Текст книги "Сан Мариона"

Автор книги: Александр Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Марион вежливо молчал, ибо подобный разговор требует не вопросов, а пояснений к уже сказанному.

– Я знаю, Марион, что ты привык довольствоваться малым, но даже длительная покорность отнюдь не означает, что покорный считает свою судьбу справедливой, надеюсь, что и ты придерживаешься того же мнения?..

Монах выжидательно умолк. Марион молчал, но молчание его теперь было растерянностью: он не знал, о чем нужно говорить, ибо проницательный гость угадал – Марион действительно привык довольствоваться малым в жизни. Но, не помышляя о большем, он никогда не задумывался, справедливо ли это. Да к тому же он не столь знатен, как Шахрабаз Урнайр.

– Если ты полагаешь, что знатность одних и незнатность других предопределена свыше, – сказал, словно угадав мысли лега, монах-христианин, – то ты ошибаешься... Знатность дается за заслуги! А теперь подумай, Марион, вот о чем: первым из рода Урнайров стал знатным славный герой Ваче Мудрый, сумевший объединить Албанию в единое государство. Он стал царем. Но за какие заслуги дарована знатность потомкам его, и в том числе последнему из потомков – Шахрабазу? Жалкие, ослоподобные ублюдки – потомки Ваче Мудрого до сих пор купаются в лучах славы его! Твой же прадед – могучий воин Нишу – погиб героем, дед твой погиб героем, отец твой – умер героем, ты же, Марион, не менее славный герой, чем любой из твоих предков! Так считаешь ли ты справедливым, что заслуги предков твоих и твои заслуги оплачиваются единственно жалкими миллиакриями, а подчас даже унижениями, когда за более незначительное – за тень славы предка – люди получают неизмеримо большие блага? Я спрашиваю: справедливо ли это? Я жду ответа!

Мариону часто приходилось бывать среди христиан и слышать, как те в минуты растерянности и досады упоминали имя жестокоумного дьявола-искусителя Сатаны, время от времени являющегося к людям и соблазняющего их на неправедные деяния. Не дьявол ли искуситель явился сейчас в образе монаха-христианина, имея какую-то тайную цель? Кто из земных людей двумя-тремя фразами способен заставить прозреть Мариона, согласиться, что судьба несправедлива к нему? Ведь это означало, что сам Уркацилла несправедлив к Мариону, что предки его... Марион, похолодев, невольно оглянулся на догорающий очаг... нет, нет, об этом и подумать кощунство! Прочь нечистые мысли! И он пробормотал в растерянности первое, что пришло в голову:

– Я не понимаю тебя...

– Странно, – усмехнулся монах-христианин, – меня понимали и более простодушные... – опять в голосе его прозвучала плохо скрываемая надменность. – Но знай, Марион, что благородство – не обязанность и, проявляя его, взамен ты не получишь ничего, даже признательности! Но, может быть, случай на заставе мешает тебе ответить искренне на мой вопрос, может, стыд сейчас заглушает искренность твою?.. – Монах близко придвинулся к богатырю-легу, заглянул черным провалом капюшона ему в лицо, хорошо освещенное отсветами пламени, продолжил: – Если бы ты был воином Византии, то давным-давно заслужил бы чин, гм, по меньшей мере начальника банды [банда – подразделение византийской армии численностью в двести-четыреста человек], а может, даже звание папия [папий административная должность в государственном аппарате Византийской империи, начальник стражи дворца императора], что позволило бы и тебе при жизни, и детям твоим, и внукам жить роскошно, наслаждаться всеми мыслимыми благами! Посмотри на свою убогую хижину, на жалкий скарб своей! Ты пригласил меня, Марион, отужинать, я благодарю тебя за гостеприимство, но знай, что в гостях я не привык довольствоваться мучной похлебкой! А чем иным ты можешь угостить странника?..

– Ты пришел ко мне только затем, чтобы убедиться насколько священы для лега законы гостеприимства? – с трудом двигая от обиды губами, спросил Марион. О, Уркацилла, воистину наступило время обид.

