Текст книги "Рассказки конца века"

Автор книги: Александр Силаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– То-то и оно, – сказал он. – А давай литературу читать? Запрещенную-то?

Не стал он ее сказочками тешить про иван-чай. Как встал во весь рост, да как загнул про апперцепцию – у девчушки от восторга глаза расширились. А он все Кантом трясет, цитатки из него вытрясает, а у малолетней аж слезы на глазах, от восторга, видимо.

Разобрались они с критикой чистого разума, другим занялись. Вот те время, вот пространство, а вот и Господь Бог, а вот и гносеология, мать ее. Слушала девчушка с открытым ртом и разинутыми глазами. В кайф пришелся Иммануил, даром что незаконно проданный.

– А теперь поклянись, – потребовал юноша.

– Я поклянусь!

– Небом и землей, – уточнил он.

– Небом и землей, – сладко повторила она.

– Мамкой и папкой…

– Мамкой и папкой…

– И всеми будущими любовниками!

– И ими тоже…

– Что никому не скажу, чем мы тут занимались.

– Разумеется, – просто сказала она.

Расстались они молодые, счастливые сполна и собой, и миром, одним словом, начитанные до маковки. Отсыпаться пошел Влад, но не судьба, наверное. Через два часа нагрянула соседская тетка.

– Ты чего, паскудник, наделал? – вопила она.

– Развлекал вашу дурочку, – объяснил он.

– Что? – орала она дурным голосом. – Как ты сказал?

– А как ее еще развлекать?

Женщина застонала. Глаз выкатила, зубом скрипела, а ногтем норовила царапнуть импортные обои.

– Картинки рисовать, музыку слушать, – плакала она. – А ты что сделал? Лежит она сейчас, встать не может, бредит про какую-то онтологию. Есть не хочет, пить не хочет, метафизику ей подавай. А я где возьму? Мы бабы простые, академиев ваших поганых не кончали.

– Это пройдет, – философски заметил он. – Полежит и встанет.

– Сволочь ты, – просипела тетка и хлопнула его в ухо.

Хотела за чуб оттаскать, но пожалела, видать. Так и не помяла лихие космы, только плюнула в сердцах и ушла восвояси, или еще куда ушла, куда обычно уходят злобные некрасивые тетки… Наверное, к добрым и дурным дядькам, состоящих при них в мужьях, куда же еще? (Разумеется, к добрым, поскольку недобрый дядька такую бы, наверное, сразу порешил под покровом первой брачной ночи).

Влад оплакивал свое ухо. И так он его оплакивал, и по-другому, даже лечить хотел, а оно и так перестало маяться. Вот и славненько, думал он, вот и весело.

В разнесчастную железную дверь стали бить сапогом. Может, били и чем иным: трубой, скажем, или дубинкой, или кулаком, или телевизором, или водородной бомбой. Но он интуитивно чуял, что сапогом. Насмотрелся в детстве киношек, где плохие ребята вышибали хорошим парням двери своими грязными сапожищами. Тимуровцы? Тетка? Развратная кантианка?

Адольф Гитлер? Хан Батый? И один дома, и нет спасения.

Там стояло похлеще, чем хан Батый. Недоброе стояло, ох, недоброе. Мужик. Руки в татуировках. Шерсть-то дыбом, слюна изо рта вытекает. За спиной автомат, а в руках какие-то документы.

– Именем закона, козел, – хрипел он.

– Но вы же не сотрудник правопорядка?

– Я-то?

– Ну из милиции же?

Мужик ощерился.

– Так твою растак, пацан, не ментовский я. Я круче, пацан, запомни – я Кагэбэ.

– Ух ты!

– Не ух ты, а ух вы! Уважай, пацан, контору. А то выцепим. Открывай, короче, ворота – смотрю на них как баран.

Делать нечего, распахнул.

– Как фамилие твое, дятел?

– Владислав я… Ростиславович… Красносолнцев…

– А у нас записано, что ты Вовка, – подивился мужик.

– Там, наверное, такая дезинформация.

– Ладно, пацан, усек. Щас колоться будем.

Кагэбэ зашел в комнату, плюхнулся на кровать и стал старательно вытирать сапоги о сиреневую подушку. И методично колоть Влада:

– Имя? Фамилия? Адрес? Твою мать! Отвечать быстро, не задумываясь. Ну?

