Текст книги "Выбирая будущее"
Автор книги: Александр Сорокин
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
ВЫБИРАЯ БУДУЩЕЕ
1
В двадцать лет время сыпется жаркими звездами. Горсть горько – сладких осеней, четверка зим слякотных и четырежды четыре по щиколотку со снегом, безразмерные вёсны, истекающие вечным летом, – тригонометрия беременного дразнящей юностью детства. Не складно, рвано. Без маяков и ориентиров. Жизнь впитывается торфом. Сок надреза наполняет сухость. Захочешь зажечь, а торфяник уже не подаётся. Меж ладонями морошка и низко стелящийся волосатый плетён-папоротник пачкаю руки желтизной иван-чая, а Юрка тащит настоящий валежник. Тот тоже сырой. Скрипит, сопит под разлитым керосином, бухает топорщащейся корой. Синие огни расползаются одеялом. Колпачок термоса пахнет пластмассой. Пыл алкоголя мягчит телеса. Три огня, три тепла. Костер, шнапс, первая молодость. Юрка прячет кадык в фуфайку. Поверх ворота торчит острый небрежно бритый еврейский подбородок. Из диагонали лицевого угла пылает горелка глаза. Когда выпьет, мой товарищ живет второй подлинной жизнью. Бледно голубые глаза его приобретают неземной непередаваемо изумрудный оттенок. Движения плавны и изящны. Замерший жест тонких пальцев, держащих сигарету, совершенно герцогский. Юрка не особо говорит, но умело слушает. Мысль его язвительна и остра. Замечания затейливы, мудры и суровы.
Я смотрю на горящую сигарету, Юркины ногти. В роговом перламутре сверкают искры – нити трений нехитрой истории. Пробежит над пегим озером тучка, качнет вечерний ветерок камыш да папоротник – дождевые икринки в спирали лесной паутины поблекнут, рассыплется болтливый клубок – словно ничего и не было.
После шестого класса приемная мама усердно взялась сватать меня за Веру Утешину. Рано созревшая двенадцатилетняя девушка ходила увальнем. Подростковые угри обильно рассыпались по широкому плотному лицу с обыкновенными для нашей местности серо-голубыми глазами. Крышки рыжих бровей под выпуклым лбом. Напомаженные каштановые соломенные волосы, рассыпанные по покатым плечам. Маленькие ушки с кругляшками бирюзовых серёжек. Выражение лица неглупое, чуть насмешливое и напряженное. Здоровое загорелое тело выглядывало из-под бретелек бледно-розового сарафана, коротких рукавов и подола по колено с рюшками и белым воланом. Круглый животик заманчиво обрисовывался под девичьими грудями. Подражая манекенщицам, при ходьбе Вера ставила босоножки на одну линию. Объемные бёдра покачивались. Полные бедра тёрлись. Колготки издавали призывно шуршащий звук. Этот звук, особо резко звучавший в тишине класса, когда девчонок вызывали к доске, вызывал у нас, пацанов, полусумеречное состояние. Мы молили, чтобы педагог держал дисциплину построже. В вакууме безмолвия ритмичное ширк – ширк девичьих колготок к доске и от могло довести и до вымоченных штанов. Мы ничего не слышали и не видели. Автоматически листали учебники, уж точно, не видя на страницах ничего, кроме фиг. “Двадцать DEN”, прошептал отчаявшийся кто-то. Дзинь – пролетела муха. Снова тишина. Сухой вопрос педагога. Девчонка не находит ответа. Наши же гортани свело судорогой, чтобы подсказать. “Садись, Сидорова, три!” И снова обезумливающее ширк-ширк. “Сорок DEN!”
Молитва тишине мешалась с проклятиями нашему скромному росту. Мы отставали в физическом развитии от девчонок. На физкультуре все, кроме Людки Тарасовой, стояли впереди нас. Разговаривая, мы смотрели снизу вверх. Наши макушки доходили им до плеч. Мы желали и злились на них. Не выдержав раздражения, всесезонно украдкой дергали за косы, толкались, ставили подножки, а зимой – били шарфами. Девчонки жаловались классной. В младших классах нас ставили в углы, позже – звонили или вызывали родителей. Кто придумал
2
совместить несовместимое? Девчонки на два года опережали нас и практическим умом и телом. Когда у нас и спермы не вырабатывалось, они уже отказывались от физры под предлогом
месячных и сидели на скамейке запасных. Симпатии склонялись к старшеклассникам.
