Текст книги "Подозрительная труба, Логика и Пунтиллятор Шмульдерсона"

Автор книги: Александр Шленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Ну, если не веришь, так не фига туда и смотреть! – бесцеремонно отрезал служитель и немедленно захрапел, положив голову на тумбочку..

– А сколько стоит ваше гала-путешествие? – спросил я служителя.

Тот снова проснулся, широко зевнул и встряхнул головой, пытаясь прогнать остатки сна. При этом у него изо рта вылетел шмель и опять закружился вокруг головы служителя. Соня-служитель открыл тумбочку, со вздохом вынул из нее спелый пурпурно-коричнево-розовый гранат и начал зубами и пальцами сдирать с него шкуру:

–На, жри, мучитель!

Шмель нетерпеливо впился в гранат и стал пожирать его с жужжанием, а под конец даже с урчанием, все увеличиваясь в размерах, и в заключение превратился в тигра средней величины. Тигр беззвучно висел в воздухе и вызывающе скалил пасть. Валера схватился за то место, где у него теперь часто висела кобура. Служащий наконец окончательно проснулся и при этом дико вздрогнул. В то же мгновение тигр снова превратился в шмеля и с громким жужжанием унесся куда-то вверх.

– Когда-нибудь эта тварь обязательно сожрет меня за секунду до пробуждения – мрачно резюмировал служитель. – Сто баксов с носа. Пенсионерам и адвокатам скидка.

– А почему именно адвокатам?

– А потому что они никогда сюда не ходят.

– А пенсионеры ходят? – спросил Валера.

– Нет, и пенсионеры тоже не ходят.

– А кто вообще сюда ходит? – спросил я.

– Да никто не ходит! Вы первые.

– Валера, у тебя есть двести баксов?

– Матюша, я как раз хотел тебе задать именно этот вопрос.

– В таком случае – сказал служитель – идите вдоль вольера, пока не дойдете до перегородки, там поверните налево. Пообщаетесь с говорящим ослом. Презанятное животное, правда настроение может испортить на неделю вперед. Зато аттракцион совершенно бесплатный.

Служитель снова широко зевнул, проглотив в очередной раз шмеля, вынул из тумбочки еще половинку граната, откусил, сморщился и сделал глотательное движение, а затем стрельнул изо рта гранатовыми косточками через решетку вольера в сочную густую траву. Вместе с косточками у него изо рта вылетел шмель и с сердитым жужжанием закружился вокруг недоеденного граната. Служитель откинулся на стуле и уснул, чтобы однажды оборотень тигро-шмелевой породы слопал его за секунду до пробуждения.

– Я, кажется, понял. Это такой художник был, Сальвадор Альенде – сказал Валера, растирая шею кулаком и часто помаргивая левым глазом. Это означало, что Валера решил постебаться – он таких слонов у себя на даче разводил.

– Валера, ты перепутал. Художника звали Аугусто Пиночет, а Сальвадор Альенде – это один из популярных псевдонимов известного чилийского патриота Луиса Корвалана. Он же Сальвадор Дали, он же Сальваторе Адамо, он же Че Гевара, он же Ясир Арафат. Выдающаяся, многосторонняя личность! Похищен советской разведкой, то ли из Чили, то ли из Палестины, от сотрудничества отказался и был зверски замучен в застенках КГБ.

– Да кто же его замучил-то?

– Такие вот, Валерочка, как ты, жлобы в камуфляжках и мучили. Забили лидера ООП и отца сюрреализма насмерть прямо в камере.

– Ага! Подзорными трубами по башке забили, как Троцкого. И врешь ты все, в КГБ камуфляжки не носили.

– Ну не носили… А кстати, Троцкого убили вовсе не подзорной трубой, а этим, блядь, как его… Теодолитом! Я и вправду запамятовал, как назывался геодезический инструмент, которым пришибли Троцкого.

– Троцкого убили, Сальвадора Дали насмерть замучили, так что он в камере повесился в тридцать седьмом году, задолго до того, как написал последнюю картину. Ну не козлы!

– Кто козлы? – последний голос принадлежал явно не Валере. Впрочем, я и сам уже не знал, кто козлы.

– Это смотря, кто спрашивает – отозвался Валера.

– Если Вы намекаете на меня, то намекать бесполезно, потому что я не могу быть козлом по определению.

Я подошел к решетке, из-за которой доносился голос и увидел там обычный вольер, а в нем – довольно симпатичного ослика. Ослик грустно покачивал головой. Я внимательно огляделся: никого из людей ни в вольере, ни рядом с ним не наблюдалось. Я еще раз повертел головой туда и сюда, отыскивая взглядом говорящего, но никого не нашел.

– Да где же этот козел? – удивленно и раздосадовано воскликнул я, так никого и не обнаружив.

– Тут нет никакого козла. Тут только я, и больше никого нет – ослик внимательно и печально взглянул мне в глаза, произнося эти слова.

– А, так это Вы и есть Говорящий Осел?

– Да, это я и есть – печально подтвердило серое длинноухое животное.

– Поразительно! – Валера даже поперхнулся от удивления и восторга.

– Не понимаю, чему Вы так удивляетесь. Вот Ваш друг с Вами разговаривает, Вы же не удивляетесь?

– Так то ж человек, а Вы, извините, осел! – я почему-то снова обратился к ослу на Вы.

– А чем, собственно, осел хуже? – спросило животное, внимательно глядя мне в глаза.

Я призадумался. Действительно, чем осел хуже человека? Пожалуй, еще и получше некоторых людей будет. Я вспомнил бандита из «Рейнджера», которого я приласкал подзорной трубой, а вслух сказал:

– Дело не в том, что осел хуже. Просто ослы не говорят!

