Текст книги "Сан Мариона"

Автор книги: Александр Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Снизу по дороге, по которой страж тащил Геро от главных ворот, послышалось позвякивание оружия, топот ног. Из-за дымчато-белых акаций показались воины-персы. Между ними, на две головы возвышаясь, шел Марион со связанными за спиной руками. Широкая грудь его была выпачкана землей и почерневшей кровью. На лице запеклись кровоподтеки. Его тоже вели на веревке. Шел он спокойный, угрюмый, чуть откинувшись, и было видно, с каким трудом приходилось вести его персам. Они шумно сопели, ругались. По краям дороги следовала охрана с обнаженными мечами. Не менее двадцати человек сопровождало богатыря-лега. Геро, увидев отца, радостно вскрикнул. Марион вздрогнул, поднял голову, остановился, лицо его исказилось болью. Он не ожидал увидеть здесь сына, рванулся к нему. Четверо передних, ведшие его, поспешно отскочили, и Геро увидел, что сзади отца держали на веревке еще четверо воинов. Мариона вели на растяжках, как ведут на бойню быка. Геро опять закричал, бросился к отцу. Страж, злобно рванув веревку, свалил его на землю.

– Геро! – прогремел спокойный голос отца. – Геро, помни о матери и Витилии!

Только теперь мальчик понял, зачем рабы укладывают кучей хворост. Он глубоко вздохнул, поднимаясь с земли. Отец перед смертью не увидит слез и отчаяния сына. Отец перед смертью увидит сына мужчиной. Персы остриями мечей подтолкнули Мариона к хворосту. Подбежали два раба, торопливо принялись привязывать Мариона к столбу. Он сверху неотрывно смотрел на сына, ободряюще улыбаясь. Тело мальчика трясла дрожь, как при холоде, но и он улыбался в ответ спекшимися губами, ободряя отца, ведь он не знал того, что знал Марион, и делал то, что мог.

Снизу по дороге раздался конский топот. В сопровождении нескольких воинов-персов на белоснежном жеребце подъехал филаншах. Всадники остановились поодаль. И тотчас за спиной Шахрабаза возник лекарь Иехуда.

Рабы торопливо отбежали. Шахрабаз осмотрел площадку, приготовления, кивнул Мансуру. Тот, наклонившись, поднял плошку с горящим фитилем, поднес огонь к хворосту. Вспыхнули сухие ветки. Затрещало, задымилось. Задрожал над торопливо разрастающимся пламенем теплый воздух. И тогда голос Мариона прогремел сверху:

– Геро, запомни мой последний наказ: не надо мстить!

Но мальчик уже не слышал. Голова его бессильно повисла, и он рухнул на землю.

20. БОГИ МОГУТ ТОЛЬКО ПРИСУТСТВОВАТЬ

На берегу бесконечного темно-синего моря сидел человек в ветхом плаще и задумчиво чертил палочкой на песке знаки – песок, медленно струясь, засыпал их.

На площадке в крепости разгорался костер, и мечущиеся, жаркие язычки пламени уже касались босых ног Мариона. Возле площадки лежал мальчик.

Маджуд, Ишбан, Микаэль метались по переулкам нижнего города, собирая людей, и те выходили из домов и шли за ними. Мудрец Хармас брел за людьми, раздумывая, не уйти ли ему опять в пещеру, ибо он понял, что ничего не понял.

Протоспафарий Кирилл в плаще монаха с накинутым на голову глубоким капюшоном в сопровождении своих молчаливых спутников и охраны из воинов гаргар удалялся от Дербента, стремясь как можно скорее достичь побережья Понта. Он был удовлетворен своей миссией.

Талмид-хахам общины нудеев, собрав в своем доме в верхнем городе наиболее даровитых сородичей, обсуждал с ними устав сословия торговцев и менял. И все, в том числе и талмид-хахам, были оживлены и радостны.

Хазарин Рогай сидел на остатках гнилой соломы в сырой вонючей яме, и вокруг него во мраке вздыхали и шевелились люди. Здесь уже даже не разговаривали.

