Текст книги "Гибель Петрограда (Фантастика Серебряного века. Том XII)"

Автор книги: Александр Грин

Соавторы: Алексей Толстой,В. Павловский,Борис Садовской,Мариэтта Шагинян,Александра Моисеева,Амадис Галльский,Валентин Франчич,Михаил Кузьмин,Михаил Сазонов,Юрий Волин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Валентин Франчич
В ТУРЕЦКОМ ГРОБУ
Сенсационный рассказ

I

Когда война началась, английское посольство выехало из Константинополя. Но один из служащих в этом посольстве, молодой человек, Джордж Лоренс, по некоторым чрезвычайно важным обстоятельствам должен был остаться во вражеском городе, исполняя секретнейшее поручение. И вот что случилось с ним…

II

Джордж Лоренс в глубоком раздумье сидел уже более часа над остывшей чашкой кофе у столика какой-то кофейни на набережной. Рассеянно глядел Лоренс на чудесный вид, расстилавшийся перед ним, на голубое море, врывавшееся многочисленными заливами в город, сверкавшее среди мысов и полуостровов, застроенных домами, лепящимися по холмам. Стройные кипарисы, золотые краски осенней листвы оживляли картину города, а сверкающие купола мечетей и белые башенки минаретов придавали ему особенную своеобразную красоту.

Но эта красивая картина, по-видимому, нисколько не привлекала Лоренса. Он внезапно очнулся от своего раздумья, расплатился за кофе и направился в самую бойкую, оживленную торговую часть Константинополя. Здесь узкие, извилистые улицы были загромождены лавками, конторами, складами и полны суетящимся народом. Турки в фесках и чалмах, арабы в белых бурнусах, персы в высоких шапках, албанцы в коротких белых юбках с пистолетами за поясом, болгары, цыгане, бесконечное множество новоявленных друзей Турции – пруссаков – все кричали, толкались, ругали и благодарили друг друга. Суета и давка были невообразимые.

Но и толпа, и безумная восточная роскошь, и невообразимая уличная грязь, – эти дикие контрасты красоты и безобразия – все было уже слишком привычно Лоренсу.

Его светлые глаза с усиленным вниманием останавливались на лицах суетящихся турок, точно он искал среди них кого-то и не мог найти.

Побродив по улицам, Лоренс, хмурый и недовольный, возвратился к себе домой. День спускался уже к вечеру, становилось прохладнее.

Молчаливый слуга подал Лоренсу обед на широкой веранде. Молодой человек машинально стал есть, но, не закончив обеда, принялся ходить вдоль веранды, вновь погрузившись в раздумье.

Уже давно он ломал себе голову над странной загадкой, не находя ее разрешения.

В течение лета у Лоренса исчезли двое слуг: камердинер-француз, Рауль Мишо, ушедший из дому на рынок, чтобы купить фруктов, и не возвращавшийся больше. Все поиски его были напрасны.

Турецкие власти приняли горячее участие в расследовании итого случая, но ничего не могли узнать, клятвенно заверяя Лоренса в своем глубочайшем сожалении.

Спустя два месяца после этого случая, так же неожиданно и таинственно, исчез второй слуга Лоренса – мальчик-ирландец.

Турецкие власти, казалось, были испуганы этим вторым исчезновением и делали вид, что лезут из кожи, желая разъяснить его. Но все поиски ни к чему не привели и Лоренсу только намекнули на то, что оба слуги увлекались азартными играми, что они, по слухам, посещали различные притоны. Власти заверили, что они перевернули вверх дном все самые темные закоулки города, но Лоренс не мог этому верить. Нужны были годы, чтобы обшарить все темные углы этого города-муравейника.

Лоренса больше всего смущало то, что, разбирая в своем бюро секретные бумаги на другой день после исчезновения ирландца, он заметил на документе следы не совсем чистых пальцев. Это привело Джорджа Лоренса в смущение и ужас.

Кто мог овладеть секретом замков бюро, совершенно недоступных обыкновенным ключам и отмычкам? И если кто-либо овладел этим секретом, то с какою целью? Были ли слуги замешаны в предательстве? Или оба они пали жертвами людей, пытавшихся выманить у них что-либо касающееся Лоренса?