Все это не касалось меня и Веры. Ей нравился не старшеклассник, а я. Мне же не нравилась Вера, потому что она нравилась маме. За Верой в приданное давали трехкомнатную квартиру
центре города. В двенадцать лет думать о брачном союзе рановато, но не для предусмотрительных семей. Я воспитывался у приемных родителей. У Веры мать жила с родным братом. Обе пары моих родителей (биологических и нет) могли похвастать высшим образованием. Верина родня – нет. Верина мать торговала, а дядя жил на пособие по инвалидности. Мои предки считались состоятельными, Веры нет. Но каким-то боком у Веры оказалась благоустроенная, “улучшенной планировки” трехкомнатная квартира в центре. Её квартира “по исполнении восемнадцати лет” – так гласила дарственная покойного отца. Не то что мои и Верины, тут Монтекки и Капулети договорились бы.
Вера жила за два квартала от меня. Она приходила всегда одна в четыре или пять часов вечера. В это время я бывал дома, предаваясь чтению обожаемых исторических романов. Вера отвлекала меня от Сабатини или Вальтера Скотта. Не нагружая пятую точку, я стоял на продавленном стуле на коленях. Локти на столе. Раскрытая библиотечная книга подле графина с кипяченой водой. Быстро вскочив по предупредительной команде матери, одним движением я приглаживал непослушные темно-русые волосы, выше ушей торчком, а на макушке боком, другим – сбрасывал роман в ящик стола. Локтем ящик закрыт, и никому из непосвященных не дано знать о тайне моего увлечения.
Вера долго не входила. Летом скромно ждала во дворе, зимой в сенях. Она хотела услышать мое приглашение. Если я не выходил, и приглашения, даже притворного, не раздавалось, Веру звала мать. Качком головы осудив сыновью невежливость, мать сладко говорила нам обоим: “Вы тут поговорите, поговорите. Я мешать не стану”. Я имел предварительный инструктаж разговаривать с Верой о книгах. “Ведь ты их так много прочел!” В то же время мне не рекомендовалось беседовать чересчур. “Всё расскажешь, потом в другой раз говорить будет не о чем”.
Мы сидели за столом напротив друг друга. Висюльки люстры, истекшей из потолковой лепнины, пускали блестки на наши напряженные лица. Вера казалась менее взволнованной. Она не спускала с меня ясных синих глаз. Её глаза больше не виделись мне обыкновенными. Украдкой бросая на неё взгляд, я видел море, погруженный в него шар лампы и самого себя в дурацкой клетчатой домашней сорочке, заправленной в тренировочные штаны с растянутыми коленками, подтянутыми к подбородку. “ Ну и урод же я!” – думал я про себя, ужасаясь запавшим глазам, крупному горбатому носу, запавшим щекам под выпиравшими скулами. И Вера не родилась красавицей. Обильная пудра не прикрывала подростковых акмэ. Костный и хрящевой скелет большого лица не облагородила бы и серия косметических операций. О как я боялся, ненавидел и желал её крупного тела. Мой украдчивый взгляд не отваживался опуститься ниже абриса сарафана, в лифе которого топорщились козлиными мордочками несовершеннолетние груди.
Разговор явно не клеился. Мы пытались говорить о книгах, но читалось разное. Вера, я знал, как и большинство девочек ее возраста, увлекалась “Двумя капитанами”, “Дикой собакой Динго”. Я этих книг не читал. Помню, мама как-то принесла из библиотеки своей школы, она там работала завучем и преподавателем русского языка и литературы, “Дикую собаку Динго”. Я осилил пару страниц. Единственное, что меня заинтересовало: кто такие эти собаки Динго, и где они живут. Сама же книга о девичьей свободе показалась мне чрезмерно гендерной. Писаной женщиной для женщин. Мать не поторопилась возвратить книгу. Она прочла ее от корки до корки. Сам я познакомился с “девичьими” книгами по вышедшим экранизациям. Не для меня!