– Так вы меня об этом уже спрашивали.

– Ах да, вообще-то, – смутился он. – Но это я для уточнения, для сверки, так сказать, этих е… данных. Давай к составу преступления. Ну?

– Но я же не виноват.

– Начинается, – радостно процедил мужик. – Ты как, сучок, правду-матку резать будешь или отнекиваться?

– Только пытать не надо, – попросил Влад.

– Это мы быстро, – обрадовался Кагэбэ.

И открыл он серенький чемоданчик.

– Вот тебе щипчики, гвоздики, вот испанский сапожок, а вот стульчик, складной, электрический. Каково?

– Ой!

– Не издавай таких непристойных звуков, – огорчился мужик. – Что значит – ой? Это значит, что ты испугался. А мне так неинтересно. Зачем мне, бля, колоть такого неинтересного? Изображай из себя крутого. Вот тогда мне кайф. Вот сделай вид, что ты на мои угрозы плюешь, что сильный, наглый, самоуверенный. Давай, наплюй на мои угрозы, оскорби мое достоинство оперативного работника.

Влад символично плюнул на серенький чемоданчик. Он сразу увидел, что сделал правильно: разбойничья рожа Кагэбэ озарилась неземным счастьем.

– Ах ты падаль! – заорал он радостною. – Вот ты как? Я сразу понял, сука, что ты матерый, что на понт тебя хрен возьмешь. Я все про тебя понял. Но на крутого всегда найдется покруче, понял? Сейчас, ублюдок! Получай! Получай! Не увертывайся, мля! А еще?

– Нет, – прошептал Влад.

– Плеваться будешь?

– Нет, – простонал он.

Кагэбэ вздохнул:

– Что ты такой тупой, парень? Ты же матерый, следовательно, дерзкий. Кто же после двух ударов ломается? Ломаются, конечно, и без ударов, но не матерые. Ты должен был сейчас не испугаться, а послать меня на х… Тогда мне интересно с тобой работать. Давай еще разок попробуем? Не возражаешь?

Паренек кивнул.

– Ну, будешь плеваться-то? – повторил Кагэбэ.

– Пошел на х… – ответил Влад.

– Что, козел?! Что ты сказал?! Убью, пидор!

Влад метнулся к двери. Но не успел, понятное дело. Завален был нехилым ударом в лоб. Лежал, приходил в себя. Не спеша, гость достал предмет, не стульчик и не сапожок, а пистолет, простой и обыкновенный, а в сложившейся ситуации даже банальный…

Он вдавил ствол в висок и зашипел змеино:

– Гаденыш, снесу тебе башку, на хер снесу, ты ведь знаешь, я не шучу, знаешь, гаденыш.

Влад открыл глаза. Оперативник спросил:

– Посылать будешь?

– Нет.

– Эх, блин, – с досады Кагэбэ отшвырнул пистолет.

Попинал подушку, вроде как успокоился.

– Эх ты, деревня, – печально произнес он. – По законам жанра ты должен послать меня второй раз. Вот тогда из доброго я бы стал злым. Я бы тебе врезал еще пару раз, потом ты мне, и все так по-мужски, романтично. Затем ты бы стал убегать, например, через окно. Завалил бы я тебя, брат, при попытке к бегству. Эх, такую романтику спортил… Виноват ты передо мной, виноват. Пиши тогда уж чистосердечное, раз убегать не хочешь, что с тебя взять.

– А в чем? – полюбопытствовал Влад.

Кагэбэ нахмурился:

– Как в чем? В преступлении, не в любви же.

– А в каком?

– Блин, я не понимаю, кто его совершил: я или ты? Откуда я-то знаю. Что совершил, то и пиши, тебе лучше знать. Бери ручку, бумагу. Полчаса хватит?

– Но я не совершал.

– Кончай дурака валять. У меня к вечеру двух матерых расколоть по плану.

– Я не матерый.

– А я виноват? Кто виноват, ты мне скажи? Коза ностра? Жидомасоны? Каждый сам по жизни отвечает за дерьмо, в которое вляпался. Не юли, будь мужчиной. Ручку в руки и пишу правду. Скучно напишешь, пристрелю как сявку обдолбанную. Сорок минут тебе.

Влад вздохнул, взял ручку и за сорок минут написал шедевр.

