Текст книги "Божий мир"

Автор книги: Александр Донских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Как же я сразу не подошла к тебе? Будто не видела тебя, как слепая! – погладила она инструмент по чёрному каменно-твёрдому блестящему боку. – Ты – мой настоящий друг, ты никогда не изменял мне. Сколько радостных часов я провела с тобой!

Действительно, редкий день у Аллы обходился без рояля, без музыки, без вдохновения.

Она коснулась двумя пальцами клавиш – вздрогнули негромкие одинокие звуки. Играла хаотично, что-то отыскивала в звуках. Мелодии всплёскивали, замолкали, нарождались другие, однако обрывались, не развившись и не набрав силы. Алла волновалась, иногда неловко, даже грубо пробегала пальцами по клавишам, но те звуки, которые она хотела явить, не возникали. Наконец, она остановилась, посидела замерши, сосредоточилась и стала играть медленно, плавно. Но по-прежнему звуки вырывались чуждые её сердцу, ложные, «безобразные». Она оборвала мелодию, захлопнула крышку и в отчаянии зажала ладонями глаза. Зачем же так хлопать – разве рояль виноват? Она поняла: в душе окончательно воцарилась смута, вот и не получаются её звуки. Она встала и громко, едва разжимая зубы, выговорила:

– Как я ненавижу его! – Сокрушённо помотала головой: – Как я люблю его! Боже, кто может меня понять?

Она должна что-то предпринять! Изводиться – глупо! Его тянет к той женщине, но какие между ними могут быть интересы? Она, говорят, уже старая да к тому же некрасивая.

Вдруг в голове Аллы – почудилось ей – вспыхнуло. Она замерла, ощущая в теле то ли холод, то ли жар: вот, вот что она должна ему дать! Как же раньше-то она не догадалась?! Вот чем та ужасная женщина притянула его, а она, напротив, оттолкнула когда-то. О-о-о, теперь Алла знает, как следует поступить!

Она словно бы решила трудную, долго не дававшуюся задачу, и ей стало легко, даже чуть-чуть весело. Душа захмелела, закружилась. И Алле всё в её любви и ненависти к Илье представилось простым и понятным: получит-таки он то, чего хотел, и – будь что будет!

Она снова открыла рояль и радостными, но непослушными пальцами пробежала по клавишам, остановилась, стягивая внимание, и стала уверенно играть первую часть «Лунной сонаты». Ей показалось, что так одухотворённо и столь точно и правильно она ещё ни разу не исполняла эту великую, обожаемую ею сонату.

Заглянула в дверь Софья Андреевна:

– Алла, ты не дотягиваешь «до». Не мучай «соль». Что с тобой: сидишь в сумерках, за Бетховена придумываешь сонаты?

Софья Андреевна работала в филармонии, и с её мнением считались даже большие музыкальные знатоки. Алла, зная с младенчества, что мать не выносит и малейшего всплеска фальши в музыке, расстроилась, но отозвалась холодно:

– Ничего я не придумываю! Вечно вы что-нибудь сочините, – капризно повела она плечом, под «вы» неосознанно, но привычно подразумевая и отца.

– Что ты, Софушка? Алла отлично исполнила сонату, – вмешался Михаил Евгеньевич, в роскошном, цветастом, молодящем его халате входя, весь надушенный и до синевы выбритый, в комнату дочери. – Я даже телевизор выключил, чтобы послушать.

Софья Андреевна иронично и сжато усмехнулась мужу своим красивым, умащенным бальзамом лицом и, кажется, хотела сказать ему: «Пой, пой, соловушка, а точку в твоей песне как бы там ни было, а поставлю я».

Алла, скрывая ладонью невольную улыбку, наблюдала за матерью с отцом, но грустно ей думалось: хорошие, прекрасные они люди, её родители, как любят друг друга, однако сердца своей дочери они уже не понимают.

– Можно, я сбегаю к Илье? На минуточку.

– Ой, уже поздно! – с невинной, так шедшей ей театральностью в голосе и лице испугалась Софья Андреевна.

– Ну и что же такого! Ведь всего-то, мама-папа, в соседний подъезд перебежать.

Хотя обратилась Алла также и к отцу, однако в семье заправляла исключительно мать. Престарелый добряк Михаил Евгеньевич лишь покорно, но и влюблённо, другой раз самозабвенно смотрел на свою молодую красавицу жену и неизменно говорил то, что бдительно, но тактично ожидала она.