Перекупщик Обадий, окруженный некормлеными и непоенными овцами, жалобно вздымал к небу руки в своем дворе, проклиная неявившегося пастушонка, чувствуя себя несправедливо обиженным, ибо искренне верил в свою праведность.

"Благородный албан", надсмотрщик Дах-Гада, оглушительно хлопал бичом, подгоняя рабов на разгрузочной площадке, и он бы удивился, если бы ему сказали, что он жесток, ибо в жестокости заключалась его работа и наслаждение.

Много подростков, детей знатных, собралось сейчас возле водоема, договариваясь, как бы отомстить проклятому вонючему пастуху. Они жаждали мести.

Предводитель берсил Урсулларх в опустевшем становище точил меч, с нетерпением поджидая конницу великого кагана Турксанфа, раздувая ноздри в предвкушении радостей похода и обильной добычи. А что еще может быть целью жизни настоящего воина?

Тучный багроволицый хозяин караван-сарая, беспрестанно вытирая полой халата обильный пот, озираясь, прислушиваясь и отдуваясь, в полутемном углу сарая закапывал кувшинчик с драгоценностями. Хозяин с великой любовью и охотой приносил жертвы Агуро-Мазде, но не был уверен в ответной признательности, а потому на всякий случай берегся.

...Человек в плаще, сидевший на берегу моря, поднялся с камня и пошел через цветущую поляну в город, и ноги его не приминали зеленую траву там, где он ступал.

Геро пошевелился, со стоном начал приподниматься, опираясь о землю связанными онемевшими руками.

И тотчас из-за спины Шахрабаза выступил лекарь Иехуду и прошептал:

– Господин, щенка Мариона тоже не мешало бы бросить в костер. Нам будет спокойнее.

У Иехуды были свои интересы, и он ревниво оберегал их, радуясь, если они исполнялись, в подобных крохотных радостях заключалось удовольствие его жизни.

Огромным кроваво-красным глазом поднялось над холмом солнце. Взметнулся на вершине порыв ветра, пронес над площадкой запахи освеженных ночной росой цветов, молодых трав, смешав в одно и горечь полыни и сладость акации. Марион умирал без единого звука, единственный раз разжал он губы, чтобы сказать:

– О, Украцилла, к тебе иду!

И, очнувшись без единого возгласа, окаменев, наблюдал за смертью отца сын.

Филаншах мрачно раздумывал, поглаживая рыжую бороду. Ночью в нижнем городе было неспокойно. Неизвестные люди избили несколько стражей порядка, и те все ушли в верхний город. Внизу, в тесных переулках метались огни множества факелов, слышался гул толпы. Соглядатай поздно ночью донес, что славянин Микаэль, дарги – Маджуд, Ишбан подговаривают людей идти в крепость, чтобы освободить Мариона. Начальник гарнизона крепости Гаврат вывел персов на восточную стену. Персы разъярены. В ночной схватке с Марионом погибло пять воинов-персов и трое тяжело ранены. Гаврат поклялся отомстить албанам. И что совсем омрачило Шахрабаза – ночью лишила себя жизни юная красавица Витилия. Будь ты проклята, жизнь правителя! Вместо безмерного восхищения, вместо робкой благодарности, вместо трепетной уступчивости, вместо всего того, что воспламеняет кровь, пробуждая страсть, на правителя бросаются с кинжалом. Неслыханно! Святотатственно! Нет, боги явно не всемогущи!.. Четыре бога не могли остановить руку Витилии! Откуда у бедняков такая дикая гордость? О небо, он только хотел приласкать дикарку, забившуюся в угол, обрадовать ее, сообщив, что она впредь будет жить в роскошных палатах, каждое ее желание будет незамедлительно выполняться. Евнухи за филаншахом несли роскошное платье, золотую цепочку, гранатовые бусы. Разве этого не достаточно для нищей албанки, чтобы забыть убогую хижину? Да, Шахрабаз Урнайр нетерпелив, потому что явственно ощущает, как день за днем слабеет тело, из жил вытекает сила, и только поэтому он не мог ждать пока дикарка привыкнет к нему. Но из своего угла Витилия прыгнула навстречу ему подобно разъяренной дикой кошке. Одному богу известно, как в руке у него очутился маленький кинжал. Шахрабаз содрогнулся сейчас, вспомнив ее прыжок.