Он признал все: и храм Артемиды, и тридцать монет от первосвященника, и александрийский огонь, и руины Вечного города, и кричащую в огне Жанну д’Арк, и отравленного Наполеона, и Освенцим, и пулю в Кеннеди, и выстрел в Мартина Лютера Кинга, и пару жертв Чикатило, и масонский заговор, и подвиги Аттилы, и детей Нагасаки, и изобретение СПИДа, и красный террор, и Джордано Бруно, и профессоров на Чукотке, и Есенина в петле, и меткость Дантеса, чуму и холеру, насморк и сифилис, смерть бизонов и вымирание динозавров, Атлантиду и Лемурию, депрессию и запоры, дурных староверов в гарях и утонченнных маркизов на фонарях, чеченские авизо и работорговлю, ураган на Цейлоне и голодуху в Нигерии, Павла Карамазова и ростовщицу-старуху, подростковую преступность и детскую смертность, автокатастрофы и весенние заморозки, хреновый урожай бобов и засыпанную мышкину норку, отрезаннные уши и вырванные глаза, брошенных жен и обманутых мужей, оторванные головы и пробитые груди, слабые нервы и невидящие глаза, погибшие души и серые судьбы, неузнавание пути и поздний крик, страх и сострадание, запуганность жизнью и запах смерти, ненайденный опыт и гибнущие структуры, энтропию и боль, слабость и отсутствие новизны, нерожденное желание и вековечную дурь.

– На место в истории потянешь, – хохотнул Кагэбэ, бегло просматривая бумагу.

Приглашение в рай

Букв было много, буквы были разные и, что самое удивительное, они складывались в слова. Могли ведь и не сложиться, верно?

А так все ясно, как трижды три. Котеночка отдают в хорошие руки. Уведомляют, что звать котеночка Пухом. И еще просят, чтоб руки были добрые. В добрые руки Пуха отдавали за так, за спасибо и за пожалуйста. А если руки плохие, не видать вам зверька, как ушей своих… Неплохая судьба у Пуха – он ценим старым хозяином, и обречен на любовь, и благоволит ему могучий кошачий бог.

А когда шило меняют на мыло, утюг на сапог, тачку на хату, редиску на лук с доплатой – это все неинтересно, это на любителя, это на особого ценителя и на желающего обменять редиску на лук. Такое можно изучать только с меркантильных позиций.

То ли дело, мужик хочет на баяне сыграть. Но мужик деловой, не хочет за спасибо наяривать. Бабки, говорит, хочу. Так и говорит: сыграю, мол, хоть на похоронах, хоть на танцах – за бабки, само собой. Ушлый мужик, наверное, смекалистый.

Центр просветленных технологий зовет в нирвану. Он там был, нирваны не видел. Все проще: садятся людишки в круг, выходит один как бы гуру и начинает стругать окрошку из пятнадцати мировых и немировых религий. Говорит, могу чудеса вершить. Но не буду. Вам, дуракам, только покажи, вы ж сорок лет потом не уснете. Вас, дураков, только вытяни в астрал – загнетесь там, как пить дать. А мне за дураков перед Шамбалой отвечать. Не покажу чудес, лучше еще вам баламуть постругаю, как Христос с Магометом водили дружбу, и почему у Будды глаза такие печальные.

А потом они встают и орут. Минуту орут, десять минут, полчаса. Процентов сорок рыдает. Процентов двадцать впадает в ступор. Процентов пять всегда тянет на групповой секс, а кто-то малочисленный всегда хочет набить морду всем остальным, включая гуру и Атмана. Но зато все они начинают любить Бога. Среди ночи разбуди и спроси: «Бога любишь?», сразу ответит. Ладно, Богу богово. А где нирвана, мать вашу? Самое кощунственное, что все это в мире есть: и Атман, и нирвана, и чудеса – все есть, а иначе и слов бы таких не было. И только исконняя доброта этих феноменов позволяет валять дурочку центру якобы просветленных технологий.

А вон ребята рок-группу создают. Вокалисты, значит, нужны. И гитаристы. И мастера игры на клавесине, кстати, потребны. И юные барабанщики. И профессионалы игры на ложках. И свистуны с плясунами. И поэты. И спонсоры. И поклонники. Сами пишут – не имея поэта, вокалиста и гитариста, честолюбивые парни сразу ищут поклонников. И опытного мастера клавесина.

