Текст книги "Ранчо «Каменный столб»"
Автор книги: Александр Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
IV
Оставим пока Ретиана и Линсея и заглянем в город Монтевидео – столицу Уругвайской республики.
За несколько дней до приезда Ретиана на станцию Месгатоп в кабинете врача-психиатра Ригоцци сидели двое мужчин: сам Ригоцци – человек сорока лет, тучный, с оливковым цветом хитрого, насупленного лица, гладко причесанный, никогда не смотрящий собеседнику прямо в глаза, – и Леон Маньяна, крупный гациендер (помещик) из окрестностей Монтевидео.
Багровый цвет лица Маньяна, его огненные, с желтизной глаза, крупная голова на короткой красной шее, орлиный нос, иссиня-черные волосы и громкий голос, звучащий при раздражении нескрываемым оттенком бешенства, выказывали неукротимую, деспотическую натуру.
Действительно, Леон Маньяна, кровный испанец, был человек опасный. За ним числилось несколько убийств, совершенных в гневе, но большие связи среди местной администрации и богатство оставили эти убийства безнаказанными.
Ревностью и угрозами загнав в гроб свою первую жену, милую и добрую Катарину, Леон Маньяна не имел от нее детей. Второй брак, с глупой и злой, но очень красивой Долорес Курталис-Орейя, дал ему дочь Инес и сына Хуана. Хуан был на три года старше своей сестры.
Теперь Хуану Маньяна шел восемнадцатый год.
– Так вы говорите, что ваши разумные беседы с Хуаном не действуют на мальчишку? – сказал Маньяна, нервно грызя дорогую манильскую сигару. – Никогда ни в нашей семье, ни у наших родственников не было такого срама, какой приходится переживать мне на старости лет. Жаль, что теперь не прежние времена, а то, поверьте, уважаемый доктор, я загнал бы сумасброда в какое-нибудь отдаленное ранчо и там держал бы его под стражей на хлебе и воде до тех пор, пока он не запросит пощады.
– Лучше ничего нельзя было придумать, как то, что мы с вами сделали, – вкрадчиво произнес доктор Ригоцци. – Нет сомнения, что страх остаться в лечебнице на всю жизнь заставит Хуана, наконец, дать нам честное слово – отказаться от идиотской мечты стать каким-то кинооператором, тогда как он, богатый и знатный наследник, мог бы с честью для себя и вас продолжать свое родовое дело – быть всеми уважаемым гациендером.
– Сеньор Ригоцци, – холодно ответил Маньяна, – я не просил вас ругать моего сына идиотом. Все остальное совершенно правильно.
– Простите, – обиделся доктор, – словцо сорвалось у меня нечаянно.
– Делайте с ним, что хотите, – сказал гациендер. – Запугайте его, уговаривайте, но не бейте и не сажайте в сумасшедшую рубашку с длинными рукавами.
– Будьте спокойны, сеньор Маньяна. Не пройдет месяца, как Хуан исправится и последует вашему желанию обучаться торговому делу у управляющего вашими холодильниками.
– Квен сабе![4]4
Как знать! – испанское восклицание.
[Закрыть] – пробормотал испанец. – Во всяком случае, я заплачу вам значительно больше, чем обещал, если мой сын забудет о своих глупостях.
– Прошло уже две недели, как Хуан находится в моей лечебнице. Если вы пожелаете его видеть, то убедитесь, что он несколько образумился. Обыкновенно, когда я к нему входил, он приветствовал меня бранью и разными дерзкими выходками; теперь он молча выслушивает мои увещания, и, я думаю, дело пойдет на лад.
– Я хочу его видеть.
– Отлично. Прошу вас следовать за мной.
Психиатрическая лечебница доктора Ригоцци соединялась с его квартирой длинным белым коридором, по обеим сторонам которого были двери кладовых и комнат служителей.
Ригоцци приходился родственником губернатору Монтевидео, был богат, а потому имел большую силу.
