Текст книги "Сан Мариона"

Автор книги: Александр Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Кто же удостоверит правдивость твоих слов? – спросил глашатай. Истец молчал. Он едва держался на ногах от слабости.

– Пусть выйдет Ашурпалом! – возгласил глашатай.

Высокий грузный человек, умильно улыбаясь, подобострастно поклонился филаншаху. Вышли свидетели – надменный Уррумчи в лохматой шапке, поигрывая треххвостой плеткой, и пухлый Обадий с заискивающей улыбкой.

– Именем пресветлого Агуро-Мазды клянемся говорить правду! поклялись свидетели Ашурпалома.

– Скажи нам, Ашурпалом, сколько ты заплатил горшечнику за товар?

– Два серебряных дирхема, господин. То, что я заплатил именно эту сумму, могут засвидетельствовать Обадий и Уррумчи.

– Дело было так, о пресветлый, мудростью уподобленный богам, – начал Обадий, – этот нехороший человек, как только вошел в дом благородного раиса, с криком: "Проклятый обманщик, я убью тебя!" – кинулся на Ашурпалома и начал избивать. Мы с Уррумчи, желая его успокоить, удержали, но он, как буйвол, охваченный бешенством, накинулся на нас и ударил меня, а потом благородного Уррумчи. Втроем с величайшим трудом нам удалось связать его. Вот тогда-то у него из-за пазухи выпал остро отточенный нож и выкатились два серебряных дирхема...

– Почему же, Ашурпалом, ты не сообщил нам в первый раз, что этот негодяй ударил Уррумчи и Обадия? – нахмурившись, спросил филаншах.

– Чтобы не усугублять его вину, – скромно отозвался раис.

– Тебе жалко негодяя? – удивленно и гневно спросил Шахрабаз. – Знай, что благородство по отношению к низким людям развращает их! – и, повернувшись к глашатаю, что-то негромко сказал.

– Горшечник Виста, – прокричал глашатай, – кто может подтвердить твои слова?

– Кроме Уррумчи и Обадия – никто. Но они говорят неправду. Раис заплатил мне один дирхем, а шихван первым ударил меня...

– Твой бог Уркацилла накажет тебя за ложь! – жалобно воскликнул Обадий. – Ты вымогал деньги у честнейшего человека и ударил невинного! По твоим глазам вижу я, что ты и сейчас готов всех нас растерзать! Но слава Агуро-Мазде, давшему несравненную мудрость правителю нашему, который не допустит неправедного...

Филаншах поднял руку, прерывая Обадия. Глашатай выкрикнул:

– Как же я могу поверить тебе одному, горшечник Виста? Подумай: поверив тебе, я должен обвинить во лжи трех знатнейших жителей города, честность коих неоднократно подтверждалась делами на благо Дербента!

– Но они же говорят неправду! – отчаянно закричал изможденный горшечник. – Я не могу это доказать, но они говорят неправду!

– Справедливо: верить большинству! – торжественно провозгласил глашатай. – Твоя вина доказана. Завтра тебе отрубят руку, которой ты совершил насилие! Уведите его!

Два стража подскочили к горшечнику, явно красуясь своей силой, схватили и потащили к крепости. Когда горшечника вели мимо толпы простолюдинов, он, подняв голову, страдальчески спросил:

– Есть среди вас хоть один дарг? Обо мне некому будет вспомнить. Моя жена умерла. Я Виста, сын брадобрея Вишу...

Кровь бросилась в голову Мариону, и он, не помня себя, рванулся вперед. Пусть оправдываются все предчувствия! Пусть рухнет все и разлетится вдребезги! Не хочется жить, когда на твоих глазах совершается чудовищное: отказываются от богов, лгут, совершают насилие! Не хочется жить, когда торжествует злоба, а подлость смеется тебе в лицо!

