Текст книги "Выбирая будущее"

Автор книги: Александр Сорокин

Жанр:

Роман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

молодых людей на корме, пившая и игравшая в карты, рассмеялась. Мне слышалось, что над нами. Ты закомплексованный? Я – нет. Я рассказывал, что имею опыт брака. У меня ребенок. Дочь, которую ты бросил. Ты порочный. Почему? Мне кажется, ты писатель. Я читала Фрейда. Он – писатель. И Юнг, и Фромм, и Хорни – … сказочники. Сексуально озабоченные. У тебя водка кончилась. Я еще принесу, а себе шампанского. Хочу опьянеть. Я уже. Нет, тебе еще нужно. Надежда ушла за вином. Я глядел на бурлящую белую пену за бортом. Августовский воздух плыл пеленой. Я не видел дальше носа.

Я – студент, а кто ты? Вдова префекта Центрального округа. Надежда зашептала мне в ухо. Горячий воздух влился в голову. Я его убила. Ты рассказывала. Ты нечаянно толкнула его. Не нечаянно. Я специально толкнула, воспользовавшись его опьянением. Он утомил меня. Опошлил чувства. Я нашла фотографии в его телефоне. Я следила, когда он выходит в What’s up. Она – пустышка. Казашка, на двадцать лет младше его. Он купил ей клинику на Камчатке. Она

психолог, лечит детский аутизм. Ее нельзя показывать в обществе из-за акцента, провинциализма. А она требовала. Он рассказывал мне о ней. Говорил как о навязчивости, от которой не может избавиться много лет. А у нас росла дочь. Как зовут твою дочь? Агриппина.

Пароходик уткнулся в дебаркадер. Матрос подтянул и замотал канаты за буи, или как их там,

на причале. По мостку отдыхающие в джинсах, майках, сорочках, кроссовках и шлепках с сумками и без, соскакивали на берег. Большая компания парней и юных девушек поздоровалась с Надеждой. Кто это? – спросил я. Мои студенты. Ты преподаешь. Ну да, в университете. Ты учительница? Преподаватель. Что преподаешь? Право. И мораль? Мораль связана с правом. Я –

судья. А судьям можно заниматься преподавательской деятельностью? Почему бы и нет. Вдова префекта, преподаватель права, судья. Каждое время имеет свои законы. Где полезный закон Лициния или Кодекс Наполеона, законы Российской империи?.. Почему ты порвал с той старлеткой Надей? Она порвала со мной. Вернулся с отсидки ее парень. Я разыскал ее в общежитии, где она жила с матерью. Нищета. Жалкое белье, развешанное в комнате на веревках. Мать стирала в тазу. Состоялось объяснение. Надя отказала мне. А ты ищешь грязи или скандала? Кощунство влечет тебя. Ты мечтал бы написать книгу, которую не взяли бы в школу, запрещали читать детям. Ты разрывался бы от гордости, если б про твою книгу сказали, что после ее прочтения хочется вымыть руки. Это верно. Потому что я вырос в обеспеченной семье, и мне не надо писать ради заработка. Я пишу для себя и о себе. Я мечтал бы написать серию историй о себе и моем друге Юре Гатальском. Познакомил бы. Непременно. Ты правильно сказала, лучшие книги смеются над здравым смыслом или презирают. Гулливер, Дон – Кихот, В поисках утраченного времени, Улисс. Надежда, шедшая по песку впереди, резко повернулась и уткнулась носом мне в солнечное сплетение. Меня как током ударило. И еще знаки препинания. Она впилась мне в губы крепким поцелуем. Помада размазывалась по губам и носу. Она ничего не боялась, не стеснялась. Почему она ждала пять месяцев? Не решалась? А теперь так смела. Не любит ли она меня? Не верь женщинам! Не верь мужчинам! Не верь никому. Живи один.