Кто-то купит ордена первой и второй мировой. Кто-то развращает народ, предлагая в полцены искусственный член. Сумму не говорит, уверяет, что половинная, вот и верь ему после этого… Кто-то навязывает юного муравьеда, сразу предупреждая, что муравьед – это дорого. Хороший муравьед, мол, стоит хороших денег. А уж юный-то муравьед! Неполноценен тот новый русский, кто не разводит у себя муравьедов, клянется автор.

А рядом сводят знакомства. Скучно им одним, сиротно, хоть подушку трахай с печали или копи два года на искусственный член. Или беседуй за жизнь с радиоприемником, пей вечерами на троих с диваном и телевизором. А тут попроще – свел себе знакомство, и радуйся, утоляй ненасытное. Вот и пишут мужики в надежде на счастье. И прекрасная половинка не отстает, ищут себе девочки и старушки принца в белом на рысаке.

Буду верной и душевной любовницей, уверяет белый свет дама лет тридцати. А затем говорит, чего ей, даме, угодно, чем ее дамская душа утешится: автомашина там, деньги, квартира, и обязательно почему-то выезд к теплым морям. Вот у теплых морей она и будет отдаваться – тепло и с благодарным светом в женских глазах. (Не самая еще плохая, наверное, дама. Точная – раз. Смелая – два. Честная – три. Другие хотят, честных слов сразу не говорят, а бедным мужикам потом заявляют: ты козел и неудачник, Васисуалий. И брошенный Васисуалий бежит топиться вместо того, чтобы пять лет назад заиметь деньжонки и квартиренку.)

Уркаган вопил с зоны, как его нежная мальчишеская душа истомилась по женской ласке, как ему сиро в своем чертоге одиночества и как найдется добрая фея, которая разрушит злые чары, и как он будет эту фею боготворить, как будет ее носить на руках, целовать ей мизинцы всех рук и ног, осыпать розами и полынью, как будут они жить долго и счастливо, жить да поживать, и добра, наверное, наживать, и умрут, поди, в один день.

Девочка искала мальчика лет четырнадцати, не старше и не младше, чтобы дружить.

Мужик пятидесяти годов искал подругу, согласную на сельскую местность. Сулил ей корову и много чего веселого. Любовь свою, как положено, обещал.

Кто-то искал отца девочке двенадцати лет и ее старшему братику. Кто-то искал сексуальную няню ребенку двадцати годов. Кто-то предлагал вольным девушкам вступить в обоюдную переписку, слать друг другу честные рассказы и домодельную порнографию. Одним словом, мастурбировать вплоть до следующей жизни. А женщина сорока пяти лет искала мужчину, чтобы впервые в жизни сделать кого-то счастливым. Авось получится, мало ли.

Супружеская чета разыскивало супружескую чету. Высокий мужчина зачем-то разыскивал себе лесбиянку. Тельцы искали Овнов, а Весы – Рыб. Козерог-Обезьяна хотел Дракона-Близнеца. Несчастные женщины хотели себе всех, кроме зэков. Юноша хотел денег с женщиной любого возраста и любых оригинальных привычек. Девственница клялась выспаться с лучшим мужчиной в мире. Кто-то просил поделиться опытом. А кто-то отчаянный искал партнершу национальных взглядов для создания патриотичных детей. А ведь кто-то еще увлекался теннисом и поэзией Мандельштама…

Но это красивости, а есть конкретные рубрики.

Лелик и Хрыч, Чума с гундосиками ждет у Камня. Приходите. Забухаем.

Школа номер шестьдесят шесть, выпуск славного 1968-го! Соберемся в среду, помянем лихие дни?

Девушка в белой шубке, я стоял на остановке, увидел вас, опешил и растерялся, а вчера понял: Вы – это Вы. Подходите в двадцать тридцать на остановку.

Дорогого Бориса Ольгердовича поздравляем с рассасыванием бороды. Ваши тугрики.

Метеля, кончай глупости. Доброхот.

Уважаемого Александра Александровича с юбилеем. Творческих вам успехов на поприще, Алесандр вы наш Александрович.

Фанатки Пупкина искали таких же фанаток Пупкина. Вместе-то веселей шагать по просторам.

…Через промежуток пошли деловые вещи.