Мариона никто не удерживал. Люди впереди поспешно расступились. В несколько огромных прыжков он настиг стражей, схватил за отвороты кафтанов, мелькнули испуганные лица. Это были те самые стражи, что пытались отнять несколько дней назад у женщины-гелы барана. Марион в бешенстве расшвырял их. Мрачный сутулый страж отлетел под ноги простолюдинов, круглолицый толстяк, отброшенный на середину площади, подкатился к возвышению правителя. Шахрабаз гневно вскочил. От возвышения к Мариону ринулись воины охраны, выставив копья, на ходу вытаскивая мечи, обегая завывающего от боли толстяка, у которого оказалась сломана нога. Марион выхватил свой меч, описал над головой огромный сверкающий круг. Пусть сбегутся сюда хоть все воины Персии! Были сотни боев! В степи, в горах, под стенами Дербента – где только не гниют разрубленные этим мечом враги! Но ни единый удар не был нанесен безвинному и беззащитному! Марион ждал. Почему так медленно подходят к нему воины? Ну же, скорей! На душе было просторно и легко. Вспыхнувший привычный азарт предстоящего боя вытеснил все тревоги, овладел напрягшимся телом. Сейчас зазвенят по камням отрубленные наконечники копий, затрещат щиты, загромоздятся тела на унавоженных камнях площади! Много тел! Последний бой Мариона! О нем долго будут помнить в Дербенте! И вдруг в это короткое мгновение вспомнилось, что леги, ушедшие в горы, называли себя уже не легами, а лезгами. Значит, этот бой – последний бой лега!

Но схватки не произошло. Искра единения мгновенно пробегает по толпе, рокочущей от гнева, если появляется предводитель, толпа, дотоле разрозненная, в таком случае превращается как бы в одного человека. Марион, сам того не подозревая, возглавил толпу. Рядом с ним встали Ишбан, Маджуд, Микаэль. Даже Мудрец, на время отвлеченный от своих дум, рассеянно поднял с земли камень. А за их спинами замерли в настороженном ожидании шагнувшие к Мариону горшечники, кузнецы, стеклодувы, каменщики, огородники, брадобреи, даже оружейники. Стражи порядка в нерешительности приостановились. Шахрабаз Урнайр тяжело опустился в кресло, не заметив протянутую лекарем Иехудой пилюлю. Тишина нависла над площадью. Слышно было лишь тяжелое дыхание множества людей, позвякивание удил и всхрапы лошадей персов, готовых по мановению руки Шахрабаза ринуться на албан. Но правитель оставался неподвижен. Вцепившись в серебряные подлокотники кресла, вытянув шею, побагровев, рыжебородый старик медлил, впившись взглядом в Мариона. Случались на его памяти скоротечные бунты. И он, не задумываясь, бросал на толпу стражей, воинов, конницу: пехоту – все, что было под рукой. Но сейчас? Дербент может остаться беззащитным. А сочтут ли Турксанф и Ираклий за заслугу сдачу беззащитного города? Нет, бунта нельзя допустить. Шахрабаз откинулся в кресле, перевел дыхание, взял с дрожащей руки Иехуды подслащенную взбадривающую пилюлю, проглотил. Над ним склонился, ожидая приказа, араб Мансур.

– Не сейчас, вечером. Ты понял? – негромко сказал Шахрабаз.

Требовательно, протяжно пропела труба глашатая, а потом и он хрипло проревел:

– Люди! Суд Справедливости закончен! Внемлите и передайте другим: все помыслы и заботы правителя единственно о благе народа – его благополучии и спокойствии. В доказательство неиссякаемой доброты нашей отменяется наказание горшечника Висту! Стража! Отпустите горшечника и вложите мечи ваши в ножны! Внемлите, люди: скорбью о неправедных деяниях людей переполнено сердце справедливейшего, но разум его не озлоблен и не горит местью! Люди, с миром и верой расходитесь по домам. Надежда на величайшее единение правителя и народа ведает всеми его помыслами!..

18. ПЯТЬ ДИНАРИЕВ

Ах, какие наступили душные мрачные вечера. По ночам густо падали звезды, а как-то раз черный купол неба стремительно прочертила огненная полоса, словно падал горящий факел, рассыпая искры, и долго огненный след висел над Дербентом.

А сегодня еще с полудня небо закрыли тяжелые низкие тучи, не оставив просвета. Ни одна травинка, ни один листочек не шевелились в горячем душном воздухе долины, когда Геро гнал отару в город. Если бы не блеяние и топот множества овец, можно было бы подумать, что все вокруг вымерло.