Под ручками рюкзака Надежды торчал валик поролоновой подстилки. Она небрежно бросила его на мятую желтую траву. Из рюкзака извлекла водку, вино, закуску. Мы расположились далеко от воды, далеко и от людей. Но отдыхающие все прибывали. Спрятаться не получилось. Остров узкий. И если уходить вглубь, скоро окажешься не вдали от людей, а на противоположном берегу. В середине – грязный песок с бумажками и окурками. Ближе к воде – жухлая трава. На наших глазах народ напивался. Скоро в негустые кусты некоторых девушек потащили писать под руки.

Мы поели, выпили. Надежда разделась до купальника, раздела меня до плавок. Я дрожал от возбуждения. Она положила мне на волосатые полные бедра свои тонкие бритые голени. Накрылась пледом, стала делать минет. Я лег на нее сверху, но никак не мог кончить из-за присутствия, пусть в отдалении, людей – групп пять шесть. Они вроде не обращали на нас

внимания. Но если приглядеться, разгадать происходящее не представляло труда. Мы оба разгорячились и совсем забыли о приличиях. Судья стала раком, и я трахал ее сзади. Я кончил. Надежда – неоднократно, и с громким привлекающим криком. Она, когда кончала, кричала так, словно ее убивают. Я, как мог, прикрывал ей рот ладонью, потом засунул в рот большой палец, чтобы вместо крика, она хотя бы его сосала.

Мы лежали на подстилке рядом, прикрывшись пледом, как выяснилось, украденным ей из какого-то самолета, физически счастливые, опустошенные. Надежда утихла, энергия покинула ее. Она тихо, жалостливо сетовала, не видели ли ее студенты.

Мы даже не купались. Назад ехали на пароходике на верхней палубе. Надежда положила мне голову на плечо. Ее распущенные черные крашеные волосы щекотали мне обожженную шею. Багровое солнце утопало в Волге. Люди снова смотрели на нас, или моя мнительность предавалась персекуторным иллюзиям. Насытившись, я не хотел больше встречаться с Надей.

По-моему, и она не хотела. На прощанье, почти со злостью она сказала, что удивлена моим консерватизмом, проявлявшимся хотя бы в том, что электрокатер, я называл пароходиком. Короткий поцелуй, как щелчок, в губы, и она взбежала на пригорок к элитным домам, в одном из которых жила. Нам не предписано более встречаться.

Занятый новым учебным годом, я забыл про нее. В двух семестрах предполагалось окончательно определиться с врачебной специальностью.

Я увиделся с Надеждой только в ноябре. Лил снег. Иногда шел снег. Иней облепил деревья на Аллее Павших Героев, на улице Ленина и на набережной. Корабли приходили молочного морока и уходили в туман. Протяжный стон гудков висел над Волгой. “Гаситель” стоял на пьедестале. Он не мог уплыть. Возле него я и другие “моржи” по утрам по ослизлым ступеням и лезли в становившуюся с каждым днем все более холодную воду. Я делал несколько гребков, привыкал к холоду, ползшему от стоп к чреслам, в живот, к горлу. Пятьдесят гребков вперед до спазма в руках и над ключицами. Поворот к темному, скупо вырисовывавшемуся берегу. Лед кружевом очертил набережную. Я перешагивал через мерцающую бахрому, стараясь не порезаться, к сложенной кучкой одежде. Никогда не вытирался. Так больше адреналина. Делал зарядку, роняя брызги на джинсы и ветровку. Скоро, совсем скоро, нас людей заменят машины. Но еще есть время насладиться радостью ноябрьского утра, залезть в пасмурную схватывающую до мозга костей ледяную воду. Радость – роботы в ноябре в Волгу без производственной нужды не полезут.