Все эти вопросы волновали ею и мучили. Он дрожал за порученные ему документы, не расставаясь с ними ни днем, ни ночью. Он не брал новых слуг и только один старый испытанный слуга-англичанин прислуживал теперь молодому человеку.

III

В тот день, с которого начинается наш рассказ, гуляя перед завтраком в своем саду, Лоренс нашел брошенный, очевидно, из-за ограды, маленький запечатанный конвертик с надписью: «Господину Лоренсу».

В конвертике было письмо на французском языке, набросанное нервной женской рукой:

«Monsieur! Если Вы хотите спасти Ваших несчастных слуг, приходите сегодня, в 7 час. вечера, к Старому мосту. Женщина, которой дорога судьба одного из них, поведет Вас туда, где теряются их следы».

Письмо это весь день волновало Лоренса. Быть может, все это было только мистификацией? Быть может, откликнувшись на это письмо, он обречет себя на гибель? Но, если те двое еще не погибли, если есть еще возможность спасти их?

Лоренс кончил тем, что решил идти на таинственное свидание. Когда он явился к Старому мосту, до семи часов оставалось еще минут двадцать.

Ожидание показалось Джорджу бесконечным. Он поминутно взглядывал на часы. Без четверти, без десяти, без пяти…

– Очевидно, это была только глупая шутка, – с досадой пробормотал <он> и повернулся, чтобы идти обратно, как вдруг чья-то рука коснулась его плаща.

Лоренс быстро оглянулся. Закутанная женская фигура слабо виднелась в сгустившейся темноте.

– Monsieur Лоренс? – произнес нежный женский голос.

Англичанин поклонился.

– Простите, что я заставила вас ждать, – слегка задыхаясь, как после быстрой ходьбы, по-французски заговорила женщина… – Я спешила, но было очень далеко идти… О, как я благодарю вас за то, что вы пришли! Спасите, спасите Рауля! Он мне дороже всего на свете!

Она отбросила вуаль и при свете звезд Лоренс увидел нежное бледное лицо турчанки с чудесными черными глазами, полными слез.

– Я сделаю все, что будет в моих силах, сударыня, – сказал он. – Расскажите мне, в чем дело?

Она, торопясь и задыхаясь, стала рассказывать. Она призналась в том, что камердинер Рауль был ее возлюбленным. За день до исчезновения он говорил, что хочет отправиться в лавку Али-Бея, где по ночам идет тайная игра и где можно обогатиться в несколько часов.

Когда же Аэша – так звали незнакомку – стала умолять Рауля не ходить туда, он, смеясь, сказал, что даже маленький Гарри – второй слуга лейтенанта – выиграл в лавке сотню червонцев.

Все же Рауль дал своей возлюбленной слово не ходить к Али-Бею, но не сдержал его. Аэша заболела воспалением мозга. Хозяйка – француженка-портниха – увезла ее с собой в Неаполь, где Аэша долго и медленно оправлялась после болезни.

Накопив денег, она вернулась в Константинополь, открыла мастерскую дамских нарядов и исподволь, осторожно стала наводить справки. Она нарочно не обращалась к полиции, чтобы не вспугнуть тех, кто доверчиво относился к ней…

И вот теперь ей, наконец, удалось узнать, где находится таинственная лавка, где идет тайная игра, мало того, ей удалось получить рекомендацию к Али-Бею для себя и для своего жениха, чтобы вместе с Аэшей проникнуть в таинственное убежище и напасть на след пропавших людей.

Аэша говорила так горячо, что Лоренс почувствовал к ней глубокое сострадание и желание помочь ей. Он охотно согласился назваться ее женихом.

IV

Пришлось переодеться.

Статское платье делало возможным полное превращение, но Аэша упросила англичанина еще наклеить принесенные ею темные усы, сильно изменившие его лицо.

– Теперь вы совсем похожи на турка, – сказала Аэша, – но не будем терять времени.

Лоренс никогда не бывал в той части города, куда привела его Аэша. Он чувствовал, что совершенно запутался бы в той сети черных переулков, где они долго кружились.

– Как вы могли запомнить эту дорогу? – удивился он.

– Я три раза прошла ее днем, – ответила Аэша. – Да и сейчас я не вполне уверена, что это верный путь… Но нет, мы не сбились… Видите вы этот маленький домик? Здесь помещается лавка Али-Бея.