Воин, стоявший на страже возле распахнутых ворот, разомлев от духоты, лениво взглянул на юношу и тут же сонно закрыл глаза, по смуглому лицу его стекала из-под шлема струйка пота. Геро прошел мимо, осуждающе сдвинув брови. Несколько воинов караула, расположившись на траве возле башни, беспечно играли в кости, шумно переругиваясь между собой. Шлемы и копья небрежно валялись в траве. Караульщики даже не взглянули на пропылившую мимо блеющую отару. Южные ворота закрывались только на ночь, и охрана здесь томилась бездельем. Геро подумал, что отец никогда бы не позволил подобной вольности: бросить копье или меч, снять на посту пластинчатый панцирь.

Во дворе Обадия мальчику пришлось задержаться. Возвратившись с торговой площади, где состоялся Суд Справедливости, чем-то раздосадованный перекупщик, грозно сопя, долго пересчитывал овец и ворчал, что овцы слишком тощи.

Возвращаясь домой, Геро всегда проходил возле неглубокого длинного водоема, в котором горожане поили скот, коней. Еще издали мальчик увидел возле водоема нескольких оживленно и громко разговаривающих нарядно одетых подростков. Дальше вдоль улицы тянулись каменные ограды, над ними свешивались пахучие ветви, ниже, на спуске к поперечной стене, дымились две огромные ямы, в которых гасили известь. Возле ям несколько взлохмаченных муздваров, одетых лишь в короткие холщовые штаны, помешивали жидкую известь длинными деревянными шестами. Из ям вырывались ядовито-зеленые клубы пара, окутывая белых от известковой пыли, тощих муздваров. Слева от гасильных ям на площадке стояли повозки, запряженные волами. Крупные грузные волы задумчиво жевали жвачку, опустив круторогие головы. Десяток рабов суетились возле повозок, стаскивая длинные белые камни. Поодаль стоял здоровенный чернобородый Дах-Гада, хмуро наблюдая за разгрузкой. Геро, приближаясь, увидел, как Дах-Гада, гневно выкрикнув бранное слово, тяжело шагнул к ближней повозке, в его толстой волосатой руке мелькнул длинный бич. Болезненный вскрик прорезал вечереющий воздух, и один из полуголых рабов скорчился от боли. Надсмотрщик опять взмахнул кнутом, крик повторился. Привезенные каменные заготовки были дороги. Неимоверного труда стоило вырубить их железными клиньями и молотами в скале прокаленной от зноя каменоломни и привезти в город на четверке, а то и на шестерке могучих волов. Из этих заготовок мастера-уста вырубали ровные бруски, из которых складывали стены храмов, башен или же вытачивали из них фигурные карнизы украшения.

Геро прибавил шаг, напряг зрение, пытаясь разглядеть, кого бьет Дах-Гада? Неужели Рогая? Дах-Гада зол и жесток, для него раб – низкое презренное существо, отец говорил, что этот надсмотрщик бьет рабов не потому, что заготовки дороги, а от сладострастного желания издеваться над людьми. Иногда отец скрепя сердце относил подарки Дах-Гаде, чтобы тот был благосклонен к Рогаю. Геро гневно сжал кулаки. Но Рогая, кажется, среди рабов, разгружающих повозки, нет. Где же он? Или его куда-нибудь отправили?

В это время нарядные подростки возле водоема громко расхохотались. Они тоже глядели в сторону площадки, и один из них крикливо произнес:

– Так им и надо, вонючим!

Второй – высокий, в голубом кафтанчике – похвастался:

– У меня теперь есть собственный раб, и я его каждый день бью по щекам, даже если он и не провинился! Он крутит головой и мычит! Очень забавно! Мне всегда смешно это видеть, ха-ха!..

Первый подросток перебил хвастуна:

– И у меня есть собственный раб! Иногда заставляю его нарочно бегать по двору, а сам щелкаю бичом и кричу: скорей, скорей! Он устанет, упадет на землю и плачет! Ха-ха! Мне тоже смешно!..

Геро, проходя мимо беспечно веселящихся хвастунов, замедлил шаги, сердито оглядел детей знатных. Разве хорошо гордиться тем, что судьба оказалась благосклонна к ним? Рабство – это несчастье, а будущее – скрыто во мраке, и неизвестно, что ожидает всех впереди. Но каким же нужно быть самому жалким существом, чтобы мучить человека единственно ради удовольствия видеть, как человеку больно!

