Текст книги "Рассказки конца века"

Автор книги: Александр Силаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Усиление ислама

Скажу сразу: это случилось.

Поздняя весна, Подмосковье. Все такое зеленое, будто мир таким и родился. Я тоже любил грозу, а она меня – ну не знаю. Мне, по большому счету, по фигу. Главное, что я вычитываю, выглядываю любовь. Ролан Барт, обратно нашему Пугачеву, писал: рецепция важнее интенции. Объяснюсь. Возьмем девку, и трахнем хотя бы мысленно. И спросим мысленно, что важнее при этом – интенция ее или рецепция, причем не ее? Только честно, как мужик мужика. Ясно, что рецепция. Вот и в чтении. В конце концов зачитать – в некоем роде затрахать, и трахнуть – в некоем роде вычитать… И недаром есть старинное слово «познать», неприменимое, правда, более ни к тому, ни к другому…

На Старой Площади лифты значительно лучше, даже не лучше, скажем так, человечнее. Большие такие. И пустынные коридоры, и ковровые дороги, и кабинеты в десятки метров – те, куда мы ходили. А сейчас зеркалилось. Всего-то, кажется, этажа четыре. Не помню, впрочем, как с этажами, не важно на хрен, вот его и не помню.

Помню зеркальный лифт… хотя тоже оно неважно. Стены, потолок, к счастью, пол простой. К счастью? И сам лифт вычурный, угловатый, кажется, восьмигранником. Пансионат был администрации президента. И сейчас там. Там белоснежно-сонные номера, но помилуйте – зачем восьмигранником?

Я, один, смотрел на себя с потолка, со стен, отражался и перекрещивался, и не по себе такое – попробуйте. Полтора часа, что ли, ехать. Мы косили под семинар, политологи, то, се, горизонтальные связи, региональных элит, системность. Контр-элит? Нет, полноте, просто элит, отстаньте. Мы были отлично замаскированы.

Ехал с первого, отражался. На втором дверь мягко открылась, и мягко вошел Химик. Маленький, худой, с округлым чемоданчиком. Ладный. Складный. В черном костюме, в легкой усмешке, в бежевом галстуке.

– Господи, – сказал я.

– Пиздишь, – сказал Химик. – Я не Господи. Я его даже не видел.

И улыбнулся. Я улыбнулся в ответ, я не знал, я ничего не знал…

 
– Я видал во сне царскую жопу,
Я безумен и поражен,
Мне, изгнаннику и холопу,
Подарили царственный сон? —
 

и добавил: – Не обижайся. Все знают, как мы любим тебя, так что попусту. Пустое же все. Давай-ка лучше, покурим-ка. Ты не куришь… да? Только марихуану, да? Наркоман несчастный. Ну, постоишь.

– Вы здесь?!

– Все когда-нибудь случается. Ы, – сказал Химик, – я везде. Плохие времена нынче, вот что я тебе скажу. Мяч Бостонскую группу водит. Кингмейкеры с Побережья… Восточного Побережья… Видишь ли? Видишь?

Химик взял меня чуть выше локтя, увлек за двери. Мы вышли на последнем, в полукруглый холл. За окном постукивал дождь, хорошо себе, тук, тук, тук…

– Хорошо, – сказал Химик, вынимая сигарку. – Педик с Мячиком дозабились месяц назад. Это ягодки, но давай с цветочков, давай. «Локхид» совсем того, знаешь? А Уолл Стрит – ну чего тебе Уолл Стрит? Дался, что ли? У них, во-первых, своя проектность, во-вторых, купили их к ебеням. Знаешь, что дальше будет?

– Усиление ислама?

