Текст книги "Гибель Петрограда (Фантастика Серебряного века. Том XII)"

Автор книги: Александр Грин

Соавторы: Алексей Толстой,В. Павловский,Борис Садовской,Мариэтта Шагинян,Александра Моисеева,Амадис Галльский,Валентин Франчич,Михаил Кузьмин,Михаил Сазонов,Юрий Волин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Сперва молчали, устремив взор свой куда-то вглубь, в самого себя, мучительно обдумывали что-то, потом, встряхнув головою, разогнав печальные мысля, бодро подтягивали удалому запевале. Тришка входил в раж:

 
«Тебя я, милый, не забуду
В какой бы ни был стороне».
 

И у Тришки на деревне зазнобушка была.

А вдруг русскую, барыню-сударыню, с присвистом, с гиканьем, вдарил молодец Тришка. Два унтера, сорвавшись с места, прошли гоголем перед расступившимися солдатами. И Боже мой, как они вывертывали и закидывали ноги, проходили ползунком, плотно и сердито утаптывали придорожную пыль. Подбоченясь, с папиросами в зубах, с серьезными лицами, не жалея казенных подметок, отбивали чечетку.

А когда костры разгорались и освещали поле, жуткие отблески кровавыми бликами ползли по свежим надмогильным крестам.

VIII

Берлин, бедный Берлин, дни твои были сочтены.

В пятнадцатый день осады император созвал коронный совет. Место заседания окружили тайной: боялись русских летчиков, предательства и шпионов.

Это было в родовом замке.

Громадный зал с резными дверями, длинными готическими окнами, уходящими в темную глубину, сводчатым потолком, портретами странных людей в странных костюмах, железными рыцарями, коллекцией рапир и палашей, – все это так ярко и живо напоминало далеко ушедшие годы рыцарских турниров, славную красочную эпоху честного боя. Чувствовались лишними, неуместными в этом очаге святой старины золоченые мундиры приспешников Вильгельма, их эполеты и аксельбанты, монокли на тупых лицах, топорщиеся вверх усы, бульдожьи подбородки сытых генералов. В те века, когда совесть и честность рыцаря были необходимым придатком храброго воина, таких вояк, как современная немецкая банда, прикрутили бы к позорному столбу, и каждый проходящий плевал бы в лица позорных истязателей. И вы, сыны тех рыцарей, в те времена не нападали <бы> на невооруженных, не грабили бы их, не издевались бы над человеческой душой, не истязали бы малолетних, а честь женскую считали бы выше своей чести, и горе тому, чья гнусная рука дерзала прикоснуться к женщине – тяжелый палаш своего же рыцаря сносил голову обезумевшего негодяя.

Бились честно, открыто, с крестом в сердце и на шпаге.

А вы, гордые культурой своей, тайно и явно грабили жителей завоеванных областей, гоняли на работу стариков и детей, выработали особый культ издевательств над пленными, создали закон двойного подданства, секту шпионов и, самое ужасное – оскорбили женщину.

О, сколько гадости в этих поступках. Идите прочь от нас, не оскверняйте славянскую душу: вам никогда не понять ее. Цеппелины и Крупны переделали ваши души, закопали их в стальную оболочку и начинили самомнением, самовосхвалением, себялюбием и непомерной гордостью. Во что вылилась ваша культура? Изобретали не вы, вы только усовершенствовали. Покорение воздуха создали Цеппелины, техника – мортиры, литература – ненависть к русским, медицина – культуру холерных вибрионов для русского солдата. А если ваш парод упорным, усидчивым трудом, кропотливой аккуратной работой, комбинациями того и другого усовершенствовал нечто, именно усовершенствовал, – что ж из этого: упорный труд, аккуратность и терпение если благие стороны души человеческой, то то, что скрывалось за этими благами, выплыло только теперь, на поле брани. Нет в вас изобретательности, находчивости, самобытности, творчества русского человека, все у вас выверено, вымерено, взвешено. Но если только один винт ломается в вашей машине, вы не можете в ту же минуту исправить повреждение, вам нужно время и долгая усидчивая работа. Малейшее отступление от плана – рушит весь план. Вы все предусмотрели, предугадали, предвидели, но это и повело вас к гибели, ибо в последнюю тяжелую минуту, когда события слагались и протекали не по плану вашему, – вы теряли голову и не находили должного выхода. Вы не можете творить в последнюю минуту. Самомнение, гордость, лесть, низкопоклонство, прислужничество, эгоизм, мания «гиперболизма» о значении своем в мировой жизни – вот пороки, девять десятых которых заполнили душу современного пруссака. И все вы, один за одним, нога в ногу, как солдаты – левой и правой, все наперебой принялись доказывать плохие стороны души своей. И крестьянин, и бюргер, пастор, генерал и писатель. Даже медицина превратилась в ремесло; берлинские врачи понавешали электрические рекламы и по счетам требуют уплаты. О, Россия, далеко тебе до немца.