– Эй, ты что на меня уставился, пастух? – зло и визгливо прокричал высокий подросток в голубом кафтанчике.

У Геро перехватило дыхание. К нему никто еще не обращался таким угрожающим голосом. Он остановился, гордо выпрямившись, напомнил:

– Я Геро, сын Мариона!

Этим было сказано все: и то, что прадед Мариона – великий воин, и что отец Геро прославлен не только в городе, но и далеко за пределами его, и то, что недавно Геро в честной схватке убил огромного волка, а потому уже достоин уважения.

Подростки пошептались, хихикая, поглядывая на босого пастушонка, потом тот, высокий, выставив ногу в мягком сапожке, надменно выпятив подбородок, презрительно-насмешливо сказал:

– Эй! Вонючий овечий пастух! Ты – сын самого трусливого воина в Дербенте! Геро – сын труса! – И, наслаждаясь безнаказанностью, пренебрежительно сплюнув, повторил: – Сын труса, сын труса!

Геро не поверил собственным ушам. Он еще ни разу не сталкивался с детьми знатных, они не замечали его, и он избегал их. Но эти негодяи настолько чувствуют себя безнаказанными, что не боятся оскорблять свободного человека – прославленного воина, отца Геро! От обиды перехватило дыхание, но Геро быстро овладел собой. Он спокойно снял с плеча лук и колчан, повесил на ветку, нависшую над улицей, положил на траву под забором козью шкуру. Ну, что ж, Геро сейчас посмотрит, кто из них – он или эти нарядные негодяи – больше достойны уважения. Отец, если узнает о драке, не скажет сыну, что тот поступил плохо. Ведь Геро дрался за честь отца, за честь лега, защищал достоинство свободного человека, за всех, кого унижали эти хвастливые негодяи, и – только уж в самую последнюю очередь – за себя.

Подростки с удивлением смотрели на приближающегося к ним овечьего пастуха. Они недоумевали, он что – хочет с ними драться? Но ведь их четверо. И потом, каждый из них старше и наверняка сильнее. Однако он смел, этот жалкий мальчишка из нищего магала! Его надо проучить!

Геро с тайной радостью отметил, что он совсем не боится этих надменных хвастунов и идет к ним совершенно спокойно, то есть "не потерял головы". Отец говорил, обучая сына искусству воина, что сохранить в момент опасности хладнокровие – значит победить.

Он не успел пройти и половины расстояния, что отделяло его от подростков, как те, не выдержав, одновременно бросились на него. Сначала они бежали, толкаясь, мешая друг другу, потом вперед вырвался высокий, торопясь обрушиться на смельчака, чтобы потом было чем похвастаться.

Геро повернулся и побежал. Ага, он удирает! Подростки помчались быстрее, растянувшись длинной цепочкой.

Геро, отбежав, оглянулся. Первым к нему, задыхаясь, приближался высокий. Дождавшись его, Геро плашмя упал. Подросток, споткнувшись, со всего разбега ударился о каменистую дорогу, взвыл от боли и испуга. Второго хвастуна Геро, перекатившись, подцепил ногой, резко рванул. Тот упал, будто подрубленный. Не медля, Геро вскочил и снизу вверх, вкладывая в удар тяжесть тела, стукнул третьего в подбородок. Тот, лязгнув зубами, взмахивая руками, мыча, опрокинулся, из глаз его брызнули слезы. Четвертый повернулся и, завопив от испуга, бросился наутек. Геро погнался за ним, не обратив внимания, что сзади послышался частый лошадиный топот. Догнав беглеца на перекрестке, Геро прыжком взлетел над ним, повернулся в воздухе, шершавой, затвердевшей пяткой резко ударил подростка в спину, упал на руки, вскочил. Подросток исступленно вопил, закрыв лицо руками, лежа у каменной ограды.

Около Геро послышался топот копыт, храп лошади. Удар плетью невольно ожег плечо. Мальчик стремительно повернулся, сжавшись для прыжка, увидел желтоглазого дворецкого Мансура на вороном жеребце. Мансур вновь занес плеть, но, заметив напряженный пристальный взгляд мальчика, опустил плеть и молча показал ею: "Иди!"