– Хуй тебе усиление ислама, – сказал Химик. – Их, дурных, системно используют. Ты же видишь, что такое системная целостность. Это, кстати, открытый дискурс: ходи в него, понимай. Ширвани британскую форму и не снимает. Ну, Басаев, Басаев. А знаешь, с кем Нухаев вообще сидел? По Лондону, по Токио? Какое там Ведено, один Вашингтон. Вижу, что знаешь. Постсовременность имеет родовые особенности. Тоже знаешь. Террор и антитеррор являют конгруэнтную сеть, и это даже не диалектика, это просто единство. Вот спорят: осенью девяносто девяностого – свои или не свои? Ну, дома в Москве. А это, в принципе, и неважно. Все известные террористы, если они выживают, суть агенты влияния первых модераторов. Независимо, кстати, от своих представлений на этот счет. Именно влияния, и не локальных, замечу тебе, элит. Но мы с тобой про ислам. Ныне идет, так скажем, перезаточка. В двадцатом веке ислам накачивали с иной задачей. Сейчас формируется некая ось против США, но она скорее внутри, нежели снаружи. Представь, будто некий центр – в англосаксонских полях – в ближней стратегии проплачен за арабские деньги. По Ираку, скажем, Сауды копали в Англии под правительство. Маленько бы, и докопали, Лондон бы увел своих. Разрыв с США – вхождение в Европу. Вот так забавно. Запада больше нет. Но то, под что дается ресурс, есть проектность, стоящая в реальном плане… блядь… ну смотри: некая, скажем так, непосредственность того же центра якобы проплаченной силы, причем в его же долгосрочке. Да что такое США – ты думал?

– Я, конечно, могу подумать. Но зачем, если вы уже знаете? Поделитесь…

– Правильно… Я бы говорил в терминах скорее процессуальности, чем субъектности центров силы. Оно так точнее. Зато в субъектности тебе понятнее. И пошли, однако, нальем.

Русский человек

В комнате было много диванов, еще больше – места. Стол длинный, черный, с потенцией и запасом, хочется прозвать его лимузин. Весь такой закругленный. Он вынул стаканы и плеснул, кажется, J@B.

– Не бойся, – сказал Химик, – я символически. За необходимость. За то, что главное не обходится.

Я вздрогнул, чуть подсев на край лимузина. Химик аккуратно кивнул: садись, мол, поехали…

– Идеолог, – пил он маленькими глотками, – не может быть прав или ошибаться. У него такая профессия. Он тебе не онтолог. Он может всего лишь быть, слабо или посильнее. Фукуяма или Хантингтон вообще ничего не описывают, как ничего не описывает листовка. Писал листовки-то по началу?

– С девяносто шестого, – скосил я уголки губ, – выборы-хуиборы, как сейчас. Русь спасали. От нее же самой.

– Вот, – Химик долил мне. – Дело не в том, состоится ли глобализация, а в том, по какому типу… Что будет ядром, периферией, но главное, смысловой матрицей… Третье тысячелетие по Фукуяме совсем не то, что по Хантингтону. Администрация Буша читает другие книжки, чем администрация Клинтона, и это уже заметно.

– Там читают книжки?

– Это метафора. Дело не в администрациях. И не в книжках. Империализм ведь что? Картина же, первый уровень. Сидит в Кемерово Вася и знает: американцы, блядь, империалисты. На втором уровне замечают, что противники войны в Сербии – сплошь сторонники войны в Ираке, и, наоборот. Ты знаешь. На этом уровне Вася уже хереет. Бжезинский – суть одно, Киссинжер – другое, но дело опять не в них.

Я кивал, но, кажется, чуть фальшиво… Я кивал излишне внимательно, как будто мне говорили что-то новое, просвещали (от такого человека, как Химик, вряд ли укроется моя неестественность, подумал я и залпом допил). Рука сей же миг восполнила пустоту. Я кивнул уже благодарно. Я, как помянутый Вася, уже херел, подлинно херел, мои дорогие, с обыкновенного чуда…

– В плане выражения есть демократическая партия США, но, по сути, ее кингмейкеры не нуждается в самих США как структурном ядре модели. Поскольку те же США – всего-навсего государство. Они за плавающую модуляцию, сетевой контроль, исчезновение базовых атрибутов… ну этой… блядь… как ее?

Химик улыбался, делая вид, что чего-то забыл. Я спросил о главном:

– Зося-то как?

– Плохо. Зося в опасности. Сам посмотри на трэнды… Я там единственный русский, поэтому и не стесняюсь. Плохой трэнд? Так и говорю: херня, мол, нечего дальше. Они ведь Зосю сдадут. Я чего смотрю: Мячик с Педиком заигрались… Сейчас Европу вкачают черными, и привет… Денег есть, денег море. Нефтедоллары же. Китай они проведут. В Китае ж никто не рубит, чего сейчас делается. Представь себе ось?

Я представил ось, замолчал.

