Текст книги "Петр III"

Автор книги: Александр Мыльников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Петр Федорович и Гольштейн

Эта сторона деятельности великого князя остается до сих пор наименее известной. А для некоторых отечественных историков и неведомой. Чем иначе можно объяснить, что в одной из сравнительно недавних публикаций известного московского историка о Петре III тот был назван бывшим (?!) герцогом Гольштейнским? Поэтому, как и в других случаях, давайте обратимся к источникам, к фактам, а не домыслам.

Став в 1745 году правящим герцогом Гольштейна, своего карликового немецкого владения, Петр решил заняться его делами. Понятно, что оперативно управлять герцогством из Петербурга (а тетка, ревниво следившая за своим племянником, не разрешала ему покидать пределы России) он не мог. В Киле должен был находиться наместник (штатгальтер), который представлял бы там персону Петра Федоровича. Прежний регент Адольф Фридрих, избранный шведским кронпринцем, на эту роль явно не подходил. Поэтому А. П. Бестужев-Рюмин, занявший в 1744 году пост канцлера Российской империи, с полным основанием добивался отстранения регента. Это соответствовало и гольштейнским интересам Петра Федоровича. Уже 16 декабря 1745 года он подписал рескрипт о назначении наместником Фридриха Августа [32]. Молодой герцог оставался верен наставлениям своего отца – в рескрипте прерогативы, «которые отвечают достоинству княжеского штатгальтера», передавались Фридриху Августу в «герцогствах Шлезвиг и Голыптейн, а равно во всех, относящихся к ним землях». Но в действительности герцогство, которым должен был управлять новый наместник, представляло собой небольшую и вдобавок расположенную чересполосно с датскими владениями территорию вокруг Киля. Остальное подразумевалось как сфера претензий на будущее.

Любопытно, что вскоре после этого Петр вступил в переписку со своим бывшим регентом, перебравшимся в Стокгольм. Письмом от 7 января 1746 года он запросил у Адольфа Фридриха подлинник завещания 1731 года «с добавлениями, которые сделал мой покойный родитель в 1734 г.» [29]. С ответом произошла (может быть, умышленная?) задержка, и вот уже в новом письме от 24 февраля (7 марта) Петр с раздражением заявлял, что его распоряжения не выполняются – черта эта – вспыльчивость – будет позднее отмечена всеми, кто общался с Петром Федоровичем. Сославшись в этом письме на то, что Адольф Фрвдрих как управитель его земель во время его несовершеннолетия хорошо осведомлен об их неудовлетворительном состоянии, Петр заявлял о намерении привести дела в лучшее положение. Получив наконец желанный документ, он в апрельском письме благодарил бывшего регента [32].

Чем объяснялось то нетерпеливое ожидание, которое проявил молодой правящий герцог? Дело в том, что по завещанию его отца, Карла Фридриха, регентом до совершеннолетия Петра был назван вовсе не Адольф Фридрих, а его младший брат Фридрих Август – тот самый, кому Петр и передал полномочия штатгальтера. Но в этой части завещание выполнено не было, так как, пользуясь старшинством, Адольф Фридрих, двоюродный брат герцога, оттеснил регента по закону, присвоив его функции себе. Очевидно, текст завещания и был нужен для подтверждения законности назначения штатгальтером Фридриха Августа.

Впрочем, Фридрих Август, несколько лет перед тем живший в Петербурге, в Киль не спешил. Появился он здесь только в 1747 году. Делами текущего управления ведал созданный еще в 1719 году Тайный правительственный совет. Членом его считался И. Пехлин, который с 1746 по 1757 год возглавлял голыитейнское представительство в Петербурге. Через этот орган и осуществлялись сношения между киль-скими властями и Петром Федоровичем. Поначалу Екатерина пыталась вмешиваться в гольштейнские дела. Но в конце 1750-х годов по требованию Елизаветы Петровны была от них Петром отстранена. Это было непосредственным результатом ареста в 1758 году канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, с которым великая княгиня имела тайные политические контакты; нити их тянулись в Лондон. Одно время императрица даже подумывала о высылке подозрительной невестки из России.

Между тем Петр Федорович проявлял к своему герцогству постоянный интерес – порой, может быть, хаотичный, порывистый и даже мелочный, но не лишенный определенной тенденции, которая в основном сводилась к попыткам упорядочить судопроизводство, военное дело и другие стороны управления, навести дисциплину в деятельности правительственного Тайного совета.