Неизвестный менял книги о вкусной и здоровой пище на «Заратустру».

Библиотеку юного зрителя хотели продать за гроши.

Давали уроки у-шу.

Предлагали создать партию любителей водки.

Выдвигали идею Общероссийского Демократического Альянса.

Продавали мешки монет, покупали вагоны марок, меняли альбомы бабочек, завещали коллекцию трусов. Предлагали оставить кому-то квартиру. Предлагали подзаняться туризмом и рвануть в матушку-тайгу. Предлагали купить за рубль идею, как заработать состояние за шесть месяцев. Предлагали учредить на ровном месте масонскую ложу. Предлагали создать клуб держателей хомяков. Предлагали возродить музей Ленина. Предлагали меняться информацией о неопознанных летающих штуках. Зазывали на курсы бухгалтеров и водителей; заманивали на тренировки боевиков и ускоренное формирование юберменшей с выдачей диплома международного образца. Ниже за тысячу долларов предлагали гарантированный вход в Царствие Небесное.

В случае неудачи тысячу долларов обещали вернуть. Честность его заинтриговала.

* * *

– Девушка, но разве оно сохранилось? – спросил он.

– Если не сохранилось, мы вернем ваши деньги, – успокоил ласковый женский голос.

– Ладно, – сказал он в телефонную трубку. – Тысяча долларов не цена?

– Конечно, не цена, – ответила незнакомая. – За такое точно не цена. Мы же продаем вечность.

– Да, я понимаю, святое дело, – издевательски серьезно сказал он.

Девушка родилась умной, она поняла, засмеялась. Так они и смеялись знающе.

– Но вы приедете?

– Приеду, – весело ответил он.

– А скоро?

– Сегодня, – пообещал он. – С деньгами.

– А вас правда зовут Альберт?

– Мой папа был фашистом и выбрал имя Адольф. А мама хотела назвать ребенка Альфонсом. Выбрали нечто среднее.

Они снова посмеялись, не так знающе, но все равно от души.

Все по-другому, конечно. Никому не верил Альберт Леонардович, не имел на то весомых причин и благодушного настроения. Его, конечно, интересовало безумие. Письмо от тугриков про бороду Бориса Ольгердовича, мен поваренной книги на «Заратустру», мысль объединить держателей хомяков и все прочее – тоже безумие, но простое, так сказать, безумие первого порядка. Любое безумие так или иначе объяснимо разумом, а все это объяснимо очень просто. Или подростковая шутка, или слабоумие обывателя, или праздность, или жадность, или шиза, или непонимание простейших законов жизни.

Интереснее с царством божьим. Это безумие в кубе, и оно почти объяснимо умом как шизофрения. Но трубку подняли, и живой девичий голос представился секретаршей, ответил, посмеялся, позвал приезжать. Ум отступает на дальние рубежи: фантастическая шиза или здоровое, но тогда непонятно что. Не корысть. Это слишком загибистый путь обмана, есть другие, почеловечнее и попроще. Кто обманется на такую чушь? Лохи ведь ищут тысячу годовых, а не божкины сказки.

Альберт Леонардович спустился вниз, хлопнул дверцей «ландкраузера» и покатил, куда звал его улыбчивый женский голос. Приткнул недешевый джип к бордюру, спрыгнул в мелководную грязь и пружинисто зашагал, распугивая прытких мартовских воробьев. Другие люди бегали вокруг него, на свой манер распугивая весенних птиц и друг друга…

Увы, голос оказался симпатичнее женщины, так тоже случается, и не в том суть, что девушка была некрасива: просто голос был сногсшибательным, а лицо было ничего, и фигура была ничего, одним словом, ничего была девушка, но до собственного голоса ей было – не рукой подать, и не ногой дотянуться.

– Вы Марина? – спросил он шепотом бывалого заговорщика.

– Альберт Леонардович? – оживилась она. – Очень приятно.

Было ей от роду двадцать пять зим – примерно. Носила она малосочетаемое, но у нее сочеталось – пиджак и вольные джинсы, все темное, а еще носила светлые волосы и улыбку. Блузка светилась желтым, а сережки слегка покачивались, и никого в комнате не было, и не было двери, ведущей к начальнику. Альберт Леонардович полагал, что бытие секретарши немыслимо без ее начальника, ан все-таки нет…

В кабинете было метров семь по гипотенузе, тяжелый стол и легкий стул для Марины, два кресла для людей, телевизор в углу и телефон – для нее же, видимо. Экран показывал с приглушенным звуком: красивые мужчины и женщины в нерусских платьях говорили нерусскими голосами, демонстрируя страсти, по всему видать – нерусские, да и нечеловеческие вообще, может быть, даже и марсианские.