V

Они остановились у низенькой двери, и Аэша осторожно постучала три раза, затем секунду переждала и постучала пять раз. Дверь совершенно бесшумно открылась и какая-то темная фигура встретила посетителей низким поклоном. Затем эта фигура повернулась и направилась в глубину длинного коридора, где бледно светился огонек фонаря.

Аэша и Лоренс пошли вместе за безмолвным провожатым.

Портьера в глубине коридора приподнялась. Они вошли в низкую, слабо освещенную комнату, где четверо турок играли в карты.

Аэша молча протянула одному из них – толстому, низенькому старику – какую-то бумажку. Тот взглянул на нее и пригласил посетителей принять участие в игре. Турки-игроки потеснились, с любопытством глядя на вошедших.

Игра началась. Лоренс играл сдержанно, стараясь заинтересовать партнеров, но не сразу отдаться им в лапы.

Аэша не села за стол, а осталась стоять в стороне. Лоренс только что выиграл довольно крупную ставку и протянул руку вперед, чтобы взять деньги, как вдруг кто-то, подкравшись, неслышно ударил его по голове.

Лоренс вскочил, и в эту минуту увидел Аэшу, делавшую какие-то знаки двум туркам, остававшимся за столом. Пораженный злобным выражением ее лица, Лоренс на мгновение замер на месте, и в ту же секунду на него сзади набросили петлю. Потом второй удар по голове заставил его потерять сознание.

VI

Тишина и тьма окружали его, когда он очнулся. Ни звука, ни шороха, ни малейшего движения воздуха.

– Где я? – пробормотал Лоренс.

Все кости его мучительно ныли, но, несмотря на эту боль, он протянул руку и она тотчас же уперлась во что-то твердое…

Он ощупал встретившийся предмет, сделал несколько движений одной рукой, другой… холодный пот выступил у него на лбу. Он понял, что со всех сторон окружен досками… что лежит в гробу…

– Негодяи похоронили меня, даже не прострелив мне сердце, – с тоской прошептал он. – Так вот как погибли мои верные слуги!

Смертная тоска сжала сердце англичанина. Он ярко почувствовал всю безнадежность своего положения. Кровь глухо стучала, приливая к голове, дыхание было стеснено. Одна мысль не покидала Лоренса: «Скорее бы, скорее кончилась агония». Он с ужасом представлял себе, что будет лежать так много часов, будет задыхаться в этой черной яме в то время, когда там, над землей, может быть, ярко сияет солнце или звезды.

Несколько раз Лоренсу казалось, что конец уже наступает, и он впадал в забытье. Но потом опять сознание возвращалось, и он с поразительной ясностью чувствовал весь ужас своего положения, всю беспредельность выпавшей на его долю муки. Ему казалось, что уже несколько дней он лежит здесь, в этой ужасной яме.

«Отчего же это длится так долго?» – подумал он, очнувшись от забытья в третий раз…

И вдруг какая-то тень мысли заставила его сердце забиться сладостью надежды.

«Если бы я был под землей – это не могло бы длиться так долго», – подумал Лоренс.

И, охваченный радостью надежды, он, забыв о мучительной боли в костях, приподнялся разом, ударил головой и руками в крышку гроба… Но крышка не поддалась. Тогда осторожно, ощупью, Лоренс стал исследовать доски. Задыхаясь от волнения, он медленно проводил по доскам пальцами, ощупывая каждую выбоинку, трещину… Щель! Еще щель!.. Несомненно, что гроб сколочен кое-как из плохоньких досок и только страшная слабость Лоренса помешала ему сразу выбить их…

Улыбка тронула его губы. Сердце билось все сильнее, сильнее… Обрывки каких-то мыслей кружились в голове… донесся откуда-то запах сирени, мелькнуло в зелени белое платье, голубое небо улыбнулось с высоты…

– Сейчас, сейчас… только собрать силы… – лепетал Лоренс. – Сейчас…

Он напряг все силы, ударил головой и руками в крышку гроба, она затрещала, но не поддалась. Тогда он стал бешено колотить в нее, приходя в ярость от неудачи, изнемогая от боли в разбитой голове. И, наконец, усилия его увенчались успехом – доски разлетелись в разные стороны, а Лоренс, выбравшись из гроба, в глубоком обмороке свалился на сырую землю… И, теряя сознание, он успел заметить звездочку, сверкавшую в темной дали неба, и легко-легко вздохнул…

Но больше ему уже не суждено было очнуться. От тех усилий, которые были затрачены, раны его открылись, он истек кровью и умер, не приходя в сознание, рядом с разбитым гробом, из которого ему так трудно было выбраться.