Темные дела творились в его лечебнице. К нему обращались те, кому надо было отделаться от нежелательных наследников, от врагов, или жене – от мужа.
Получая за свои преступления большие суммы денег, Ригоцци всякий раз, когда надо было запереть в лечебницу здорового человека, созывал консилиум из двух-трех подкупленных им врачей, и дело решалось просто. Пациент объявлялся подлежащим испытанию, его запирали, а через несколько месяцев несчастный или действительно сходил с ума, или же его переправляли куда-нибудь в казенную больницу, в Рио-де-Жанейро, Пелатос или Рио-Гранде, где он сидел до тех пор, пока о нем не забывали даже его друзья.
Леон Маньяна и Ригоцци подошли к двери, стеклянный верх которой был заделан железной решеткой. Ригоцци шел впереди.
С озабоченным видом доктор сунул в замок ключ. Подозвав проходившего мимо служителя, Ригоцци велел ему стоять у дверей в комнату Хуана.
Эта предосторожность несколько удивила гациендера, но удивление его окончилось, когда доктор, открыв дверь, вскрикнул и закрылся рукой: ловко пущенная тарелка задела его по носу, едва не ушибла Маньяну и разлетелась множеством осколков по навощенному паркету.
– Отцовский характер, – пробормотал, отшатнувшись, гациендер.
– Опять ты, мошенник, явился мучить меня!? – воскликнул Хуан, не видя еще отца. – Я тебе уже сказал, мошенник-врач, что буду бросать в тебя чем попало, если ты посмеешь явиться сюда!
– Всегда такая история! – прошептал, опешив, Ригоцци, уже забыв, что говорил Маньяне перед приходом к Хуану.
Увидев отца, Хуан было обрадовался, но, заметив, как неприветливо смотрит отец, горько вздохнул.
– Отец! – заговорил Хуан. – Неужели ты хочешь меня погубить? За что? Что я сделал худого? Возьми меня от этого мошенника, от этого пройдохи-итальянца.
– Не смей так отзываться о докторе, Хуан! – сказал Маньяна. – Он и я желаем тебе добра. Я пришел последний раз попытаться уговорить тебя, и если ты не согласишься исправиться, то клянусь, ты останешься у Ригоцци на всю жизнь!
– За что?
– Ты знаешь, за что. Я не потерплю срама видеть своего наследника, своего единственного сына, отпрыска уважаемой фамилии, потешным слугой жалких комедиантов, за деньги мажущих себе лицо разными красками и ломающихся на потеху публике.
Маньяна и Ригоцци сели.
Хуан стоял у выкрашенного белой краской стола, на котором, кроме эмалированной чашки с молоком и пачки папирос, не было ничего. В окно, заделанное решеткой, открывался вид на обнесенный высокой стеной прекрасный сад, полный агав, пальм, тропических цветов.
Хуан был среднего роста, худощавый, веснущатый юноша с красивыми темными глазами и черными вьющимися волосами. Нервная озабоченность и тревога, отражающиеся на его честном лице, несколько старили Хуана; на взгляд можно было дать ему двадцать два, двадцать три года.
Пол, обитый зеленым линолеумом, белые стены, койка с зеленым одеялом и два табурета – больше ничего не было в этой унылой комнате первого этажа: железная решетка на окне придавала помещению вид тюрьмы.
– Ты отлично знаешь, отец, – сказал Хуан, – что кинематография уже теперь (дело происходило в 1913 году) большая отрасль промышленности. Ничего унизительного нет в работе для кино.
– Я никогда не был в кино и никогда не пойду смотреть эти разные твои картины, проповедующие разврат, легкомыслие, преступления; я не стану потакать актерам, продающим свое лицо и свои движения за жалкие гроши. Еще недоставало, чтобы лицо моего сына, Хуана Родриго Анна Себастьяна Маньяна, вызывало хохот глупой толпы, жующей апельсины в темных сараях!
– Да нет, – невольно рассмеялся Хуан, – ты горячишься, но ты забыл, что оператор кино только снимает действие; он не появляется на экране.