Если бы не Мансур, она бы вспорола правителю Дербента живот, ведь на нем не было кольчуги. Вот хороший урок на будущее: идешь к незнакомой красавице, надевай кольчугу! Да, несомненно, щенок Мариона гораздо опасней своей сестры. Надо навсегда искоренить дух этой семейки в Дербенте. Но убийство сына Мариона окончательно озлобит простолюдинов. Да и пристало ли правителю Дербента, потомку царей воевать с детьми? Но бросить его в зиндан необходимо. На всякий случай.

А Геро смотрел и смотрел, не чувствуя, как из закушенной губы струйкой бежит кровь. Сгорая, трещал хворост. Бездымным беззвучным факелом горел Марион. И только когда вспыхнули волосы, голова отца упала на обугленную грудь. Геро упал на землю, судорожно рыдая. Он уже не видел, как над догорающим костром поднялось голубоватое облачко и, медленно плывя в утренних воздушных потоках, растворилось в вышине над холмом, где обильно цвели акации.

А когда филаншах подъехал к своему дворцу, услышал он доносящийся из темного отверстия сводчатого тоннеля беспорядочный гул множества голосов. К нему поспешно подошли одетые в кольчуги Гаврат и приземистый, смуглолицый начальник охраны главных ворот перс Герд. Угрюмый Гаврат сказал, недобро блеснув глазами:

– Воистину, сегодня день "исполнения желаний"! Агуро-Мазда видит: я не хотел ссор, но души убитых собратьев взывают к мщению. Толпа простолюдинов поднялась из нижнего города к воротам крепости. Ты слышишь, филаншах, крики этих безумцев? Они требуют освободить Мариона! Мои воины готовы! – Гаврат показал рукой в тяжелой боевой рукавице на восточную стену, где возле каждого забрала стояли персы с луками в руках. – Прикажи, и я сокрушу эту жалкую толпу черни! Они долго будут помнить этот день!

– Да, да, ты прав, Гаврат, – устало отозвался Шахрабаз, – надо напомнить черни, кто здесь может требовать... – И вдруг, приподнявшись на стременах, побагровев, исступленно закричал: – Да, ты прав, Гарат! Эту подлую чернь побить стрелами, залить горящей смолой! Приказываю, Гаврат: всех воинов посадить на коней! Немедленно! Эй, Герд, открыть ворота! Я сам приму участие...

Филаншах с налившимися кровью глазами, с искаженными от бешенства лицом выхватил меч, толкнул коленями жеребца, посылая его к воротам. Сейчас он сам будет рубить! О, как он их всех ненавидит!

Но трясущийся от испуга лекарь Иехуда, проявив неожиданную прыть и смелость, схватил за уздцы белоснежного жеребца правителя, сказал побелевшими губами, заикаясь:

– Господин! Господин! Опомнитесь! Нельзя так волноваться: это небезопасно для вашего здоровья! Опомнитесь! От подобных волнений у вас может разлиться желчь! Что будет с нами, если мы лишимся правителя?

"Если я умру, тебя тотчас казнят!" – этих слов филаншаха Иехуду не мог забыть даже во сне.

Шахрабаз остыл. Посидел молча, с закрытыми глазами. Поправил растрепавшуюся рыжую бороду, протянул руку к лекарю, проглотил пилюлю, сказал персу Герду:

– Тем, кто собрался у ворот, объяви: Марион – изменник. Его подкупили хазары. Скажи так: все вы, достославные, знаете, что на днях пришел караван из Семендера. Вожатый этого каравана вчера вечером передал Мариону пять золотых динариев. За эти деньги Марион согласился открыть кагану Турксанфу северные ворота, когда он подойдет с конницей к Дербенту... Мы вынуждены были казнить и вожатого и, предателя...

21. ГОНЕЦ

Еще два раза после описанных событий вечерами над морем появлялась багровая закатная луна, но в этот вечер луна не поднялась, и теплые сумерки, окутав землю, незаметно перешли в ночь. В темном небе запылали летние звезды, и горели они подобно факелам, осыпающим искры. И самая яркая, пушистая, зеленая звезда блистала над северными воротами, где неторопливо прохаживался воин караула. Доносился из степи неумолчный звон цикад, в затихшем городе изредка сонно взлаивала собака. Внизу, в дворике башни, на теплой земле дремлют воины ночной охраны.