– Нет, конечно, не за этим, – понизил голос до шепота черный странник, – но мысль о том, что ты оставишь детям – разве не посещала тебя? Мне очень жаль тебя, и только поэтому я пришел в твой дом. Не сомневаюсь, что я первый из незнакомых тебе людей, кто на твое благородство отвечает благородством! Сумей это оценить, Марион, и слушай... Я сейчас сообщу тебе новость, которая поразит тебя, знай, что она правдива, ибо чтобы узнать истину, я распростился с двумя серебряными динарами, два человека втайне друг от друга рассказали мне о ней. Итак, Марион, я осведомлен о том, что произошло на заставе. О, не делай такое страшное лицо, ибо я еще не сообщил главное. В том, что случилось, ты не виноват! Вино, которое ты принял из рук лысого гаргара, было... да... да... я вижу, что ты догадался... в чашу подсыпали снотворного! Это снотворное изготовил лекарь Иехуда, а подсыпал его лысый. Таково было повеление филаншаха Шахрабаза!

Как ни был могуч Марион, он едва устоял от этого удара. Вот почему он так странно спал! И не мог пошевелиться! Проклятый лысый гаргар! Он живет в верхнем городе! Сейчас Марион притащит негодяя на торговую площадь и заставит его до следующего утра кричать о собственном предательстве. Марион тяжело шагнул к калитке, но рука странника властно удержала его:

– Не торопись, Марион, – сказал монах, – если гаргар не признается, найдутся ли в Дербенте люди, которые смогут подтвердить истинность моих слов?

– Как? – в полный голос прогремел лег. – Разве очевидное нуждается в подтверждении?

– Очевидное для тебя – не обязательно истина для других, – возразил монах. – Я успел познакомиться со сводом законов персов. Там говорится: "Всякий, кто обвиняет другого в совершении преступления, должен выставить со своей стороны не менее двух свидетелей из числа свободных, дабы они могли подтвердить обвинение. Если же свидетелей нет, то обвинитель сам должен быть обвинен в умышленной клевете".

Марион остановился. Да, он не подумал об этом. Но закон справедлив, против него не возразишь. Проклятье, как усложнилась жизнь, какой изощренный стала подлость, слова уже не несут прямого значения, а дружелюбие стало лицемерно! Так кому же верить теперь в этой насквозь пропитанной ложью жизни?

Марион резко повернулся к черному незнакомцу. А если и он лжет? Почему он явился тайно, почему не снял с головы капюшона, почему боится соглядатаев?

– Нет, Марион, я не лгу, – спокойно сказал монах, опять угадав его мысли, – то, что подсыпали снотворного, чтобы ты не проснулся, пока гаргары сумеют расправиться с Золтаном и Бурджаном – правда, но правда, которую ты не сможешь доказать...

– Ты сказал... гаргары расправились с Золтаном и Бурджаном? Разве не хазары напали на заставу? О, Уркацилла!..

Только теперь Марион вспомнил, что наконечники стрел, торчащие из шеи жеребца Бурджана, были граненые. Это были албанские стрелы! Наконечники хазарских стрел круглы!

– Но почему... почему же тогда погибли воины-гаргары...

– Золтан и Бурджан защищались...

– Во имя святой истины, ответь: зачем филаншаху понадобилось убить моих друзей... я ничего не понимаю...

– Этого, Марион, и я не знаю. Но если уж ты пожелал, выскажу догадку: тебя ненавидят в городе! И хотят изгнать из Дербента, но сделать это так, чтобы тебя изгнали твои же родичи. Ведь это гораздо позорнее!

– Кирилл! – прогремел лег. – Где те двое, которые рассказали тебе...

– Их уже нет... – спокойно перебил его христианин.

– Послезавтра суд филаншаха. Ты поведаешь народу правду!

– Я чужеземец, Марион, – возразил христианин, – а чужеземцы по закону не могут быть свидетелями...

Грудь Мариона бурно вздымалась, ему не хватало воздуха, он задыхался. Подобно ударам меча, вонзались в душу слова монаха.

– Если ты спросишь себя: за что? За что тебя ненавидят, за что хотят изгнать – ты не найдешь ответа! И для тебя это будет горше всего! Люди, те самые люди, которых ты защищал, за кого проливал кровь, кого готов снова защищать – эти люди предали тебя и в любое время готовы предать снова! Сейчас, Марион, я уже не спрашиваю тебя: справедливо это или нет, ибо ты уже не сомневаешься в последнем. Я спрашиваю тебя: зачем тебе нужно быть благородным по отношению к неблагодарным? Разве ты не мужчина? Разве ты забыл, что существует месть? Ты должен отомстить!

– Да, я отомщу!.. И месть моя... – Марион скрипнул зубами. – Живые будут завидовать мертвым!..