– Кто знает? – мрачно возразил Маньяна. – Человек, связавшийся с подозрительным обществом, должен быть готов ко всему. Нельзя быть вполне уверенным, что тебя не заставят разыгрывать какую-нибудь дурацкую роль, а матери твоей и мне нестерпимо было бы слышать, что лицо Хуана Маньяна прыгает на полотне какого-то балагана.
– Это та же фотография. Я с детства увлекался фотографией, и ты мне не препятствовал.
– То – другое дело.
– Ваш отец прав, – вмешался Ригоцци. – Что хорошего занять подчиненное положение и за гроши вертеть ручку аппарата, когда стоит вам пожелать, как у вас будет все?
– Вы говорите со мной, как с больным или как со здоровым? – хмуро спросил Хуан.
– Настойчивое и низменное желание ваше выказывает, что вы одержимы манией, – уклончиво ответил доктор, – но, поскольку вы рассуждаете логично, мы обращаемся именно к этой вашей способности рассуждать.
– Почему же стремление работать в такой интересной, с таким большим будущим области – мания? – возразил юноша, мельком взглянув на доктора и обращаясь к отцу. – Во-первых, кроме плохих картин, есть много хороших, а, во-вторых, неимущий человек, который не может путешествовать, знакомится на экране с жизнью и природой всех стран земного шара. Я уже не говорю о научных съемках, о том, что медленный пуск ленты дает возможность изучать движения животных и полет птиц.
Кинооператор может попасть в такие интересные углы мира, куда, просто путешествуя, за деньги, никогда не заедешь. Кинооператор часто рискует жизнью – и на войне, и на съемке диких зверей, и там, где ему приходится работать в самых неудобных, опасных положениях: на аэропланах, крышах поездов, среди пожара, наводнения… А вы говорите, что тут все дело в том, чтобы вертеть ручку аппарата! О! Это увлекательная работа! – вскричал Хуан. – С тех пор, как Генри Рамзай, съемщик здешней фирмы Ван-Мируэра и Ко, пообещал взять меня с собой в экспедицию на Огненную Землю, я ни о чем другом думать не хочу. Под его руководством я стал бы мастером этого дела.
– Хуан! Мое решение неизменно! – крикнул Маньяна. – Я не унижусь до спора с мальчишкой. Или ты немедленно дашь мне клятву, что отказываешься от своей затеи, или я оставлю тебя у сеньора Ригоцци до… полного выздоровления! Выбирай!
– Пусть я лучше умру! – сказал, побледнев, Хуан.
– По всей вероятности, – заметил Ригоцци, разозленный оскорблениями Хуана, – придется еще раз созвать консилиум, так как нервозность и раздражительность вашего сына все увеличивается.
Маньяна встал.
Ригоцци подошел к двери и открыл ключом замок.
– Я ухожу, – сказал Маньяна. – Доктор сообщит мне, если ты образумишься.
Мать Хуана не любила своих детей – сына и дочь, а потому Хуан спросил только, как поживает его сестра.
– Инес здорова. Она скоро поедет в гости к тете Клементине, – сухо ответил Маньяна. – Прощай.
– Каково упрямство! – сказал доктору гациендер, когда они вышли из комнаты.
– Будьте спокойны, – ответил Ригоцци, – я имел дела с большими упрямцами и все-таки одолевал их сопротивление.
– Надеюсь, – мрачно отозвался Маньяна, а затем, дав доктору значительную сумму денег, уехал в автомобиле в свой городской дом.
V
Всадники въехали в огороженный кустарником и колючей проволокой двор.
Никто не обратил внимания на их прибытие. В степи сталкиваются самые различные люди, а костюмы путешественников были обычной для этих мест одеждой. Заведя лошадей в кораль – огороженное место для лошадей и скота – и привязав их там у желоба с водой, Ретиан принес из сарая мешок с маисом, задал лошадям корм. Затем он и Линсей пошли в главную комнату ранчо, представляющую собой большое квадратное помещение, из которого две низкие двери вели во внутренние комнаты.