3
Пираты, ковбои, драчливые отшельники, “Всадник без головы” – любить бы мне их поменьше, жизнь по-другому бы сложилась. Ты еще вспомни дочь капитана. Да, дочь речного капитана, караулившая меня в областной библиотеке. Как она втюрилась в меня, как умоляла жениться! Просила ребёнка. Бросилась в подготовленную кому-то пустую могилу рядом с могилой отца. Требовалось поклясться, оставив мыли о творчестве, продолжать учиться в меде, стать и быть врачом. И корабль ее покойного отца несравним с Веркиной квартирой. Трехпалубный речной круизный красавец. Белый как снег. Пятьдесят человек команды. Комфортабельные каюты, в одной из которых мы целовались. Квартира капитанской дочки располагалась в центре областного, а не районного центра. Я испугался. Мне едва исполнилось восемнадцать. А капитанской дочке свербело – замуж и детей. В честности ей не откажешь. Скоро вышла за другого. Дурак я, дурак!
Меня бесило, когда Верка, не найдя ходу другим направленьям беседы, начинала заводить шарманку про то, готовлюсь ли я к поступлению в мединститут. Я отрицал. Нет, она точно знает, что я готовлюсь. Кем мне ещё не становиться, как врачом, вот и приемный отец мой – врач. А Вера уже готовится. Следует обратить особое внимание на биологию и химию. От корней золотых в искусственном свете волос до сточенных
Хопёрским песком пяток Вера сияла знанием меня. Тут deus ex machina появлялась мать. Её явление происходило столь скоро, что не оставалось сомнения – она подслушивала за дверью. Печёное яблоко полувекового лица расправлялось в любезной улыбке. Под Верину шарманку мать запевала песнь, как хорошо врачу жить с врачом. Вот она гармония брака. Она, учительница, замужем за врачом. Не всегда поговоришь. Темы подчас сугубо профессиональные. А вот врачи, муж и жена, могут и дома обсудить чью-нибудь терапию. Водовозы о конях, а они об уколах и таблетках. Ты ему что назначил? То-то и то-то, а мог другую схему подобрать. Друг другу помогают, подсказывают, чем не застольные беседы?!
И долго ты встречался с этой Верой? – спросил, позёвывая, Юра.
Четыре года. Одиннадцать лет я с ней учился. Она просто преследовала меня. Когда по утрам я делал зарядку на школьном дворе, она выглядывала из-за забора, их частный дом соседствовал с площадкой, и затевала разговор. Приходилось переносить занятия на футбольное поле у озера. Туда она прибегала в спортивной форме, заявляя, что тоже решила начать бегать.
Не ставил ей ультиматум?
Ставил. В десятом классе. Она мне отказала. На выпускном опять было сближение. Родители повезли нас поступать в мединститут вместе. Я поступил с первого раза, она – нет.
Что ты заладил про эту Верку?
Я вчера её встретил. Она всё-таки поступила в мед.
Тебе одному ненавидеть врачей. Не ценишь, что досталось легко. Для кого-то это мечта. Я и сам большего не вижу.
Поступила с шестого раза. И я подозреваю, кто ей помог. Кемаль.
Наш однокурсник.
Негр. Суданец.
Во-первых, он чернокожий араб. Высокий худой изящный. Мусульманин и коммунист в одном флаконе. В твоих словах, Сашок, тлеет расизм.
Но почему меня променять на негра. Я и негр – всё равно.
Ты не занимался девушкой шесть лет, путался с капитанской дочкой, и ещё твой член знает с кем, а теперь в претензии. Ты что смерти её ждал? Наклонности девушки носили неопределённый характер. Поток источника выбирал русло. Верно Кемель, с которым Вера познакомилась волей случая, оказался внимательнее, чутче тебя. Как старший товарищ, он подготовил девушку к институту. Подсказал. Вот она и поступила. Он сделал то, чего не захотел или не смог сделать ты.
4
Я и негр. Ей всё равно? Ни один белый уже на её прыщи не соблазнялся?
Не ты и негр, а негр и ничто. Потому что ты хотя и нехотя положил глаз на Веру, но ничего для ее завоевания не сделал. Не взяв сам, ты не предназначал её никому. А теперь расстроен, что она досталась другому человеку, с благородным цветом кожи, умному, и наверняка – состоятельному.
Из Южного Судана.
Пусть из северного Никарагуа. Не удивлюсь, если Веру и Кэмала связывает любовь.
Что же такое, по – твоему, любовь?
Любовь – это предпочтение.
Ребята, водка ещё осталась или вылакали без нас? – хором прокричали возвращавшиеся из кустов по исправлении малой нужды наши Наташки.
А это похоть,– усмехнулся в щетку пшеничных усов Юрка. Не дожидаясь девчонок, он залпом выпил стопку и полез в палатку.