– Сорос с ними, – шепнул Химик. – Но это так, ветка. Кто, блядь, Сорос такой? Просто это знак, символ. Половина биржи куплено, вот она где, собака. А Сорос – значок такой.

– У меня когда-то был значок, – сказал я. – Пионерский. Извините за откровенность.

Химик все понял правильно и долил. Я же ничего не понял, и мне захотелось выглядеть умным. Я забыл: самое неумное желание на свете – выглядеть умным (самое слабое желание, соответственно – выглядеть сильным, самое подлое – казаться хорошим, и т. п.).

– Я читал, что импликацией Большого Модерна было христианство, а экспликацией – коммунизм. То есть там нет иных экспликаций. Они понимают Модерн как…

– Обсудишь это с богом, – сказал Химик. – Я не занимаюсь философией. Я не специалист.

В голосе звучало презрение ко всему, в чем он не был специалистом. Однако это было тонкое чувство, что-то европейско-воздушное, нормальный человек его бы не уловил. Химик щелкнул пальцами:

– Кстати! Что же вы Ваньку-то Пугачева? Нет, само по себе понятно. Но могли же просто убить.

– Работа наше все. Ее либо делают хорошо, либо не делают вовсе, – я вздохнул. – Меньше всего оно походило на политическое убийство. Слова-то какие смешные. Политическое еще. Я ребятам так и сказал. А сам ничего не видел, мало ли, нервы же. Каждый день, что ли, друзей подводишь? Подставляешь даже. Под нож, опять-таки.

– Это теперь называется подставлять?

– Ну, такие нынче сезоны, – сказал я. – Времена. С позволения сказать, нравы. Главное же работа, остальное приложится. И главное, что не зря все.

– Ы, – сказал Химик (я сразу заметил его привязанность к этой букве).

– Мне было очень жаль Ваню. Один из немногих, кто мог меня понимать. Были вещи, которые катили с ним, только с ним. Теперь, простите, и не с кем. Саморазвитие почти хлопнулось. И откат, как известно, нечто условное… Друг – жутко нужно, я понял. Жутко функционально. Он, в принципе, дороже, чем, скажем, сто тысяч долларов. Ну, по нормальным меркам, не по быдловским.

– У тебя больше, – сказал Химик. – В порядки, блядь.

– Я почти равнодушен к деньгам. Ну так, чтоб были. Это же, как известно, превращенная форма. Или я что-то путаю?

– Ну да, – Химик замолчал, секунд на пять – шесть. – Путаешь. Плохо читал. А не хочешь ли поработать на континенте? В группе, хочу сказать? Взять себе для начала страну…

Мне стало так приятно, что все не зря, и… прерываю себя, ибо желание сказать лишнего, мои дорогие, накатило девятым валом.

Градусы

Мы забились. Химик, почти не пивший, сказал – дела. У меня тоже были дела, текучка, надо же появиться. Семинары там. Сказать умное. С половины поллитра обычно говорю умное, знаю такую особенность, храню, пользуюсь.

Потом мы все улетели в свои пределы. «Пределы, пределы, пределы», – вздыхал один персонаж. Очень, как известно, литературный.

Что дальше? Меня зовут Саша, миром правит Зося, чего тебе еще? Пока Зося, а дальше оно начнется, увидите. На улице временами снег, ветер западный, пять – десять метров в секунду, температура ночью тринадцать – пятнадцать, днем шесть – восемь мороза, гололед. Прохладно даже для нас.

г. Красноярск, март 2004

Равнобедренный треугольник

– Не выебывайся, Алеша, – Ольга Николаевна отложила книгу. – Если дядя просит показать писю, значит, надо показать писю. Вдруг дядя доктор и ему это интересно в целях работы? Ну? Покажи за маму, или даже за папу, если тебе так удобнее…

– Не хочу, – отмахнулся Алеша. – Это некультурно – показывать писю чужому дяде. У нас в классе один все время показывал, его за это на слете инициировали.

– Да не бойся, – сказал Тимофей. – Я тебе посмотрю одним глазом и все дела. Мне чужого добра не надо.

– Ольга Николаевна, а вдруг он меня тоже инициирует?

– Алеша, не пизди, – Ольга Николаевна устало сморщила лобик. – Ну что такое – такой большой, а всего боишься.

– Сама писю и показывай! У тебя что, своей писи нет?