Та поздняя осень одарила меня особенно страшными женщинами. Одна школьница любила курить крепкий табак, и просила заказывать “Беломор”, раритетно продававшийся коллекционерами. Другая как у медика просила у меня амфетамин. Третья, шестнадцатилетняя гимнастка с переломанными брусьями голенями, требовала алкоголь, признавая в интиме исключительно dog style. Вновь нарисовалась "поющие полтора”. Полтора центнера благодушного теста тела звали отдаваться в реанимационной палате среди умирающих. Изголодавшиеся тетки набрасывались на меня в ресторанах, подмахивая то вдвоем, то по одной. Если их выгоняла вместе со мной моралистка мать под вопли проснувшихся детей, отдавались в подъезде на подоконнике. Подвернулись две зэчки, одна глухонемая. Я мечтал о дочери речного капитана, которой по глупости отказал на втором курсе. Вновь и вновь вспоминал, как она старалась и в постели, и, показывая богатую квартиру, где унитаз украшался седалищем и крышкой из красного дерева. Я вспоминал, как мы гуляли по палубам прогулочного корабля ее отца. Обнимались в каюте с лунным светом дорожкой из иллюминатора. По пылкости поцелуев, самоотдаче, я понимал: она любила меня. А я боялся ее любви. Она торопилась стать матерью, а

мне тогда еще не исполнилось восемнадцати, хотя физически развитой, я лгал, что старше. Она похоронила отца, умершего от рака. Навязчиво вставала перед глазами сцена, как на кладбище она бросилась в вырытую для другого человека могилу рядом со свежезасыпанной ее отцу. Лена, ровесница Лена из института коммунального хозяйства сразу за нашим медом. Чуть дальше элитный дом с ее роскошной квартирой на четвертом этаже. Она будто ненароком заходила в областную библиотеку, где я проводил многие вечера. Мы шептались за старинным читальным столом под лампой с зеленым абажуром. Перед Леной лежала книга по профессии, передо мной – “Параллельные жизнеописания” Плутарх или “Аттические ночи”. Заколдованное ускользнувшее время, песок, посыпавшийся сквозь пальцы. Я свиньей ходил с Ленкой по магазинам, выбирая зимние сапоги, и так и не купил. Хорошие сапоги стоили четыре стипендии, но я скаредничал, не на стипендию я жил, а на шикарную помощь родителей. Трое моих джинсов стоили, как пять ее зимних сапог. Не то, и не так. Упущенные дороги жизни. Я мог

стать порядочным волгоградским врачом, а стал бездельником, заплатил одиночеством за распутство. Ленка вышла замуж за другого, родила. Она жила в самом центре. Мать имела связи. А я вот-вот закончу институт и поеду по распределению в деревню.

Надя встретила меня в коротком расписанном павлинами халатике. Из-под него обворожительно выглядывали худые стройные бритые ноги. Маленькие безлифчиковые груди топорщились мордочками заблудших козочек. Моря зеленых глаз. Тонкая кожа с гусиными

лапками по-над висками, легкие морщинки, как зыбь на прозрачной воде, на лбу. Длинные

наклеенные выкрашенные по фэнь-шую разноцветные ногти. Тонкая белая сигарета в ногтях. Золотая цепочка на зыбкой вздрагивающей шее. Мятые тапки. Полумрак настенной лампы на кухне. Токайское вино в высоких хрустальных бокалах на столе, где преодолевал робость полгода или полтора года назад. Иконка со Спасителем. Зачем? Мы обречены. Бутерброды с осетриной. Желание как отравление под вопиющую пошлость. Не надо так много читать хороших книг, Сорокин. Они не идут тебе впрок. Ты рожден для грязи. Немыслимые извращения, публичный секс – твои кумиры, воплощенная вавилонская блудница.