Старшая Наташка симпатизировала мне. Ей исполнилось восемнадцать. Она стояла за прилавком хлебного отдела булочной, где мы с ней и познакомились. Ясноглазая, пышногрудая, с русыми волосами до попы, она встретила совершеннолетие алкоголичкой. Мать её спилась. Отца она не знала. Наташка жила с матерью и семьей брата. Месяц назад Наташка пригласила меня на день рождения. Я явился с букетом из восемнадцати роз, чем произвел фурор. В подъезде Наташка встретила меня с восемью курящими подругами-продавщицами. За столом сидела толстая колода-мать, загодя пьяная в рухлядь. Пойдя помыть руки, я увидел на трубе полотенце сушилки промытые использованные презервативы, подготавливаемые семьей брата к вторичному применению. Для Наташки я скакал принцем. У меня не иссякала водка, что свидетельствовало о достатке. До меня парни с ней не водились без поставленной бутылки. А зря. Полноватая тороватость её вызывала у меня неизбежный стояк. Я вонзал в неё пику как в нераздолбанный диван. Без регистрации Наташка хотела от меня девчонку. Алкоголизм в их семье передавался по женской линии. Особый психологический интерес представляла Наташкина подруга – Наташка младшая. Миниатюрная, черноголовая, кареглазая. Ей нравились мужчины младше. Она желала заботиться, ухаживать. Такой нашелся. Они познакомились во дворе. Мальчишке стукнуло тринадцать. Наташка-младшая тратила на Микитку зарплату официантки непроходного ресторана. Мальчик любил жвачку, сладости и монотранспорт на батарейках. Не без моего вялого участия, девчонки не остановились, пока водка не кончилась. Наташку-младшую не интересовал “старый” двадцатилетний Юра. Она залезла в палатку и, не раздеваясь, легла с ним, давно спящим, рядом. Выпивая, Юра не любил тянуть. Спешил, пока не вырубится. Наташка-старшая предложила купаться. Мы залезли в ослизлый ил. Желтизна полумесяца окрасила майскую зелень папоротника коричневой акварелью. Я скорее понимал, чем чувствовал, что температура воды градусов восемь.
Далеко не заходи, – негромко сказала Наташка. Я присел. Она обняла меня бёдрами, свободной рукой сдвинув трусы в сторону. Я впился губами в большой слюнявый рот, густо пышущий водочным перегаром. Наташкина сигарета едва не обожгла спину.
2
Адам невиновен и обречен. Куда ему одному устоять против троих?!. Двух мужчин, один из которых брат бога, а другой, змей, просто животное, и предательницы– сестры-жены, любопытство которой привело к катастрофическим последствиям. Простодушный оказался трудягой, но рая людям не вернуть, пусть змей и не обманул, и люди стали как боги.
Я ждал Юру около института. Мы собирались засветиться на факультативе, чтобы улучшить балл на предстоявшем экзамене. Юра подкатил на такси. Выскочил с переднего сидения.
5
Летящей походкой побежал ко мне. Джинсы, кроссовки, цветастая сорочка, серая ветровка. Пожал руку, обнял. Я почувствовал скрытое смущение. Я повернулся, чтобы зайти в институт, но Юра стоял, глядя на такси. На заднем сиденье я увидел острый злой профиль спорящей с
водителем из-за цены поездки женщины. Вот она расплатилась, и на асфальт ступил высокий
каблук лакированной бежевой туфли. Воздушная порхающая тридцатилетняя женщина, похожая на бабочку светлой солнечной туники. Круглая заколка поверх маленькой торчащей груди. Женщина улыбалась, показывая красивые ровные зубы на правильном лице. Зелёные кошачьи глаза. Само очарование. Я подумал, что мне показалось, что минуту назад она злилась. По обыкновению я смотрел в глаза, чтобы не смотреть ниже, выдавая желание. И всё-таки я не видел ни бретелек лифчика, ни его очертания.
Это Мила, – представил Юра и покраснел, что случалось с ним нечасто.
Я попросила Юрку показать ваш институт, – просто чудесно сказала Людмила. Она решительно направилась к главным дверям alma mater. Схватилась за захватанную ручку тяжелых высоченных дверей, потянула на себя. Дверь едва подалась, или Мила не хотела, чтобы она подавалась. Мила обворожительно оглянулась за помощью к Юре. Мы оба рванулись ей помочь. Дверь подалась и, стуча каблуками, Мила вошла в святую святых.