– Смышленый пацан, – крякнул Тимофей. – Сразу видно, что хочет выкрутится. Только я, пацан, баб не инициирую. Я их топором сразу.

Ольга Николаевна нахмурилась:

– Простите, Тимофей, а куда именно? Я хочу спросить, в какие места вы бьете топором тех несчастных женщин? Наверное, старых и некрасивых, да?

– Места, – ухмыльнулся Тимофей. – А как же? Места, матушка, надо знать. Это как по грибы ходить. Там тоже свои места… Грибные, например, а еще рыбные – тоже бывают места.

– И все-таки хотелось бы знать.

– Настоятельно? – спросил Тимофей. – Если настоятельно, я скажу. Только вы в те места не бейте. Они, так сказать, мои. Я их про себя называю – фирменные места открывателя Тимофея. А еще я называю их волшебными точками и, прежде чем ударить, рисую там большую синюю розу – ради наводки…

– Но почему синюю?

– Потому что красную ручку начальство жилит, а мне достается синяя, – с охотой пояснил Тимофей. – А еще я никогда не целую их в те места, но это большая тайна, – он понизил голос. – Видите ли, если целовать у баб фирменные места открывателя Тимофея, в жизни вам не будет удачи. Я это несколько раз проверил, и, доложу, без всякого удовольствия…

– И все-таки – покажите места.

– А пусть мне Алеша сначала покажет, – сказал Тимофей. – Фирменные места открывателя Тимофея стоят иной писи и даже двух… или трех… Ну, Алеша, не томи народ.

Мальчик, думая, что о нем забыли, рисовал кораблик. Он плыл под парусом, на парусе рисовался крест… Волны отчего-то получались черного цвета.

Ольга Николаевна откинула челку:

– Тимофей, идите вы на хуй. Вы претенциозны, как мой супруг. Казалось, простой топорник, работаете на службе – а торгуетесь, как два ежика на базаре. Знаете смешной анекдот про двух ежиков на базаре? Хотя бы один?

– Где хотим, там и торгуемся, – обиделся Тимофей. – Не нравится, как торгуюсь – валите в свою Россию. Там на всех места предуготовано.

– Знаете, что говорят про топорников? Говорят, что они не ценят родную мать… Вообще, конечно, говорят жестче, но я молчу. Кроме того, они не ценят и родного отца.

– А чего отца? Отца я в жопу ценил, – сказал Тимофей. – Каждый день, бывало, ценил, иногда два раза. Ну и заценил как-то. У него – не поверите, Ольга Николаевна – была очень впечатлительная душа. Ценить его в жопу собирались со всей округи…

– Бросьте ваши сказки, топорник. Я никогда не поверю, что у вашего отца могла быть душа, тем более впечатлительная… Что касается всей округи, то я наслышана о вашей округе – там всего пять домов и столько же медведей. Вероятно, очень впечатлительных и с душой…

– Не надо про медведей, пожалуйста. Медведей я не ценю. Грубые, неотесанные животные.

– А какие животные вам не грубые?

Тимофей зажмурился:

– Белочки… Знаете, есть такие конфеты – «белочка»? Я кормил «белочками» детей. Прикормил двоих. А потом их нашли бандиты из службы края. Полили бензинчиком… Сами знаете – сейчас с этим просто… Без бюрократии.

– Я же не про конфеты!

Тем временем Алеша дорисовал. Кораблик плыл к острову с острову с тремя пальмами и ярко назывался «Санта-Мария». Он повернул светлую голову в сторону разговора:

– Ольга Николаевна, а правда, что Колумб недооценил Америку? В учебниках про это замалчивают…

– Алеша, не спрашивай про Америку. Это выебон – в твои годы спрашивать про Америку у топорника и младшего ассистента. Лучше бы, в самом деле, показал писю. Чего тебе стоит? У тебя емкая, эстетичная пися, и очень содержательная, прости за явный намек… Такую писю надо показывать на углах. Чтоб простые люди тоже ценили…

Тимофей, видимо полагая вопрос решенным, вынул из футляра очки; устроил их на лице.

– У вас что, хуевое зрение? – спросила Ольга Николаевна.

– У многих сейчас хуевое зрение, – вздохнул Тимофей. – Только это ничего не меняет. Скоро, наверно, будем как в Бенилюксе – хоп, и все. Никакой эмпирии не останется.