– Э-э, н-да, – позамялся он, – уже позднёхонько. Сидела бы дома, Аллочка.

– Что-то Илья перестал к нам наведываться, – заметила мать.

– Давненько я не видел его. Не заболел ли паренёк? – следом полюбопытствовал и Михаил Евгеньевич.

– Да, да, – обрадовалась Алла нечаянной подсказке, – он заболел. Надо проведать. Я полетела!

– Не задерживайся. На часок. Не более! – крикнула мать ускользнувшей в прихожую Алле.

– Я выйду встречать тебя в подъезде, – добавил и Михаил Евгеньевич, значительно поглядывая на жену: оценила ли она его стремление? Софья Андреевна знала, что для ответа нужно поощрительно улыбнуться мужу, и она улыбнулась.

Алла не застала Илью. Но Мария Селивановна зазвала девушку на кухню – отведать свежих булочек да «посекретничать» с ней.

– Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая и бледная стала… как и наш Илья, – тревожно, но и ласково всматривалась в её глаза Мария Селивановна. – Стольких детей подняли с мужем, однако горестей с ними не знавали: понятливые они росли, отзывчивые, хотя у каждого характеру хватало… И что такое с вами, с нынешними, творится! Ломает вас, корёжит. Мечитесь без толку, путаетесь. С жиру беситесь, что ли?.. Ой, что-то разворчалась я, старуха! Не обиделась, Аллочка?

– Ну что вы, Мария Селивановна! – вымученно улыбнулась, как поморщилась, Алла и робко спросила: – Где же Илья может пропадать так долго?

– Холера его знает, – вздохнула Мария Селивановна и пододвинула своей любимице горячие пышные булочки. – Кушай, кушай, Аллочка… Ты-то, знаем, прекрасная девушка, умница, таких уж и не сыскать теперь. Вон какая косища у тебя! Точно бы ты, прелестница, из сказочной страны к нам явилась и озаряешь всех нас. Нынче куда ни глянь – не девушки, а лохудры какие-то, девки, – тьфу! И говорить не хочу!.. А родители у тебя какие замечательные люди. Лелеют они тебя, взращивают как самый чудесный на свете цветок. Кому достанешься – век счастливым будет. Береги себя! Не растрачивайся на пустяки да глупости! – Алла зарделась, пригнулась к столешнице, будто спрятаться намеревалась. Мария Селивановна, прицокивая, погладила её по косе. – И мы с мужем вроде тоже ведь неплохие люди. Правда же, Аллочка? – Но ответа не ждала: – Ан вон, однако же, до чего докатились: с собственным ребёнком не можем сладить. Сбесился он, что ли?..

– Я найду, как с ним сладить! – густо, но срываясь на сип, пробасил из зала Николай Иванович; он с нервным шелестением читал газету, поминутно зачем-то встряхивая её. – Ремень возьму да – вдоль спины, вдоль спины пакостника такого-сякого!..

А Мария Селивановна нашёптывала на ухо Алле:

– Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело – рука не поднимется. Любит он Илью, любит больше всего на свете.

– Как же он может, – шептала и Алла, – как может всех, всех огорчать? Все так его любят, а он… он… – И она склонила голову на плечо Марии Селивановны.

Николай Иванович вошёл на кухню с ремнём, насупил похожие на стрекозиные крылышки брови:

– Вот увидишь: буду этого шалопая пороть!

– Сядь ты! Порщик выискался! – прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в решительную минуту разговаривать с мужем.

Николай Иванович и Мария Селивановна, может быть, ещё что-нибудь сказали бы друг другу, но скрежетнул замок входной двери, и все увидели уставшего, тусклого Илью; он вяло – казалось, что засыпал на ходу, – стягивал с плеч ветровку.

– Ты что, вагон с сахаром разгружал? – подступил к нему отец. – Где шлялся допоздна?

– У товарища был. Билеты к экзаменам готовили, – машинальной безразличной скороговоркой ответил Илья. Но дёрнулся и вытянуто замер, как заметил Аллу.

Мать, на всякий случай, бочком втесалась между отцом и сыном:

– Посмотри-кась, Илья, какая у нас гостья.