Караульному тоже хочется спать, глаза сами закрываются, он не выдерживает искушения, прислонившись к зубцу стены, задремывает, опираясь на копье, но, заслышав внизу негромкий кашель, испуганно вскидывает голову и поспешно отходит от зубца. Вдруг Уррумчи взбрело в голову проверить, как несет службу ночной караул? Если начальник обнаружит кого-либо спящим, провинившемуся не миновать зиндана. Эта мысль тревожит воина больше, чем возможное нашествие хазар. Ближняя опасность кажется страшней, чем дальняя.

Да и много уже прошло времени после того, как разнесся по городу слух о скором нападении хазар, и опасность уже начала забываться, потому что люди не могут долго пребывать в тревоге. Текущие горести всегда болезненнее предстоящих.

Ночь без сна тянется нестерпимо долго. Изредка с невидимой вершины холма, словно бы с неба, доносится приглушенный расстоянием крик: "Слу-шай!" – и сразу же после раздаются гулкие удары копья о бронзу щита. Крики и звон подхватывают впереди на стене верхнего города. В свой срок воин над северными воротами тоже зычно кричит, обернувшись к морю, и ударяет тупым концом копья в свой щит. Развлеченный, он трет жестким рукавом кафтана лицо, чтобы окончательно отогнать сон, появляется бодрость, и мысли уже не расплываются... Воин смотрит в сторону нижнего города, вспоминает Мариона, думает: мог ли могучий Марион стать предателем? Два дня назад, когда толпа людей из нижнего города поднялась к крепости, потребовать освобождения Мариона, филаншах один, без свиты и охраны, вышел к людям. Раньше он появлялся на горячем белоснежном скакуне, стройный, в блистающем шлеме, с развевающейся огненно-рыжей бородой властитель, уподобленный богу, а тут вдруг предстал перед оторопевшей толпой пешим, без шлема, и люди увидели, что Шахрабаз лыс, сутул и стар. С глубокой печалью на морщинистом лице, скорбью в голосе Шахрабаз Урнайр сказал, что он отказывается управлять городом, кишащим изменниками, что отныне Дербент опозорен, ибо в нем живут предатели и защитники предателей, что этой ночью ему приснился вещий сон: явился ему великий Уркацилла-громовержец, бог был разгневан, из десницы его били громыхающие ослепительные молнии, и сказал Уркацилла, что великие беды ожидают Дербент за грехи людей, живущих в нем. "Молитесь, люди! – воззвал Шахрабаз. Молитесь Уркацилле, чтобы он смилостивился, и пусть в сердцах ваших затеплится надежда, но не бойтесь высшего суда, ибо судить вас будет не человек, но Бог!" И люди растерялись, умолкли, поверив сказанному. Напрасно Маджуд, Ишбан, Микаэль метались среди них, крича, что филаншах лжет, что Уркацилла на весенних молениях "ацу" проявил зримую народом благосклонность к Мариону. И тогда вышел из толпы маленький юркий человечек в войлочном колпаке и в присутствии двух свидетелей – стражей порядка, поклявшихся говорить правду, показал пять золотых динариев, якобы отобранных у Мариона.

"Пять золотых – огромное богатство! Если бы я прослужил еще много-много лет, и если бы мой сын прослужил столько же, и если бы мы не ели, не пили, тогда бы смогли скопить только половину этих денег, – думает караульный, поеживаясь от ночной свежести. – Я простой человек, и Марион был простолюдином, нам трудно жить и не на что надеяться... Я бы не устоял против такого соблазна, да простит Уркацилла мне грех! Хоть Марион был хорошим человеком и могучим воином, но пять динариев – огромное богатство! Мне сейчас хочется спать, и я с трудом преодолеваю искушение... но пять золотых динариев!.. Разве нельзя замолить один большой грех последующей праведной жизнью? Ведь стоит только перейти в христианство... Разве не мог Марион тайно это сделать, чтобы молитвами искупить вину?"