А кого вы считали некультурным – плакал, при чтении газет, о ваших зверствах, плакал, пораженный дикостью новоявленных варваров 20-го века. Это был наш русский мужик. И теперь идет творить русский чудо-богатырь, показывать миру честную славянскую душу. Он не бросил сына вашего в огонь пылающего дома, он бросился сам спасать его, он отдал последний, заплесневший сухарь пленному врагу. Он нашел в нем человека-брата. Считали ли вы русских за людей? Нет! Теперь вы не судьи, ибо подсудимые не судят, наш «некультурный» мужик произведет суд над вами.

Вы слышите, он идет.

И в нашей Руси-матушке засевшую «немчуру» суди так же прямо и справедливо, как подобает истинному сыну родины и уничтожай льстящих, низкопоклонствующих, прислуживающих, продающих свою душу, строящих богатство свое на крови твоей, богатырской рукой смахни всех гнид, впившихся в наболевшее, уставшее тело.

Смелей, мужик, пришло твое время.

В девять часов вечера по улицам столицы мчался блиндированный автомобиль: покружив по Unter den Linden, Leipziger и Inwaliden Strasse, погасив фонари и повернув на шоссе, он понесся к югу и через пять минут затормозил перед замком. Из автомобиля вышел Вильгельм, сзади отца, упираясь на трость, следовал раненый кронпринц. Вильгельм был не тот. Видя безуспешную борьбу войск своих, потеряв надежды на помощь Турции, которая уже навсегда исчезла с карты мира, не рассчитывая более на вмешательство великих заокеанских нейтральных держав, ожидая только чуда, он не мирился с истиной и жил самообманом. Давно уже в Царьграде, на дворце султана, развевалось трехцветное русское знамя. На соборе Айя-София блестел золоченый крест, в бухте Золотого Рога все чаще и чаще слышались славянские песни. Египет, окончательно присоединенный Англией, примкнул к южной Палестине и образовал новую, слитую вместе колонию короля Георга; Того, Камерун и Цзинь-Дао[31]31
  …Цзинь-Дао – Т. е. Циндао, город в Китае на берегу Желтого моря; в 1897 г. был передан по концессии Германии и до начала Первой мировой войны служил стратегическим портом и базой немецкой Императорской Восточно-азиатской крейсерной эскадры.


[Закрыть] не были уже собственностью Германии; Пруссия, Силезия, Эльзас и Лотарингия отошли в тыл союзных армий. Какие-нибудь двести верст отделяли русских от англо-французского фронта. Но армия Вильгельма не была разбита. Пополненная последними запасами юношей и стариков, она уже не выдерживала натиска свежих, постоянно прибывающих британских войск и отходила к востоку. Орудий было очень много, снарядов и патронов хватило бы на целые годы, но истоптанные поля, разрушенные фермы, разоренные житницы не давали хлеба, скот был уничтожен, а мясо лошадей служило лакомством и продавалось за баснословную цену. Английский флот, в конце концов, доказал свое могущество. Немцы пока еще рассчитывали на оборонительную войну. Отрезанная с тыла от столицы русскими войсками, окруженная с запада полчищами английско-французских войск и дойдя до идеально укрепленных позиций, армия Вильгельма с новой энергией пыталась задержать наступление союзных войск. О присутствии этих новых крепостей-укреплений и не подозревали державы согласия; здесь и там, где по предположению союзников, только открытая битва могла воспрепятствовать движению наступающих армий – возвышались неприступные форты, на километры тянулись искусственные болота, трехсаженные рвы, а за фортами дышали тяжко 58-сантиметровые крупповские мортиры. Становилось ясным, что еще до начала войны скрыто и тайно укреплялась страна германского народа. Широко пользуясь хитростью стратегии, ведя нечестную, бесчеловечную войну, желая во что бы ни стало победить союзников, решительным последним натиском пытался Вильгельм разбить англо-французские армии и, отрезав их от моря, зайти в тыл русским. Недоспанные ночи, дни тяжелых предчувствий, мысли о позорном будущем затуманили седую голову кайзера. Две глубоких продольных морщины протянулись по его лбу – от виска и до виска. На Вильгельме был серый сюртук, без орденов, с одним железным крестом, левая рука, инстинктивно скрывая свой недостаток, ложилась на рукоятку шпаги. Но когда он вошел в зал и, вначале сощурившись от скудного света, остановился на секунду, – переменился вдруг, вскинул глаза и, загремев шпагой, молча подошел к столу. Потом позвал сыновей своих. Подошли только два сына и сели около кронпринца. Три других сына кайзера давно уже пропали на западном фронте. Думали, что они были в плену.