– А вот теперь, Марион, когда ты созрел для мести, я скажу, зачем пришел. Тебе представиться скоро прекрасная возможность насладиться мщением. В ближайшие дни к Дербенту подойдет конница хазар. Сейчас у Турксанфа воинов гораздо больше, чем у Аттилы во время Великого Нашествия хуннов. Турксанф также жаждет мести! И никто уже не сможет остановить его! Если Дербент не покорится, он будет уничтожен вместе с жителями! Турксанф знает о тебе! Он мне сказал: "Кирилл..." Но, кажется, сюда идут... Марион, я тороплюсь... он мне сказал: "Иди и уведоми Мариона, что ради него я сохраню город! Но только пусть он откроет мне северные ворота! Я осыплю Мариона золотом!" О, Турксанф умеет быть благодарным! Итак, ты станешь правителем Дербента и сумеешь отомстить! Я жду ответа, – черный христианин торопливо подошел к калитке. В темноте переулка слышались приближающиеся шаги. Монах выжидательно обернулся.

Марион хрипло засмеялся. Монах вздрогнул. Марион захохотал. Ему стало смешно, как бывает смешно только в детстве, когда счастливо избегнешь опасности.

– Я жду ответа, – напомнил монах.

– Ответ будет один, – весело прохрипел Марион. – Благодари лега за стойкость, ибо я постоянно помню, что ты мой гость. И не изменю обычаю гостеприимства, даже если гость оказался гнусным человеком. Но я вижу: ты торопишься?

– Ты пожалеешь о сказанном, Марион! – с этими словами черный человек исчез в темноте, и когда Геро с мокрыми слипшимися кудрями вбежал во двор, возле очага одиноко сидел Марион, и ничто не напоминало, что здесь был кто-то еще.

В этот вечер Марион больше ни разу не вспомнил о том, что Рогая посадили в зиндан.

16. ФИЛАНШАХ

С грохотом опустилась ржавая цепь, перекрывающая выход из гавани, и крутобокий с высокой кормой корабль, блестя на солнце мокрыми, неровно поднятыми веслами, выскользнул в море. На палубе забегали, засуетились люди, резко прокричал кто-то по-персидски, и с берега хорошо было видно, как корабль сверху донизу покрылся белыми парусами, слегка накренился, удаляясь, унося сборщика налогов перса Сардера, а с ним послание Шахрабаза Урнайра шахиншаху Ездигерту Третьему. Это было уже третье послание, в котором филаншах напоминал о своих заслугах. Два первых были оставлены без письменного ответа, а на словах было передано: "Жди. На все воля Агуро-Мазды". Осведомитель при дворе Ездигерта передал: шахиншах озабочен предстоящей войной с Византией, а с Турксанфом у него мир. Это означало, что Дербент сейчас не столь важен Ездигерту, ибо прикрывает всего лишь тыл. Но с приходом каравана из Семендера стало известно, что Турксанф собирает свои орды и расчищает путь на юг. С этим известием Сардер и отправился в ставку шахиншаха.

Дорога из гавани шла через пустырь, заросший цветущим розовым тамариском, вдоль северной стены, мимо водоема, поднималась в верхний город.

Сегодня утром в верхнем городе был обнаружен труп воина – перса из гарнизона крепости. Его убили, видимо, ночью, и убийцы бросили труп в известковую гасильную яму, но второпях не заметили, что на поверхности остался торчать сапог. Шахрабазу пришлось провожать Сардера в гавань, ибо это было уже четвертое с прошлой весны убийство перса. Откормленные, томящиеся бездельем воины персидского гарнизона приставали к албанкам.

Сегодня начальник гарнизона крепости Гаврат заявил филаншаху, что он не отвечает за спокойствие воинов гарнизона, что они разгневаны и собираются мстить албанам. Шахрабаз распростился с перстнем и десятью золотыми динариями, дабы Сардер в отчете не упомянул об убитом.

Проезжая через пустырь, Шахрабаз вспомнил, что вечером к нему должны провести монаха-христианина, прибывшего с караваном из Семендера. Монах зачем-то добивается встречи с правителем Дербента, об этом сообщил соглядатай. Что нужно христианину? Уж не хочет ли он обратить Шахрабаза Урнайра в свою веру? При этом предположении филаншах только усмехнулся.