Вот уже ручка громадного звездного ковша на великой небесной равнине опустилась и краем уперлась в черные силуэты гор. Там, где должно взойти солнце, побледнело небо. Пахнуло из степи сыроватой прохладой. Воин опять поежился – кольчуга холодила сквозь рубаху – и насторожился, обернувшись в сторону слабо различимой в темноте дороги. Далеко, возле приречной рощи мелькнуло что-то красное и тут же пропало за поворотом. Неужели отблеск факела? О, Уркацилла, сохрани наши надежды! Воин бросился к узкой бойнице, втиснул в нее голову, с трудом уняв волнение, прислушался, вгляделся. И уловил отдаленный глухой топот коня. Кто-то мчался к городу. Топот коня стал отчетливее. Теперь не оставалось сомнений: по дороге скакал гонец вестник.

Караульный воин бросился к высокому зубцу, за которым как за укрытием мерцал в глиняной плошке огонек. Схватил стоящий рядом длинный шест с обмотанной поверху паклей, смоченной нефтью, поднес к плошке. Пакля вспыхнула. Воин замахал горящим шестом, подавая сигнал тревоги. Сигнал заметили в крепости, там тоже вспыхнул и заметался над башней огонь. Внизу, в ночном спящем городе, отчаянно залились собаки. Возле воротной башни послышались тревожные восклицания. Топот стремительно приближался к воротам. Уже по всей северной стене красными птицами метались сигнальные огни. Стражник, оставив на стене щит и копье, скатился по крутым ступенькам. На освещенной чадными факелами площадке уже суетились воины охраны. Караульный махнул рукой: открыть ворота! Лязгнули огромные засовы, заскрипели, распахиваясь, створки. Гонец не стал ждать, пока они распахнутся, влетел в узкую щель, поднял храпящую лошадь на дыбы. В тусклом дымном свете вестник и конь его показались черными. Блеснуло потом склонившееся над гривой коня лицо, бешено сверкнули глаза, оскалился в крике черный рот:

– Хазары! Хазары!

И тотчас захлопнулись створки ворот, вновь лязгнули железные засовы. И только тогда, опомнившись, караульный воин облился холодным потом, вспомнив, что в спешке забыл проверить: не подкрадываются ли к городу конные отряды коварных хазар. Он воровато оглянулся. К счастью, никто не заметил его оплошности.

22. БЕССИЛИЕ

Взошло солнце. Протянулась к нему по морю широкая искрящаяся дорога. В долине истаивал сгустившийся за ночь туман, оседая росой на каждую травинку, и в лучах солнца степь засверкала мириадами бриллиантов. По-утреннему звонко пели птицы, порхая с куста на куст, осыпая с них жемчуга и агаты. А под самой северной стеной мирно хлопотала в зеленой путанице трав семейка рыжеватых хомячков, сопя и недовольно вздыхая, когда с куста на нее сыпались холодные искры, посвистывая, гонялись за кузнечиками детеныши, а в отдалении от них, на бугре, оберегая семью, поднявшись на задние лапки, стоял старый хомяк, зорко поглядывающий то на пару орлов-могильников, описывающих круги в голубом поднебесье, то на стену, где сейчас было непривычно для его памяти тревожно-шумно. Рыжий хомяк встретил уже свою пятую весну, у него в закромах на глубине четырех локтей хранились еще не съеденные зимние запасы семян, зерен, жучков, кузнечиков, и семье его утром вполне можно было бы не выходить наружу, а закусить у себя дома тем, что осталось, но хомяк почувствовал необъяснимую тревогу и, проснувшись там, в норе, озабоченно подполз к хомячихе, они старательно обнюхались, молчаливо посоветовавшись, и после этого старик выгнал все семейство на поверхность, не разрешив трогать зимних запасов. И сейчас он стоял, вопросительно мигая и нюхая воздух, стараясь понять, откуда же исходит все усиливающееся чувство опасности.