Надя села мне на колени. Мой член встал, рвался из штанов до боли. Надежда повела меня в спальню, которую я ещё не видел. Посередине стояла двуспальная белоснежная постель с откинутым бордовым покрывалом. Стены и потолок зеркала. Надежда притянула меня к себе. Я упал рядом. Откинул халатик, стянул щелки – трусики. Надежда раскинула ноги, чтобы в зеркале потолка мне явились ее гендерные принадлежности. Волосатая пизда, занимавшая в моей возбужденной желанием фантазии более положенных 6 % тела. Меня бросило на нее. Я кончил, еще раз кончил. Я шел на рекорд, бросив двенадцать палок. Сперма иссякла. Подрагивал натруженный член. Надежда и целовала, и лизала, и сосала. Она засовывала палец мне в задницу. Скакала поверх наездницей. Ложилась боком и свешивала ноги с постели, чтобы я овладел ею полусидя. Изображения в зеркалах множились. Ебая одну, я ебал многих. Я видел впихнутыми мне в мозг розовые альвеолы ее сосков, распухшие от часового минета губы. Секс продолжался часа четыре, или всю ночь. Забрезжившее утро мы встретили на мятых мокрых постелях, в повисшем запахе семени и вагинальной смазки. Встав, мы пили кофе на кухне. Надежда во вчерашнем халатике сидела у меня на коленях. Я смотрел на угловатые коленки ее, натруженные, красные. Мой член подрагивал, снова пытался встать. Чашки с кофе у нас в руках дрожали. Надежда повернулась ко мне спиной и отдалась, положив стареющую голову на стол среди кусков торта на тарелках на клетчатой скатерти.

Надежда объяснила зеркала спальни желанием вернуть расположение покойного мужа, изменявшего ей с казашкой – психологом. Наше же счастье – отсутствием дочери, отправленной к бабушке на ноябрьские каникулы. Как такой женщине можно изменять?.. Я присматривался к морщинкам под свалявшимися от блуда черными крашенными волосами, пытался заглянуть за защиту бирюзовых глаз. Глаза изменили цвет. Не линзы ли? С одной стороны, я без меры

увлекся Надей, с другой, странное чувство ополаскивало меня. Физически я не испытал ничего нового. Я кончал, как мог кончить с последней шлюхой, допускавшей до близости за бутылку портвейна. Но отличие существовало. Не физическое различие. Я дорожил Надеждой как человеком. Я ебал человека, личность?.. Надежда, как мне казалось, не предавалась рефлексии. Будто бы наполнилась счастьем. Она доверилась. Сидела рядом светящаяся, улыбающаяся, натуральная, ну, кроме ногтей, цвета волос и линз, и, возможно, еще чего-то, неизвестного мне.

Пришло время уходить. Надежда выглянула в коридор, потом выпустила меня, чтобы не столкнуться с соседями. В коридоре на меня смотрела видеокамера, а внизу сидел полицейский, записывавший в журнал всех вошедших и вышедших.

Опять ожидание, теперь до Нового года. Абонент – не абонент. “… вне зоны действия сети. Пожалуйста, позвоните снова”. Пурга беспорядочных половых связей. Юрка заражен гонореей. Он относит повестку в вендиспансер заразившей его подруге. Не того она ждала. Я иду за компанию “сдаваться “. В вендиспансере нам устраивают "провокацию”, засовывая в уретру какие– то штыри. Мой член встает и, кажется, проглотит штырь. После женщина – венеролог, восьмидесятилетняя морщинистая еврейка, рекомендует съесть селедки и выпить пива, дабы

выявить неявные симптомы. К ней самой и ее советам мы с Юрой относимся иронически. В ночном профилактории диспансера подрабатывает санитаром наш одногруппник Бугор. Сюда, если некуда, мы таскаем блядей с Грядки (Набережной) и Брода (улицы Ленина). Пьем спирт, и ебем их на стульях под плакатами “Остерегайтесь сифилиса!” (ну и СПИДа) и “Сердце – не проходной двор”. Не нам давать подобные советы! Мы начинаем в пивной, продолжаем в “Остраве”. Там на втором этаже свадьба. Невеста блюет себе на фату, валится с женихом под пальмы в бассейн. Упившийся машет синим паспортом, кричит, что он американский гражданин и бьет всех подряд. Юрка танцует быстряк с какой-то тридцатилетней изношенной девицей в резиновых сапогах. Нас спасает от нее полиция. У нее сифилис. Она сбежала из венерологического отделения областной больницы. А мы чуть не ушли с ней в предлагаемый строительный вагончик. Уходим с кем-то еще. Мимо Управления МВД и цирка выходим на обрыв Царицы. Девицы вручают нам дамские сумочки. Шатающейся пьяной походкой пытаются спуститься вниз к узкой реке, держатся за кусты. Мы слышим скольжение, крик. Всматриваемся в темноту за обрыв. Ни движения, ни звука. Вешаем сумочки на выступ столба и уходим.