Отец что-то пробормотал и, сгорбленный, с стиснутыми в кулаке газетой и ремнём, удалился в спальню, плотно, но тихо закрыл за собой дверь: мол, делайте, как хотите, а меня не касайтесь, если так вы!

Алла сидела не шевелясь, дышала вполдыхания. Илья ворошился и сопел в прихожей, явно притворяясь, что не развязывается шнурок на ботинке.

– Скорее, сынок! – поторопила мать. – Чай остывает. С Аллой и поужинаешь. Да живее ты!

Илья вошёл на кухню, но на Аллу не взглянул.

– Кушайте, – сипло сказалось у Марии Селивановны. Она прикашлянула в кулачок и с дрожащей улыбкой прибавила: – А я пойду-ка по хозяйству похлопочу.

Илья и Алла молчали. Не завязывался у них тот лёгкий, перепрыгивающий от одной темы к другой разговор, который начинался, стоило им встретиться. Илья не знал, о чём говорить; лгать или сказать что-нибудь фальшивое, притворное – он не мог, не умел и не хотел. Алла знала, что намеревалась сказать, но тревожилась и всё не отваживалась произнести первую, по-видимому, поворотную в её жизни фразу. Они сидели за маленьким столиком рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза.

Молчание и это странное невидение друг друга становилось уже неприличным и невозможным – Илья украдкой глянул на свою подругу. Он увидел, что она напряжённо сидела с сутуло ужатыми плечами и зачем-то скоблила ногтём по столешнице. Алла почувствовала его взгляд и тоже подняла глаза и увидела – чего в школьной толпе и суете не замечала – посуровевшие, худые скулы, сильный взгляд, ставшие гуще усики. И она поняла, что Илья уже не тот мальчик, которого она знала до этой злополучной, перекувырнувшей всю их жизнь и чувства весны, а что он парень, мужчина, который нравится – несомненно нравится! – женщинам. И мысль о женщинах, о разлучнице заставила Аллу поёжиться.

– Ты мёрзнешь? – спросил Илья хрипловатым, намолчавшимся голосом.

– Н-нет, – вымолвила она отвердевающими и уже синими губами.

– Подлить чаю? – произнёс он также едва слышно.

– Подлей, – почему-то шепнула и Алла.

Они помолчали, и каждый притворялся, что очень увлечён булочкой и чаем.

– Что ты пишешь или рисуешь? – спросила Алла.

– Так… ерунду всякую.

– Всё же – не покажешь?

– Что ж, – зачем-то покривил он губы, – пойдём.

Прошли в комнату Ильи, и он небрежно разметал по столу последние рисунки. Алла увидела прочерки обнажённых тел, причудливо изогнутых, феерических, невнятных для неё, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла – он рисует ту женщину и то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что у неё резнуло и следом закололо в глазах, однако и слезинки не вытекло: казалось, покалывали не слёзы, а иголки.

– Ин-те-рес-но, – резко и порывисто отодвинула она от себя ворох рисунков. – А что ты ещё нарисовал? – неожиданно для себя зло, даже скорее ядовито, осведомилась она, по-особенному, как-то шипяще проговорив «ещё», и дерзко взглянула в готовые увернуться глаза Ильи.

– Так, ничего, – ответил он, не взглянув на неё, а – мимо, в серо-чёрное пространство позднего вечера за окном.

Алла подумала и хотела метнуть в Илью, что он теперь не творит, а пошличает. Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные, прекрасные радуги, где чистота и искренность? Алла знала, что такое высокое искусство! Но она смолчала, прикусив губу. Затем раздельно и чеканно проговорила каждое слово:

– Давай вместе готовиться к экзаменам?

Илья хотел что-то сказать, но она не стала ждать ответа:

– У меня завтра родителей не будет дома… весь вечер… Приходи! – театрально широко (Фу, как по́шло!» – тут же подумала она) и намеренно некрасиво («Получай, получай!..» – клокотало в её душе) улыбнулась в лицо ему, в самые глаза его.