Увы, достичь своих целей ему не удавалось. Удаленность Петра в сочетании с громоздкой системой управления герцогством способствовали постоянным склокам между высшими чинами администрации. «Уже вскоре после вступления Петра на герцогский трон, – писал немецкий историк, – в Совете началась ожесточенная борьба, и вплоть до его свержения в 1762 году кто-нибудь из членов Совета почти постоянно находился в предварительном заключении» [226, с. 74]. Они интриговали не только между собой, но и против штатгальтера в надежде добиться влияния на Петра. Воспользовавшись очередным скандалом, противникам Фридриха Августа удалось добиться своего. Под благовидным предлогом избрания его любекским епископом в январе 1751 года штатгальтер получил отставку. С тех пор вплоть до воцарения Екатерины II этот пост оставался незамещенным. Но довольно об этом. Гольштейнская тема в биографии Петра необходима постольку, поскольку отдельные ее аспекты найдут отзвуки в самозванческом движении. И еще: материалы, относящиеся к гольштейнским делам, неожиданно проливают дополнительный свет на круг забот и интересов Петра Федоровича, внося новые штрихи в его портрет.

Документы, о которых уже шла и еще пойдет речь, сохранились в западногерманском городе Шлезвиге, где мне довелось побывать летом 1982 года при содействии дирекции вольфенбюттельской библиотеки имени герцога Августа. Этот небольшой город расположен в глубине длинного многокилометрового балтийского фиорда. Главной достопримечательностью является Готторпский (правильнее: Готгорфский) замок, стоящий на берегу озера, отделенного от фиорда дамбой. Монументальное трехэтажное здание замка с башней по центру в старину неоднократно достраивалось и перестраивалось. К началу XVIII века оно обрело барочные формы. Замок служил резиденцией местных епископов, а затем герцогов, предков Петра Федоровича. Сейчас в нем расположились несколько музеев. Подходя по утрам к дверям замка, где тогда располагался архив, я невольно размышлял о неисполнившихся мечтах Петра Федоровича, всю жизнь рвавшегося в эти места. Но если не он сам, то его гольштейнские бумаги сюда все же попали. Они входят в состав хранящегося на правах депозита семейного архива герцогов Ольденбургских, которые связаны близким родством с Петром Федоровичем, олицетворявшим старшую линию дома Гольштейн-Готторп-Ольденбург. Поэтому Петр III и все русские императоры вплоть до Николая II считались шефами общего дома Ольденбургов как младшей линии императорской династии Романовых-Гольштейн-Готторпов. Справка: после размена при Екатерине II спорных территорий с Данией в 1774 году первым обладателем трона в герцогстве Ольденбург оказался по представительству России уже известный нам Фридрих Август; ему в 1785 году наследовал сын, Петер Фридрих Вильгельм, скончавшийся в 1823 году бездетным. Основателем правившей затем здесь фамилии явился племянник Фридриха Августа и сын его брата Георга Людвига, любимого дяди Петра Федоровича, – Петер Фридрих Людвиг. Это произошло в 1823 году. Его старший сын, Пауль Фридрих Август, после кончины отца в 1829 году продолжил немецкую линию уже в качестве великого герцога; второй сын, Петр Фридрих Георг, вступив в 1809 году в брак с дочерью Павла I, Екатериной, положил начало русской линии того же дома. Ее представители получили известность как меценаты и покровители русской культуры. Уважительная память о них сохраняется в России до сих пор. Но вернемся к нашей теме, ибо с любезного разрешения тогдашнего главы этого владетельного в прошлом дома, герцога Антона Гюнтера Ольденбургского, я получил доступ к подлинным документам Петра Федоровича, в которые мало кто заглядывал.