...По всей северной стороне толпились воины охраны, а вместе с ними все мужчины города из числа свободных. Слышались голоса, бренчало оружие. Но кроме воинов только уста-оружейники стояли в полных доспехах и вооружении. Теперь им предстояло испытать крепость собственноручно изготовленных кольчуг, мечей. Остальные – кто что раздобыл. Филаншах не велел открывать городские склады. И все сейчас, тревожно переговариваясь, смотрели на север.

Там, от моря до гор, насплошь перекрывая долину клубясь, подобно валу, движется к городу чудовищное облако пыли. Оно еще далеко, но поднялось уже выше гор. В этом беззвучно, неотвратимо приближающемся, непроницаемо сером вале исчезает зеленая степь, словно ползшее чудовище заглатывает пространство.

Некоторые на стене не выдерживают страшного зрелища, закрывают в страхе глаза, иные плачут в бессилии. Неотвратимая беда надвигается на город, словно огромная туча саранчи обрушилась на цветущую долину, подгребая под собой все живое.

Чернобородый Ишбан потрясает кулаком, гневно кричит, схватившись за рукоять меча. Широкогрудый Маджид по привычке озирается – должно быть, ищет Мариона – но, опомнившись, горестно качает головой. Мудрец Хармас в неумелых слабых руках держит копье, и, забыв где он, опустив лобастую голову, разговаривает сам с собой.

– Я установил, – привычно бормочет мудрец, старательно придерживая двумя руками тяжелое копье, – я установил, что вражда проистекает из неодинаковости положений народов и тщеславных помыслов правителей, – вот две причины постоянных разногласий. Но не означает ли это, что войны можно будет устранить только тогда, когда народы будут находится в равном положении и иметь одного правителя? Если это так, то до благополучного разрешения вопроса еще очень и очень далеко, по крайней мере, это надо обдумать. Но я твердо знаю уже сейчас, что можно избежать многочисленных бед и вредных последствий войн, если договориться о правилах ведения сражений и перемещения войск. Полезность договора всем очевидна. Зачем, например, победителям вытаптывать поля, если эти поля впоследствии будут кормить самих же победителей? Тонкость этого договора заключается в том, что никто не начинает войну, не имея надежды выиграть ее! Если я знаю, что сосед сильнее – я при всем желании не решусь напасть на него, но нападу, если уверен в обратном. Но коль скоро надежда выиграть сражение присутствует у обеих сторон, то они же легко могут согласится не причинять вреда полям, жилищам, мирным людям. Ах, об этом я хотел поговорить с филаншахом, но он не стал меня слушать! Можно также договориться о том, чтобы отказаться от оружия, губительного как для тех, так и для других, например, отказаться от боевого лука, который, к сожалению, слишком скорострелен!..

Бормоча, мудрец не расслышал, как рядом с ним горько рассмеялся седобородый Микаэль. Тощий Шакрух в войлочном колпаке, в войлочных, простеганных вдвое доспехах, с огромным ржавым мечом без ножен, недоуменно оглянулся на славянина. Тот прошептал:

– Взгляни на мудреца! Хармас как всегда прав! Но самое ужасное в том, что он, как и мы все, бессилен что либо предпринять...

– Почему же мы бессильны? Разве мы не сможем защищаться? – спросил Шакрух, обеими руками опираясь на свой, явно принадлежавший ранее какому-то богатырю, ржавый меч.

– Защищаться мы будем и дорого продадим свои жизни, дело не в этом, а в том, что, обладай я сейчас оружием настолько мощным, что лук против него оказался бы детской игрушкой, я по праву справедливости, не задумываясь пустил бы его в ход, чтобы уничтожить, испепелить противника! То же самое сделали бы и хазары, чтобы выйти победителями – по праву сильного!..

А в нижнем городе в крохотных двориках мечутся женщины, вынося из хижин скудный скарб свой; плачут дети, прижимаясь в страхе к матерям, тоскливо мычат коровы, блеют овцы: скот сегодня никто не выгнал пастись в степь. Рабы поспешно достраивают поперечную стену, из кузнечной мастерской привезли огромные створки железных ворот, скоро ворота отделят нижний город от верхнего. А серое чудовище неотвратимо приближается к городу.

Горе, горе!..

