочком домашним и огурчик с квашеной капусточкой, это именно то, что надо. На, яблочком все это безобразие закуси. Короче, будем! За всех нас!

– А дальше?

– Чего дальше?

– Ну, про Киришку, Коляныча, Ашота, Малолетку.

– Дальше… Будет тебе и «дальше».

2

За соседним столиком тоже стукнулись кружками, потом здоровенный мужик треснул по столу кулаком. Кружки привычно подпрыгнули, но не расплескались. Содержимое в них поколыхалось, попенилось, белые пузырьки затихли, перестали шипеть.

– А вот, уважаемые любители словесности, члены Союза писателей и литературной студии при нем, вы мне скажите, – здоровяк хитро обвел взглядом сидящих около, вытер вспотевший подбородок, – вы мне скажите, чем отличается «екнуться» от «екануться»?

Естественно, сказал он никакое не «екнуться» и не «екануться», а другие слова, но, увы, не велено те слова нынче из-за всеобщей борьбы за нравственность и целомудрие публиковать в печати, потому я тихо вздохнул и заменил матерные на эти, подумав, что теперь, должно быть, нравственность резко возрастет. Хотя, с другой стороны, ни к чему в книжках нецензурно выражаться. Даже если это не ты говоришь, а герои книжки.

Граждане литераторы сперва притихли, потом отхлебнули из кружек, потом похлопали глазами и заговорили.

– Сережа, ты, как всегда, не прав! – энергично и уверенно вступила единственная между ними дама. – Во-первых, ты чудак на букву М! Во-вторых, так вопрос просто нельзя ставить. Бог с ним, что ты при женщине выражаешься, я к твоим вывертам привыкла, пусть это будет на твоей совести. Но тут сидят молодые, почти дети, с литстудии. Что они будут думать о поэзии, писателях. Они пиво-то в первый раз в жизни пробуют, а ты бранью их поливаешь. Чудак ты, Сережа, и треп твой чудацкий!

Женщина говорила низким приятным голосом, распаляясь после каждого предложения, и к концу монолога дошла почти до истерики. Было видно, что еще одна-две фразы и она плеснет пивом, а то и треснет по коротко стриженной Сережиной башке кружкой. Но вдруг пафос сдулся, будто резиновый шарик, она вздохнула, безнадежно посмотрела на здоровяка, потом на рюмку со всем известной прозрачной сорокаградусной жидкостью, которая одиноко притулилась к высоченной пивной кружке, лихо опрокинула стопку внутрь, потом поглядела на кружку, отхлебнула сначала маленький глоток, потом побольше, потом, не отрываясь, заглотнула почти весь литр и успокоилась.

Сережа глядел на крупную, красивую женщину и улыбался своим мыслям. Та молчала, опустошала кружку, умиротворялась и не догадывалась, чему это улыбается сотоварищ по писательскому цеху.

А Сергей размышлял вот о чем:

«Хорошая все-таки баба Галка! Нынешние все какие-то худосочные, тощие, да и стихи пишут такие же худосочные, белибердень какую-то пишут. Начнут про одно, перескочат на другое. Суетятся, нюансики всякие и конкретности мелкие приводят, а они никчемные, не работают на общую задачу. И образы такие же дурковатые, надуманные, неживые. Точно, – Сергей наконец подобрал слово, – мертвые образы. Не стихи, а мертвечина. Небось и в постели такие же мертвые, холодные, как селедки прошлогодние. А Галина живая! Его не обманешь. Галка в койке ух, должно быть, какая. Надо бы проводить ее после кафешки домой».

Планы и размышления его перебил невысокий, сухонький поэт предпенсионного возраста. Был он лыс, но так зачесал оставшееся, что длинные волоски, уцелевшие около ушей и сзади на шее, покрывали пустующее пространство лба и макушки. Наверное, казалось поэту, что при такой его хитрости никто и не догадывается про лысину. Однако для остальных, наоборот, была очевидна эта хитрость, а заодно напоминала о лживости и пакостности хитроумного умельца во многих других поступках, делишках и вообще вызывала неприязнь.