Пол был земляной, но чисто вымазан затвердевшей глиной, стены аккуратно выбелены; на них висели олеографии в рамках, изображающие семейные и охотничьи сцены.
Здесь не было крыши, это помещение, служащее кухней и столовой, окружалось квадратом жилого здания, разделенного на пять комнат.
У задней стены был сложенный из камней очаг с протянутыми над ним проволоками для подвешивания котлов и плитой – для жарения.
На устилавших пол циновках стояло несколько табуретов и длинный деревянный стол.
Когда путешественники уселись за стол, к ним подошел пеон, которого они попросили дать поесть.
Кроме них, тут были еще два человека: мальчик и гаучо. Они спали в углу на циновке.
Взяв две жестяные тарелки, пеон вынул длинной вилкой из котла несколько кусков баранины, облил их тыквенным соусом, наложил бобов и принес проголодавшимся путникам.
Ретиан ел задумчиво, стараясь не глядеть вокруг и сожалея, что приехал сюда, где все напоминало ему детство, мать и отца.
Казалось, если закрыть глаза, а затем открыть их, то из двери направо выбежит маленькая Мальвина, а из дверей слева выйдет отец, сердито ворча: «Где это пропал Ретиан? Наверно, опять заночевал с гаучо около Черных Болот?».
Живо припомнилось ему детство, лодка, всегда стоявшая на воде среди камыша; первая книга, пианино, которое находилось там, где он теперь сидел; вышитые индейские дорожки, устилавшие пол, и всегда озабоченная мать, страдавшая какой-то болезнью глаз, после того как ее укусила змея.
Видя задумчивость своего товарища, Линсей ел тоже молча.
Но он с трудом удерживался, чтобы не мурлыкать песенку, – такое удовольствие доставляло ему все, что он видел.
Вспомнив себя ребенком, Ретиан бессознательно остановил взгляд на том мальчике, который спал около гаучо.
Нельзя было подумать, что мальчик – сын этого пастуха.
Его босые до колен ноги, черные от пыли, были исцарапаны в кровь. Всю одежду его составляла короткая, разорванная на плечах, когда-то белая рубашка. В спутанных темных волосах торчали обломки сухих стеблей.
Он был весь грязен и, по-видимому, бродяжил, в то время как спавший возле него гаучо был одет в обычную прочную степную одежду.
Гопкинс – тот краснолицый человек с рыжими усами, который хлопотал на дворе, – вошел в комнату.
Мельком взглянув на неизвестных ему путешественников, Гопкинс увидел спящего мальчика и, разозлясь, ударил его в спину носком сапога.
– Паршивец, бродяга, ты опять здесь?! – закричал он, когда сонный мальчик вскочил, испуганно озираясь и закрывая от удара лицо рукой. – Раз я тебя выгнал сегодня утром, то как ты смел явиться опять?
– Оставьте его, Гопкинс, – сказал, просыпаясь, пожилой гаучо, – это я его привел; хотел покормить, да сморился и уснул; и он тоже уснул.
– Пошел вон! – крикнул трактирщик, схватив оборванца за ухо и таща его к двери.
– Хозяин, не трогайте его! – хмуро крикнул Ретиан. – Я хочу с ним поговорить и дать ему поесть.
– Позвольте, – едко возразил Гопкинс, – я, сеньор незнакомец, до сих пор хозяин здесь, в этом доме. Если вы согласны заплатить убытки в случае кражи, я не протестую. Но если вы только разыгрываете добрую душу, а платить буду я, то лучше не поднимать такой разговор.
– Давно ли вы тут хозяин? – заметил обозлившийся гаучо. – Всего в марте продал вам Шульц ранчо, а он, надо сказать, был вежливей вас.