Возле длинного водоема толпилось много всадников. Кони, фыркая, тянулись к воде. Чуть в стороне от остальных, на белоснежном жеребце, нетерпеливо перебирающем сухими сильными ногами, восседал бородатый человек в малиновом плаще. Возле него стояли, всхлипывая, вытирая слезы рукавами кафтанов, побитые Геро подростки.

Мансур подвел Геро к филаншаху, и тот уставился на него тяжелым недобрым, напоминающем волчий, взглядом. Лицо старика было смугло, морщинисто, а борода огненно-рыжая.

– Это ты затеял драку? – сурово спросил филаншах.

– Нет, господин. Это была не драка. Они оскорбили моего отца, и я наказал их.

– Ты один – четырех? – удивился старик, сдерживая нетерпеливо ходившего под ним жеребца.

– Даже если бы их было больше!

Смелый ответ удивил филаншаха, он склонился с высокого седла, рассматривая кудрявого запыленного смельчака, потом, чем-то пораженный, обернулся к свите, произнес несколько слов на персидском языке. Один из всадников подъехал, всмотрелся в лицо мальчика, утвердительно кивнув, что-то ответил. Правитель Дербента спросил ласково:

– Как звать твоего отца, юноша?

Геро, как всегда, гордо ответил:

– Марион! Я сын Мариона!

Странное выражение, похожее на умиленную гримасу, промелькнуло на пергаментно-смуглом лице старика, он опять отрывисто, негромко спросил что-то у подобострастно склонившегося к нему всадника. Тот ответил. Старик, раздумывая, медленно погладил свою рыжую бороду и, обратившись к все еще всхлипывающим подросткам, сердито велел им идти по домам. Те, спотыкаясь и оглядываясь, побрели прочь. Геро даже не повернул к ним головы. Он их достаточно наказал, теперь они сами испытали, что такое боль и унижение. Никто не упрекнет Геро, что он поступил несправедливо, а разве за справедливый поступок наказывают? Геро смело смотрел прямо в глаза филаншаху, и тот, раздумывая, поглядывал на него с ласковой гримасой. Потом правитель Дербента сказал несколько слов всаднику. Тот поспешно, откинув полы плаща, достал из штанов кошелек, вынул пять золотых монет и, угодливо улыбаясь, протянул их Геро. Это были не серебряные дирхемы, а настоящие золотые динарии! Несколько лет назад один золотой динарий спас жизнь Геро и Витилии. За два же динария можно было купить всю отару, что пас мальчик. Он непонимающе посмотрел на филаншаха. Тот ласково кивнул и сказал:

– Бери, храбрец, отдай отцу. Скажи: правитель Дербента дарит тебе за величайшие заслуги перед городом. Еще скажи... впрочем, скоро он узнает все сам.

Геро, оторопев, попятился, спрятав руки за спину, отрицательно покачал головой. Нет, он не возьмет! Тут что-то не так. Зачем филаншах дарит отцу такую огромную сумму – целое богатство! Тем более что он объявил всему городу о наказании Мариона. А может быть, он узнал, что отец не виноват, и хочет загладить свою вину? Или что-то произошло на Суде Справедливости?

– Ты знаешь счет? – спросил филаншах.

– Да, знаю. Меня научил славянин Микаэль.

– Кроме пяти золотых монет, что ты отнесешь отцу, я увеличиваю ему ежегодное содержание еще на одну треть. Возьми монеты и беги домой. У такого храбреца их никто не отнимет!

Всадник, склонившись с седла, насильно всунул в руку Геро монеты, закрыл ему ладонь, повернул его спиной к себе и легонько подтолкнул.

Возле известковых ям валялись лопаты, шесты с налипшими кусками извести. Муздравы стояли на коленях, приветствуя правителя. Рабы на площадке тоже стояли на коленях, но уткнув головы в руки. Дах-Гада в распахнутом халате возвышался над ними, посматривая на идущего от водоема Геро. Он видел, что тот разговаривал с правителем Дербента, и недоумевал, откуда сыну простолюдина такая честь, но не решался спросить, чувствуя в молчании Геро скрытую неприязнь. Когда Шахрабаз отъехал в сторону крепости, надсмотрщик, щелкнув кнутом, взревел:

– Встать, лентяи!