Было решено до последней капли крови защищать Берлин и, по вступлении русских войск в столицу, взорвать ее, не оставить камня на камне, и о чем еще говорили на совете, никто не узнал после: вырабатывали ли план нового наступления или условия мира, или знакомились с чертежами новых орудий – было тайной, но содержание заключительной речи кайзера все-таки дошло до союзников.

«В эти последние дни, сыновья и генералы мои, измученные долгой, упорной борьбой с сильными и великими народами Европы, не раскаются в ошибках своих, ибо велик еще Бог наш, наш добрый и постоянный покровитель и надежда на Него даст нам новые силы для победы над врагами с запада и востока. Велик Бог наш».

Это была 141 речь, в которой он, по обыкновению своему, обращался к Богу.

IX

Далеко за первой линией русских войск, до самой Польши, до Варшавы кипела разносторонняя, налаженная жизнь армейского тыла. Пленных уже не считали и не отправляли в глубь России, а размещали здесь же в покинутых, полуразоренных городках Силезии и Пруссии.

Русские творили необычайное.

Сотни тысяч прусских ружей, ранцев, патронташей, касок, ремней, зарядных ящиков, сваленные в гигантские груды, обильно политые бензином, пылали кострами у проезжих дорог.

Захваченные орудия, гаубицы, мортиры, митральезы, полевые, осадные и крепостные орудия, пулеметы, блиндированные поезда и автомобили, погруженные в Данциге на русские транспорты, под прикрытием союзного флота ежедневно отходили к неизвестным местам Балтийского моря, и там уже трехверстная морская пучина навеки поглощала былую доблесть, мощь и силу «перекультурившего» немецкого царства. Рыбаки-очевидцы рассказывали, что в продолжении одной только ночи у восточных берегов Норвегии было выброшено в море более семисот полевых германских орудий.

По всему побережью Пруссии гремела канонада.

Снаряды, патроны, динамит и порох грузили на громадные плоты и под буксиром союзных канонерок отводили в море, а в море английские дредноуты громили и взрывали страшные грузы. От сотрясения, от громовых взрывов тонн динамита вздымалось море и пятисаженные волны доходили до берегов Финского залива.

Так уничтожалась мощь Германии.

Крепости Мец, Бреславль, Торп, Кенигсберг, взорванные на воздух, сравненные с землей, свидетельствовали о добрых помыслах союзных народов. От Москвы до Камчатки, от Японии к Австралии, к Америке, к Африке, ко всем народам истомленного мира неслась благая весть, весть о долгом мире на полях кровавой Европы.

«Никогда с этих времен ни один человек в Европе не поднимет вооруженной руки своей на человека-брата; под покровом союзных держав, уничтоживших зависть и гордость царя немецкого, да воцарится среди нас, народы Европы, мир и единодушие, пусть сотни миллионов людей, сплоченных в одну массу, без различия наций, да будут процветать, развиваться, стремиться к познанию Высшего, к облагораживанию жизни, к покорению природы, к искоренению злых инстинктов своих, к высшему идеалу человечества, начертанному в книге Бытия».