Утром Али-Бей был сильно испуган, увидя разломанный гроб, оставленный на ночь в укромном уголке сада.

Но безжизненное лицо англичанина скоро успокоило старого преступника. Он опять уложил молодого человека в гроб и зарыл его в саду.

В ту же ночь был убит слуга Лоренса и похищены секретнейшие документы.

Георгий Павлов
ФАТЬМА

Мой крейсер несет разведочную службу в Архипелаге, а я скучаю: турки – настолько милые и предупредительные противники, что оставляют нам слишком много свободного времени. Здесь, по крайней мере, война совершенно не чувствуется. Сейчас я выходил на палубу: чудный вечер, теплый и тихий, какие в осеннее время выдаются нечасто даже на Средиземном море. Вода неподвижна, как темно-зеленый малахит, отраженье полного месяца нежится в ней золотым столбом, а с берегов Пароса, где мы стоим сейчас, несется такой головокружительный аромат, от которого можно опьянеть. Быть может, древние, боги Греции празднуют какой-нибудь пир сегодня в его оливковых рощах и слишком щедро разливают свою амброзию…

Я чувствую романическое настроение под влиянием окружающей обстановки и берусь за перо, чтобы рассказать одну историю в этом духе, случившуюся со мною. Я думаю о ней очень часто во время моих бессонных ночей на страже. Быть может, скоро она перестанет волновать меня, но воспоминание об этой истории будет, я знаю, еще не раз возвращаться ко мне. Как бы то ни было, такие вещи случаются не каждый день в жизни.

Это было недавно, месяц тому назад, во время военных приготовлений Турции, тянувшихся так долго и давших такие ничтожные результаты. Теперь я – моряк, лейтенант и флаг-офицер Его Превосходительства контр-адмирала Мидльмарча, назначенный для командования разведочным крейсерским отрядом; но в то время я занимал должность атташе великобританского посольства в Константинополе. Я расстался с этой должностью добровольно: лучше быть хорошим моряком, чем плохим дипломатом, а у меня есть основания думать, что в ответственной роли чиновника министерства иностранных дел, да еще в Стамбуле, я вряд ли оказался на высоте призвания.

Великобританское посольство, как и все другие, в летнее время помещается в Терапии, на европейском берегу Босфора, в нескольких милях от Перы[16]16
  …Перы – Пера (ныне Бейоглу) – район в европейской части Стамбула, отделенный от старого города Золотым Рогом, исторически наиболее европеизированная часть города.


[Закрыть]; но казенным помещением я не пользовался. Мой друг Джами-паша любезно предоставил в мое полное распоряжение принадлежавшую ему «Виллу роз» в Бенкосе, – очаровательный уголок, созданный для поэтического уединения двух влюбленных. Когда форты Дарданелл падут перед союзниками и наши крейсеры войдут в Босфор, я буду искать в подзорную трубу на азиатском берегу маленький белый домик с плоской крышей и цветными балконамн-шахниширами, замаскированный целою чащей диких роз, буду искать вековые кедры и уносящиеся в небо гордые кипарисы парка, в котором я провел много сладких минут.

Утром, отправляясь на службу, я переплывал Босфор в легком каике, летевшем как птица под ударами весел темно-бронзовых каикджи, и любовался дивною панорамой берегов, смотрящихся в благословенные Пророком воды. Возвращался я обыкновенно поздно, потому что обедал в ресторане в Пере, а остальная часть вечера уходила на прогулки по улицам старого Стамбула, которого я не успел еще изучить как следует, или на скитания по веселым притонам квартала Абул-Вефа в поисках сильных ощущений. Но так как эти последние были довольно однообразны – вино, кальян, еврейские и армянские женщины в разных пропорциях и соотношениях, то, в конце концов, меня потянуло в иные места, более культурные и если и развращенные, то на европейский, а не на левантийский лад.