Вдруг слева от дороги, в зарослях тамариска, послышался шорох, раздвинулись кусты. Шахрабаз едва успел сдержать отпрянувшего жеребца, как перед ним на дорогу из розовых зарослей выпрыгнул невысокий человек в длинной рубахе простолюдина, босой, с седой взлохмаченной бородой. Резко и зло прокричал араб Мансур, два рослых телохранителя, ехавшие по бокам филаншаха, рванулись вперед, в мгновение ока сбили с ног конями появившегося человека, выхватили мечи.

– Не убивайте меня сейчас, я должен сказать правителю нечто важное! Подождите меня убивать! – кричал простолюдин, подняв голову, даже не пытаясь защищаться.

Человек был безоружен и явно слабосилен. Шахрабазу бросился в глаза его огромный, мраморно блестящий лоб, достойный мудреца. Телохранители с обнаженными мечами окружили правителя.

– Оставьте его, – приказал Шахрабаз и, когда телохранители нехотя отъехали, мрачно велел: – Говори, старик!

Лоб простолюдина был настолько выпукл и просторен, что, нависая, скрывал глаза, и только старик подполз на коленях, поднял большую седую голову, филаншах увидел устремленный на него смелый и доверчивый взгляд светлых, напоминающих две льдинки, глаз. Это были глаза ребенка, не знающего ни боли, ни страха, ни лжи.

– Меня не пускали к тебе, правитель, как я ни пытался, и вот я вынужденно прибегнул к столь необычному способу, – торопливо и вместе с тем простодушно объяснял старик, доверчиво касаясь стремени филаншаха худой, слабой рукой. – Послушай, много, очень много лет я провел в одиночестве, жил в пещере, спал на подстилке из трав и цветов, питался дикими плодами и акридами. Единственным моим богатством были труды Аристотеля и Платона, единственной радостью – размышления. Поверь, я очень много знаю!..

– Ты можешь вернуть мне молодость? – перебил его филаншах.

– Нет, – покачал головой мудрец, – этого я не в силах... Но я знаю, что надо предпринять, чтобы люди жили в мире, чтобы не было ни бедных, ни богатых, чтобы мужчин не превращали в рабов, а женщины не знали вдовства. Я знаю, что нужно сделать, чтобы государства были изобильны, дети не умирали от голода и болезней...

"Да он сумасшедший!" – подумал филаншах и, дернув поводья, гневно сказал:

– Старик, ты отнял у меня время! Прочь с дороги!

– Разве ты не хочешь, чтобы люди жили счастливо и изобильно? простодушно удивился мудрец. – Я вижу, что ты мрачен, твою голову теснят тяжкие думы... О, я не сомневаюсь, что думы твои – о наилучшем устройстве дел!

– Да, да! Ты прав, – нетерпеливо перебил его Шахрабаз, – но ответь мне: ты можешь сделать людей равными?

– Твой вопрос говорит с твоем высоком уме, но и этого я не умею.

– Тогда ты напрасно провел много лет в размышлениях! – мрачно усмехнулся филаншах. – Питание акридами и постель из цветов не пошли тебе на пользу!

– Выслушай меня... я прошу единственного – выслушай меня!

– Зачем? – холодно удивился правитель. – Сейчас ты станешь лгать, искренне веря, что сказанное – истина. Прочь с дороги! – Филаншах тронул коня и больше не остановился.

– Ты еще не знаешь, что я придумал самодвижущуюся повозку! – закричал вслед ему простолюдин. – Но у меня нет даже шекеля железа, чтобы выковать хоть одну ось! Я придумал лук-самострел! Выслушайте меня!

Но свита равнодушно проехала мимо, старик пытался кого-нибудь задержать, хватался за стремя, его отталкивали сапогами. На огромном лбу старика вздулась толстая жила, изможденное лицо его сморщилось, он, протягивая вслед уезжающим руки, кричал:

– Все смеются надо мной, но я не сумасшедший, я думал над всем этим двадцать лет! Разве вы не хотите быть счастливыми?