Это были великие дни.

X

Мир обновлялся. Тьма рассеивалась. Народ ждал света. Как будто меньше и меньше творилось зла и беззаконий. Хотя много шло по старому… Просящему о помощи, говорящему правду – затыкали кулаком глотку, льстецу сыпали деньги, а в руки предателей, людей-зверей, потерявших совесть, честь и веру в Бога, давали в распоряжение миллионы жизней. Да будут прокляты начинающие войну.

Много было еще подлецов и Каинов. Честность и совесть попирались ногами, старики женились на молодых, дочери продавались за деньги богатым старцам.

«Поклон тебе, Золотой Телец!!!»

В летопись истории вносились новые страницы. Кумиры рушились, храмы сжигались, жрецы их предавались презрению – а кто был разрушителем, тот становился кумиром. Отныне на востоке загорелось новое солнце. Видел мир яркие лучи и дивился их силе. А под этими лучами вставала и просыпалась великая Россия.

Семь миллионов жизней потерял земной шар. Десятки миллионов семейств лишились крова, сотни миллионов людей питались впроголодь. Бесчисленная армия нищих на всех перекрестках мира просила милостыню. Рушились промышленность и торговля – а искусство и наука топтались на одном месте и не сказали человечеству ни одного нового слова. Среди людей рождались и разносились дикие, невероятные слухи, вымыслы и легенды; сотни прорицателей, предсказателей, гадалок и ясновидящих пророчили гибель мира, уверяли о Страшном Суде, об Антихристе, о Вильгельме, о новом мире, который создавался на пепелище старого.

Русские, японцы, немцы, французы, турки, англичане, сербы, буры… все народы Божьего мира горячо молились о победах своих. Никогда еще духовенство земного шара не служило столько панихид, молебнов и канонов.

А Бог был один.

Писались миллионы завещаний, поминаний, некрологов, надмогильных посвящений. Литература выработала новое «военное» направление. Все газеты, журналы и книги посвящались только войне. Десятки тысяч статей, отчетов, сценок, эпизодов, описаний шансов того или другого противника сплошь заполняли страницы изданий и на разные лады предсказывали победу той или иной державе. Немцы ненавидели русских, русские немцев, турки сербов, сербы австрийцев, австрийцы французов и т. д. Над каждым народом висело проклятие другою народа. На каждый народ призывалось благословение другого народа. Одни плакали – другие ликовали. Но правда была только одна и ее никто не знал.

В газетах появлялись очередные «утки», сенсационные известия; десятки раз хоронили Франца-Иосифа, забирали в плен Вильгельма, разрушали Лондон, ухитрялись писать даже о восстании на северном полюсе, о мире… но весь бум этот, в конце концов, оказывался ложью и опровергался теми же газетами. Проделывали и такие штуки. Одни описывали подвиг бельгийцев, другие же, взяв и переделав ту же статью, печатали ее под заголовком «Геройский подвиг англичан», фотографировали шестисантиметровое сербское орудие, под снимком же печатали «Немецкое, дальнобойное, калибр 22». И не было бедой, если читатель принимал китайцев за немцев, турок за бельгийцев, ворону за аэроплан. Печати уже не верили, но все-таки читали и ждали опровержений. Расплодились тысячи новых газет. Не хватало и бумаги, и краски. Газетчики лечились от хрипоты.

А художники малевали баталистические картины.

Поэты воспевали героев.

Композиторы писали гимны, похоронные и победные марши.

Скульпторы высекали надмогильные памятники, лепили маски убитых и героев.

Американцы, все оценивая на вес золота, заключали тысячные пари и с нетерпением ждали падения той или иной крепости. В общем, мир не был похож на самого себя. Миллиард людей, увлеченный одним потоком, шумел и спорил и каждый индивидуум уверял всех, что только его мнение близко к истине, что только он один знает правильный ход войны. Но опять, правда была только одна, правда та, что рушится и гибнет земля немецкая и русские войска блокируют Берлин. Русские же были и за Карпатами и двигались к Будапешту и Вене. Так как все мировое зло, все нити ведения войны были сосредоточены в Берлине, взятие столицы Австро-Венгрии не входило в планы русских. Престарелый Франц, по существу, не был уже императором, ибо друг его кайзер «вежливо» забрал в свои руки управление Австро-Венгрией. Франц-Иосиф пока еще подписывал бумаги и раздавал награды, но и это утешало неудачного Габсбурга. Австрийской армией руководили прусские генералы, а австрийские солдаты присягали двум императорам, Францу и Вильгельму. Итак, Гогенцоллерны победили Габсбургов. Кайзер Вильгельм, великий покровитель ислама, мечтал и о покровительстве буддизма etc., но магометане и буддисты быстро раскусили золоченые орешки кайзера и прокляли императора, имеющего три веры.