Итак, в тот вечер я очутился в Turc-Hôtel. Мне нравилось это место: во первых, там играет довольно приличный оркестр, а во вторых, в его мраморных залах можно любоваться младотурецкими дамами высшего общества, удивительно быстро усвоившими основные принципы эмансипации. Турчанки стареют рано, как еврейки, но в молодости они очаровательны со своей матовой бледностью, изящными ручками и великолепными газельими глазами. В общем, мне думается, немногие из этих красавиц жалеют о том, что сбросили наконец свои чадры. Ведь это было так просто!

Мне повезло: за соседним столиком сидела как раз такая красавица, показавшаяся мне с первого взгляда самым законченным и совершенным типом турецкой женщины. Но уже в следующую минуту я начал колебаться. Мне приходилось долго жить в Афинах, где я успел изучить в совершенстве гречанок: несомненно, в моей красавице было что-то греческое. Быть может, она родом из Македонии. Определить происхождение незнакомки по ее туалету было еще труднее и в то же время легче легкого: изящная mondaine[17]17
  …mondaine – светская, модная дама (фр.).


[Закрыть] с Елисейских полей, одетая по последней модели Редферна[18]18
  …Редферна – Т. е. английской фирмы Redfern & Sons, в описываемое время одного из ведущих европейских домов высокой моды, с нач. 1880-х гг. имевшей отделения также в Париже и Нью-Йорке.


[Закрыть]. Оживленно болтая со своим кавалером, сидевшим ко мне спиною, красавица бросала в мою сторону такие красноречивые взгляды, которые показались бы авансом даже далеко не самонадеянному мужчине. Я уже обдумывал подходящее вступление, несколько затруднявшееся наличностью кавалера: мой дипломатический пост обязывал меня к особой осторожности и не допускал и мысли о каком-либо недоразумении, даже самом корректном – вплоть до обмена визитными карточками. Но в этот момент мужчина повернулся в профиль– я узнал в нем советника германского посольства, Рудольфа Генца.

Германец, разумеется, должен быть моим врагом. Но, во-первых, Генц повсюду говорил о своем швейцарском происхождении, а во-вторых, казался мне на редкость симпатичным и теплым малым. Черт возьми, возможны же счастливые исключения, хотя бы среди немцев. Притом здесь, на Востоке, мы были, прежде всего, представителями Европы, а это тоже кое-что значит, не правда ли? Избегая, по молчаливому взаимному соглашению, разговоров на тему европейских событий, мы с Генцем ухитрялись оставаться в хороших отношениях и, понятно, всего менее я сожалел об этом сейчас.

– Чарли Бетфорд! Вот приятная встреча, мы только что говорили о вас.

И, не ожидая моей просьбы, Генц представил меня своей даме. Фамилию последней мне так и не удалось запомнить; я сомневаюсь даже, была ли произнесена эта фамилия при представлении, а потом, потом мы прекрасно обходились без нее. Но имя «Фатьма» показалось мне очень красивым: оно так шло к прелестной фигурке моей новой знакомой. M-lle Фатьма говорила по-по-французски так же свободно и изящно, как носила свой парижский туалет. Начался оживленный разговор, комплименты, любезности; шампанское искрилось перед нами в бокалах, оркестр играл что-то волнующее и мечтательное, – и в результате наши ноги под столом встретились – разумеется, случайно… В этой милой стране такие вещи происходят чрезвычайно просто.

Дальше все было так, как всегда бывает в таких случаях.

Я стал встречаться с Фатьмой все чаще; для этого стоило только пройти перед заходом солнца по Большой улице Перы. Увлекшись разговором, мы переходили по мосту через Золотой Рог и углублялись все дальше в пустынные улицы турецкого Стамбула, с их безмолвными домами, игрушечными мечетями и кладбищами, такими неожиданными среди большого города и такими поэтическими в своем задумчивом зеленом покое. Фатьма умела быть веселой и сентиментальной, остроумной и мечтательной, но прежде всего она неизменно оставалась прелестной, прелестной настолько, что, право, извинительно было потерять голову от ее близости. Я и не замедлил это сделать. В короткое время мы сблизились с нею так, как будто знали друг друга целые месяцы. Впрочем, это не совсем верно: в то время, как она могла изучить в совершенстве всю мою биографию, я знал о ней только одно: подобных глаз мне не приходилось встречать ни в одной стране Старого и Нового света. Общественное положение, личная жизнь, даже происхождение моей волшебницы были так же мало известны мне теперь, как и в первый день нашего знакомства, да признаться, и мало меня интересовали. Плохо только то, что при таком отсутствии любознательности я все-таки продолжал считать себя дипломатом…

Фатьма долго не решалась посетить меня в моем уголке, но в конце концов я все-таки убедил ее сделать это. «Вилла роз» привела ее в восхищение. Она восторгалась всем: моим парком, действительно великолепным, библиотекой, репродукциями картин Бёклина[19]19
  …Бёклина – А. Бёклин (1827–1901) – швейцарский художник и скульптор, виднейший символист, чрезвычайно популярный в нач. XX в.