Илья сразу понял, зачем Алла приглашала его. Он понял, на что ради него отважилась его подруга, вся такая утончённая, возвышенная, музыкальная его прекрасная Алла! Но мощные животные ощущения, разожжённые в нём этой весной, тотчас задавили, сжали челюстями ещё младенческое его чувство боязни и переживания за близкого, родного человека, каким с далёкого раннего детства была для него Алла, сломили и отодвинули нежное юношеское волнение, которое взблеснуло в нём на секунду, на две иль на три, и он сухо, без притворства, но и без чувств, которых сейчас не хотел в себе, потому что принимал их как помеху, препятствие этим животным, но сладостным предвкушениям, сказал:

– Ладно. Жди. Буду. В шесть.

Он пришёл к Алле на следующий день ровно в шесть. Она не сопротивлялась; она не сопротивлялась так, как, наверное, связанная по ногам овца, обречённо ждущая ножа.

Потом сказала вышедшему из ванной, но не спешащему к ней Илье:

– Мне плохо. Пожалей меня.

Он посмотрел в её пьяно-сумасшедшие, какие-то почужевшие, незнакомые глаза, прилёг рядом на самый край постели, и молчал, стискивая зубы.

– Ты теперь только мой, да?

– Да, – отозвался он, но не сразу, потому что не сразу разжались для ответа зубы.

От неё он пошёл не домой, а к Галине. В сердце его было пусто и противно, и хотелось чем-нибудь и как-нибудь вытеснить пустоту, выдавить гадость.

* * *

Илья обнимал Галину, целовал, но она, загадочно улыбаясь, деликатно уклонялась и тоненько просила:

– Погоди, мой мальчик, погоди, мой юный Ильюша. Давай побеседуем. Посиди чуток! Послушай, наконец-то!..

Однако Илья, привычно разгораясь, пьянея и желая пьянеть, не хотел слушать и слушаться женщину, а настойчиво, наступательно целовал и обнимал её. Щёки Галины розово и свежо налились, чёрные глубокие глаза светло и лучисто блестели, – да она и вправду чертовски хороша и приманчива!

– Галя, ты сегодня какая-то совсем необычная. Что с тобой? – спросил полыхающий Илья, несколько отступив от неё, неуклонно, хотя и ласково, отвергавшей его ласки.

– Скажи, миленький, только не ври: я тебе хотя бы крошечку нравлюсь?

Илья уселся на разворошённой кровати. Галина склонилась перед ним на корточки, прислонила щёку к его колену, как преданная собака, снизу смотрела в его глаза и ждала ответа.

– Ты же знаешь… – встал и отошёл от неё Илья. – Ты такая странная стала.

Она уткнула лицо в ладони. С минуту посидела без слов, затаённая, согнутая, одинокая. И вдруг, взметнувшись лицом, улыбчиво пропела:

– Я жду ребёнка.

Илье показалось, что Галина ярко засветилась вся. И свет её был торжественным, торжествующим, быть может, однако по-прежнему кротким, голубящим.

– Ребёнка? – надтреснутым голосом переспросил он и – его парализовал ужас: от кого ребёнок? От него?!

Он боязливо, искоса, чуть даже прижмурившись, взглянул на Галину, и, кто знает, если посмотрел бы прямо, глаза в глаза, то открыл бы нечто более для себя жуткое и сражающее.

– Милочек, ты, кажись, испужался? – ненормально, вроде бы как в рыданиях, засмеялась Галина. – Дурачок! Бывает и хуже, а ничего: люди живут – хлеб жуют…

Всё, всё кончено! Илья опустился в ворох смятых простынь на кровать и апатично оплыл, словно подтаявший воск. Ребёнок. Ребёнок? Ребёнок?! Как глупо! Какая-то чужая женщина перед ним; он ведь её совсем, ни капельки не знает и знать не желает, и теперь какой-то ребёнок должен будет связать вот эту непонятную женщину и его, Илью, школьника, художника, парня, который любит самую прекрасную на земле девушку. Вы знаете ли, люди, мир весь, какая у его девушки великолепная, редкостная коса, а как его девушка чу́дно играет на рояле, как она понимает живопись, какая она ценительница всего прекрасного, возвышенного, как с ней приятно говорить – беседовать! – обо всём на свете?! Боже! Скоро экзамены, а потом наступит какая-нибудь другая, но непременно прекрасная жизнь взрослого человека. И он в той новой изумительной жизни будет писать картины и рисовать. Как же он хочет писать и рисовать! Только писать и рисовать всю жизнь! И любить Аллу! И любить своё и других достойных художников искусство. А ему говорят о каком-то ребёнке и при этом светятся счастьем, торжествуют, чуть не поют и не пляшут. Но как так могло получиться? Зачем? За что? Кто ему ответит, кто ему поможет, кто поправит стрясшиеся нелепость и ужас?!