Ознакомление с этими документами позволило выявить две любопытные детали. Во-первых, многие бумаги были Петром не просто завизированы, как это обычно делалось, но и написаны собственноручно, чаще всего по-французски. Это важно: будучи конфиденциальными, они в наиболее, так сказать, чистом виде, без посредников выражали волю и отражали настроения писавшего. Причем, во-вторых, затрагивались не только текущие хозяйственные, военные и иные темы, но и некоторые аспекты культурной жизни. Неоднократно, в частности, обращался Петр Федорович к неутешительному состоянию основанного в 1665 году Кильского университета («Академии»). В 1753 году он назвал «хорошим» решение Совета передать часть сэкономленных средств университету, выразив одновременно надежду, что эти деньги «Академия может и безусловно должна будет употребить на перестройку аудитории» [32]. Одновременно Петр выразил недовольство задержкой депеши, в которой об этом шла речь, и отказался утвердить («они не должны получить этих мест») двух профессоров, в том числе И. К. Г. Дрейера, племянника члена Совета Э. Й. Вестфалена, в то время впадавшего в немилость. В последующие годы его все более раздражали известия, что университетские помещения приходят в ветхость, а многие профессорские должности годами остаются незамещенными; в результате контингент студентов, особенно из других немецких земель, сокращался. В рескриптах 3 (13) августа 1758 года и 24 января 1759 года на имя Вестфалена, который оставался куратором университета, Петр в резкой форме выражал недовольство таким положением. Для поднятия репутации этого учебного заведения он утвердил назначение нескольких новых профессоров, призвав их к усердной работе, дабы «благополучие Академии год от года все более процветало» [34]. Хотя ему не удалось довести дело до конца (позднее, пользуясь расположением Екатерины II, К. Сальдерн добился сооружения нового здания [213, с. 126]: оно было построено Э. Г. Зонниным в 1768 году), устойчивый интерес Петра к университетским нуждам симптоматичен. Он вовсе не похож на случайный каприз подвыпившего бездельника или на неожиданную прихоть грубого солдафона, каким изображают Петра Федоровича в расхожих исторических и литературных версиях.

Многие современники ставили в укор и даже в вину Петру Федоровичу его гольштейнские пристрастия. В первую очередь императрица Елизавета. Она, по словам Екатерины II, «терпеть не могла Гольштинии и всего гольштинского» [86, с. 132]. Но, глядя на все это с высоты истекших двух с половиной веков, не лучше ли постараться понять, что значили для бывшего Карла Петера его немецкие владения и их столица – Киль? Нет, он не забыл о сиротских годах, об унижении и издевательствах, которым подвергался со стороны своих воспитателей. Наоборот, он хорошо помнил об этом и с горечью, уже будучи в России, рассказывал о них Штелину. Тот оказался невольным свидетелем безобразной сцены, разыгравшейся в комнате великого князя в Петергофском дворце. В разгоревшемся споре Брюмер кинулся с кулаками на Петра Федоровича. И только вмешательство Штелина помогло отвести удар. «Великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы по-звать на помощь гренадеров гвардии, стоящих на часах». Удержав наследника, Штелин сказал потрясенному Брюмеру: «Поздравляю, ваше сиятельство, что вы не нанесли удара его высочеству и что крик его не раздался из окна. Я не желал бы быть свидетелем, как бьют великого князя, объявленного наследником российского престола» [197, с. 81].

Но в ностальгических воспоминаниях наследника превалировало иное: отцовская забота, образ его юной матери, привычный уклад жизни в Кильском замке. И при поддержке Шуваловых ему удалось в 1754 году выписать к себе из Киля военный отряд, с которым он занялся экзерцициями и маневрами в окрестностях столицы. Наверное, в этом ему виделось восстановление связей со своим герцогством, куда сам он поехать не мог. Систематические занятия на воздухе помогли физической закалке Петра. К сожалению, они косвенно привели к появлению у него двух вредных привычек – курения и употребления спиртных напитков. Все тот же Штелин, увидев своего воспитанника на лугу в окружении гольштейнских офицеров, с трубкой в зубах и лежавшими рядом пивными бутылками, был несказанно удивлен, поскольку до того великий князь не выносил курения, да и пил умеренно. Заметив удивление своего воспитателя, великий князь задорно воскликнул: «Чему ты удивляешься, чертов дурень? Неужели ты видел где честного, храброго офицера, который не курил бы трубки?» [197, с. 107; 177, с. 352]. Надо заметить, что и курение, и выпивка поначалу не были, так сказать, физиологической потребностью Петра Федоровича. Курить он привыкал долго и мучительно, а после нескольких бокалов неразбавленного вина (обычно он предпочитал смешивать его с водой) чувствовал себя совершенно больным. Помимо наивного восприятия им того и другого как символов солдатской доблести новые пристрастия в какой-то мере оказывались бравадой по отношению к обычаям двора тетушки. О том, что запаха табака она не переносила, было хорошо известно. И возникшая приверженность наследника к двум новым привычкам наносила дополнительные удары по его репутации при дворе.