– А вы что, любите эмпирию?

– Я не такой оценщик, чтобы ее любить… Но в чем-то – да, несомненно. Скажем так: местами я очень люблю эмпирию. Когда вырезают печень… Или не надо?

– Вы полагаете, я не знаю, как вырезают печень? – улыбнулась Ольга Николаевна. – Мы расчленили декана и поломойку. Кто на спор, кто на зачет. А перед этим была непруха… Знаете, что на курсах называют словом непруха? Или не надо?

– Вы знаете, есть вещи, которые я бы не стал делать… за любые деньги. Скажем, оформить рыжего. Или пролонгация. Или ваша непруха… Как ее называют – академическая…

– Тимофей, расскажите правду: на фига топорнику щепетильность? Она что, усугубляет оргазм? И забудьте слово академическая. В Академии так не говорят. Так говорят на помойке… кого досрочно инициировали.

Алеша, улучив момент, с головой ушел в новое рисование: теперь на листе покатился танк. Он подминал под себя деревянный домик и имел фашистские очертания. Сверху над танком пролетал самолет; агрессивно метая бомбы; одна из них летела знакомиться с танком. В самом углу примостилось рыжее солнышко. В другом углу одинокий человек зябко прятался за недорисованной елкой; видимо, партизан.

– Алеша, ты нас так заебешь, – сказала Ольга Николаевна. – Ослиный упрямец! Дядя чувствует кровный интерес к осмотрению твоей писи. У него такое призвание – ходить по городам и пялиться на чужие писи. Видимо, к тридцати годам своей становится недостаточно… Дядя, конечно, полнейший лох, но взрослых надо боятся.

– Не надо, – возразил Тимофей. – Что я, говно излишнее – меня опасаться? Я зачинщик старый, да не говно. Меня надо уважительно… руками не лапать… пыль с очков протирать.

– Выхухоль, – отрубила Ольга Николаевна. – Претенциозный и амбициозный выхухоль. Брандахлыст. Ходит, к мальчику пристает… Как к себе домой… Алеша, я кому сказала?

– Что сказали, Ольга Николаевна?

– Про штаны.

– Зачем про штаны?

– Ну, грубо говоря, тебе их придется снять, – Ольга Николаевна потянула со столика конфету, и, уже хрустя: – хочешь ты этого или не очень…

– А у меня штаны в клетку, – невпопад сказал мальчик. – В серую. Это ничего?

– Алеша, не притворяйся ебнутым идиотом, – с этими словами Ольга Николаевна стянула вторую конфету. Фантики она аккуратно скатывала в комочек и, заигрывая, кидала за шиворот Тимофея. Мазала и смеялась, и грозила пальчиком: – Алеша, Алеша, ты нас не проведешь… Ну какая разница – подумай сам – какие у тебя там штаны? В клетку или в горошек? Да хоть в крапинку. Мы же не такие балдые, чтобы пялиться на твои штаны… Нас больше интересует суть… Так сказать, феномен за обманчивой личиной явления…

– А дядя будет ее фотать? – вздохнул Алеша.

– Нет, – съязвил Тимофей. – Я буду ее зарисовывать цветными фломастерами в твоем альбоме. Как маленький… Совсем, что ли, порядка не знаешь?

– Не знаю, – сказал Алеша. – Порядки мы только в следующем классе проходим. А в этом только зверей.

Ольга Николаевна развернула седьмую конфету:

– Врет. Все они проходили, вплоть до инициации. Не слушайте его, Тимофей, нашего охуенного шалуна… Он, с позволения сказать, дурит, потому что не знает жизни. Поживет с наше – и перестанет.

– А можно я перед таким делом схожу в соседнюю комнату? – спросил Алеша.

– Ну сходи напоследок, – улыбнулась Ольга Николаевна. – Заодно и проветришься. Развеешься, так сказать… Через пятнадцать минут чтобы возвращался. Я тебе засекаю. Время засекаю. Пошел!

– Да я раньше приду. Вы не волнуйтесь…

Мальчик скрылся, и Тимофей, улучив момент, украл конфету у собеседницы.

– И как, простите, они доверили мальчика такой суке? – сказал он, причмокивая.