Боже мой, что творилось на белом… виноват, кровавом свете.

Глава вторая

I

«К лесу, что ли», – обернулся на седле хорунжий Митрич и попридержал свою кобылу. За Митричем, вынырнув из-за деревьев и направляясь прямо по луговине, показались восемь казаков.

Светало быстро.

Синие отблески посветлевшего неба, смешиваясь с золотом предутренней зари, занявшейся на востоке, багрянили, обливали золотом распустившуюся листву молодых тополей. Роса еще не испарилась. Зябкий ветерок нет-нет да и порхнет, повеет по полю, зашевелит прошлогодними засохшими былинками, долетит до реки, где взбудоражит уснувшую воду, разгонит поднявшиеся клубы тумана. А воздух, напоенный запахами полевых цветов, ароматом лопнувших почек ив… так и врывался в грудь и пьешь, как вино, его без конца. К реке, которая причудливой лентой извивались по долине и курилась сырыми испарениями, зелеными кудрявыми уступами спускались к берегу заросли ольшняка и орешника. На другой же стороне реки, немного вправо, на пригорке, за песчаной косой, краснела черепичная крыша полуразрушенной фермы. А вокруг фермы призрачно-белым туманом, выделяясь на фоне зеленеющего пригорка, купами цвели вишни и яблони. По лугу серой лентой тянулась дорога.

«Благодать, – думал Митрич, – как и у нас, на Дону, и небо-то такое, и земля такая же, только степи не видно…»

– Ребятушки, – продолжал он уже вслух, – что-то немца не слышно, струсил, окаянный, все по перелескам прячется, в поле не выходит, стало быть, боится нашего брата».

Проговорил и подумал: «А что, если из засады угостят, заробеют мои ребята, лататы бы не задали, молодые еще, необстрелянные». Так подумал и опять оглянулся на них и удивился мыслим своим. А сзади него, растянувшись в змейку, средним аллюром скакали казаки, и не было видно в спокойствии их – ни трусости, ни робости, так и кипела в них могучая казачья сила. Все с Дона, что соколы, молодые, кряжистые, плечистые, в серо-зеленых рубахах, туго подпоясанных ремнями, с шашками слева, с пиками справа.

Вспомнилась Митричу родная станица. Вспомнился первый день объявления войны, когда на клич царский встрепенулись и ощетинились казачьи стаи. Сразу полстаницы ушло на войну. Даже дед Аксен и тот с печи скатился и на сход вышел, а на сходе такой гвалт поднял, что казаки диву дались, «откуда-де у него такая прыть взялась». Покричал, покричал дед, а потом зашагал к шинку. Очумел Аксен на старости лет, зеленого хватить вздумал. А шинкарь даже двери не отпер, высунул бороду в окно и деду на ухо: «Нет вина, дед, Царь запретил». Ошарашило Аксена, как кипятком ошпарило, диво дивное приключилося, чудо чудесное, постоял, постоял он, сперва правой пятерней в затылке поскреб, потом левой туда же слазил, а затем вздохнул и перекрестился: «И слава тебе, Господи, давно пора, давно пора». А наутро, когда бабы и казачки молодые табуном высылали на улицу казаков провожать, опять закряхтел Аксен и снова с печи слез и принялся искать свою шашку. Видно, совсем очумел старый. Да и не только он, а все казаки старые шашки повытащили, точить их задумали. Посмотрел на него Митрич и вымолвил: «Куда тебе, деда, немцев бить, теперь на пять верст стреляют, и никому не нужна наша шашка и пика… дома сидеть надо, внучат пестать». «Хе-хе, – усмехнулся старик, – найдется казаку и теперь работа, и когда турок били – пушки были, да без нас не обходились. Давай-ка сюда мою шашку». Махнул рукой внук и дал деду шашку. Целый день на камне точил старик Митричеву шашку и здорово выточил, покойник, не сталь, а зеркало, смотреться можно, а лезвие, что твоя бритва – волос на лету рубить; выточил, – а на другой день Богу душу отдал, в другой поход отправился.