Не надо упускать из виду другой стороны поступков будущего императора – глубинной. О ней мало либо почти ничего не сказано. Ее то ли не видели, то ли не желали видеть. А заключалась она в том, что свои заботы о гольштейнском наследстве Петр Федорович стремился увязать с интересами России.

Наиболее полно его точка зрения на этот вопрос была изложена в письме 17 января 1760 года на имя императрицы.

Предыстория этого письма заключалась в следующем. В 1751 году датская сторона во избежание возможного военного конфликта предложила обменять оккупированный ею Шлезвиг (а заодно и прилегающий к морскому побережью Гольштейн) на удаленные от Балтики графства Ольденбург и Дельменхорст с дополнительной денежной компенсацией. С этой сделкой был согласен не только канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, но и И. Пехлин, обосновавший выгоды такого обмена в пространной записке [199, с. 27–29]. Поначалу великий князь колебался, но затем окончательно занял (не без вмешательства Екатерины) отрицательную позицию. В письме на имя императрицы он стремился показать тождественность интересов Гольштейн-Готторпской династии и России. Отсюда общая тональность аргументации, учитывавшей и личное честолюбие тетушки. Называя ее продолжательницей Петра Великого, великий князь напоминал, что все помыслы ее отца «всегда к тому клонились, чтоб в (Российской) империи иметь при Балтийском море владения» (цит. по русскому переводу письма, поднесенного 3 февраля 1760 года [20, № 367]). Исходя из этого, Петр Федорович категорически отвергал отказ от своих прав на Шлезвиг: «Когда нынешняя бедственная война, Германию терзающая, кончится, тогда надеюсь я увидеть благополучное время моего восстановления. Даруй Боже, чтоб оное близко было!» При этом, полагал он, герцогский трон в Киле и императорский в Петербурге объединятся в одном его лице. Эта двуединость символически отражена на пробной монете, достоинством равной серебряному талеру, чеканки 1753 года. С лицевой стороны в профиль изображен Петр Федорович с распущенными волосами; на оборотной стороне воспроизведены российский и гольштейн-готторпский гербы с русским орденом Андрея Первозванного внизу по центру [242, с. 51]. Подобная двуединость многое объясняет в мыслях и поступках Петра Федоровича как великого князя. Еще больше – в его словах и делах как императора. Вне этого симпатии и антипатии, внутреннюю обусловленность его действий – как бы к ним ни относиться – понять трудно, а быть может, и невозможно.

Императорские кануны

Не подлежит сомнению, что в самом Петре с момента его появления в России шла острая внутренняя борьба между воспитанным с детства в Киле немецко-гольштейнским и прививавшимся позднее в Петербурге имперско-российским самосознанием. В таких условиях ощущение двойственности своего происхождения – немецкого по отцу и русского по матери – порождало у него сложный и весьма неустойчивый психологический комплекс двойного национального самосознания. По свидетельству не расположенного к нему Н. И. Панина [123, с. 364], Петр III предпочитал изъясняться по-немецки, а «по-русски он говорил редко и всегда дурно» (правда, и Екатерина, пережившая его на 34 года, так и не научилась правильно говорить и писать по-русски). Ж.-Л. Фавье, наблюдавший Петра Федоровича в 1761 году, то есть незадолго до его прихода к власти, отмечал, что великий князь «и теперь еще остается истым немцем и никогда не будет ничем иным» [178, с. 194]. В результате он, уже не знавший Гольштейна, не знал и по-настоящему так никогда не узнал и России и, если верить «Запискам» Екатерины II, предчувствовал здесь свою гибель.

Все же если он и ощущал себя в значительной мере немцем, то – немцем на русской службе. И потому, свыкшись со своим положением, Петр в той или иной мере приглядывался к окружавшим его людям, примеривался по-своему к обстановке. Хотя его политические взгляды не составляли, конечно, целостной и продуманной системы, их нет никаких оснований игнорировать. Тем более что именно расхождения по ключевым вопросам внешней и внутренней политики лежали в основе все усиливавшихся размолвок Петра Федоровича с императрицей в последние годы ее жизни. Со всей очевидностью это проявилось, когда он подходил к своему 25-летию. А внешним поводом стала Семилетняя война, в которую Россия вступила в 1757 году на стороне коалиции Австрии, Франции, Швеции и Саксонии, направленной против Пруссии. Незадолго перед этим, в 1756 году, Елизавета Петровна учредила Конференцию при высочайшем дворе – высший консультативный государственный орган, ведавший военно-политическими вопросами, а также всеми внутренними и международными делами. В состав Конференции вошел и великий князь. Но ненадолго. Будучи сторонником прусской ориентации, Петр осуждал участие России в войне вообще и против Фридриха II в частности. Вскоре он перестал посещать заседания, ограничиваясь лишь подписанием протоколов, которые ему привозил Д. В. Волков, а после 1757 года и вовсе вышел из этого органа, вызвав тем очередное неудовольствие императрицы.