Счастье Шахрабаз испытал спустя короткое время после тут же забытой им встречи с мудрецом. Когда он поднимался в верхний город, впереди, пересекая дорогу, прошла стройная девушка в длинном белом льняном платье с кувшином на плече. Лицо ее было открыто. Ах, как она шла, словно не касалась земли, словно плыла. Гибко покачивался тонкий, перехваченный узким серебряным пояском стан, свежо горел румянец на щеках, приоткрытые алые губки, казалось, источали аромат роз. А какой гордый, огненный взгляд метнула она на Шахрабаза из-под черных длинных ресниц. Шахрабаза вдруг обожгла чувственная страсть, словно молнии пронзили тело. Он выпрямился, замер, приподнявшись на стременах, провожая юную красавицу взглядом. Когда девушка прошла мимо своей летящей походкой, гордо откинув голову, отягощенную черными как ночь кудрями, рассыпанными по плечам, он почему-то шепотом попросил Мансура: "Узнай, чья!" А когда Мансур рванул коня вслед девушке, крикнул: "Не обидь!"

И пока он ждал возвращения дворецкого, в теле его бурлили молодые силы, кипела молодая кровь, обжигая лицо, и он был счастлив и даже улыбался. Телохранители, видя странную мертвую улыбку на сухом пергаментном лице старика, оцепенели от страха, ибо филаншах на их памяти улыбался впервые.

До вечера Шахрабаз во дворце принимал соглядатаев, выслушивал сообщения шихванов, начальника стражей порядка, отдавал распоряжения, но перед глазами неотступно стояла Витилия, дочь Мариона, как сообщил Мансур, и чувственные молнии по-прежнему обжигали тело, вызывая на лице филаншаха счастливую улыбку.

Кроме этого происшествия, все остальное для правителя Дербента было обычно.

Люди в нижнем городе, чтобы как-то прожить и не умереть с голоду, лепили горшки, ткали ковры, выезжали за южные ворота пахать и сеять, – и если бы не было филаншаха в Дербенте, люди бы делали то же самое трудились, как муравьи, нисколько не задумываясь о том, кто ими правит, как если бы правителя не было вовсе. Никто не вспоминает о сердце, пока оно здорово, но каждый огорчается, когда почувствует в нем боль.

Персам было также безразлично, кто правит в Дербенте, но было небезразлично, как правят. Шахрабазу все равно, кому служить, если уж этого не избежать, и кто у него в подчинении, если без этого не обойтись, но было далеко не все равно, как к нему относятся. Персов он задабривал, а чернь постоянно ощущала на себе его тяжелую безжалостную власть. А в сущности, он равнодушен и к тем, и к другим. Но люди помнили, что у них есть правитель.

Вечером к Шахрабазу тайно провели монаха-христианина в длинном черном плаще.

Шахрабаз принял его в крохотной, удаленной от жилых помещений келье, освещенной единственным бронзовым светильником. Льняной фитиль, пропитанный нефтью и не прикрытый стеклянным колпаком, чадил и потрескивал, углы кельи скрывались в синеватом мраке. За спиной сидящего в кресле Шахрабаза стоял, по-волчьи мерцая глазами, дворецкий Мансур. Возвышаясь возле низкой двери, осторожно переминался великан-телохранитель.

Монах, решительно войдя в келью, наклонил голову, приветствуя Шахрабаза, откинул капюшон, отстегнул на правом плече фибулу, отбросил длинный черный плащ, и перед правителем Дербента предстал седеющий широкоплечий человек мощного сложения, в роскошном атласном скарамангии [скарамангий – дорожная одежда аристократов в Византии, напоминала разукрашенный кафтан], украшенном сканевыми [скань – ювелирные изделия из крученой золотой и серебряной проволоки] золотыми узорами. Широкий пояс, обшитый золотыми бляшками, говорил о знатности владельца. На поясе висел короткий кинжал. Из-под ворота скарамангия виднелась вороненая кольчуга. На крупном благородном лице было выражение властности и надменности.

– Я протоспафарий [протоспафарий – высокий государственный чин в Византии] Кирилл! – звучно проговорил вошедший, гордо подняв голову.

Растерявшийся Шахрабаз медленно приподнялся с единственного в келье кресла. В молодости, неоднократно участвуя в походах против Византии, он был наслышан о смелом и решительном полководце-протоспафарии Кирилле и сейчас совсем не ожидал встретить его во дворце. Более того, он был прекрасно осведомлен, что чин протоспафария Византии соответствует в Персии чину ширваншаха – наместника провинции, приравненной к столичной области.

– Приветствую протоспафария Кирилла!

– Привет и тебе, филаншах Шахрабаз! – просто сказал гость.

Шахрабаз выразительно глянул на Мансура. Тот выступил из-за кресла, подойдя к маленькому круглому столу, позвонил в серебряный колокольчик. Появился слуга, бесшумно двигаясь, принес еще одно легкое витое креслице.