Оба в джинсах, кроссовках, модных сорочках и ветровках, мы с Юрой чувствовали одно. Мы синхронно поворачивались, шаг в шаг шли. Мы часто отвечали хором. Твердь земная разверзалась под нами. Начиная от охранника и гардеробщика, все смотрели на нас. Педагоги здоровались первыми. Игриво усмехнулся декан. В фойе второго этажа, напротив актового зала, ожидая факультатива, собирались показывать учебный фильм по оперативной хирургии, стояла наша и параллельная группа. Мила этого не знала и двигалась мимо, словно людей не замечала. Она с интересом рассматривала колонны, алебастр капители. Стоя подле наших сначала окаменевших, а затем специально игнорирующе громко заговоривших девчонок, Мила поведала, можно ли волютки считать разновидностями лилеек, и почему коринфский стиль колонн прозвали девичьим. Услышав последнее слово, однокурсницы презрительно вызывающе рассмеялись. Смерив их недружественным уничтожающим взглядом, Мила, как ни в чем не бывало, рассказала, обращаясь преимущественно ко мне, что она закончила архитектурный, но работает программистом, возглавляет женский коллектив из тринадцати человек. Ей двадцать восемь, а с Юрой она познакомилась, когда он принес к ним в бюро на починку ноутбук. Краем глаза я смотрел на Милу и не верил, что ей двадцать восемь. Зелёные глаза её приобрели в искусственном свете больших люстр противоестественный бирюзовый оттенок. Стало понятно, что это линзы. Нос, пожалуй, чересчур курнос. Макияж ярок. Главное – мне, Юре, девчонкам курса Мила годилась в старшие сестры. От неё веяло подавляющим ароматом женщины. Взрослая, не учившаяся в институте, а уже его закончившая и уже работающая. Свершившая карьеру, ставшая шефом бюро. Сексом пыхало от юбки летнего умеренных цветочных тонов платья, из выреза меж скромно очерченных небольших грудей.
Двери актового зала открылись. Студентов пригласили войти. Мила изъявила желание посмотреть фильм. Мы нехотя ввели её внутрь, постаравшись занять места позади группы. В этом зале на шестьсот мест мы давали клятву Гиппократа. Здесь впервые нам велели одеть халаты, и весь зал побелел от гордой одежды. Выше панелей по стенам висели портреты Галена, Авиценны, Пирогова. Казалось, они укоризненно смотрели на нас с Юрой. Они видели, они знали, что Юра с Милой спит, а я с ней общаюсь. Я втайне тоже её хочу. Я завидую Юре. Мы ввели в алтарь блудницу. Показывали фильм про какую-то полостную операцию. Мила смотрела фильм спокойно, без брезгливости непосвященной. Одной нашей студентке при виде крови и гноя сделалось плохо, она потеряла сознание. Её вынесли на руках в медпункт. Она мечтала стать хирургом.
После фильма состоялась лекция. Мила заскучала и предложила уйти. Наклонив головы, мы
6
пошли к дверям. Педагог глядел на нас с кафедры. На следующий день девчонки объявили нам бойкот. Мы нарушили медицинскую этику и деонтологию. Мы привели к алтарю неофита. Мы нарушили врачебную тайну. Есть фильмы и лекции, запрещенные к удовлетворению
любопытства.
Сикофанты! Зачем копаться в чужом грязном белье?! – бросит Юра, когда с подачи одногруппниц, внести ясность в надуманный конфликт попытается куратор, преподавательница госпитальной терапии по кличке Тутси.
Гордая, взрослая, работящая и праздная Мила простучала каблучками вниз. Она либо ничего не поняла, либо, наоборот, провокацию подстроила. Она играла на нашей территории, мы к ней в бюро не ходила. На следующий вечер, в пятницу, Мила пригласила меня и Юру познакомиться со своими родителями.