На опушке казаки спешились. Прилегли. Лошадей увел дозорный. Митрич задремал. Остальные семь, достав из-за голенища по кисету, свернули цигарки и задымили. В лесу зачирикали птички.

В соседней усадьбе, в каких-нибудь тридцати верстах от отдыхающих казаков, разыгрывалась следующая сцена: на лесной поляне, примыкающей к усадебному саду, вытянувшись в струнку, стояли двадцать пять немецких улан, а перед уланами, поправляя монокль и брезгливо выпятив нижнюю губу, расхаживал офицер. «Негг Gross, – гремел он. – Kommen Sie, Herr Gross[32]32
  …Kommen Sie, Herr Gross – Скажите, господин Гросс (нем.).


[Закрыть], – почему у вас нет пуговицы? а? оторвали? Русских копируете, разиня, а? Что?» «Ich… Ich…»[33]33
  «Ich… Ich…» – «Я… я…» (нем.).


[Закрыть] – пытался ответить провинившийся улан. «Молчать!» – не давая ответить, орал рассерженный офицер, – «я, я… что я… позабыли дисциплину, распустились, сию же минуту пришейте пуговицу, живо… марш!». Лицо офицера побагровело, он обернулся к остальным солдатам и продолжал: «Седлайте лошадей, возьмите пироксилин и будьте готовы через четыре минуты». Ровно через четыре минуты, с точной немецкой пунктуальностью, отряд из двадцати восьми германских улан выехал на разведку.

В этой усадьбе, брошенной на произвол судьбы бежавшими венгерскими магнатами, квартировал австро-германский полевой штаб. При штабе состояли три корпусных командира, полковники, авиаторы и целая армия офицеров. Распоряжения и приказы штаба отдавались по телефону, соединяющему местные штабы корпусов, артиллерийские батареи и наблюдательные вышки. На случай стремительного наступления русских войск и для спасения чинов штаба в парке усадьбы бессменно дежурили семь блиндированных автомобилей. Главными и наиболее ценными разведчиками для штаба служили шпионы, которым и выдавались здесь необходимые планы и инструкции. Лучшими шпионами считались гвардейские офицеры; последние великолепно знали русский язык и набирались исключительно из обрусевших немцев, покинувших Россию в день объявления войны. До войны это были вояжеры, представители заводов, агенты страховых обществ и т. д.; вообще шпионами выбирались должности, более удобные для продуктивной работы на своем опасном поприще. Были и влиятельные шпионы: директора русских оружейных заводов, владельцы обмундировочных мастерских, инженеры черноморских доков, офицеры русской армии и даже генералы. Например, был следующий случай: застрявший в России шпион, состоящий в русском подданстве и отправляющийся в действующую армию в чине русского прапорщика, предварительно собирал подписку на постройку новых германских судов и цеппелинов. Только после объявления войны выяснилась та прискорбная истина, что немцы ездили на русских. Во главе всех предприятий, на фабриках, заводах, в акционерных обществах и т. д. верховодили немцы. Немцы устраивали забастовки, немцы же сеяли вражду и смуту среди русского народа. Вся эта организация деятельно подготовляла почву для будущего успешного действия германского оружия. В полном смысле слова, немец был настоящим «пруссаком» и, как таракан-пруссак, жил в каждом доме. Но яд войны вытравил эту нечисть. Основательная чистка надолго освободила Россию от пут германизма. Слившись воедино и уповая на помощь Бога, встала и двинулась великая Россия на защиту царя и отечества. Понятно, Германия не ожидала такого единства и, кроме того, надеясь воевать только с Россией и Францией, она не рассчитывала встретить в числе своих врагов как Японию, так и Англию, да и думала ли она, что король Альберт поднимет против нее меч свой? Лучшее, что могла сделать Германия, это добровольно сложить оружие и подчиниться требованиям союзников, но этого она не сделала, наоборот же, зверским ведением войны, в первые же месяцы своего выступления, она оттолкнула от себя все культурные народы мира и сравнялась с единственными достойными союзниками – турецкими башибузуками. «Виноваты не мы, германский народ, что рухнула культура твоя, от сего дня ты будешь влачить жалкое существование и уже никто из вас не поднимет вверх усов своих, как делал кайзер, а, наказанный и презираемый всеми, ты обратишься в Вечного странствующого жида и не найдешь успокоения на лице земного шара».