– Не обессудь, дорогой Кирилл, что встречаю тебя... – Шахрабаз развел руками. – Может, нам следует перейти в более подобающее столь высокому гостю помещение?..

– Не трудись и не хлопочи, я пришел монахом и уйду монахом, возразил Кирилл, усаживаясь в кресло. Помолчав, он сказал: – Раньше мы могли встретиться только на поле брани, а сейчас – как меняются времена не кажется ли тебе странным: византийский вельможа – тайный гость у вельможи персидского... – Говоря, он изучающе приглядывался к сидящему напротив филаншаху.

– Я не перс, я албан.

– О, я много слыхал лестного о твоем уме, Шахрабаз, но не ожидал, что ты столь проницателен! – звучно воскликнул гость. – Для того чтобы так сказать случайному, а я для тебя пока – случайный гость, надо догадаться о цели моего появления у тебя...

– Я догадался...

Некоторое время они смотрели друг на друга – смотрели серьезно и внимательно.

– Так будем в таком случае откровенны, – с прямолинейностью воина, не привыкшего вроде бы хитрить, понизив голос, сказал Кирилл, но замолчал, покосившись на араба Мансура.

– При нем можешь говорить все...

– Хорошо. Надеюсь, ты уже понял, что дни Персии сочтены?

– Знаю и об этом.

Теперь протоспафарий развел руками и задумался, опустив крепкую голову. Шахрабаз терпеливо ждал.

Он не лгал, говоря, что догадался о цели приезда протоспафария в Дербент, но не знал, что дни Персии сочтены, и уверил Кирилла только потому, что, почувствовав, что за словами протоспафария что-то скрывается, понял: выгоднее казаться осведомленным. Впрочем, у Персии недавно появился новый враг, но знал ли об этом Кирилл? В тусклом свете блестели на поясе гостя золотые бляшки. А пояс потомка Урнайра Шахрабаза украшен серебром, ибо в Персии золотые украшения на поясе могут носить только мазрапаны. Разве это не оскорбительно, разве не уготована Шахрабазу лучшая участь? Но с другой стороны, можно распроститься и с тем, что уже имеешь.

Кирилл поднял голову, решительно вынул из-за пояса плотный пергаментный пакет, протянул его филаншаху:

– Прочти, потом побеседуем.

На пакете была оттиснута квадратная печать кагана Турксанфа. Послание было написано по-албански. Это было неудивительно. При дворах правителей содержатся обученные люди, знающие чужие языки и письменность, тонкости придворных этикетов и многое другое, что необходимо для внешних сношений. Вот что было в письме:

"Тому, кто прочтет нашу весть, пожелание здоровья и всяческого благополучия, процветания семье. Шахрабаз! Тебе говорю я, Турксанф: мои войска неисчислимы. Птица, оказавшись в середине моей конницы, не сможет долететь до края и погибнет от усталости. Кони откормлены, воины сыты и томятся бездельем. То, что я не взял в прошлый раз, возьму теперь. Войско мое скоро затопит всю Албанию, Иберию, Армению, а персы проклянут тот день и час, когда родились на свет, ибо я, Турксанф, помня о хорошем, никогда не забываю зла, причиненного Хазарии. Шахрабаз! Говорю тебе: что дали тебе персы, что даю я! Персы дали тебе Дербент, я дарю тебе всю Албанию. В землях твоих ты будешь царем, и предки твои на великой небесной равнине возрадуются. Поверь мне и пропусти мою конницу через Железные ворота. Подумай три дня. Я иду. Не сомневайся: дети твоих детей будут помнить о моей доброте. Поверь: я не хочу, чтобы они помнили о моем гневе".

У Шахрабаза не было детей. Но сам он хотел жить как можно благополучнее и как можно дольше.

Пропустить войска Турксанфа через Железные ворота значило сдать крепость.

В письме ощущалась уверенность, идущая от сознания собственной силы. Оно подтверждало сведения, полученные от лазутчиков. Недавно один из них донес:

"Он (Турксанф) уведомил всех тех, кто находился под властью его племена и народы, жителей полей и гор, живущих в городе или на открытом воздухе, бреющих голову и носящих косы – чтобы по мановению его руки все были вооружены и готовы. Он поклялся, что всех воинов ожидает богатейшая добыча".