3
Поразительно, что по вкладыванию в мозг мегабайтов Гегеля, остаётся неясным, принимал он Бога или нет. Мнения исследователей расходятся. Кто-то именует его глубоко верующим человеком, упуская: в двух тысячах сохранившихся писем нет ни одного упоминания о Боге. Бердяев называет Гегеля атеистом, которого обстоятельства должности, оклада, состояния общества заставили прочитать с преподавательской кафедры “Философию религии” в том виде, как она существует. Рассел лишает Гегеля права именоваться философом. Для него Гегель успешный учитель, остроумно сознательно путанный интерпретатор чужого, обострённой гордости фигляр, продажный обманщик, словесный жонглёр. Понятие кентавра существует, а живым его видели лишь греки. Обобщая, неминуемо придёшь к абсолютной идее “Тимея”. Абсолютная идея и христианство в одном флаконе – поздний неоплатонизм. Так рассуждал историк. В дне сегодняшнем семья Милы предпочитала “Абсолют”. На столе стояло три бутылки. Отец – отставной полковник, шестидесятилетний бодрый седой старик, в гимнастёрке без погон сверлил меня молочными острыми глазами. Мила называла его красным генералом, а мать – натужно весёлая нестарая пенсионерка “УФСИНом”. Полковник отзывался обеим женщинам. От Милы он устал, и вяло следил за её очередными знакомыми.
Студенты-медики? Ну-ну.
Мать подкладывала нам пельменей и огурчиков. Отец пил н торопясь, смачно, не закусывая. Мать едва пригубливала. Мила пила наравне с отцом. Короткие аляповатыми ромбиками халатики, ей и матери полковник купил в одном магазине. Мила рассуждала о готовящемся повышении цен на алкоголь.
Мы, кто пили, пить не перестанем. Работяг жалко. На суррогат перейдут. Варить самогон возьмутся больше. Мы уже это проходили.
И не раз… Деревня вымрет, – подмигнул нам отец. – Не так ли, врачи?
Мила следила, чтобы Юра не напился. Полковник часто выходил курить. Мы крепились. Возвратясь, он спрашивал нас об операции на шейке бедра. Приносившая и уносившая тарелки мать интересовалась подагрой и ревматизмом.
Изрядно выпив, полковник спросил дочь, не хотела бы она найти знакомых помоложе. Мила укоризненно поглядела на отца. Он принялся вспоминать наших предшественников. Мы услышали несколько мужских имен. Вспомнились некие случаи. Мила избегала вспоминать прошлое. На каждый из периодов отца она находила свой гекзаметр. Каждый оказывался неподходящим, несовершенным, иногда – коварным обманщиком.
Мне же – двадцать восемь, – оправдывалась Мила. Она выпила не меньше поллитра водки, но оставалась верной в движениях, связь слов не нарушалась.
Ты бы не пила столько, дочь.
С кем ты тогда, отец, пить станешь?
7
Дети, расскажите о родителях.
Они уже не дети, – поддержала нас, участливо кивая растрепавшимися завитками кудрей, мать.
Мы с Юрой рассказали о семьях. Выпив, мы сделались смелее, но неловкость сохранялась. Юра опустил, что отец его повесился, а мать жила с пэтэушником. Я не рассказал о приёмных
родителях.
После трёх литров на пятерых начали прощаться. Полковник хватал щепоткой нас за пушистые щёки, обнимал, большой горячей рукой сжимал до боли наши ослабленные алкоголем, нетрудовые кисти. Раздобревшая нетрезвая, державшаяся за косяк двери мать просила отца оставить нас в покое. Участливо спрашивала, не проводить ли нас до трамвая. Пьяная Мила уверяла, что мы дойдём. Мужики ли мы, в конце концов, или нет?
Назавтра с ранья нас пригласили к полковнику и полковнице на дачу.
Мы переехали Волгу на пароходике, отходившем от дебаркадера слева от главной пристани. Сели на корме. Опуская голову, утопали заторможенным взглядом утопали в бурлящих пенных водах, воздушными гимнастами выскакивающими из-под видавшего виды киля. У меня после вчерашнего трещала голова. Юра веселился остаточным опьянением. Много курил, кидая бело-жёлтые окурки за фальшборт. Он с нетерпением ожидал встречи с Милой. Я гадал, какую подружку представит она мне. Её существование Мила провозгласила громким шёпотом при вчерашнем расставании.
После парохода пришлось ехать автобусом, а потом идти по пыльной узкой дороге меж рядами двух-трёхэтажных дач. Убогой архитектуре полагалось подготовить нас к встрече с шедевром Милы. Но трёхэтажная дача её отца с угловатой крышей ничем не выделялась среди соседей. То ли выстроили раньше поступления Милы в институт, то ли строение отца её художественный вкус не заинтересовало.