– Договаривайте, мой друг… Вы хотите сказать – такой суке, как я? Очень просто. У них не было иного выхода. Самолет вылетал во вторник, и надо было сдать талон на контроль. И куда, скажите, подевать ребенка? А у меня все-таки опыт…

– Вот я и не понимаю. Как они доверились особе с подобным опытом?

– А чем вас, дорогой, не устраивает мой жизненный опыт? Он, между прочим, очень разносторонний…

Ольга Николаевна кокетливо одернула на себе рубашку. И еще что-то одернула. Причесалась.

– Не знаю, – смутился Тимофей. – Я, наверное, очень консервативен, но, по-моему, что-то не по-людски. Мне кажется, вы очень гнило его воспитываете. Я хочу сказать, пацана. Из него вырастет очень странный юноша…

– Государству необходимы странные люди. Иначе оно загнется, как Франция Людовика Шестнадцатого или Россия этого мудака. И к власти придет какой-нибудь «Хулибан».

– Я настороженно отношусь, – заметил Тимофей, – к фундаменталистам. Они, на мой взгляд, все какие-то безбашенные. Психи ненормальные. Не ахти ребята.

– Недаром народ называет их хулибане. Он словно видит, что стоит за русской идеей… И кто стоит… И на чьи, с позволения сказать, деньги. Это же простой вопрос: кто спонсирует? После него все становится ясно, предельно ясно. Однако нет – такое впечатление, что его боятся задать… И фундаменталисты множат свои ряды. Зондируют молодежь… Срут в карманы…

– Я бы ограничил формальных радикалов чисто парламентски, – выронил Тимофей. – Взял и провел через Конституцию три поправки. Всего только три! Но зато какие! Пальчики обсосешь… Признаться честно, нам все надоела эта политкорректность. Туда не ходи, этого не еби… Государство же тем временем терпит полный идиотизм, люди ходят по улицам и даже не думают… у них же все под боком – господи твою мать… Говорят, что время определяет нравы…

– Говорят на самом деле наоборот, – поправила Ольга Николаевна. – Впрочем, кому как нравится. А вот за отечество действительно как-то горько… Даже не то что горько – отчаянно удивительно… Раз, два – и ничего нет. Сплошной Хулибан. И кошки в душе с этого дела… И где, черт возьми, наш маленький засранец?

– Может, он уже при делах? – с подозрением спросил Тимофей.

– Вряд ли, – она покачала головой. – В его годы при делах обычно не состоят. Я полагают, что он просто готовится. Чисто психологически. По методике Яндальского или Куца… Показать – оно-то фигня. Ребенок переживает за будущие последствия. Совершенно очевидно, что я не в силах заменить ему мать… Вот придет он завтра в школу – и дальше? Его спросят – где твое домашнее дело? И что он скажет в ответ? Приходил чужой дядя и я показывал ему писю, да? И этим отмажется? У него же отберут последнее, и еще добавят… Понимаете?

– А что мешает вам заменить ему домашнее дело?

– Я не искусна в левой ориентации, – призналась Ольга Николаевна. – Таких, как я, всю жизнь учили другому. И поздно в двадцать шесть переучиваться на собственного предателя, предателя своих личных учителей… Я физически неспособна – вы понимаете? А здесь нужен профессионал.

Тимофей отломил кусочек новой конфеты и протянул его девушке.

– Давайте на брудершафт. И простите меня пожалуйста – я вовсе не имел ввиду, что вы сука. То есть вы лично сука. Просто так получилось. Знаете, как поется в песне: это судьба. И ее достаточно нелегко избегнуть, тем более такой очаровательной кисе…

– Вы говно, Тимофей, – на глаза Ольге Николаевне навернулись слезы. – Но я вас почему-то люблю. И давайте не будем на брудершафт. То есть мы, конечно, съедим конфету. Я полагаю, мы съедим еще по одной. Нам, наверное, будет с этого муторно, но мы съедим до конца… Но будем на вы – мне так больше нравится. В старинных семьях даже супруги, бывало, говорили на вы… В этой есть какой-то шарм, не находите?

– Цирк это, а не шарм, – сказал Тимофей. – Тоси-боси, новомодные веяния. Но вы для меня словно вторая Венера. Честное слово. Без этих… Без дураков… Я не хочу умирать после всего мною пережитого… Если бы не вы, я бы совершил страшную ошибку – подумать только. Вы не представляете, в какую пизду катилась моя жизнь, пока вы не вынырнули… Вы же не блядь сословная… Вы – на три балла выше.