[Закрыть], коллекцией моих вееров, оружия и в особенности наргиле, которыми я гордился не без основания. Мне удалось разыскать эти старинные драгоценные наргиле, усыпанные драгоценными камнями, в одной еврейской лавчонке на старом базаре; это была настоящая редкость, которой позавидовал бы, пожалуй, не один музей в Европе. Фатьма оценила мои трубки, как знаток, с первого взгляда. Я предложил ей затянуться: она отказывалась, но глаза ее заблестели от удовольствия, и борьба с искушением была непродолжительной. Сидя на диване рядом, мы курили молча, как настоящие правоверные турки, а потом забыли весь мир в объятиях друг друга. Это было днем, около трех часов. Настал вечер, слуги спустили на окнах жалюзи из тонких дощечек и зажгли старинные бронзовые лампы, а Фатьма все еще была у меня. Сидя за пианино, она играла мою любимую «Chant de Cygne» Сен-Санса[20]20
  …«Chant de Cygne» Сен-Санса – в тексте ошибочно: «Signe». Имеется в виду пьеса Le Cygne («Лебедь») из сюиты К. Сен-Санса (1835–1921) Карнавал животных (1886), с 1900-х гг. прославленная А. Павловой как балетный номер Умирающий лебедь.


[Закрыть], играла превосходно, с глубоким чувством. Я молча любовался ею: утомленная, бледная, с благородной шеей, высоко поднимавшей прелестную головку над покрывавшим ее плечи голубым атласом, она сама походила на прекрасного лебедя, поющего свою прощальную песнь над родными водами…

Эту ночь она провела у меня, а к вечеру следующего дня перебралась ко мне окончательно. Так начался наш медовый месяц – самый сладкий из всех, которые мне приходилось переживать когда-либо. Фатьма любила меня глубоко и бескорыстно, как настоящая южанка, забыв все на свете, бросившись в омут своей страсти очертя голову. Я знал до нее много женщин. Не менее, чем маркиза де Корневиля[21]21
  …маркиза де Корневиля – Речь идет о герое комической оперы Р. Планкета Корневилъские колокола (1877), хвастающемся своими любовными победами.


[Закрыть], меня дарили своей благосклонностью и холодные сентиментальные англичанки, и француженки, испорченные, как лежалая дичь, особо ценимая знатоками, и испанки, у которых дня не проходит без слез и трагедий, и прочие, имена которых я позабыл давно. Но такой искренней, глубокой любви, трогательной и почти забавной в своей непосредственности, я не встречал никогда до сих пор – и, пожалуй, уж никогда не встречу, как это ни грустно. В моей памяти надолго останутся наши прогулки при луне по старому парку «Виллы роз», вековому тенистому парку, в лабиринте аллей которого, казалось, еще бродят призраки неверных жен и их палачей-евнухов, дикому парку, разросшемуся, как лес, на свободе. А ночные поездки но Босфору, когда каик, в котором мы были только вдвоем, засыпал посреди искрящейся серебром и золотом зыби и бархатный голос Фатьмы уносился вдаль, соперничая с соловьями в кипарисовых чащах Бенкоса. Иногда мы предпринимали и более отдаленные экскурсии по морю. Наша яхта, легкая и белая как мечта, неслышно скользила вдоль берегов; лиловые горы, освещенные заходящим солнцем, поднимались, точно исполинские букеты сирени, из венков темной зелени, в которой белые прибрежные виллы и деревни казались скромными полевыми цветами. В Стамбуле мы целые часы проводили среди могил гостеприимного кладбища за Адрианопольскими воротами, где мраморные разноцветные памятники, испещренные золотыми буквами, благосклонно смотрели на нас из-под нависших ветвей ив и кедров. Аллах велел мертвым мирно покоиться под землей и живым наслаждаться любовью и солнцем – ни те, ни другие не должны завидовать друг другу…