По свидетельству Я. Я. Штелина, в разгар Семилетней войны великий князь «говорил свободно, что императрицу обманывают в отношении к прусскому королю, что австрийцы нас подкупают, а французы обманывают» [197, с. 93]. Он приказал Д. В. Волкову сказать членам Конференции «от его имени, что мы со временем будем каяться, что вошли в союз с Австрией и Францией». В биографической литературе о Петре III (В. А. Тимирязев) упоминается, что саксонского министра Генриха Брюля (1700–1763), австрийского канцлера Венцеля Кауница (1711–1794) и Бестужева-Рюмина великий князь считал «тремя поджигателями войны в Европе». Что ж, в подобных суждениях содержались зерна политического реализма. Семилетняя война и в самом деле мало что давала России. И слова наследника «со временем» звучали многозначительно: они означали, что наступит пора, когда он, герцог Гольштейнский, став российским императором, круто изменит внешнеполитический курс. То есть уже тогда, в середине 1750-х годов, Петр Федорович рассчитывал на будущую помощь Пруссии и Англии в решении шлезвигской проблемы. А ее, как мы видели, он увязывал с обеспечением интересов России на Балтике. Почему-то иные авторы, касающиеся этой темы, забывают простое обстоятельство: ведь английские короли Георг II, умерший в 1760 году, и наследовавший ему Георг III являлись одновременно и ганноверскими курфюрстами; причем первый из них, при жизни которого высказывал свои суждения Петр Федорович, делами Ганновера интересовался куда больше, чем управлением Англией. При таком раскладе не только Пруссия, но и отдаленная, казалось бы, Англия через Ганновер оказывалась ближайшим соседом Гольштейна, а в геополитическом смысле – и России.

Имеющиеся в распоряжении историков документальные свидетельства показывают, что великий князь отнюдь не был безразличен к делам великой страны, которой, как он верил, ему суждено будет управлять. Ему, любившему военную четкость, несомненно претило многое: и пренебрежение тетки делами текущего управления, когда многие важные вопросы дожидались ее резолюции не то что неделями, но месяцами, а иной раз и годами, и своеволие ее приближенных, неупорядоченность законов, произвол и мздоимство в административных и судебных органах, и вмешательство церковных властей в светские дела, и многое другое. Об этих болевых точках он знал лично или слышал, а по ряду вопросов высказывал достаточно здравые мысли. Его раздражала и беспокоила распущенность лейб-гвардии. «Еще будучи великим князем, – передает Я. Я. Штелин, – называл он янычарами гвардейских солдат, живущих на одном месте в казармах с женами и детьми, и говорил: „Они только блокируют резиденцию, не способны ни к какому труду, ни к военным занятиям и всегда опасны для правительства“» [197, с. 106]. В этих словах была, конечно, доля истины. Тот же Штелин вспоминал, что, еще будучи наследником, Петр «часто говорил» о необходимости закрепления вольности дворянской, уничтожении репрессивной Тайной розыскной канцелярии, а также о провозглашении веротерпимости [197, с. 98].