Ольга Николаевна вскочила с кресло и нервно прошлась по комнате.

– Это хорошо… Все, что вы говорите – очень хорошо. Но давайте ради эксперимента пойдем на принцип?

– Давайте, – Тимофей расстегнул две верхние пуговицы (впрочем, тут же их застегнул).

– Я польщена. Но чем вы докажете такое смутное чувство? Вы можете, например… Впрочем, это слишком…

– Хотите оленя? – неожиданно сказал Тимофей. – Хотите, я сделаю вам оленя? Настоящего? Чтобы от души?

– Только не от души, – ее лицо перекосилось. – От души – это по-мужицки. Пусть этим занимаются наши предки… Знаете, я люблю холодных оленей. Вот холодного оленя может сделать не каждый. Понимаете, тут главное не быть трусом, не нассать самому себе – говоря метафорой…

– Я еще никому не делал… Холодных оленей… В книгах, конечно, читал. Но вы знаете эти книги – там пишут подчас такое, что волосы заворачиваются. Я уверен, что процент преступлений совершается из-за недочитанных книг… Я могу постараться… В конце концов, я не такой ретивый мужик, каким кажусь первую пару месяцев. Ради сердечного дела можно и уклониться… Что мне в этом? Тимофеем был – Тимофеем и помирать пойду. А холодный олень дается только раз в жизни. Главное – вовремя просахатить… И не жалеть…

– Тогда решено, – Ольга Николаевна стукнула кулаком по стенке (с той стороны, как обычно случается, никто не ответил). – Тогда завтра в десять у Пал Степаныча.

– Может, все-таки не у Пал Степаныча? У Пал Степаныча слишком дешево…

– Ладно: вы мужчина, вам и топор. Как говорится в новом римейке… Не знаю, что говорится… Главное – мы забились.

– Еще один вариант, – встрепенулся Тимофей. – Но там, извините, будет на грани жизни. Шаг влево – и недомут, поминай как звали.

– Не надо рисковать жизнью. По крайней мере, в самом начале. Если вы рассказываете не сказки, мы еще рискнем жизнью за наше общее дело… Хотите же заиметь со мной дело?

Некоторое время они перемигивались совершенно молча. За окнами темнело, и в это самое время раздались шаги; вернулся из дальней комнат румяный Алеша.

– Простите, вы не заняты? – спросил он.

Вид же имел совершенно фантастический: на ногах зеленые сандалии, в руках палка – для настольной игры в «большого арто». На конце палки поблескивал наконечник: из железа. Стало быть, Алеша держал в руках полноценное копье – независимо от мнения о своем предмете…

– Писю-то не пропил? – злорадно хохотнул Тимофей. – А то, знаешь, бывает: уходит мальчик в соседнюю комнату якобы по делам, смотришь – а пися тю-тю. Где, спрашивается? А пропил! Вот не абы как, а именно пропил, чтоб смешнее было… А зачем тебе такая резная палка? Неужели ты хочешь сыграть со мной в «большого арто»? Лохануто! Учти: я в такие игры мастак. Объебу и баста. Я ведь практически шулер, нас так учили… Но если хочешь, сыгранем в «большого арто». Дело, как сказали бы, уместное… В «арто» обычно на дозу малость играют… Если хочешь, можем и на живца. Или лучше так, чтобы по рукам вышло: с тебя доза, с меня живец. Но если ты хочешь крупно проиграть в «большого арто», зачем тебе наконечник на конце твоей палки? Тем более железный?

– Я сделал его специально, – сказал Алеша. – Чтобы он был со мной.

– А зачем он с тобой?

– Защищать свое достоинство, – честно ответил мальчик. – Жизнь и достоинство. Я решил, что неприлично показать вам свою наличную писю. Она моя. Практически и навечно. А вы, дядя, хотите подмазаться. Вот и все. Мне про таких родители говорили – что есть дяди, которые желают подмазаться. И надо их лупить по рукам. Любой ценой. Даже палкой…

– Вот это пацан! – воскликнул Тимофей. – Кремень, а не пацан. Много вас на моем веку развелось – к добру это…

– Не думаю, – сказал Алеша. – Что совсем уж к добру…

С этими словами он постарался ткнуть палкой в направлении живота Тимофея. Топорник сноровисто уклонился, захватил палку и дернул ее из рук мальчика. Палка, делать нечего, подалась стремлениям Тимофея – и Алеша остался практически безоружным. Только тихонько всхлипнул…

– И что дальше? – уныло спросил он.