Между тем, тучи на политическом горизонте сгущались. Отряды солдат, оборванных и жалких, торжественно дефилировавшие по улицам под командой германских офицеров, не казались мне особенно грозными, но все же было несомненно, что эти маршировки не сводятся к простому параду. Шифрованные телеграммы, ежедневно осаждавшие мой письменный стол в количестве, напоминавшем наводнение, еще более располагали к пессимизму. Как раз в это время мне была поручена одна секретная работа, очень ответственная: чрезвычайно лестное доверие к молодому атташе, скорее всего объяснимое недостатком рабочих рук в посольстве, штат которого сильно поредел с объявлением войны Германии. Впервые за три недели моей дружбы с Фатьмой мне пришлось запирать от нее мой стол и работать украдкой, когда она гуляла или спала. Ее глаза, прекрасные и любимые, правда, но все же глаза турчанки, не должны были видеть даже черновых листов моего рапорта.

Все это время мои отношения с Рудольфом Генцем оставались прежними. Иногда он даже навещал нас, причем держал себя с Фатьмой как старый знакомый. Я не ревновал: турецкие женщины не знают слова «измена»; так, по крайней мере, говорит Пьер Лоти[22]22
  …Пьер Лоти – французский флотский офицер и в свое время чрезвычайно популярный писатель (наст, имя Л. Вио, 1850–1923), автор любовно-экзотических романов, путевых заметок и пр.; много описывал Стамбул и свой дебютный роман Азиаде посвятил истории любви франц. офицера и турчанки.


[Закрыть], и я ему верил. К тому же, мне было хорошо известно, что Генцу не хватает времени и для интриг в Пере, чтобы заводить себе еще новые – в Бенкосе. Однажды, возвратившись из посольства, я застал его в гостиной с Фатьмой. Они разговаривали в сильно приподнятом тоне, но мое появление нисколько не охладило Генца, и с тем же жаром он стал доказывать мне, что Турция не сегодня-завтра объявит войну России, а стало быть, и союзникам – он пришел предупредить меня об этом. Фатьма сидела с видом приговоренной к смерти, но это было понятно: ведь война грозила нам разлукой…

На другой день «Гебен» и «Бреслау» бомбардировали Новороссийск.

Увертюра была начата в мажорном тоне, что не замедлило сказаться на настроении публики. Я едва мог добраться до пристани Топ-Хане: известие о бомбардировке застало меня в Пере. Мост через Золотой Рог, Каракейская площадь, Большая и Брусская улицы были запружены народом. Спускался вечер, минареты Стамбула рисовались на багровом фоне заката остриями бесчисленных копий. Толпа, наэлектризованная, опьяневшая, ревела как буря. Раздавались возгласы ярости, поднятые руки угрожающе колебались в воздухе, всюду виднелись сверкающие глаза. В первый раз за все время пребывания здесь мне пришлось вспомнить о моих кавасах[23]23
  …кавасах – Кавасы – в тогдашней Турции почетные стражи, приставлявшиеся к иностранным дипломатам.


[Закрыть], но их не было со мною. Кое-как пробравшись, при помощи своих познаний в области бокса, к пристани, я успел вскочить в моторную лодку, в которой под охраной матросов, вооруженных карабинами, отправлялись в Терапию чины французского и русского посольств.

Но по дороге я переменил решение. В конце концов, посольство и я отлично могли пока обойтись друг без друга; если я нужен, меня сумеют найти. Иное дело Фатьма. Она не могла ожидать моего возвращения: накануне я предупредил ее, что останусь в Пере на весь вечер. Одинокая и беззащитная, она легко могла сделаться жертвой мстительности бенкосских турок, способных жестоко расправиться с изменницей. И, наконец, мои бумаги – как мог я забыть о них! Скорее, скорее, пока не поздно… На Терапийской пристани я вскочил в первый попавшийся каик и спустя пять минут был уже на азиатском берегу в нескольких шагах от «Виллы роз».

Комнаты оказались пустыми. Гостиная, будуар, моя библиотека – нигде ни следа Фатьмы. Прислуга ничего не могла объяснить мне: госпожа заперлась в своей комнате и не выходила оттуда. Что это могло значить? Неужели я уже опоздал?