– А помнишь, Серега, – сказал баритональным фальцетом этот поэт, – как ты напился третьего дня и при выходе из Союза чуть не екнулся на крыльце. Если бы тогда я тебя не подхватил, то переломался бы весь и лежал сейчас в больнице в гипсе. Так что с тебя бутылка водяры!

Гнусность этой фразы возмутила Сергея. Возмутила своим одновременным враньем, меркантильностью, передергиванием фактов и подлостью. Во-первых, Сергей в тот день, как раз наоборот, не пил вообще. Это раз. Во-вторых, споткнулся он из-за того, что этот самый поэт Генка подставил ему ножку. В-третьих, обгадив его морально, пакостник еще и надеется урвать пузырь водяры.

– Вот тебе, а не бутылка! – Сергей среагировал мгновенно, показав Генке сперва кукиш, а потом кулак. – Ты, поганец, когда подличать отучишься и подставлять ножки?

– Я? – поэт артистично удивился, однако все в кафешке увидели фальшивость изображенного. – Это я-то? Да я тут единственный порядочный человек!

Вот это он сказал зря. И не подумав. Сергей мгновенно уцепился за фразу:

– Галина, ты слышала! Мы с тобой говно, а этот в белом фраке! Мы подонки, а он, – Сергей ткнул пальцем в поэта, – белый и пушистый! Мы…

Договорить здоровяку Галина не дала, потому что сама вступила так же энергично, как и в первый раз. До Генки дошло, что он брякнул то, что всегда думал, но обычно придерживал при себе, и он начал оправдываться.

– Братцы, – запричитал он, – да я совсем не про вас это сказал, это я так, вообще, про бомжей и торгашей, которые тут самогонкой торгуют втридорога и на этом целые состояния сколотили. Понаехали тут со всех сторон, говорить правильно не научились, а…

День был явно не Генкин, потому что теперь против него настроилась вся кафешка. Ашота здесь любили, да и самогонка была качественной, о чем вы уже знаете. И дешевой. А для многих в трудные времена бесплатной. И ниоткуда Ашот не приезжал, а жил в городишке всю жизнь, тут учился, отсюда уходил в армию. Короче, был своим и авторитетным человеком.

Рот открыли все, а двое самых активных молча взяли плюгавого поэта под микитки, протащили по всему залу и вышвырнули из заведения.

– Вот это правильно! – Сергей и Галина пожали друг другу руки, стукнулись кружками и выпили еще по пол-литра.

За всем этим молча и удивленно наблюдали будущие члены творческого союза, нынешние молодые дарования, юноша лет двадцати, похожий на лисенка, и две девицы. Одна с длинными прямыми белыми, почти прозрачными волосами и другая, в коротких завитушках, делавших ее похожей на негритянку, только рыжую.

Лисенок, не желая совсем затеряться, вступил в разговор.

– Я думаю, что первое, – он покраснел, но матерное слово не смог из себя выдавить, – первое слово означает удариться, а второе – слегка или временно свихнуться.

Обе девицы тоже покраснели и уткнули голову в пол-литровые пивные кружки. Пиво они, чтобы не отставать от настоящих литераторов, купили, а вот что делать с ним, не знали. Но пить эту жидкость не собирались, это точно.

– Чего? – одновременно произнесли Сергей и Галина.

Они уже забыли, из-за чего начался сыр-бор и выставление Генки, но вдруг вспомнили, заржали и снова стукнулись кружками.

Дилетантские разглагольствования молодой поэтической поросли были смешны для остальных посетителей, для профессионалов, отдыхавших после пребывания в пространстве вне кафешки. Завсегдатаи в разговор тактично не вступали, но каждый про себя давно ответил и объяснил не хуже Владимира Ивановича Даля. При этом в пунктах, следовавших за первым, дал толкования и варианты, несколько отходившие от основного, главного объяснения.

А творческо-союзный молодняк продолжал лепетать, пытаясь ответить на поставленный вопрос. Лепетал блекло, неубедительно, вызывая презрение у все слышавшей публики и Сергея.