Рабы поспешно поднимались, торопились, склонив головы к повозкам. Дах-Гада вслед хлопал бичом, кричал, не зная на ком сорвать злость:

– Я вас всех сегодня лишу вечерней пищи! Вы чуть было не раскололи камень!

Рогая среди рабов не было.

Совсем стемнело, когда Геро отворил калитку родного дома. Дворик привычно освещался пылавшим очагом, и, как всегда, поджидая сына, хлопотала возле очага мать. Отец, обнаженный по пояс и, как показалось мальчику, озабоченный, точил на камне, лежащем возле очага, свой меч, комариное "вз-вз" сопровождало правку стального жала. Отец даже не посмотрел на вбежавшего сына. Сейчас Геро его обрадует! Вот – целое богатство зажато в ладони! Они сейчас пойдут и выкупят Рогая! Потом они наполнят сундук приданным для Витилии, купят матери новое покрывало, много меда. О сколько счастливых мгновений заключено в пяти золотых! Мальчик, положив оружие в свой тайник в развилке ветвей платана, прыгая на одной ноге, подскочил к отцу. Сейчас он его обрадует! Помешала сестра. Она бело-розовым вихрем вырвалась из дверей дома, видимо давно поджидая брата, розовый платок сполз на плечи, просторное белое платье не скрывало гибких движений молодого тела, глаза блестели под черными кудрями.

– Геро, Геро! – крикнула она, задыхаясь от нетерпения и хохоча от избытка жизни. – Ой, я забыла тебе утром рассказать, что встретила вчера филаншаха, когда ходила за водой! Он на меня так странно смотрел! Даже коня остановил и глазами провожал... Вот так. – И привстав на цыпочки, вытягивая стройную шейку, она, с трудом сдерживая смех, показала, как смотрел вслед ей филаншах. – Это было так смешно! Он похож был на бородатого грифа! Ха-ха-ха! А у меня еще одна новость, только плохая: Рогая посадили в зиндан. Он нечаянно уронил камень на ногу Дах-Гаде... уже печально добавила Витилия, легко переходя от одного настроения к другому. Легкомысленная, она не подозревала, что первая новость отнюдь не лучше второй. Смутная тревога забрезжила в душе Геро. Обычай запрещал молодым женщинам, а тем более – девушкам, посещать многолюдные места, общаться с чужими, и потому Геро понял, что то, над чем смеялась сестра, совсем не так уж забавно. Вспомнился сверлящий волчий взгляд старика. Золотые динарии в руке неимоверно потяжелели. Геро невольно оглянулся на отца: слышал ли он? И увидел, что отец медленно поднимается, широкое лицо его густо заливает румянец гнева. И мать застыла возле очага. Но неужели все так страшно?

Отец хриплым прерывистым голосом спросил:

– Почему же... почему, Витилия, ты не рассказала ни мне, ни матери, что вчера встретила филаншаха?..

– Я об этом как-то забыла... – сестра растерянно посмотрела на брата, – вспомнила, когда пришел Геро... А что, отец, разве это так страшно?

Геро с надеждой смотрел на отца и, хоть испытывал сейчас жгучую тревогу, невольно любовался им. Выпуклая грудь Мариона была столь широка, что на ней бы, пожалуй, мог улечься волк. Широко расставленные узловатые от мышц руки напоминали стволы деревьев, впалый живот казался бугристым от крупных мускулов, напрягающихся при каждом бурном вздохе. Отец спасет их, оградит от любой опасности. Нет в городе человека, столь же могучего, как он! Не так давно, на многолюдной торговой площади, отец одним рывком повалил, схватив за рога, сорвавшегося с привязи огромного быка. Марион прошептал:

– Нет, нет, он не посмеет... не посмеет.

– Отец! – громко позвал Геро и, когда тот повернулся к нему, показал на разжатой ладони пять тускло блеснувших желтых монет. – Мне только что дал их филаншах. Он сказал, чтобы ты сегодня ждал гостей, – и, не выдержав, отчаянно закричал: – Я не знал, отец! Я не знал!

– Мы сейчас же уходим в горы! – голос отца прогремел, как в минуты опасности. – Геро! Сынок, как можно быстрее беги к Южным воротам! Скажи, если еще не закрыли, чтобы подождали, если закрыли – пусть откроют! Скажи: просит Марион! Мать! Витилия! Немедленно собирайся! Геро! Беги! Мы идем следом!