Второй лазутчик, почти одновременно с первым, сообщил, что со времен нашествия царя царей, могучего Аттилы, никогда еще не собиралось такого количества войск, сколько собралось сейчас под желто-голубыми знаменами хазарского кагана. Двенадцать лет назад Турксанф казался шакалом, рыскающим возле дремлющего льва, а теперь шакал превратился в льва, полного свежих сил, а его противник одряхлел.

– Клянусь памятью матери, я не привык хитрить ни в мыслях, ни в делах, – сказал протоспафарий, заметив, что филаншах прочел письмо, – как ты догадываешься, я не мог путешествовать по враждебной стране со свитой, со мной только два телохранителя-воина, они ждут меня в караван-сарае. Ты можешь меня убить, чтобы заслужить еще одну каплю доверия Ездигерта Третьего, но, клянусь, этим ты не подорвешь мощи хазарского каганата, но вызовешь ответную месть.

– Я не собираюсь тебя убивать, протоспафарий Кирилл, – возразил Шахрабаз, – более того, я дам тебе надежную охрану, которая будет сопровождать тебя до границ Албании...

– Отсюда я выеду в Иберию. Там, на берегу Понта, меня будут ждать. Поэтому я тороплюсь. Итак, к делу. Как ты понимаешь, цель моей поездки в Дербент состояла не только в передаче письма Турксанфа. Мне нужно было самому убедиться в мощи дербентских стен и крепости. Мой император Ираклий заключил военный союз с Турксанфом. Впрочем... – Кирилл, опять прикидывая что-то про себя, опустил седеющую голову, подумал, потом решительно сказал: – Впрочем, персам поздно уже что-либо предпринимать. Конница Турксанфа через два дня будет у стен Дербента, а в Иберии, на берегу Понта, уже высаживаются войска моего императора и даже его личная этерия [этерия – личная конная гвардия императора Византии], оттуда они двинутся на Ширван. Таким образом, помощи Дербенту ждать неоткуда, он будет через короткое время отрезан от Персии. Я говорю прямо: крепость действительно была бы неприступна, если бы имела неиссякаемый запас продовольствия и воды...

– Того и другого в крепости вполне достаточно, уверяю тебя, протоспафарий!

– ...И если бы оборона крепости не имела еще одного существенного изъяна, – Кирилл усмехнулся, – мне пришлось унизиться до разговоров с простыми людьми, и я убедился... в вашей защите, несмотря на неприступность стен, есть изъяны...

– Какие же? – поднял брови Шахрабаз и нервно потеребил рукой свою рыжую бороду.

– Дух защитников... Я убедился, что персы в крепости не будут защищать в случае нужды город, а предпочтут отсидеться на холме, а народ не придет на помощь крепости...

Протоспафарию тоже нельзя было отказать в проницательности, удар его был обдуман и нанесен в самое слабое место. Кирилл выжидательно глянул на Шахрабаза, но тот молчал, теребя бороду. И тогда протоспафарий сказал:

– Не думай, Шахрабаз, что если Дербент удален от Константинополя на триста фарсахов, мы плохо осведомлены о том, что здесь происходит. И запомни: император Ираклий – прекрасный стратег, он понимает, как высока должна быть плата за сдачу столь важной крепости. Поэтому он велел сообщить тебе, и в этом состоит вторая цель моей поездки, что тебя ждет звание патрикия Византии, прекрасная вилла, утопающая в зелени на берегу Эгейского моря, ежегодное содержание за государственный счет, десять юных невольниц в счет содержания и... – Кирилл выпрямился, взялся обеими руками за свой украшенный золотыми бляшками широкий пояс, словно хотел его расстегнуть, – и чин протоспафария! И еще запомни: Византия никогда не унизится до обмана того, кто оказал ей услугу. Но это в том случае, если ты не откажешься от предложения Турксанфа, ибо нельзя быть одновременно хазарским тудуном и протоспафарием Византии. Итак, решай!

В это время в узком коридорчике послышались торопливо приближающиеся шаги. Протоспафарий Кирилл легко вскочил с кресла, поднял сброшенную черную накидку и, отступая в угол, слился с темнотой, словно его и не было. В дверном проеме показался высокий рябой слуга. Великан-телохранитель обнаженным мечом загородил ему дорогу. Слуга, имевший встревоженный вид, упал на колени, сказал:

– О господин, прибыл неизвестный человек, стоит возле ворот крепости, требует, чтобы его впустили к филаншаху. Говорит, что очень важное дело. Утверждает: спасение Дербента от хазар в его руках...