И он не совладал с собой – заплакал, зарыдал, как маленький, как совершенно беззащитный ребёночек. Задыхался дыханием своим и слезами. И что-то гадко потекло по его губам на подбородок и ниже, а сил и воли не доставало даже на то, чтобы утереться, смахнуть с лица.

– Ах, какие же мы рёвы, – плакала вместе с ним Галина и, точно мать, наглаживала его по голове и чмокала в горячий лоб.

– Ребёнок не от меня! – самым высоким детским дискантом вскликнул Илья и схватил женщину за руку. – Ну, скажи, что не от меня!

– От тебя, от тебя, Ильюша, – строго сказала женщина, вытирая платком глаза – и свои, и его. – Только ты был со мной. Я, как увидела тебя впервые, так и сказала себе: вот ты и дождалась, голу́бка, своего часа, за твои муки вознаградит тебя он, этот чистый, пригожий мальчик. Я хотела забеременеть только лишь от тебя – и вот, миленький мой Илья, жизнь повернулась ко мне своей самой благоприятной стороной, а не серой и скверной, как раньше. Я счастлива, спасибо тебе. И прости меня, подлую, коварную бабу. Я тоже имею право на счастье.

– Ты – хитрая, эгоистичная женщина, – обозлённо, но беспомощно всхлипывал Илья.

Она крепко обняла его:

– Прости, прости! Но я так хочу счастья, простого человеческого счастья! Думала, пропаду. А глянула первый раз на тебя и поняла – ещё не всё для меня потеряно, ещё теплится в сердце какой-то крохотный росточек. Знал бы ты, как я хочу счастья! – Она отошла от него и сжала пальцы в замке. – Ты думаешь, Илья, я буду тебя тревожить моим ребёнком? Нет, родной, нет! Успокойся. Если не хочешь сожительствовать – ступай на все четыре стороны. Я заживу вольготно одна, с ребёнком… Знал бы ты, Ильюша, какую вечность я тебя ждала.

– Меня?

– Тебя – такого.

– Да что же, наконец-то, ты нашла во мне?!

Он резко-порывисто встал, нечаянно наскочил на Галину и уже вполне осознанно пододвинул её, будто ему нужен был проход. Стал бродить, как пьяный, по комнате. Она, зачем-то расправив простынь, уложив одеяло и подушку, присела на кровать и сидела строго, чинно, вытянувшись всем телом.

– Что, что, чёрт возьми, ты вбила в свою голову? Какой я идеал, я – мерзавец!

Он угрюмо помолчал, больно прикусил губу и стал ещё больнее сдавливать её. Резко припал к Галине.

– Ты покалечишь мне жизнь, если родишь, понимаешь?! По-ка-ле-чишь! – отчаянно и безумно выкрикнул он. – Я люблю девушку, понимаешь, люб-лю? Ты мне не нужна. Не нуж-на! Видишь, какой я негодяй, отморозок, и ты от меня, такого ничтожества, захотела родить? Кого? Ничтожество?

– Молчи! Молчи! Не убивай во мне веру хотя бы в тебя. – Она упала лицом на подушку и тяжко, как-то по-звериному хрипуче зарыдала и заохала.

Илье показалось, что она рычала. Он замедленно, будто его прижимали сверху, а он не хотел, присел рядом с ней и уронил голову на свои колени. В его воспалённой душе стало колотиться – я нравственный урод; не художник, не школьник, не парень, не сын своих родителей, а просто урод. Я урод перед этой несчастной женщиной, не знающей, за что ухватиться в жизни, в тысячу раз я урод перед своей божественной Аллой, перед матерью и отцом, перед всем светом. Жизнь потребовала с меня плату, и оказалось, что я не могу и не способен заплатить по этому высокому счёту!

– Прости, Галя, – посмотрел Илья в беспроглядные глаза женщины, и посмотрел боязливо, точно бы в глубокий-глубокий колодец. – Я к тебе больше никогда не приду. Прости. Я, конечно, низкий человек… если вообще человек…

– Илья! – Она схватила его руки и склонилась, чтобы их поцеловать. Но он дёрнулся всем корпусом, отошёл. – Ты правильно поступаешь, что бросаешь меня, такого непутёвого, злосчастного человека. Но, родненький, я об одном хочу тебя попросить, мне больше, Илья, ничего от тебя не надо: забегай хотя бы раз в год ко мне, а?.. Нет, к нам. К нам!