Может быть, Штелин в рассказах о политических суждениях великого князя что-то преувеличивал, что-то приписывал ему, так сказать, задним числом? Но нет, современные тем годам источники не только подтверждают многое из этих рассказов, но и вносят в них важные дополнения. Прежде всего, это официальные бумаги, которые собственноручно подписывал Петр Федорович как «главнокомандующий над Сухопутным шляхетным кадетским корпусом». Назначение его на эту должность Екатерина Алексеевна прокомментировала в своих мемуарах следующим образом: «Весною 1756 года, чтобы отвлечь великого князя от голштинских войск, Шуваловы придумали, по их мнению, весьма политическую меру. Они убедили императрицу поручить его имп. высочеству начальство над Сухопутным кадетским корпусом, единственным в то время заведением этого рода. В помощники ему по этой должности был определен Мельгунов, ближайший друг и поверенный тайн Ивана Ивановича Шувалова. Жена Мельгунова, немка, была камер-фрейлина и одна из любимиц императрицы» [86, с. 140]. Комментарий Екатерины – пример неточностей, которых в ее воспоминаниях немало. Назначение наследника руководителем Кадетского корпуса прямой связи с гольштейнскими экзерцициями не имело, да и состоялось оно не «весной 1756 года», а тремя годами позже, 12 февраля 1759 года. Что касается его помощника – директора корпуса, то им действительно стал А. П. Мельгунов (1722–1788). Один из образованнейших людей своего времени, не лишенный литературного таланта, он сблизился с Петром Федоровичем и в 1762 году состоял при нем флигель-адъютантом в чине генерал-поручика.

Сухопутный шляхетный корпус, вверенный наследнику престола, был основан в 1731 году по инициативе видного русского государственного деятеля и военачальника Миниха, в прошлом сподвижника Петра Великого, оставшегося, как мы помним, верным присяге Петру III вплоть до его отречения. Корпус сыграл заметную роль не только в подготовке офицерских кадров, но и в истории отечественной культуры XVIII века. Достаточно напомнить, что среди его воспитанников были такие видные писатели, как А. П. Сумароков, а затем В. А. Озеров и М. М. Херасков. В 1750-х годах здесь возник кружок любителей русской словесности, ставились спектакли. В 1754–1756 годах в Сухопутном корпусе учился основоположник русского профессионального театра Ф. Г. Волков.

К обязанностям главного директора корпуса Петр Федорович отнесся не просто серьезно, но, можно сказать, со всем рвением. Очутившись в близкой ему стихии, он лично познакомился со всеми кадетами, проводя с ними много времени: посещал занятия в классах и на плацу, беседовал и присутствовал на играх, добился для корпуса некоторых финансовых привилегий [127, с. 39–40]. Примечательно, что в эти годы активизировалась издательская деятельность корпуса, при котором еще в 1757 году была заведена типография. На основании представления директора корпуса А. П. Мельгунова в типографии после просмотра и одобрения особой комиссией было разрешено печатать любые книги «на французском, немецком и российском языках», хотя бы их тематика не была непосредственно связана с деятельностью корпуса [192, с. 301]. В 1761 году по указанию Петра Федоровича началось издание справочника всех преподавателей и кадетов с момента основания заведения [91]. В свет, однако, успел выйти только первый том, так как после прихода к власти Екатерины II издание было прервано. Всецело поддержав эту инициативу своего директора, новый главнокомандующий вошел 5 мая 1759 года в Сенат с ходатайством о дальнейшем расширении круга дозволенных видов печатной продукции. В частности, он считал, что прием заказов на печатание патентов на воинские чины позволил бы «прибыльными от того деньгами содержать типографию и размножить библиотеку» [27, № 101, л. 12]. Как видно, коммерческие соображения, наличие которых примечательно само по себе, всецело подчинялись культурным потребностям корпуса [10]10
  Здание корпуса, многократно достраивавшееся и перестраивавшееся, сохранилось. Оно расположено на углу Университетской набережной и нынешней Съездовской (бывшей Кадетской) линии Васильевского острова.


[Закрыть].

Вообще для улучшения дел здесь с приходом Петра Федоровича было сделано немало. Его доношения в Сенат (а от 1759–1761 годов их сохранилось 86 номеров), обычно игнорируемые исследователями, воссоздают впечатляющую картину заботы главнокомандующего о надлежащем материальном обеспечении не только занятий, но и быта учащихся. С последнего, собственно, он и начал свою деятельность. Спустя всего две недели после назначения, 26 февраля, Петр просил Сенат выделить «из недопущенных денег» (то есть из положенных в 1739 году, еще при Анне Ивановне, но позднее недоданных сумм) средства на завершение постройки «зачатого флигеля» [27, № 101, л. 3]. Для подхода Петра Федоровича примечательна основная мотивировка просьбы: «…а ныне мною усмотрено, что оное прибавочное строение весьма нужно потому, что по регламенту положено, чтоб в каждой каморе по пяти и по шести кадетов жили. А ныне за теснотою в жилье и более десяти человек в одной каморе живут». Когда выяснилось, что один из них, Николай Наумов, страдает падучей и потому не сможет служить в дальнейшем ни по военному, ни по гражданскому ведомству, Петр Федорович ходатайствовал в 1759 году перед Сенатом: «…при той отставке за обучение им наук и доброе поведение наградить рангом армейского прапорщика» [27, № 101, л. 10]. Разумеется, в этих случаях речь шла о дворянской молодежи – для выходцев из других сословий двери Кадетского корпуса были закрыты: таков был его изначальный статус. Но в своем общении Петр Федорович сословных различий не делал. Можно сказать, что он даже гордился, бравировал этим.