Филаншах был осторожен. Он знал, как полезно все предусмотреть и взвесить заранее, поэтому послал Мансура узнать, кому там не терпится спасти Дербент и, провожая глазами Мансура, мысленно порадовался своей предусмотрительности. Полное имя дворецкого было – Мансур ибн Хаукаль. Он был арабом-мусульманином. Прибыв два года назад с большим торговым караваном, он на площади во всеуслышанье объявил себя посланником пророка Мухаммеда – посла бога единого и всемогущего Аллаха. Тогда уже до Шахрабаза доходили тревожные слухи, что на южных границах Персии появился новый и грозный враг – арабы, называющие себя "мусульмане", что означает "покорные Аллаху", мечом и уговорами распространяющие новую веру – ислам. Персы отняли у Мансура товары, с которыми он прибыл в Дербент, так как он не имел разрешения на торговлю, а христиане за проповеди избили его. Филаншах же, узнав о Мансуре, приблизил его к себе, сделав постельничим, а когда прибывший осенью из Дамаска купец подтвердил слухи об арабах, Мансур стал дворецким. Теперь он не проповедовал, а терпеливо ждал своего часа, утверждая, что скоро могучее войско мусульман, пройдя огнем и мечом по Персии, приблизится к Албании. И он не обманывал, ибо новые слухи о появлении мусульманского войска на южных границах Ирана уже дошли до Шахрабаза. Филаншах знал, что Мансур окажет ему всяческое содействие в деле ослабления Персии. И Шахрабаз сейчас радовался своей предусмотрительности – то, что вчера казалось незначительным, завтра обернется величайшим благом.

Кирилл, выйдя из мрака в черной накидке монаха, сказал:

– Единственное условие, которое ставит тебе император, чтобы ты стал христианином.

Шахрабаз вытащил из ворота мягкой полотняной рубахи золотой нательный крест и показал Кириллу.

– О! – обрадованно-изумленно воскликнул тот. – Этого мы в Византии не знали!

Шахрабаз, спрятав крест, усмехнулся про себя, подумав, как много не знают про него те, кто хотел бы знать как можно больше. Вместе с персами он совершал обряды поклонения светоносному Ахурамазде, с Мансуром молился Аллаху, а каждую субботу тайно посещал христианскую церковь – единственную в Дербенте – и исповедовался священнику. Он верил, что хуже не будет, что он в любом случае поступает так, как угодно богу. В молодости Шахрабаза смущало обилие богов, и он, не зная, кому отдать предпочтение, старался больше поклоняться Ахурамазде, как самому могущественному и сильному из всех, он и в вере придерживался того же, что и в жизни: служить тому, кто в данный момент сильнее. Но потом он подумал, что будущее полно неожиданностей и то, кто сегодня силен, завтра может оказаться слабым, а боги, равно как и люди, не любят предательства. И решил поклоняться всем известным ему богам. Даже иногда в воскресенье посещал иудейскую синагогу, мысленно очищаясь перед Яхве. Ибо, если богов много, тогда они ведут себя, как люди, и так же враждуют между собой. Но если они как люди, то не столь уж проницательны и можно любого из них и умилостивить, и обмануть. Наказание, например, иудея должно засчитываться в заслугу перед Ахурамаздой, а христианина – перед Аллахом. А если бог на самом деле один, то какая разница – кому молиться: все молитвы дойдут. А жизнь любого смертного состоит из дел, праведность или неправедность которых зависит от пользы или вреда, привносимого деянием. Но кто сочтет пользу или вред поступка, если он переплетен с множеством других, сцеплен с будущим, вытекает из прошлого? Например, сдачу Дербента хазарам многие сочтут деянием крайне неправедным, но оно же спасет тысячи жизней! В том числе и персов, и христиан, и иудеев. А сколько благих дел в будущем они могут совершить! А Турксанф так или иначе город захватит, ибо протоспафарий Кирилл прав: запасов продовольствия в крепости и в городе – на один месяц, не больше. Дербент слишком многолюден, чтобы здесь можно было хранить большие запасы. А хазары уже будут крайне озлоблены: они в городе, да и не только в городе, а во всей Албании и даже в Персии, все предадут огню и мечу, чего можно избежать, мирно пропустив их через Железные ворота.