Альберт Леонардович сел в одно из кресел, назначенных для людей, в то, которое дальше. Хотел, куда ближе, а не сумел – занято было, лежала там пачка цветных журналов «Космополитэн».

– Ваше? – спросил он.

– Мое, – вздохнула девушка. – Здесь все мое.

– Вы что-то делаете весь день?

– Ничего не делаю и ничего не знаю, – призналась она. – Мне платят, чтобы я бездельничала.

– Вот оно как, – сказал Альберт Леонардович.

– Ваш звонок был первый за две недели, – продолжала Марина. – До этого никто не звонил, никто не приходил, а по пятницам платили деньги. Правда, немного.

Клиент присвистнул, клиенту нравилось…

– И что вы будете со мной делать?

– Возьму ваши деньги, – просто ответила Марина. – Дам вам телефон. Все.

– А если я откажусь?

– Ваше право. У меня инструкция никого не уговаривать, – объяснила она. – Нужный человек согласится без уговоров.

– А если я дам сто долларов?

– У меня инструкция не торговаться. Вы же понимаете.

– Конечно, понимаю, – кивнул Альберт Леонардович. – Все правильно.

Он вынул пачку из внутреннего кармана, отсчитал ровно десять.

– Я позвоню отсюда?

Марина протянула бумажку с цифрами, извинительно улыбнувшись.

– С девяти до десяти вечера.

– Хорошо, – покорно сказал он. – А если я захочу деньги обратно?

– Придете завтра утром, я верну, – сказала Марина.

– За ночь-то пропьете, – ужаснулся Альберт Леонардович.

– Потрачу на героин, – уточнила Марина. – Или сниму себе жиголо.

Она радостно тряхнула копной светлых волос.

– А скучно здесь? – посочувствовал он.

– Не-а, – выпалила она. – Здесь такое бывает!

– А что бывает?

– Ну как что, – сказала Марина. – То про негров покажут, то про пепси, то про дельфинов. Интереснее всего про импичмент и лесные пожары.

– Ух ты, – позавидовал Альберт Леонардович. – Прям-таки про лесные пожары?

– А как же без них?

– Серая у меня все-таки жизнь…

Уже в лифте он пожалел, что не поцеловал Марину в курносый носик, и свидание не назначил, и на колени не встал, слов не сказал подобающих – хотел даже вернуться. Но не вернулся, вспомнил, что так нельзя – то есть возвращаться нельзя, раз ушел, то ушел.

Да и другое намечено.

23–39–98, так, кажется.

– Приходите, – сказал обыкновенный мужской голос и назвал адрес.

Дом стоял в центре города. Добротный, пятиэтажный. Не хрущевка заурядная, не брежневка и не андроповка – сталинка возвышалась, гордясь своим именем. Он загнал «крузер» во двор.

Хозяин ждал Альберта Леонардовича в недрах восемнадцатой квартиры. Он на глаз прикинул, в какой из шести подъездов ему идти. Туда и двинул. Угадал.

Дверь открыл мужчина лет тридцати, гладко выбритый и черноволосый, в черном свитере и черных тренировочных брюках. Он пожал узкую ладонь Альберта Леонардовича, махнул приглашающе: заходи, мол, брат, раз пришел.

– Володя, – назвался он.

Больше никого не было, по меньшей мере, ему так виделось: но могло быть в квартире и пять человек, и десять, и сорок пять – явно не однокомнатной строили восемнадцатую квартиру. Черноволосый, понятно, всех комнат не показывал. Он сразу толкнул застеленные створки напротив прихожей и они оказались в гостевой комнате, в гостиной, как ее называют.

– Дело не в деньгах, – говорил он, – это ведь очевидно. Нужен просто показатель энтузиазма, пускай в денежном выражении. Я понимаю, что получилось пошло, но лучшего мы не придумали. Доллары вернем обязательно.

– Это хорошо.

– Так вот, к делу, – начал Володя. – Пива хотите?