Надежда не отвечает на звонки и смс. Приближается Новый год. Встречать его не с кем. Я ухожу в распутный загул. Юре из Новороссийска привозят “траву”. Мы вызваниваем телку, которая тащится от “Беломора”. Курим на этаже в соседнем с Юриным доме. Вышедший покурить мужик унюхивает анашу. Просит угостить. Мы делимся. Юра и мужик с девкой торчат, меня, по обыкновению, не берет. Мужик, как мы предполагаем, возвращается в квартиру. Расписываем девчонку на двоих на подоконнике. Ожидая очереди, я заметил в пролет лестницы давешнего мужика, драчившего двумя этажами ниже. Мы не собирались с мужиком, годившемся нам в отцы, после травы делить еще и девицу. Мы на лифте уехали мимо драчуна вниз. Иди к жене, халявщик! Сказочник, вешал нам, что в Чечне с травой познакомился… Приехали ко мне. Бабка смотрела телевизор и не заподозрила дурного, когда в мою крошечную комнату, где умещались стол с надстольным зеркалом, стул и нераскладывавшийся диван. Здесь Юра ебал вторым, и я ревниво видел, что девице с ним больше нравится. Юра ушел. Я остался с девицей. Она просила раком. Почему столь многим так нравится? Атавизм?.. Под предлогом сна перед выдуманным экзаменом я выставил девицу. Вышел промозглую ночь с влажной дорогой, мокрыми деревьями. Ни луны, ни света под выгоревшими фонарями. На углу, на булыжнике сидела знакомая пьяная блядь. “Блядь! Блядь!” – твердила она себе, чиркая не зажигавшим

сигарету кремнем. Я дал ей прикурить. Где Юра? Дома. Я не там повернула, виноват алкоголь. Никогда не женщина. Пошли к Юре. Идем. Он один. Был. Что ревела? Парня нормального потеряла. Выпили, привел к себе. Кончила. Он пошел поссать. Брат его так кашлял на соседней кровати. Я его пожалела. Парень поссал. Заходит, а у брата вроде зажима, как у собак. Слиплись. От страха что-ли. Оба скромные такие. Выгнал меня, а нормальный такой, положительный. Я бы замуж за него вышла… Дошли до большого одноэтажного дома. Действие разворачивалось на Ангарском поселке, в частном секторе. Юра снимал комнатенку. В других жили семь или восемь студенток не нашего, других институтов. Одну из них год назад выгнала, но она снова приехала в Волгоград из Чухсранска, не решившись признаться матери в исключении. Юра пил вермут со студентками. Я пожелал компании хорошего вечера, и попросил Юру принять нас в своей комнате. Нас проводило четырнадцать недоброжелательных глаз. В комнате блядь бросилась Юре на шею. Юра планировал иное. Я его уговорил поцелуем алые губы. Мы опять расписали

на двоих. Юра хотел выпить. У меня хватало денег, но я не собирался поить десятерых. Мы отделались от бляди. Я купил портвейна. В два часа ночи мы блуждали по холодной открытой ветрам набережной. Собирались пить из горла. Нарисовалась какая-то девица. Мы спросили у нее стакан. Граненый стакан из автомата как раз помещался в дамской сумочке. Мы выпили. Я напросился к ней домой. К трем часам ночи на такси мы оказались у ее дома на окраине Волгограда. Сидели на лавочке у подъезда. Мерзли, целовались взасос. Девочка говорила, что “если бы у меня была водка, все сложилось бы по-другому”. Не хотелось идти далеко. Несколько раз часов за шесть удовлетворенный с разными женщинами, я вяло хотел новой близости. Опасался, что член на морозе не встанет, а дома девицу ждали родичи. Вышел парень с маленькой собачкой погулять то ли в ночи, то ли утром. Девушка кокетливо заговорила с ним. Погуляв, посидев с нами, покурив, он вернулся с собакой в подъезд. Не выдержав, я избил девицу в кровь. Каждый жест, каждое ее слово бесили меня. Она стала первой избитой мною женщиной.