Мила кинулась Юре на шею, подала мне руку. Её загорелые крепкие ноги прикрывала рабочая юбка, грудь прикрыла небрежно накинутая фуфайка. На голове – дурацкая красно-матовая бандана. Следы похмелья не выявлялись. Маленькие глаза, обведённые охрой, шутливо и внимательно нахмурились. В них не скрывалось ощупывающего напряжения неприятного въедливого взгляда отца, но существовал неясный второй план, подразумевавшийся, но никак не раскрывавшийся. Я подозревал, что Мила переживает за наше утреннее самочувствие. Приветливая мать приготовила яичницу и заправленный подсолнечным маслом салат из редиса. Выпить не предлагали. Вместо этого резкий прямой отец выволок пару комплектов хаки, велел переодеться и помочь вскопать огород. Мы с Юрой явно не приготовились к работе на плантации. Однако, пришлось. Нам выдали по штыковой лопате. Полковник внятно командно пояснил, что посадка картофеля запущена. У соседей он две-три недели как в земле. Полковник приходил, уходил, а мы копали, оглядываясь на пугало тоже в хаки, расположившееся на грубом высоком кресте.
Мила оглядывалась на нас с порога, откуда выплёскивала воду кастрюль. Мать поднапрягла её готовить обед. Часа в два появилась какая-то девушка в лёгком летнем платье. Она зашла с Милой в дом. Скоро они вышли вдвоём. Девушка переоделась в рваные джинсы и топорщащуюся на груди короткую майку со смелой надписью. Я заметил пирсинг на вязи открытого пупка. Пули больших, чем у Милы грудей. Прелестные обильные пугливые веснушки вокруг маленького носа и маленьких чёрных глаз. Узкий лоб правильного обыкновенного лица, хлипкая шея. Девушка стройная узкая худая. Ярко накрашенные ногти в прорези пластиковых шлёпок. Девушка приятно улыбалась. Звали её просто без выкрутас. Чем-то она напоминала Милу, как та – маму. Снова защекотала непонятная тайна.
Под предлогом моего знакомства с Наташей, Мила отвела нас в мансарду, представлявшую третьей этаж. Здесь она торопливо нас похмелила двумя бутылкам марочного крымского. Спустились мы изрядно повеселевшими. Быстро грубо докопали огород, заслужив шутливо
8
угрюмое замечание отца, что, будь мы в армии, за подобное качество вскапывания, он заставил бы нас отжаться по пятьдесят раз. Нам позволили пойти к Волге, где ещё пару часов мы сидели на берегу, забавляясь киданием камней на счёт блинов. Камни ныряли и выпрыгивали вон. Мы хохотали, не сразу заметив невдалеке расположившиеся удочки полковника с подвязанными к
леске колокольчиками. Сначала мы заслужили новое замечание, потом полковник смягчился. Он
заявил, что осетры днём всё-равно не берут, вытащил блесны, приманки-живчики, благословив купание. Вода бодрила. Кровь от кожи отхлынула внутрь. Когда вышли из воды, снова прилила. Мы вытирались махровым полотенцем, одним на троих с полковником, и хохотали. На обед нас
ждала уха из вчерашней рыбы, мозг выедающей вкуснятины из осетровых, судака, налима, сома. Пили водку. Наташа не отставала от сложившейся компании. Мила толкала меня под столом коленками, дабы я оказывал внимание новоприбывшей. Отец, мать и Мила бурно свободно болтали. Мы стеснялись. Один раз мать Милы назвала меня чужим именем.
После обеда стремительно смеркалось. Полковник с женой ушли к соседям. Мы с Наташей сели на пороге. Мила и Юра с бутылкой водки и морсом ушли к берегу, уселись на бок перевёрнутого баркаса. Я сидел с коротко знакомой девушкой, не испытывая никаких чувств. Притворно пытался обнять. Она отодвигалось. Я чувствовал физическое влечение и ничего личного, именно к ней направленного. Наташа много по-мужски пила и говорила, что приехала на дачу вынужденно. О приезде попросила Мила, её начальница в бюро. Просьба Милы в бюро считается приказом. Отказ способен вызвать придирки, проблемы на работе, поэтому с Милой лучше не связываться. Велела приехать и кокетничать, значит надо ехать и кокетничать там, где укажет. С кем – назовёт. Часто она диктует, как одеться, макияж. Наташе нет восемнадцати. В бюро родители устроили по-блату, сделав Миле хороший подарок. Наташа боится потерять место. Я уже не мог пить, а Наташа пила и наливала мне тёплую водку.