– Да нет вроде.

– Водки? Вина? Ужинать, наконец?

– Да ну, рано еще…

– Мы исходим из буквального понимания текста Библии, – объяснил Володя. – Там две категории: нищие духом и страдающие за правду. Первое отметается, поскольку нищий духом в России не может ездить на «тойоте-ландкраузер». Для него в девяносто восьмом это нереально. Козел может. А нищий духом и по деньгам босяк, у него штаны в заплатах, куда ему. А за правду вы у нас пострадаете.

– Это как?

– Это просто, – рассмеялся Володя.

– Откуда я буду знать, что за правду? Люди обычно хрен знает за что страдают, нравится им, наверное. Страна мазохистов.

– А вот здесь самое интересное, – довольно сказал Володя. – Желание познать Бога и заслужить его милость – наверное, и есть стремление к высшей правде? Да?

Альберт Леонардович ответил, что понимает.

– Вот и ладненько, – заключил Володя. – Любая проблемы, вытекающие из знакомства со мной, будут для вас страданием за правду.

– Наверное, – сказал он.

– Не наверное, а точно. Контракт подписан.

Альберт Леонардович засмеялся, и Володя засмеялся, и долго они смеялись, и звонко, и заразительно. Смешно им было, обоим, вот и смеялись. А потом им стало печально, и они перестали звенеть своим хохотом.

Они пили пиво и водку. Они ужинали салатом и колбасой сервелат, пиццой с грибами и голландским майонезом, солеными огурчиками и огромным батоном с городского хлебозавода. Они говорили о динамике цен на Лондонской бирже и приватизации нефтяных компаний, о столичных банках и выборах в горсовет, о броске к Индийскому океану и начале третьей мировой, о громких тусовках и закрытых борделях, о проститутках и педиках, о воре Губе и авторитете Малом, о маньяке Лапушонке и воспитании подростков, об особенностях вина и полезности водки, о закате Европы и русской национальной идее. Они говорили о Ницше и Достоевском, о Возрождении и соленых огурчиках, о тюрьмах и зоофилии. Они обсудили прозу Джойса и красноярского писателя Виктора Астафьева. Они говорили о поисках утраченного времени и пассинарных толчках. Они говорили о «Битлз», «Пинк флойд» и Гребенщикове. Говорили, как с пары ударов завалить хулигана. Под конец беседовали о тиграх и персидских котах. Беседовали о бабах. Упомянули погоду и сказали несколько слов о будущем.

Расстались под утро. Альберт Леонардович шел пошатываясь, от макушки до пят проникнутый спиртом, мудростью и любовью. Он шел верным путем в сторону джипа. Но джипа не было.

Он рванулся назад. Звонил и бился в железную дверь восемнадцатой квартиры. Не открывали. Вышел сосед и сказал, что на часах без пятнадцати три. Ну и хер, сказал Альберт Леонардович. Мужик повторил свое: на часах, мол, того уже. На часах – время. Я знаю, что время, заорал Альберт. А что орешь, мать твою? Хочу и ору, ответил Альберт. Подумал малость и послал надоедливого на хуй.

Мужик сбил Альберта коротким ударом в лоб.

В шестом часу он приехал домой на отловленном «жигуленке».

Открыл дверь своими ключами и зашел сразу в спальню. Жена сидела верхом на юном охраннике, шепча тому нежные слова и резво подпрыгивая. Хорошо ей было, наверное. Жене-то.

Тысячу долларов ему не вернули. Джип милиция не нашла. И братва не нашла. И сам не нашелся. Как в воду канул японский автомобиль. Как будто не ездил такой по городам, полям и весям.

С супругой развелся. И любил ее, конечно, и ненавидел, и юного охранника не хотел в живых оставлять, а ее простить собирался, но не мог по-другому, просто не мог, дело не в любви и не в ненависти, дело в принципах, а они важнее того и другого…