II

Митрич сладко храпел. Лень ли обуяла казаков, солнышко ли разогрело казацкие спины, Бог знает, поддались они соблазну вздремнуть немного и трое их них заклевали носами. Солнце близилось к полудню. Река уже не дымилась, а синела, весенние лужицы, как осколки разбитых зеркал, раскиданных по полю, ярко сверкали в лучах весеннего солнца.

– Смотри, ребята… – вдруг протянул один казак и, приложив к глазам руку, пристально вгляделся за реку. – Кого это Бог несет, посмотри-ка в бинокль, Гриша.

Все обернулись и замолкли. Гриша вытащил из кармана бинокль и приставил его к глазам. За рекой скакали двадцать восемь улан. Впереди ехали три офицера. Когда отряд доскакал до фермы, один из офицеров спешился и постучал в окно. На его стук на крыльцо вышел старый немец в колпаке и, что-то сказав офицеру, увел его за собой. Через минуту офицер снова появился на крыльце, но уже не с немцем, а в сопровождении двух белокурых девушек, которые, восторженно поглядывая на его блестящий мундир, подошли к коню и потрепали его по шее. Офицер засмеялся и, приложив руку к каске, вскочил на лошадь и поскакал к мосту, за ним снялся и весь отряд.

Митрич давно уже проснулся и, усевшись на корточки, принялся считать улан.

– Один, два… девять, семнадцать… двадцать восемь, – считал он, – немного трудновато справиться, да все равно куда ни шло, живьем не уйдут… Слушай, ребята: как только уланы сюда переправятся, – залп, поняли? Цель в офицеров, бери пониже, все равно – лошадей подстреливай. Четверо здесь останьтесь, а я с Гришей вон оттуда – слева ударю, а вы, – заметил он последним, – справа от елок выезжайте. Как эти залп дадут, так и вылетай. Благословись действуй. Поняли? Ну, прощайте… посмирнее лежите.

Митрич, Гриша, а за ним еще трое, прячась в траве, уползли за деревья. Слышно было, как они о чем-то заспорили, потом поцеловались и вскочили на коней. «Тише, черт! – донесся сдержанный голос хорунжего. – Не греми стременами». Потом все утихло. У лошадей дежурил один казак. Неприятельский разъезд въехал на мост. Копыта лошадей гулко стучали по деревянному настилу. Первым спустился на берег офицер и огляделся по сторонам. Кругом было обманчиво тихо. К мосту широким полукругом подступал лес. Слева зеленело поле, за нолем змеилось шоссе.

Не успели залегшие казаки дать первый залп, как с опушки из-за деревьев с гиканьем и криком вынеслись Митрич и Гриша. «За мной… у-лю-лю!.. – орал Митрич, как будто сзади него была целая сотня. – За мной, родимые!» За хорунжим, стоя на стременах, мчался Гриша.