На следующее утро я не пошел в институт. Похмелился крепким пивом и поехал к знакомой работнице завода “Красный Октябрь”. Мы выпили с ней из запасов ее отца. Она мыла меня в душе. Мы трахались. Она убеждала меня, что если уколоться героином стояк будет крепче. Подруга ее сношалась с другом под героином. Она знает, где достать. Под герычем можно и зимой на лавке в парке перепихиваться… Пришли с работы родители. Меня представили как перспективного жениха. Выпили за знакомство. В однокомнатной квартире мы легли на полу. Рядом стояла кроватка с младенцем, дальше – родительская кровать. Я ебал подружку, державшуюся за кроватку сына… Злость, злость, злость. На какой Новый год обрекла меня Надежда? На такой, как обычно.

На Новый год я купил два билета в ресторан “Нептун”. Юра ломался идти, еле уговорил. Мы сидели на третьем этаже недалеко от эстрады. С нами – четверо незнакомых немолодых разряженных людей. Юре ничего не стоило, но он злился, что пошел. Рвался к Ленке. С Милой у него иссякло. Хотел везде успеть. Со мной максимум до трех, дальше к Ленке. Совсем разозлившись, Юра ел истекавшие маслом котлеты по-киевски, потом приглашал на танец женщин, и в танце, будто обнимая, вытирал жир с пальцев о ткань спинок их платьев.

Я приметил одинокую полную восемнадцатилетнюю девушку. Она сидела за накрытым на шесть персон столом с огромным букетом роз посередине. Я пересел к ней. Когда заговорил, девушка расплакалась. Выяснилось, она родилась в Новогоднюю ночь, пригласили на день рождения подруг, и никто не пришел. Все приглашенные, как сговорившись, решили отмечать Новый год в другом месте. Она им звонила, звонила… Мы пересели к девушке. Юра закатывал синие глаза; выпив водки, фыркал в пшеничные усы. Девушка предпочла меня. Втроем мы и встретили Новый год.

Около четырех утра появился известный хулиган водолаз Лимон. Щелчком кулака он сбивал с

углов столов небрежно поставленные у прохода пустые бутылки водки. Мы предпочли ретироваться. Я увел именинницу. Юрка снял очередную заводскую шлюшку. Он забыл о Ленке. И она – о нем. Лена встречала Новый год в иной компании.

Я привел девушку к себе. Уже не девственница. Парень обманул и бросил. Чувственность еще не разбужена. Анатомическая особенность – искривление влагалища. Сунешь: член изгибается и уходит куда-то в сторону. Ощущения необычные, поэтому трудно кончить. Я показал девушке пару поз. Прижал спиной к животу. Поднял, раскинув ноги, чтобы она увидела свое “богатство” в зеркале над столом. Она хотела учиться, но я не хотел учить, не желал передавать опыт “учительницы”. Будь она проклята! С кем встречает Новый год? Она стыдилась ввести меня в свой круг, как стыдился покойный муж психолога – казашки. Любим, а стыдимся показать. Любим постыдное.

Едва отвязавшись от порядочной девушки, проводив до остановки, я встретил у дома

помятого Юру. Он привел растрепанную заводскую. Взяли вина, похмелились. Бабка уехала в гости к родне. Я пользовался домом на полном ее доверии, собирая даже квартплату. Бабка отсутствовала почти полгода. Я мог развернуться по усмотрению. Пользуясь случаем, утром первого января мы гудели напропалую. Заводская и меня заразила мандавошками… Весь январь пьянь сменяла пьянь.

Меня отстранили от участия в международном студенческом семинаре по психиатрии за реферат, защищавший эвтаназию и оправдывающий суицид по соматическим страданиям.