На угловой северной башне крепости стоит филаншах в малиновом плаще, сверкает на солнце его серебряный пояс, ветер развевает рыжую бороду. Позади блистают доспехами телохранители. Филаншах словно парит над городом, подобно огненному грифу, высматривающему добычу. Он тоже вглядывается туда, где движутся хазары. Турксанф не обманул: такое огромное войско еще не подступало к Дербенту. А в это время в Иберии, на берегу Понта уже высаживаются с кораблей пехотные фемы [фема – крупное войсковое соединение, около десяти тысяч человек; также обозначение области в Византийской империи] императора Ираклия. Со временем расстановка сил полностью прояснится. А пока надо выждать. Если персы окажутся сильны, Шахрабаз стойкой защитой Дербента докажет свою преданность, если окажется силен Турксанф, Шахрабаз Урнайр найдет способ сдать город и крепость. С башни было видно, как из верхнего города по дороге к крепости потянулись повозки, запряженные конями, волами, нагруженные узлами, сундуками.

– Послать гонца в Ширван, – не оборачиваясь, отрывисто бросил Шахрабаз.

Из крепости, навстречу торопливо поднимающемуся на холм шествию, выехали три всадника – гонец с охраной – у переднего на поднятой пике трепетал красный треугольный флажок. Слуги торопливо сворачивали лошадей на обочины. Всадники промчались вниз, сбив двух не успевших увернуться овец, потом исчезли за садами.

И в это же время в нижнем городе на пороге своего домика сидела мать Геро, поседевшая в одну ночь. Растрепанная и обезумевшая, она сидит, вперив неподвижный взгляд в давно угасший летний очаг, ничего не слыша и не видя. Плетень вокруг домика повален, лавки опрокинуты, валяются черепки разбитых горшков и кувшинов, двери в дом сорваны. А матери все кажется, что она, молодая, раскрасневшаяся, хлопочет возле ярко пылающего очага, поджидая сына, и вечер уютен и тепел, листва платана над головой непроницаемо черна, и прямо перед глазами горит зеленая звезда, звезда охранительница ее дома, горит и горит перед глазами, словно зеленая игла, воткнутая в зрачки.

Передовые отряды хазар подойдут к городу только к вечеру. Шахрабаз спустился с башни. Везде, на всем протяжении видимой части стен, суетились сотни воинов, сновали рабы под присмотром бдительных надсмотрщиков. Если наружная часть стен и башен обрывалась на глубину сорока и более локтей, то внутренняя выступала над вершиной холма не более чем на два-три локтя, что создавало дополнительные преимущества для осажденных: легче доставлялись на стены боеприпасы, можно было незамедлительно укрывать раненых, быстро маневрировать на опасных участках.

При появлении Шахрабаза еще грознее закричали охрипшие надсмотрщики, захлопали длинными кнутами, подгоняя рабов, заторопились и воины. Десятки рабов подтаскивали к стенам огромные черные котлы, для разогрева смолы, другие укрепляли опоры, подносили дрова. Воины тащили из складов и укладывали на стенах связанные пучками метательные дротики, втаскивали на башни огромные круглые камни. Такой камень в два, а то и в три веса крупного мужчины, сброшенный со стены на крутой склон, пробьет заметную брешь в рядах осаждающих. Вдоль северной стороны стояли "журавли" устройства, представляющих собой два соединенных вместе бревна пятидесяти локтей длины, установленных наклонно на крепких распорках и укрепленных на прочном поворотнике из дубовых толстых плах. На поворотнике сколочен барабан с двумя рукоятями, с барабана через вершину "журавля" пропущен толстый пеньковый канат с железным крюком на конце. За этот крюк цепляли котлы с кипящей смолой и выливали ее на головы осаждающим. На крюке можно было поднять бревно и, поворачивая "журавль", сметать со стены осадные лестницы вместе с вражескими воинами.