Через неделю пришла налоговая полиция. А чего ты, молодец, бедокуришь, деньги там укрываешь, в балансе разную хрень мутишь, наличкой берешь, наличкой даешь, и без проводок все, и с амортизацией у тебя не то? И зачем, негодник, Пенсионный фонд обижаешь, не любишь стариков, мля, а, твою мать? Мы уж не говорим, что ты просто ненавидишь бюджеты всех уровней? И дача у тебя в три этажа, ой, не то, брат, все у тебя не то… Остолбенел он от такой несуразности, от обращения столь злобивого. Понятно, что в балансе он хрень мутит и с амортизацией у него не то – так все мутят, и у всех не то. И наличкой берут, и без дебета обходятся, и без кредита, и наличкой дают, а чем еще давать? Все не любят траханый Пенсионный фонд, и у всех дача в три этажа. Ну в два, может быть. Что, одному за всю Россию страдать? Да-да, покивали аккуратными головами парни из силовых структур, тебе-то, козлу, и отвечать, тебе-то, мудаку, и платить за все перед народом, партией и лично товарищем президентом. Аль не понял чего?

И пошел Альберт Леонардович к вице-губернатору, слезой ковер орошать да дружбу прежнюю поминать, закадычную, старинную, университетских еще годов. Водочки попить да делов развести, по старой памяти, за долю в пакете, да за лондонский счет, на предъявителя. Ан не принял его губернаторский зам. Не знаю, говорит, такого, и знать не знал. Не помню, говорит, хоть убей, и годков университетских, и водочки, и каких-то фунтов стерлингов. Чего их помнить-то? И вообще, слух ходит, что вы жулик, а стало быть, вор, а чего администрации с ворами делить? Воров надо судить. Вешать их, воров, четвертовать и кастрировать, а не разговоры с ними говорить. Так-то вот, мой грешный подозреваемый.

Без спроса влезла городская прокуратура. Зато авторитет Малой подошел к нему в ночном клубе. Сказал, что имеет дело. Сели они за столик, разлили. Где-то там наяривала музыка и девчонки плясали стриптиз. Где-то там – в десяти шагах, пяти верстах, на другой планете. За столик подсели еще двое. И предложил ему Малой продать заводик и торговую сеть. Зачем они тебе? – спросил он. Тебе уже ничего не нужно. Цену дам божескую, клялся Малой. И сказал он цену.

Альберт Леонардович, конечно, послал Малого. Как знаешь, сказал тот, как хочешь, твоя судьба. Через два дня трое дерзких парнишек увезли дочку. Насиловали по очереди. Затем все вместе. А затем отдыхали. А затем ребятишки притомились, не богатыри все ж, можно понять, члены не алюминиевые, и дочка, правду сказать, так себе – страшненькая школьница лет тринадцати. А давай подпалим ей косы? А давай трахнем ее бутылочкой из под итальянского алкоголя? Все просто, пацан сказал – пацан сделал.

Ребята по очереди расписались на ее бедре ножиком «крокодил»… Хотели убить, конечно. Страшно ведь. Знали, что на зону можно попасть, и чего на зоне бывает – наслышаны пареньки. Но не велено убивать. Девочку довезли до родного дома.

Она все рассказала милиционерам, и маме с папой, и своей колли по кличке Рыжик. Собака плакала, а Альберт Леонардович плюнул на три магазина и пять киосков, и на заводик паршивый наплевал – изменил своим принципам, разумеется… тем самым, что когда-то вывели его в люди, тем, которые только и позволяют победить мир, победить хаос, победить даже смерть (это можно, если захотеть). Мужик сломался, говорили знакомые.

Конечно, следовало плюнуть не на заводик, когда надлежало плюнуть на свою жизнь. И на жизнь своих близких. И на любовь. И на последствия. Быть здесь и сейчас. Стоять и драться. Упасть и драться. Умирать и драться. И в конце победить. Но не было желания. Какая уж тут победа.

Он уехал на дачу. Не в новый особняк, а в старый родительский дом из бруса, с огородом в двадцать соток, на отшибе гнилой деревеньки, подальше от честного прокурора и бесчестной жены, в сторону от жизни, автобусов и прохожих, криков и пыли. Он бродил с ружьишком по лесам, тихо браконьерствовал, пил горькую, заедал сладкой, ходил в дощатый сортир или в кусты за баней. Чинно беседовал с окрестными стариками, получая странное наслаждение от их дури.

Днем неудержимо клонило спать, он чувствовал себя в полудреме. Ночью мучился от бессонницы. С ревом и матом отгонял мысли о самоубийстве, подсознательно он чувствовал, что жизнь наладится, не может не наладится, ему же всегда везло, всегда, сколько он себя он помнил, с четырех или пяти лет.