Утром Рождества я побежал на Волгу купаться. Дорога пролегала мимо ресторана “Острава”. Оттуда в седьмом часу вываливали разгоряченные пьяные толпы. Некоторые не замечали меня, другие смотрели почти с осуждением. Две курившие тетки воскликнули унисоном: “Встречаются же такие!” Я добежал до Волги. Вода далеко замерзла, и моржи пробили большую прорубь. Я прыгнул головой вниз. Почувствовал, как мороз сковывает члены. Выполнил несколько энергичных гребков. Развернувшись, я подплыл к краю проруби. Оперся двумя руками, чтобы выскочить на лед. От предыдущих более ранних купальщиков лед намок, сделался склизким. Я больно ударился грудью о лед и скатился в воду. Мороз сковывал. Край проруби в сторону фарватера засыпали сколотым и вытащенным из проруби льдом. Дна я нигде не чувствовал. Руки и ноги деревенели. Я вернулся к краю проруби в сторону берегу. Положение становилось отчаянным. Вторая попытка выскочить на лед не увенчалась успехом. Я снова соскользнул в ледяную воду. На мое счастье я различил в темноте копошащиеся фигуры. Два моржа, искупавшиеся прежде меня, одевались в темноте. Стараясь скрыть панику, я, напитав голос остатком иронии, позвал на помощь. Четыре руки выволокли меня на мокрый лед под черное небо с полосами несшийся в лицо пурги. Короткая зарядка – несколько энергичных движений – и, надев на невысохшее тело одежду (полотенце не бралось для закаливания), и я бегу домой. “Острава” опустела.

На следующий вечер я вытягиваю туда Юру. Мы хлещем коктейли в баре. Я обрит на лысо в знак вызова обществу и печали. На мне джинсы и сорочка из цветастого шифона. Я сорю деньгами. Отвязная фертильная барменша, белые волосы, черная жакетка и лосины, блузка – беж, остановила музыку в микрофон высказала публичное сожаление, что завсегдатай уходит в армию. Для меня она поставила песню на не нашем языке о прелестях раннего армейского подъема. Меня, жаворонка, ранние подъемы не беспокоили. Общее внимание обескураживало, но я не отказался от приветственного коктейля. Даже принесенный алкоголь наливать под столом стало неловко. Мы поднялись в ресторан. Сели за чужой стол, с которого не успели убрать. Распили принесенную бутылку. Юра успел закусить оставленной на тарелке

недоеденной котлетой по-киевски. Мы прыгнули в танец. Активный съем. Перемена нескольких партнерш, и никакого результата. Отказ за отказом. Мы с Юрой не признавали встреч на перспективу. Сегодня знакомство, сегодня и постель. Удрученные мы спустились вниз. Внимание привлекла опитая юница у гардероба. И, хотя швейцар обеспечивал нас подсобкой для ведер и швабр, где можно перепихнуться стоя, девица не подошла. Она пила крепленное вино из горла, но зажигала с компанией. Попробовать оторвать – нарваться на драку. Да и она не пойдет после кипиша. Юра отвалил к Ленке. Славно, если богат запасным аэродромом. Я набрал номер Надежды, и она неожиданно отозвалась. Приезжай.

Заснеженная дорогу. Скребущие до мурашек дворники такси. Конус света лампы над подъездом. Я звоню в кнопку решетки ворот. Вопрос консьержа. Вы к кому. В гости. Время – час ночи. Консьерж звонит в квартиру. Ему подтверждают. Я вхожу в подъезд. Полицейский отодвигает стекло и записывает, куда я иду. ID карту ксерокопирует. Подозрительный взгляд

обрюзгшего толстяка в погонах. Лифт едет коротко, для меня – вечность. Надежда открывает дверь. Не видя лица, я впитаюсь в жаркие губы трепещущим ненасытным поцелуем. Земля кружится, трудно стоять. Чай как яд. Мы отражаемся в зеркалах. Мы кружимся. Мы бесимся. Я обладаю ей будто миром. Я глохну от ее воплей. Ее убивают. Ее режут. Ее расчленяют. Чувство острое как на публике, и не хочется кончать. Я удерживаю себя, но, когда фонтаном извергаю семя, мои ощущения никак не разнятся с теми, что я получал с совершеннолетними, и – нет, на подоконниках подъездов, в туалетных кабинках, на пленэре, и дома. Рукой и вживую. Несправедливость любви.