Шахрабаз в сопровождении свиты и телохранителей медленно шел вдоль северной стены и все – воины, надсмотрщики, рабы – видели, что он сейчас охвачен теми же заботами, что и они: как можно лучше подготовиться к обороне. Он приостанавливался возле котлов, проверяя, достаточно ли дров, наблюдал за работой "журавля", когда десятка два воинов, натужась, разворачивали поворотник, поднимали и опускали барабаном крюк, замедлил шаги возле подземного водохранилища, послушал шум падающей воды, что-то сказал советникам, и те, старательно показывая перед филаншахом свою хозяйственность, стали суетливо и озабоченно заглядывать в отверстия, откуда берут воду, проверяя уровень ее в хранилище. Шахрабаз задумчиво поглядел на горы, поднимающиеся сразу за ущельем. Водоводы скрыты в земле, в потайных расселинах. Родники, питающие водой город и крепость, находятся в пещерах, а входы в пещеры завалены камнями и напоминают обрушившиеся от землетрясения скалы. Хазары в прошлый раз пытались отыскать источники, но пробродили по горам напрасно.

Шахрабаз остановился и возле зиндана. Два стража, с трудом отодвинув каменную крышку, спускали на веревке в узкую горловину подземной тюрьмы корзину с хлебом и кувшин с водой. Шахрабаз подумал, что если он сдаст крепость и город – рабов будет достаточно, если крепость будет защищаться, то преступники – лишние рты. Закрыть крышку, пусть они умрут с голоду. Но отдать распоряжение филаншах не успел. С угловой северо-восточной башни раздались тревожные выкрики:

– Корабли! В море корабли!

Шахрабаз вздрогнул, побледнев. Неужели у хазар появился флот? О боги, не допустите этого! Ведь тогда Турксанф легко может захватить город с моря! Горе, горе! Почему ты, всеопытнейший Шахрабаз, не предусмотрел этого? Филаншах бегом заторопился на башню, шепча то проклятия, то молитвы.

Стражи, поспешно набросив крышку на горловину подземелья, бросились за ним.

Никогда еще Шахрабаз не чувствовал себя таким бессильным. Неужели варвары перехитрили его? А боги, куда смотрели боги! Разве мало пожертвовал Шахрабаз на храм Агуро-Мазды, разве не разрешил он христианам вновь отстроить церковь? А то, что мусульманин Мансур приближен к особе правителя Дербента, разве не зачлось в заслугу Шахрабазу перед Аллахом? А помощь иудеям!

По тропинке от дворца в черном одеянии и круглой шапочке торопился к филаншаху лекарь Иехуду, изумленно-осуждающе покачивая головой и протягивая успокоительную пилюлю.

– Господин! Вам вредно волноваться! Господин...

– Прочь! – задыхаясь, взревел Шахрабаз.

Если корабли военные, хазарам ничего не стоит переплыть на надутых кожаных мешках стадий расстояния от цепи, закрывающей вход в гавань, до берега и оказаться в городе.

Солнце слепило глаза, и с вершины холма невозможно было рассмотреть, что за люди толпятся на палубах.

23. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Подземное водохранилище находилось неподалеку от подземной тюрьмы. Вода просачивалась в зиндан. Земляной пол напоминал липкое месиво из глины и полусгнившей соломы. Сыростью пропитался затхлый вонючий воздух. Изможденные, больные люди ворочались, выкрикивали бессвязное в забытьи, стонали в мучительном сне, надрывно кашляли, жалобно плакали, с надеждой молились – слабые шорохи, шепот, проклятия, стенания заполняли густой мрак. Долго в зиндане не задерживались. Тела умерших поднимала наверх стража каждое утро, но каждое же утро в подземелье спускали новых провинившихся. Те, вначале полные сил, метались, громко жаловались, плакали, потом ложились в грязь, издававшую тошнотворный запах, и лежали в оцепенении, не желая принимать пищу. Грузные каменные стены давили. Мрак обволакивал густой вязкой тиной беспросветной ночи души людей, и люди теряли счет дням. Когда задвигалась каменная крышка зиндана, для пленников подземелья наступала вечность.

Геро сидел возле сырой стены. Рядом мерно капала вода, слышались стоны, бормотания. Но он ничего не видел, он даже не заметил, как три раза уже спускалась и поднималась корзина с хлебом и водой. Геро жил памятью. Перед глазами горел огромный костер, лицо отца с застывшей навечно улыбкой грозно и ярко пылало перед внутренним взором.