– Если бы я, работающий в этой степи, занимался только вежливостями, то мне давно пришлось бы закрыть дело и наняться гаучо, – грубо сказал Гопкинс. – Я должен был бы продать это ранчо, как поступили его первые хозяева, Дугби, форменные идиоты, потому что из гордости не хотели открыть гостиницу, как их учили.
Видя, что Ретиан побледнел, Линсей попытался смягчить разговор, сказав:
– Но вам же лучше, что Дугби не сделали этого, так как теперь вы хозяин гостиницы.
– Ну, уходи, – сказал Гопкинс ребенку, печально направившемуся к дверям, – и сверни с той дороги, на которой сын Дугби сделался вором.
– Что? – тихо сказал Ретиан, встав.
– Наверно, он стал вором, – продолжал Гопкинс, – потому что сбежал из дома в Северные Штаты, и, как мне оттуда писал один знакомый, он видел, как мальчишку вели под конвоем в тюрьму в Нью-Йорке.
– Скажите-ка, Гопкинс, вы сами сочинили эту паскудную ложь? – спросил, выходя из-за стола, Ретиан. – Стой, мальчик, – обратился он к маленькому бродяге, – из-за тебя началась эта история, и ты должен знать, кто за тебя вступился, я – Ретиан Дугби, сын покойного Дугби.
– Я ничего не говорю… Мало ли что болтают, – произнес опешивший Гопкинс, – но, однако, если так, то весьма примечательна ваша любовь к бродягам…
Двумя ударами кулака по толстому, красному лицу Ретиан так оглушил трактирщика, что тот ударился затылком о стену и схватился за голову.
– Нарвались, Гопкинс? – сказал старый гаучо. Гопкинс выхватил висевший в кобуре у пояса браунинг и наставил дуло в лицо Ретиана.
Молодой человек едва успел схватить прислоненный им к столу карабин, как на руке Гопкинса, прыгнув кошкой, повис оборванный мальчик.
Раздались три выстрела в пол, – нападение ребенка отвело дуло вниз.
Тотчас гаучо, оттолкнув мальчика, вырвал револьвер у остолбеневшего Гопкинса, а прибежавшие на выстрел гаучо встали плотной стеной между врагами.
Довольно было нескольких слов старого гаучо и Линсея, чтобы другие гаучо уяснили смысл происшествия. Некоторые из них помнили семью Дугби; один гаучо даже признал Ретиана и поздоровался с ним, но для воспоминаний было не время – теперь предстоял вооруженный бой между Гопкинсом и Ретианом.
Сочувствие гаучо было всецело на стороне Ретиана, – не только потому, что в стычке был виноват хозяин, а еще потому, что Гопкинса никто не любил.
Гопкинс давал бедным гаучо деньги в рост за большие проценты, всегда присчитывал им лишнее за съеденное и выпитое и обходился с ними не так вежливо, как к этому привыкли степные жители испанцы.
– Как будете драться? – спросил противников гаучо Педро Монтихо, о котором шел слух, что он дрался с оружием в руках сто четырнадцать раз и только пять раз был ранен. – По закону пампасов обиженный имеет право выбрать оружие. Пусть скажут свидетели – кто был обидчик, кто обиженный?
– Гопкинс первый оскорбил Дугби, обругав его родителей, а самого его назвал вором, хотя и не знал, с кем говорит, – заявил старый гаучо, который спал рядом с мальчиком.
Пеон, подававший кушанье, желая угодить хозяину, показал, что не слышал, о чем говорили, и только видел, как Ретиан ударил Гопкинса.
Линсей подробно рассказал, как Гопкинс гнал мальчика и как за мальчика вступился Ретиан.
Несколько гаучо, отойдя в сторону, начали совещаться.
Хорошо стрелявший Гопкинс, надеясь на свое искусство попадать в цель, сказал, утирая окровавленные усы, Ретиану:
– Через дыры в вашем теле будет видно отсюда до Парагвая! Вы не уйдете живым!
– Я не боюсь смерти, – ответил Ретиан, – и, если мне суждено пасть, унесу в могилу воспоминание о вашем распухшем носе.