Во многих обращениях к Сенату подчеркивалось значение корпуса «для пользы Российской империи», «чтоб армию достойными афицерами наполнять» [27, № 101, л. 4, 64]. По этой причине Петр настойчиво испрашивал ассигнования на приобретение оружия, боеприпасов, амуниции, мундирного сукна, лошадей для конной роты, а наряду с этим и для закупки посуды, хорошего содержания госпиталя, нормального питания кадетов. В одном из доношений содержался даже расчет: на питание одного из-за роста цен следует прибавить каждому по пять копеек на день. «…Без оной прибавки, – предупреждал Петр, – желаемого успеха никак ожидать невозможно» [27, № 101, л. 72].

Но, может быть, это обычные деловые бумаги, составленные А. П. Мельгуновым или еще кем-то и лишь механически подписанные Петром? Нет, за строками сенатских доношений, если рассматривать их в целом, то и дело проступает и его личность. Вот, скажем, обращение, датированное 28 сентября 1760 года [27, № 101, л. 64]. В нем содержится просьба «отпущать безденежно» артиллерийские боеприпасы для учебных нужд. В обосновании указано, что об этом «и от бывшего над корпусом командира фелтмаршала графа Ми-ниха было представлено». К тому времени Миних, разжалованный и сосланный после прихода к власти Елизаветы Петровны, вот уже почти 20 лет томился в Пелыме. Поэтому приводить в обращении к Сенату в качестве аргумента мнение опального лица, да еще с присовокуплением высшего воинского звания, которого оно было лишено самой императрицей, было невозможным. Решиться на столь очевидную демонстрацию, хотя и не без риска для себя, мог только один человек – Петр Федорович. По поводу сказанного сделаем ремарку. Один из моих критиков (назовем его Д.) возразил, что, будь наследник умнее, он не стал бы упоминать имени опального Миниха. Что ж, такое курьезное замечание аттестует отнюдь не Петра Федоровича, а самого хитроумного Д. Он бы, наверное, так и поступил. Забавно при этом, что Д. не опровергает моего вывода о личной причастности к составлению сентябрьского обращения самого великого князя.

В ряде случаев повседневные потребности учебных занятий давали Петру Федоровичу повод для высказывания более общих суждений и выдвижения общегосударственных проектов. С этой точки зрения характерны два доношения в Сенат. Первое из них, датированное 2 декабря 1760 года, связано с намерением «сочинить географическое описание Российского государства» [27, № 101, л. 77–79]. К доношению приложены типографски отпечатанные «Запросы, которыми требуются в Сухопутный шляхетный кадетский корпус географические известия…». Происхождение этих документов не вполне ясно, поскольку они каким-то образом перекрещиваются со сходной инициативой, которую еще в 1758 году проявил в Академии наук М. В. Ломоносов. В трактате «О сохранении и размножении российского народа» в форме письма к И. И. Шувалову, завершенном 1 ноября 1761 года, Ломоносов подчеркивал, что указ Сената о присылке «изо всех городов» ответов «на географические вопросы» был принят по его представлению [116, т. 6, с. 400]. Как показала в свое время В. Ф. Гнучева, первое представление Академии наук в Сенат относилось к маю 1759 года [65, с. 257].

Ломоносов руководствовался чисто практическими интересами подготовки нового российского географического «Атласа». Поэтому, во избежание «излишества и невозможности исполнения», он счел целесообразным ограничиться необходимым минимумом, включив в вопросник лишь 13 пунктов. Г– Ф. Миллер, не согласившись с этим, предложил расширить круг вопросов до 30 пунктов [65, с. 259]. Эта цифра соответствует числу «Запросов», исходивших и из Кадетского корпуса. Тем не менее близкая по замыслу инициатива, изложенная в доношении Петра Федоровича, не была банальным повторением той, которая связана с Академией наук.