– А действительно, матушка, что же дальше? – спросил Тимофей. – Вы же не находите такой вопрос риторическим?

– Отчего не нахожу? Вполне даже, – ответила Ольга Николаевна. – Но поймите, мой друг – тем более поймите это с учетом обострения нашей дружбы… знаете, есть такой экзистенциальный модус… Так вот, вырубите себе на носу – есть вещи, за которые я отвечаю, в том числе перед государством. Перед нами славный сопливый мальчик. И что же? Допустим, вы неумеренно радикальны, так? Допустим, в вашем зобу окончательно сперло всякое дыхание, вы отринули последние формализмы, инвестировались на все сто, и, так сказать, воспалились рвением… Допустим – говоря без утайки – вы намереваетесь посконно выебать его в жопу. Но простите, вам не приходилось задать себе вопрос: при чем здесь все-таки я? Простите, но помимо прочего, я симпатичная девушка… И, простите, государственный служащий… И, простите, топорник – не чужой вам все-таки человек…

Тимофей откашлялся. Видимо, специально, чтоб это было своеобразным вступлением…

– Ольга Николаевна, – сказал он с потугой на снисходительность. – Последний съезд топорников решительно осудил подобную практику. Мы полагаем, что это некультурно – ебать кого-либо в жопу, тем более непосредственно. Есть множество более органичных способов услужить Единому… Вы отсекаете?

– Я слежу за развитием… лучше так: за гниением… вашей разлюбезной мысли. Значит, ебать кого-либо в жопу вам кажется недостаточным… так сказать, несовременным, да? И вы радикализируете? Вы, так сказать, готовы пойти на нонсенс?

– Это не нонсенс, – обиделся Тимофей. – Это суровые нитки правдивой жизни…

– Блядь! – взвилась Ольга Николаевна. – Не будьте совсем говном, не впадайте в пафос, побудьте хоть немного как человек… Говорите, черт вас разорви, хоть немного по-человечески… Говорите так, чтобы простая образованная девушка могла вас понять… Какие, блядь, нитки? Какой такой, разъебать ее, правдивой суровой жизни?

– Я лишь хотел сказать, что сейчас совершу некоторый эмпирический опыт. В соответствии с программным пакетом нашего последнего съезда… Не радея, так сказать, о личном постыдном благе… Иными словами, я сейчас сниму с мальчонки штаны и суну ему в задницу самодельное – им же самим – копье. Если мальчонка выживет, я буду до крайности счастлив, чего, откровенно говоря, желаю и вам…

– Ах, вы теперь веруете в копье? А, извольте мне ответить, зачем? Вы полагаете, что мальчик больше отсечет в нашем деле – если не скочурится после этакого копья?

– Это его закалит, – сказал Тимофей. – В доску, как реального мужчину. Знаете, все-таки в жопу… Тем более такое копье… Собственными, на хуй, ручонками… Разве это не вещь?

– Это симуляция – даю вам совесть на полное отсечение… Это анормально, вы понимаете? Это подорвет неразвитый детский потенциал, сорвет всю актуализацию…

– Что бы вы, Ольга Николаевна, понимали в наших мужских играх… Признайте уж честно, что рыльцем не состоялись – шарить в мужские игры… Рыльце, так сказать, в пушку, отсюда и все дела… И мешаете мне следовать долгу, а лучше сказать, инструкции… Стыдитесь… Ай-ай-ай, Оленька…

И Тимофей, словно глумясь, начал шевелить пальчиком: дескать, он ее осуждает…

Ольга Николаевна положила ноги на пуфик и начала маленько ими подрагивать. Дескать, ей было плевать, что ее столь явственно осуждают…

Тем временем Алеша, вычленив свободный момент, страстно принялся за альбом. Долго ли, коротко ли, а рисовалось следующее: гроза. В лесу, среди елок и кустов, разбегались в смятении звери: лось, волк, медведь и лисица. Над ними сверкали три оголтелых молнии и хлестали косые темные синие линии – дождь. Видимо, где-то стучал и гром. Но гром, Алеша, к сожалению, рисовать не умел…