Ах, какой это был необыкновенно душный вечер! Пот заливал лицо, грудь, и нельзя было, не обжигаясь, глубоко вдохнуть горячий воздух. Геро несся по переулкам, разбрызгивая черные лужи, скользя по глине, ушибаясь босыми ногами о торчащие камни, которых сейчас особенно много оказалось на пути. Над морем рассеялись облака, и там, в расширяющих голубоватых просветах, медленно вставала над городом багровая, словно раскаленная, огромная луна.

19. НЕ НАДО МСТИТЬ

Геро не добежал до Южных ворот. Оставался всего лишь один переулок, как вдруг внизу, там, где был дом, послышались крики людей, яростно залаяли собаки. Геро, тяжело дыша, остановился, прислушался. В его проулке невнятно, зло кричали люди, позванивали сбруей, фыркали лошади. Отчаянно пронзительно закричала мать, и, перекрывая голоса людей, раздался громовой голос отца:

– Назад, дети шакалов! Назад!

И тут же лязгнула сталь. Удары повторились и больше не прекращались. Возле дома шла рубка. Жалобно закричала и смолкла Витилия. Опять вскрикнула мать. Мальчику послышалось, что она позвала:

– Геро! Геро!

И сразу же раздался предсмертный вопль. Геро повернул к дому. Скорей! Там отец бьется с ночными хищниками – стражами!

Опять замелькали темные хижины, заборы... Перед глазами висела огромная кроваво-красная луна. Местами узкие проулки были черны, как сажа, местами сумеречно-розовы. Возле дома Мариона кричали, плакали женщины, лязгала сталь о сталь. В соседних дворах хлопали калитки, слышались недоуменно-тревожные голоса.

Переулок возле дома оказался полон народа. Геро, лихорадочно пробираясь между людьми, слышал:

– Араб Мансур пришел с евнухами забрать Витилию...

– О, Уркацилла, что делается, ты всевидящ!

– Араб пришел не за Витилией, в доме Мариона обнаружили много золота.

– Какое золото?

– Говорят, его хотели подкупить, чтобы он открыл ворота хазарам!..

– О, Уркацилла! Неужели?

– Да, да, но все обнаружилось!..

Десяток воинов-персов с обнаженными мечами перегородили переулок, не пускали людей. Один из персов, грузный, в тускло отсвечивающем шлеме, в кольчуге, угрожающе говорил:

– Вам идти дома... спать... вам идти спать.

Геро, проскользнув меж людей, с разбега нырнул под брюхо жеребца перса. Перс попытался нанести колющий удар, но в том месте, где только что был мальчишка, оказался камень ограды, и меч ткнулся в него. Геро вдоль забора проскочил в распахнутую калитку.

Отец защищал вход в дом. Десяток стражей порядка окружили его, но не приближались. Громадный меч отца описывал сверкающие круги. Один из стражей выбежал вперед, меч его столкнулся с мечом Мариона и, зазвенев, отлетел. Стражи поспешно прикрылись бронзовыми круглыми щитами, выставили копья. Из дверей доносились жалобные вопли Витилии и причитания матери. Два трупа валялись возле ног Мариона, один возле догорающего очага, другой лежал возле ограды, широко раскинув руки, словно споткнувшись на бегу. Какой-то воин, отчаянно ругаясь по персидски, кружил около платана, придерживая перерубленную в кисти руку. В конце двора, освещенного розовым лунным светом, столпились несколько евнухов в длинных, похожих на женские платья, одеяниях. Все это Геро охватил с одного взгляда и сразу же понял, откуда грозит отцу наибольшая опасность.

Посредине двора стоял высокий Мансур в пластинчатом панцире и повелительно кричал толпящимся возле Мариона стражам, чтобы те разошлись. В руках араба был лук с наложенной на тетиву стрелой. Мансур выжидал, чтобы в кучке стражей образовался просвет. Марион был обнажен по пояс, и у него не было щита. Геро отчаянно закричал и бросился к арабу, пытаясь отвлечь его внимание.

– Геро! – проревел отец. – Уходи... в горы... Беги!.. Потом... отомстишь!..