И она овладела ладонями Ильи и охватила ими своё лицо.

– Мне всегда, Галя, казалось, что я человек, что этакий, знаешь ли, благородный, добрый, а смотри-ка, что вышло – всем принёс столько горя и, как страус, хочу запихать голову в песок. Прости, прости. Я ухожу. Прости.

Он помолчал и ещё раз сказал:

– Прости.

Галина молча проводила Илью до лестничной площадки. Он, перемахивая ступеньки, ринулся вниз, и она только лишь несколько секунд послушала гулкое железобетонное эхо его шагов. С подрагивающей на губах улыбкой вошла в свою квартиру и тихо прикрыла за собой дверь.

8

Когда Илья пошёл к Галине, Алла, раздавленная, с сумасшедшинкой в глазах, кое-как оделась и – побежала, побежала, как собачка, за ним, неспособная противиться круговерти чувств. Она не взглянула, по обыкновению, в зеркало, не причесалась и не поняла, что не в платье, а в домашнем коротеньком халатике и к тому же в тапочках. Встречные сторонились её, косо смотрели вслед: она, несомненно, походила на безумную. И Алла тоже не одобрила бы в другое время, если увидела бы столь странную девушку на улице, однако сейчас она, по-видимому, уже не могла здраво поступать и думать. Одна страстно желанная спасительная мысль, как высокое ограждение, заслоняла собой рассудок: «Он пошёл не к ней, не к ней!..»

Илья запрыгнул в заднюю дверь автобуса; Алла юркнула в переднюю и сжалась за спинами пассажиров. Он вскоре выскочил на остановке, Алла – следом; спряталась за дерево, но Илья не озирался – поспешно, бодро пошёл. «К ней, к ней идёт!» – отчаянно и в то же время с радостной обозлённостью подумала она, когда Илья нетерпеливыми широкими прыжками забежал в подъезд дома. Алла – за ним, и услышала докатившееся сверху: «Привет, Галя!» Алла безутешно, но и гневно зарыдала. Её слёзы не были слезами девочки, которую обидели, как обижают в играх и забавах, а её слёзы были горькими, скорбными слезами женщины, которую жестоко обманули, отвергли, унизили, растоптали. За что? Как могли с ней до того гадко, подло, гнусно обойтись? Зазябшая, растрёпанная, где-то потерявшая один тапочек, захлёбывалась она слезами и задыхалась обыкновенным воздухом.

– Я умру, – шепнула она и присела на корточках в угол под лестницей, будто забилась в норку, спряталась ото всех и ото всего, кто и что ещё может ударить по ней. – Я не могу и не хочу жить. Не хочу видеть и слышать людей.

В душе – мгла, под лестницей – сумрак, вокруг – пыль, грязь, запах плесени и ещё чего-то гадкого, затхлого. Алла склонила голову к коленям – хотелось забыться, ещё глубже, дальше спрятаться от жизни, от людей, от горя своего.

Но вдруг почувствовала, будто в этом мрачном, мерзком углу посветлело и посвежело. Луч солнца просочился в какую-то щёлку? Пахну́ло прохладным воздухом с улицы? Осмотрелась, но не обнаружила ни одного источника света, и подъездную дверь никто не открывал. Поняла Алла – разъяснилось, посвежело в её душе. Но почему, отчего? Неужели потому, что подумала о смерти? А почему бы и нет! Смерть – не только просто смерть, но и радость: смерть одним росчерком уничтожает страдания, наказывает обидчика и, быть может, призывно распахивает двери в новую жизнь – счастливую и вечную. Но как отважиться на смерть, как решиться добровольно уйти из жизни?

Страшно! И от мыслей нужно спрятаться! Да как? Музыкой? Конечно, музыкой! Где, где её музыка – её божество, её любовь, её блаженство?! Явись, музыка! И Алла стала призывать в душу торжественную, с полнозвучными литаврами и хором музыку. И музыка услужливо и полнозвучно явилась. Под неё, напуганная собственными мыслями о смерти, вымотанная, потрясённая, Алла позабылась и, кажется, даже задремала.