Как матерый волк, отбивался Митрич. На его долю достались трое, отбился он с ними как-то в сторону, огляделся кругом, товарищей крикнул, а их нет, как нет, будто в воду канули. А немцы наседают, проклятые. Огрызнулся, бросил пику и давай крестить направо и налево. Шашкой сподручнее будет. Помоги только Господи. Но ловко дерутся нехристи, как ни ударить, все по шашке, даже шашка зазубрилась, затупилась. Да тут еще день жаркий, в пот всего бросило, а биться надо, не в плен же сдаваться? Несладко казаку в плену у немцев. Собрал все силы Митрич, на хитрость пустился, коня передернул, будто удирать вздумал, да обернулся вдруг и что было духу хватил шашкой одного улана. Скатился улан на землю. «И не пикнул даже», – пожалел его Митрич, да некогда жалеть было, сам вдруг почувствовал, что съездили шашкой по уху и ухо снесли. Обернулся он, вывернулся назад, да чуть ли не на офицера ихнего, даже ногой за его шпору задел… а офицер как сокол налетает, шашкой вертит, в спину попасть норовит. Взвыл от обиды казак, уж очень досадно стало, молокосос, а на казака лезет, да бьет куда не разбирает, винтовку испортил, проклятый… «Смотри, черт!..» – выругался хорунжий и хлестнул немца по каске. Пошатнулся офицер, но не упал, а лихим выпадом вышиб у Митрича «дедову» шашку. Но не растерялся казак, приподнялся на седле, уперся ногами в стремена, размахнулся да кулаком в офицерские зубы. Да так вдарил, что все маклышки на пальцах сбил, а потом его же шашкой с ним покончил. Слава Тебе Господи, один только остался, а тот как увидел, что дело плохо, пришпорил коня своего и к лесу. Хорунжий за ним. «А этого живьем возьму», – подумал он и через минуту поравнялся с офицером, а как только поравнялся, первым делом шашку вышиб, потом сгреб офицера в охапку и вместе с ним с седла долой… возились долго, в крови выпачкались, раны разбередили… «Не уйдешь, – хрипел Митрич и схватил офицера за горло, – не уйдешь, собака, зад… д…ду…шу». Когда же офицер задыхаться начал и приутих немного, связал его хорунжий и, отойдя в сторону, вынул кисет и закурил…

Слева послышался топот, то пять человек казаков, поддерживая раненого товарища, подъезжали к Митричу.

«И тебе маменька и тятенька ниской поклон от сына вашего Митрия Тимофеевича, и брату моему Федосу и Григорию, крестнице Стеше и Петру Афанасьевичу и Кузьме Ивановичу и Дарье и племянникам дорогим Евстигнею Семеновичу, Фоме Семеновичу, Кириллу Семеновичу и Тарасу Семеновичу с детками вашими Поле и Микише, всем им по нискому поклону. Сичас немца били, почитай нас восемь, а ихних двадцать восемь человек. Кавалерия царя ихняго. Абмундировка красная, золоченая, каски во какие с загибом, чтобы значит голову не пробить, а драться, где уж им супротив нашего брата. Мелюзга. Я двоих уложил да офицера ихняго в сотню привел, за что Егория имею. Может и привидеться увидеться, а картошку не копайте, своей хватит, а если у Сеньки глазок не прошел, пусть примочкой чаще прикладывают. А Матрене скажите, что убили ее Евсеича, в одном бою со мной был. Затем прощайте.

Сын ваш Митрий Коромыслов».

Спал хутор. Молочно-призрачные блики ползли по берегу тихого Дона. Выстроившись, прикрывшись кудрями вишен, свечами тополей-великанов, тихо мерещили казачьи мазанки. У реки в камышах что-то шелестело…

«Евсеич – милый, ненаглядный мой, на кого ты одинокую покинул… Евсеич, Евсеич… Евсеич!..»

И не придет Евсеич утешать свою Матрену. Море слез прольет вдова молодая, много мук вынесет женское сердце, много раз вспомнит она своего Евсеича.

А казак спит, спит непробудным сном, спит и не слышит вдовьего зова… да и забьется ли снова простреленное сердце!

Глава третья

I

Развязка приближалась.

Союзные войска безостановочно, пядь за пядью продвигались к осажденной столице. За Магдебургом пал Ганновер, за Ганновером Гамбург и Кюстрин; левый фланг англичан, обходя с севера немецкие армии, пробился к морю и соединился с русскими; получился как бы мешок, опрокинутый концом к югу. На юге этот мешок завязывали французы. Всем памятен хитроумный удар генерала Гинденбурга – это было при сражении в Польше; Гинденбург, рассчитывая на непредусмотрительность русского штаба, неожиданно повел вторичное наступление и, прорвав русский центр, предпринял глубокий обход левого неприятельского фланга. Мечтал окружить часть русской армии, но мечты остались мечтами – к его удивлению, круг не замкнулся, и русские полки, дружным энергичным натиском, смели и рассеяли обходящие немецкие колонны.