Мы вошли на кухню. Плечи розового халатика любимой вздрогнули, она остановилась. Из-за ее головы я увидел девушку лет шестнадцати, сидевшую за кухонным столиком, пившую чай из матовой с неброским рисунком маленькой фарфоровой чашки. Круглое лицо. Узкий подбородок. Генетические морщины на лице, как у матери. Вдавленный курносый носик. Джинсы, голубая, под цвет глаз, свободная мужская сорочка с широкими отворотами. Ты приехала? Еще ночью. Так рано? А бабушка? Я у нее не была. А где? Неважно. Как это неважно? Пауза. И не ангел пролетел. Надежда загремела чашками. Указала мне на край стула. Я выскочил в спальню, чтобы одеться. Одеваясь, слышал неразборчивый разговор. Будто бы: я не слышала, как ты приехала, вошла… Не удивительно, у тебя в комнате слишком громко играла музыка.

Мы сидели на кухне, пили чай. Я смотрел украдкой. Надежда познакомила меня с Агриппиной. Она училась в восьмом классе. Поговорили о том, о сем. Надежда представила меня как хорошего знакомого, которому, волей случая, негде переночевать.

Месяц май. Надежда назначила мне встречу в конце набережной, за музыкальным театром. Вверх на подъем – дорога к ее дому, вниз – склон к дебаркадерам, откуда отходят катера на Крит. Веет весной: влагой, свежестью, обновлением. Серая, зеленая, синяя Волга, за ней – желтый песок, ниткой тонкого волоса едва различимая острым глазом полоса прозрачных зарослей. Надежда в элегантном черном пальто ходит мимо меня, не приближаясь. Высокие каблуки стучат, разрывая мне душу. Она старается говорить шепотом, но мне не слышно. Она повышает голос. Часа четыре. Людей немного. Каждое появление заставляет Надежду вздрагивать и держаться еще дальше от меня. Она говорит, что нам надо расстаться. Встречаться нам не хорошо, так говорят люди. Надежда смеется. Раздирающими душу словами она рассказывает историю. Она с подругой загорала на берегу Волги, с той стороны. Подруга – ровесница. Преподавательница Универа. Мы расстелили коврики. Разделись и легли на животы. Майское солнце пригревало. Мы скинули лифчики, трусики. Читали, болтали. Пили вино, ели фрукты. Прижались близко от холода. Май – не лето. И уснули. Нас разбудил мужской голос. Мы

посмотрели на воду, и увидели небольшой корабль, подплывший к самому берегу. На борту стоял капитан в полной гражданской речной форме. Он приглашал на борт. Мы дали согласие. Пили, ели в пустой кают – компании. Моя подруга колка на язык. Она острила, смеялась. Она осталась с капитаном. Меня высадили на берег. Высокий мужчина с седеющими висками, умными глазами, скрытой силой, тайной… Так это подруга тебе на меня наговорила?.. Причем подруга?.. Нам встречаться не хорошо. У наших отношений нет будущего. Найди себе ровесницу. Ты статный неглупый парень. Женись, работай, рожай детей. Какие до тошноты правильные слова!.. Мы с дочерью уезжаем в Москву. Смерть мужа, другие события мешают нам здесь. Я тоже скоро перееду в Москву. Я тебя найду. Ты еще мальчишка. Ты не веришь мне? Я люблю тебя. Не говори глупостей.

На склоне появились люди. Надежда вздрогнула, словно увидев знакомых. Она побежала в противоположную сторону. Ее слова влились в гортань расплавленным металлом. Обожгла,

Назад к карточке книги "Выбирая будущее"