Когда же очнулась, в душе было пусто, легко и как-то прозрачно, словно бы уже не жила. Почувствовала – совершенно ничего не хочется и почему-то «нисколечки» тот не нужен, из-за которого недавно горела и погибала душа.

А не забраться ли на последний этаж и – полететь, полететь! – весело и жутко подумалось девушке. Вспомнила о музыке – снова стала призывать её в душу, чтобы подбодриться, чтобы забить в себе страх и нерешительность. И музыка вновь услужливо и призывно зазвучала, так же торжественно, с хором, с литаврами. Скоро, скоро полетит Алла, полетит, как эта возвышенная неземная музыка! Ветер подхватит её, Аллу, уже ставшую музыкой, и понесёт туда, где всегда тепло, где солнце и где много другой чудесной музыки. Звучи же, музыка, её властительница и одновременно подруга, которая никогда не обманет, не предаст, не надругается! Веди за собой, музыка! Веди подальше за собой от жизни, от этой гадкой, жестокой жизни, веди туда, где боготворят музыку, где все благородны, красивы, чисты! Скорее, скорее отсюда, от людей, от горя, от мыслей и от души своей!

Спотыкаясь, Алла побрела наверх.

Она не поняла, что перед ней стихли чьи-то шаги и кто-то прижался к стене, – она способна была лишь только нести свою выгоревшую душу и чувствовать, что она – музыка, или частица её, или же – тоже ведь как прекрасно и поэтично! – птица, жаждущая выпорхнуть из окна или клетки на волю.

– Алла! – услышала она сдавленный выкрик и, как сквозь муть, увидела знакомое лицо, но не признала Илью.

Она чего-то испугалась: «Остановят, не дадут улететь и стать вечно счастливой, превратиться в музыку!» – быть может, подумалось ей; и она стремительно побежала выше. Через этаж, через два ли заметила приоткрытое окно – бросилась к нему. Распахнула расшатанные, едва державшиеся створки. Перебросила ногу наружу, однако чья-то рука крепко схватила её за плечи, рванула на себя. Алла вскрикнула и наконец узнала Илью, – и в ней ожили и заколотились мысли:

– Живу, живу… Илья… дорогой… Что же теперь?.. Как же жить? – едва-едва вымолвила она.

Она услышала, как стучали его зубы, она увидела, как утянулось на щёках его гипсово-бледное лицо. Он был ужасен и жалок одновременно. Ей захотелось пожалеть своего друга, утешить его, погладить, что ли, однако он всё ещё, намертво, окостенелой хваткой, держал её за плечи.

– Мне больно, Илья.

– Прости, – не сразу смог разжать он занемевшие, скрюченные, как у старика, пальцы.

«Она мне показала, что должен и обязан сделать я, – подумал Илья. – Увезу её домой, а потом… потом… Нельзя мне жить, нельзя!» – Но сердце содрогнулось и заныло, и никогда раньше оно так не болело и не тосковало.

В подъезде уже родного дома Илья сказал Алле:

– Я не буду просить у тебя прощения: ты, может быть, и простишь, да я-то себя – никогда. Никогда. – Он помолчал, морщинисто, одной щекой улыбнулся: – Как нам здорово жилось, когда мы были маленькими. Да? – Но ответа не дожидался, торопясь выговориться о своём: – Помнишь, ты запрыгивала на багажник моего велосипеда, и я катал тебя с ветерком. Чуть подбавлю скоростёнку – ты кричишь и пищишь, а я и рад, быстрее кручу педалями.

– Да я не боялась нисколечки, – попыталась улыбнуться и Алла, но тёмные, как синяк, губы лишь повело. – Просто притворялась и кокетничала. Мы, девчонки, такие притворщицы!.. Какое у нас было славное детство!.. Помнишь, однажды, ещё в детсадовскую пору, ты подарил мне на день рождения большой голубой шар. Он очаровал меня. Но я нечаянно выпустила его из рук, и он прощально махнул нам бантом. Полетел, полете-е-ел. Крутился и раскачивался с бока на бок. Я заголосила: «Лови, Илья, хватай! Что же ты стоишь?! Ой-ой-ой!» Ты прыгал, усердствовал из всех сил, но шар был накачан водородом – резво и весело уносился в небо. Поднялся выше тополей и домов. Я от величайшей досады завыла, но и засмеялась: как ты, Илья, забавно подпрыгивал за шаром! Разве мог поймать его?