Впервые в жизни Геро не послушался отца. Стражи порядка поспешно пятились от Мариона, расступаясь, и араб поднял лук. Геро в прыжке успел схватить руку Мансура, изо всей силы дернул, пытаясь выбить оружие. Стрела сорвалась с тетивы, ушла вверх. Араб зарычал, отступил шага на два. Геро, падая, охватил ноги араба, и тот упал, прикрываясь луком от неизвестно откуда свалившегося на него человека. Теперь только бы добраться до горла! Но мешал жесткий воротник, закрывающий жилистую шею Мансура. Кто-то ударил Геро по голове. Еще один страшный удар. Юношу отодрали от араба. Последнее, что увидел он тускнеющим взором: страж порядка, пригнувшись, подкрадывался по крыше хижины к дверям, которые защищал отец.

Геро очнулся на рассвете от холода. Он лежал на голой земле в каменном сарае. Онемели руки и ноги, туго связанные прочной веревкой. В щели двери, в крохотное оконце пробивался тусклый утренний свет. Что с отцом? Увезли ли Витилию? Геро перекатился на живот, упираясь ногами в землю, подполз к стене, сложенной из бутового камня, где на высоте локтя торчало несколько острых выступов. Попробовать подняться и перетереть веревку.

Но возле сарая послышались тяжелые шаги. Повозились у двери, и она распахнулась. Вошел мрачный страж порядка, наклонился над мальчиком, разрезал ножом веревку на ногах, хмуро велел подняться. От стража резко пахло вонючим потом, мокрой запревшей шерстью. Он накинул на шею Геро петлю веревки, затянул петлю, вывел из сарая.

В нескольких шагах от сарая к ореховому дереву была привязана лошадь. В раскидистой кроне его возились и вовсю гомонили птицы, радуясь наступающему погожему дню, а под деревом трава была мокрой от влаги, упавшей с листьев. Внизу, за плоскими крышами нижнего города, расстилалось синее море, и там, наверное, сейчас в сумеречной глубине проснулся в хижине, сплетенной из водорослей, зеленоволосый пастух и смотрит в окно, ожидая когда пробьются сквозь синеватую толщу воды солнечные лучи. Скоро он выгонит свое стадо из рыб, поднимется и будет поджидать Геро, чтобы помахать ему рукой.

Воин грубо подтолкнул Геро к лошади, сел на нее и погнал ее вверх по каменистой дороге, туда, где над зелеными кронами деревьев вздымались на холме желтые стены и башни крепости.

Чтобы не задохнуться в петле, юноше приходилось бежать. Иногда страж, весело оскалясь, пускал лошадь рысью, Геро падал, волочился по острым камням, раздиравшим кожу на ногах, животе, петля затягивалась. Геро задыхался, мерк в глазах утренний свет, вместо него возникал оглушительно звенящий кроваво-красный туман. Позабавившись, страж ослаблял веревку, придерживал лошадь. И так израненного, полузадохшегося втащил в крепость. Когда-то Геро мечтал полюбоваться здесь разноцветными стеклами во дворце филаншаха.

Страж протащил Геро по каменистой дороге мимо длинных приземистых казарм, где жили персы-воины гарнизона, мимо конюшен и складов, под цветущими акациями, к вершине холма и дальше к воротам, выходящим в ущелье. Здесь, в углу, образованном южной и западной стенами, чернела выжженная кострами площадка. На ней сейчас суетилось несколько рабов, торопливо поднося охапки хвороста, укладывая его вокруг влажно блестевшего свежего столба, вкопанного в центре площадки. На обнажившихся от земли, растрескавшихся и почернелых камнях местами серел жирный пепел, валялись остатки несгоревшего хвороста.

Геро тоскливо осмотрелся. Зачем его сюда притащили? Почему здесь хлопочут рабы? Страж подвел Геро к арабу Мансуру, который наблюдал за работой. Мансур злобно глянул на него и отвернулся, хлестнув плеткой по голенищу сапога. В памяти вспыхнул вчерашний вечер. Жаром ненависти облило душу. Вот он, в двух шагах – враг! Геро рванулся к арабу. Тот попятился. Натянувшаяся веревка отбросила мальчика назад, опрокинула на спину. Геро вскочил, страж опять опрокинул его, ударил сапогом.