Но меня ждал еще лучший сюрприз в кабинете: отворенный ящик письменного стола, где хранились мои бумаги, сегодня еще более важные, чем накануне. Ключ оставался в моем кармане – ящик открыли другим, подобранным, или же отмычкой. Мне не понадобилось много времени, чтобы убедиться в том, что бумаги исчезли, исчезли так же, как моя подруга. Теперь все было понятно. Не теряя времени на размышления, я бросился на поиски беглянки.

В глубине парка была беседка, скрытая в кустах диких роз. Фатьма очень любила этот уголок и часто, возвращаясь домой, я находил ее там. Инстинктивно я поспешил именно сюда, и предчувствие меня не обмануло. Фатьма была в беседке, закутанная в вуаль, неподвижная, как статуя. Кого она ждала? Во всяком случае, не меня. Я не мог сделать ни шага от волнения, которое только теперь начало овладевать мною, да это было и лучше. Густые кусты скрывали меня, ни одна ветка не хрустнула под моей ногой. Я решил ждать, что будет дальше.

Ждать пришлось недолго. Темный силуэт мужчины показался на аллее, скупо освещенной луной, сиянье которой едка пробивалось сквозь осеннюю листву, еще густую, как летом. Ба! Да ведь это Генц, барон Рудольф фон Генц, советник германского посольства и мой приятель. Великолепно! Генц, Фатьма и мои бумаги… Старые друзья сошлись опять, несомненно, они будут говорить с полной откровенностью, уверенные, что никто здесь не может их слышать. Но их слышат, и отчетливо; каждое слово долетает до меня в моей цветочной засаде.

Черт возьми, они говорят по-турецки, а я до сих пор не очень силен в языке Пророка. Генц говорит быстро и бурно, Фатьма отвечает ему так же. Я разбираю только отдельные слова: «деньги»… «позор»… «измена»… и, наконец, последнее: «Он убежал». Это говорит Генц; понятно, он уверен в моем бегстве и доказывает Фатьме, что мои бумаги теперь не нужны никому, кроме турецкого генерального штаба. А вот и бумаги: Фатьма вынимает из-за корсажа сверток и протягивает его Генцу, но не отдает. Она еще колеблется. Я тоже. Генц стоит в пяти шагах от меня, а я стреляю без промаха, – торопиться незачем.

Генц, по-видимому, думает иначе. Наклонившись к Фатьме, он произносит несколько слов, которых я не могу не только понять, но и расслышать Эти слова решают дело. Мои бумаги в руках Генца. Я неслышно перевожу патрон в ствол браунинга и открываю предохранитель…

Но выстрелить мне не приходится.

Происходит сцена, которой я ждал меньше всего. Спрятав бумаги, Генц вдруг делается нежным. В лунном свете Фатьма прелестна, как мечта, и быстрым движением германец обнимает мою подругу. Фатьма вырывается, ее лицо искажено гримасой отвращения и неподдельного ужаса. Но Генц сильнее; он одолевает ее и тащит в беседку. В конце концов, это только последовательно: сначала грабеж, потом насилие…

Что это? Короткое восклицание – скорее удивления, чем боли. Генц выпускает Фатьму и, пошатнувшись, падает навзничь на ступени. В тот же миг она перескакивает через его тело и исчезает в кустах, по направлению к берегу.

Я выскочил из своей засады. Все это произошло менее, чем в минуту. Генц был мертв, он лежал с кинжалом в груди, вошедшим почти по самую рукоятку: женщина, предавшая того, кого любила, не могла оставить неотмщенным оскорбления этой любви объятиями другого мужчины.

Спрятав бумаги, я бросился за ней, но она исчезла. Густые заросли кипарисов и бука ведут к берегу; внизу, под нависшими ветвями ив, тусклой сталью блестит Босфор. Ни следа лодки на всем протяженьи, которое может видеть глаз. Но по темной воде расходятся зловещие круги, расходятся все шире, все медленнее…

Или, может быть, мне только так кажется?

Все это прошло, прошло как сон. Я сижу тесной каюте крейсера, передо мной раскрыт иллюминатор, в который вливается соленое дыхание моря; над моей головой грозные пушки, и я знаю, что если это будет нужно, они не задумаются смести с лица земли мою милую прекрасную «Виллу роз», в вековом парке которой так часто гостит теперь моя душа. Пусть! Моряку неприлично быть сентиментальным.