Гаучо, посовещавшись, вернулись к столу.
– Вот что мы решили, – сказал Педро Монтихо, – так как с одной стороны были оскорбления, а с другой удар, то предлагаем вам помириться. Если же противники не желают примирения, то пусть они стреляются через пончо, грудь с грудью, в двух шагах расстояния.
Такими жестокими условиями поединка гаучо надеялись образумить противников, думая, что они откажутся идти почти на верную смерть.
– Я согласен, – быстро сказал Ретиан. – Но если Гопкинс попросит у меня прощения, признает, что сам сочинил клевету, и признает, что получил по заслугам, – я охотно примирюсь с ним.
– Многого захотели! – вскричал Гопкинс. – Хотя вы и сын Дугби, но распоряжаться здесь, в моем доме, вам не придется.
Между тем мальчик, вмешательство которого спасло Ретиана, стоял рядом со своим заступником и печально смотрел на приготовления к ужасному поединку.
Что касается Линсея, то он чувствовал себя прескверно. Ему казалось, что рослый, дерзкий Гопкинс непременно убьет Ретиана; и, взволновавшись до последней степени, старик попытался уладить дело.
– Я предлагаю, – сказал он, – отложить поединок дня на два, чтобы голос рассудка помешал двойному убийству. Через два дня разгоряченные противники увидят, что печальная история эта вовсе не требует таких жестоких условий драки, какие решены здесь. Может быть, тогда состоится и примирение.
Гопкинс был трус, но под влиянием бешенства и злобы на Ретиана все еще говорил запальчиво.
– Не мешайтесь в чужое дело! – крикнул он Линсею. – Я сумею постоять за себя при любых условиях!
– Нет… – неожиданно сказал мальчик, внимательно смотря на разозленного трактирщика.
Все удивились.
– Что ты бормочешь, малыш? – спросил Педро Монтихо.
– Я говорю… я хочу сказать, – начал, сбиваясь, мальчик и прижался к Ретиану, который положил руку на его голову, – извините, но мне показалось, что хозяин храбрится. Он не выдержит!
– Ну, грязный мошенник, я поговорю с тобой после того, как отправлю к родителям этого пестрого молодца! – сказал Гопкинс.
– Слушай, мальчик, – обратился к оборвышу старый гаучо, – ступай на двор или стой молча. Тут не шутки.
Один гаучо подошел к Ретиану и указал ему отметку, сделанную ножом на полу.
После этого он показал такую же отметку Гопкинсу.
Противники стали на эти отметки, лицом друг к другу. Между ними было два шага расстояния.
Другой гаучо растянул между противниками пончо; он держал его за один верхний конец, а Педро Монтихо держал второй конец с другой стороны. Пончо повисло, как занавеска, на высоте шеи дуэлянтов.
Им было видно только лицо друг друга, а стрелять они должны были сквозь пончо, угадывая, куда попасть в тело противника. Каждый, по команде, мог стрелять, сколько хотел.
Ретиан был бледен; он хмурился, готовясь, если придется, к смерти.
Красное лицо Гопкинса стало белым от страха; торчали его растрепанные усы.
Монтихо взял револьвер, готовясь подать сигнал выстрелом вверх.
Наступила такая тишина, что было слышно, как в корале лошади пережевывают маис.
– Сеньор Линсей, – сказал Ретиан, – если меня убьют, поезжайте в ранчо «Каменный Столб». Вы скажете Вермонту, отчего я погиб, передадите ему и Арете мой привет. Скажите, что я благодарю его за гостеприимство, которое он оказал бы мне, если бы я был у него.
Сказав так, Ретиан твердо направил револьвер на середину пончо и стал ждать сигнала.
Монтихо прицелился в потолок.
– Будьте внимательны, кабальеро! – громко сказал он, но не успел договорить, как Гопкинс, схватясь рукой за голову, отошел от пончо и прислонился к стене. Его тошнило от страха, от внезапно налетевшего ужаса смерти.