– Нет, конечно. Но пытался… ради тебя.

Они посмотрели друг другу в глаза, просто, открыто, улыбчиво. И обоим вообразилось невероятное и чудесное – они неожиданно очутились в детстве, в котором привыкли жить, которое было их тёплым удобным местечком; и обоим показалось, что рухнуло перед ними и исчезло что-то тяжёлое, грубое, инородное, то, что держало их друг от друга в какой-то нравственной клетке, мучило и томило всю нынешнюю весну.

Не хотелось разлучаться с этими ощущениями, хотелось всамделишно вернуться в детство, однако – с треском распахнулась дверь в квартире Долгих и на лестницу, споткнувшись о порожек, выбежала Софья Андреевна.

– Я же говорю папе, что твой, Алла, голос, а он перечит мне!

Выглянул Михаил Евгеньевич:

– Батюшки, что с тобой, Аллочка?! В тапочках, в халате!..

– Да тише ты: что, соседей не знаешь? – шикнула на него супруга. – Уже, наверное, во все уши слушают.

Михаил Евгеньевич покорно сомкнул губы и низко пригнул голову, привычно и вроде как потешно обличая свою немалую вину перед супругой. Софья Андреевна, быть может, впервые на людях, вне дома неприбранная, непричёсанная, с рдяно – угольками – горящими глазами, тревожно осмотрелась, стрельнула взглядом вверх-вниз – никого нет, никто не видит и, надо надеяться, не слышит.

– Алла, домой! И вы, молодой человек, зайдите, – корректно, но с сухим хрустящим шелестением в голосе пригласила она Илью, впервые обратившись к нему так, как к совершенно чужому, незнакомому. – Да, да, вы, Панаев! Что озираетесь? Проворнее!

Но сразу Софья Андреевна не стала разговаривать с Ильёй. Она за руку завела Аллу в её комнату, а Илья с Михаилом Евгеньевичем притулился на диване в зале. Они слышали, вздрагивая, то всхлипы, то порывистое распахивание, хлопанье двери, то возгласы, спадавшие до шёпота. Михаил Евгеньевич тяжко дышал, молчал, изредка умным, многоопытным глазом косился на скрючившегося Илью, который, казалось, хотел, чтобы его не было заметно вовсе. Михаил Евгеньевич молчал через силу, потому что боялся – может сорваться и жестоко обидеть Илью, которого искренне любил, помнил маленьким приветливым мальчиком, родителей которого уважал, а с Николаем Ивановичем так был в приятельских отношениях. Михаилу Евгеньевичу было мучительно горько, горестно, и он, возможно, впервинку почувствовал себя по-настоящему старым, уставшим, болезненно рыхлым, но в сердце его кипело: да кому же, чёрт возьми, в этом мире верить! Не поднимая глаз, он спросил у Ильи:

– Скажи, сынок, ты… такое… с Аллой?

Илья пригнулся ниже, ниже, что-то хрипнул в ответ. Михаил Евгеньевич шумно, сипло выдохнул, стиснул зубы.

Появилась из-за двери всклокоченная, сырая диковатым лицом Софья Андреевна:

– Зайдите сюда, молодой человек.

Илья рванулся, запнулся о край жёсткого толстого ковра и стремительно, но в неуклюжем полуизгибе подлетел к Софье Андреевне. Она брезгливо наёжила губы, слегка, но грубо оттолкнула Илью, уткнувшегося головой в её бок, с грохотом шире распахнула дверь в комнату Аллы и властно перстом указала «молодому человеку», где ему следует встать. Плотно затворилась, оставив сидящего с закрытыми глазами Михаила Евгеньевича одного.

Илья боязливо поднял лицо на Аллу, какую-то пожухло-жёлтую, некрасивую, разлохмаченную. Перед ним, поджавшаяся на стуле, сидела другая Алла, несчастная, больная, без того весёлого, радостного блеска в своих прелестных коровьих глазах, с которым она всегда встречала его. Из Аллы, представлялось, выдавили жестокой рукой все соки, обескровили её, и она показалась ему таким же незнакомым, малоинтересным человеком, каких много встречаешь на улице или в школе среди толпы.