Гаучо опустили пончо.
– Что с вами, Гопкинс? – холодно спросил Монтихо.
– Признаю… – глухо пробормотал Гопкинс, роняя револьвер, – признаю, что я виноват… Дугби заслуженно ударил меня.
В этот тяжелый и стыдный для Гопкинса момент никто из гаучо не засмеялся, не издал пренебрежительного восклицания. Сдерживая улыбки, они молча покидали помещение.
Некоторые из них, подойдя к Ретиану, крепко жали ему руку, поздравляя с благополучным окончанием дела, иные хлопали молодого человека по плечу, шепча: «Каррамба! Даже бровь ваша не дрогнула!»
– Идемте! – сказал Ретиан мальчику и Линсею.
Они уплатили перепуганному пеону за кушанье. Все трое вышли.
На дворе их окружили гаучо, предлагая кто папиросу, кто кашассу и восторгаясь проницательностью маленького бродяги, который угадал трусость Гопкинса.
– Этого мальчика я не оставлю, – сказал Ретиан, – мы повезем его с собой и что-нибудь сделаем для него. Сколько тебе лет?
– Одиннадцать, – сказал мальчик, доверчиво улыбаясь Ретиану.
– Как же тебя зовут?
– Звезда Юга, – произнес мальчик и покраснел, но смотрел прямо.
– Как? Как? Повтори! – раздались восклицания.
– Звезда Юга, – сконфузился мальчик, – я так назвал себя… Есть прозвища: Быстрая Стрела, Лев Пустыни… потом… Такие прозвища, я читал, бывают у охотников и авантюристов в пампасах.
– Так! – сказал удивленный Ретиан. – Ну, потом ты расскажешь все это подробнее. Но как же твое настоящее имя?
– Роберт Найт.
– Откуда ты, Роберт?
– Я с Фалькландских островов, из Порт-Станлея, – ответил Звезда Юга, всех удивив таким заявлением потому, что от Фалькландских островов до Рио-Гранде-до-Суль[5]5
Рио-Грандо-до-Суль, где происходит действие этих глав, – одна из самых богатых провинций Бразилии, граничащих с республикой Уругвай.
[Закрыть] не менее двух с половиной тысяч километров по прямой линии.
На все другие вопросы Роберт не отвечал, молча взглядывая на Ретиана, как бы прося его повременить с этим.
– Ну, хорошо, – сказал Ретиан, – потом он у меня разговорится. Ты, значит, сбежал из дома, Роберт? Не сделал ты чего-нибудь худого?
– Нет… О, нет! – живо закричал Роберт. – Этого-то уж нет!
Сторговавшись с одним из гаучо, Ретиан купил у него за пять рейсов лошадь для мальчика и две овечьи шкуры вместо седла, которого нельзя было сейчас достать. Роберт сказал, что умеет ездить верхом; действительно, когда его посадили на укрепленные ремнями вокруг спины и живота лошади овечьи шкуры, – мальчик умело подобрал поводья и отлично проехал перед ранчо, сделав круг.
Старый гаучо подарил ему пончо для защиты от ветра и дождя.
Помахав шляпами, Ретиан, Роберт и Линсей выехали со двора ранчо, сопровождаемые дружелюбными криками и напутствиями.
– Ну, нажили вы себе врага, сеньор Дугби! – крикнул вдогонку им Монтихо. – Советую быть теперь осторожным! Гопкинс начнет мстить.
– Ничего он не сможет мне сделать, – ответил Ретиан шутливо, – у меня теперь есть моя звезда – Звезда Юга.
Маленькая кавалькада проехала небольшое пространство, отделяющее ранчо от берегового кустарника, и начала готовиться к переправе вброд, который был неподалеку; проехав шагов сто по берегу реки, путники спустились к воде.
Ретиан сказал:
– Подождите меня, дорогой Линсей. Здесь очень близко находятся могилы моих стариков. Я скоро вернусь.