– Но я же говорю! Причем мой родной язык – английский. Я также неплохо знаю латынь. Теперь я говорю уже и по-русски. А Сюр недавно обещал научить меня испанскому.

– Вы очень хорошо говорите по-русски, – похвалил я ослика – почти без акцента.

– А кто такой Сюр? – спросил Валера.

– Так зовут моего друга. Он здесь рядом, в соседнем вольере, работает слоном.

– Это который живет в Сальвадоре?

– Ну да, это он. Сюр такой большой и такой несчастный… Он все стоит у этого дурацкого столбика, покрашенного в полосатый цвет и ждет, когда надо будет возить экскурсантов по Сальвадору, а экскурсантов все нет…

– Полосатого цвета не бывает – резонно заметил Валера.

– Ошибаетесь, бывает – ответил ослик – По-вашему, зебра какого цвета? Или шлагбаум?

– Черного, в белую полоску – ответил я.

– Белого, в черную полоску – ответил Валера.

– Оба неправы – мягко, но настойчиво сказал осел. Цвет столбика не черный и не белый, а полосатый.

– Цвет не может быть полосатый – не сдавался я – это сам столбик может быть полосатый.

– Сам столбик может быть деревянный или, например, железный, а полосатым может быть только цвет столбика – упорствовал ослик.

– Хорошо, а почему?

– А потому что слово «деревянный» говорит нам о том, каков сам столбик, а слово «полосатый» дает нам представление о том, каков его цвет. Надеюсь, Вы представляете себе, что такое отношение между субъектом и предикатом?

– Честно говоря, нет – ответил Валера.

– Хорошо, я поясню –терпеливо сказал ослик – Вот смотрите: если столбик будет не полосатый, не черный и не белый, вообще никакой, в смысле никакого цвета, то столбик все равно существует. А вот если столбик будет не деревянный, не железный, вообще никакой, в смысле ни из чего, то столбика просто не будет. Это очень принципиальная вещь. Понимаете, слово «деревянный» по отношению к столбику означает, что столбик – это некоторое количество дерева определенной формы, в то время как слово «полосатый» отнюдь не означает, что столбик – это некоторое количество черных и белых полосок. Дерево может существовать само по себе, а полоски не могут, они могут быть только на чем-нибудь. В этом смысле слово «деревянный» мне кажется чрезвычайно удивительным, ибо по форме оно является предикатом, а по содержанию – безусловно субъектом. Вероятно, это издержки языкового способа выражения мысли. Хотя, к сожалению, другого способа просто не существует.

– Но если столбик будет не полосатый, не черный и не белый, вообще никакой, в смысле никакого цвета, то мы его никогда не сможем увидеть. Это значит, что столбика тоже не будет – возразил я.

– Это как раз еще ничего не значит, – возразил ослик. – Вы действительно не можете увидеть столбик никакого цвета, но вы можете случайно на него наткнуться, когда гуляете себе по своим делам.

– Если только мы гуляем в правильном месте, – добавил я.

– Но мы можем гулять в неправильном месте, и поэтому не наткнуться на столбик, и так и никогда не обнаружить, что он есть. А это все равно, что столбика вообще нет, – закончил мою мысль Валера.

– Молодые люди, не пытайтесь подменять понятия! – строго сказал ослик. – Между столбиком, которого вообще нет, и столбиком, который никогда нельзя обнаружить, существует огромная разница!

– Для нас – никакой разницы нет! – ответил я, усмехаясь.

– Для вас – действительно разницы никакой, а вот для столбика – разница принципиальная.

Ответ ослика показался мне чрезвычайно убедительным. О столбике-то я и позабыл! Валера тоже притих.

– И поэтому, уважаемый ослик, Вы говорите не «полосатый столбик», а «столбик полосатого цвета», чтобы точно выражаться, да? – спросил я.

– Совершенно верно, на этот раз Вы меня совершенно правильно поняли, – удовлетворенно ответило умное животное и потерлось боком об металлические прутья ограды. – Это моя маленькая борьба против логических парадоксов, которые несет в себе субъектно-предикатное отношение. Понимаете ли, в моем представлении и субъектом, и предикатом в отношении должны являться слова, либо обозначающие то, что есть предмет сам по себе, либо обозначающее то, как мы этот предмет воспринимаем. То есть деревянный столбики полосатый цвет. Но к сожалению, в языке принадлежность к субъекту или предикату определяется только грамматической формой слов, и это создает очень неприятную путаницу. Понимаете, столбик состоит из дерева. И именно наличие дерева делает возможным существование столбика. Поэтому деревянный – это то, что есть столбик сам по себе, и логично так и сказать: деревянный столбик. А цвет – это субъективная категория, это не то, что есть столбик, а то, как мы его видим, причем только те из нас, у кого нет, скажем, дальтонизма. Поэтому нельзя относить качество цвета непосредственно к предмету. Только несовершенство языка делает возможным существование такого ущербного субъектно-предикатного отношения, в котором смешиваются объективное и субъективное начало. Предмет может восприниматься как черный, белый или полосатый, потому что он имеет субъективный атрибут – цвет. Поэтому именно цвет и только он может быть серый, белый или полосатый. Цвет, мои юные друзья, а никак не сам предмет! В данной субъектно-предикатной паре субъективны и субъект и предикат, то есть «цвет» и «полосатый». В этом случае явной путаницы уже нет. Есть только скрытая путаница, в том плане, что непонятно, в каком отношении находится цвет к столбику. То ли столбик имеет цвет, то ли столбику приписан цвет. Непонятно, как объективный предмет, каковым является столбик, может иметь субъективный атрибут, каковым является цвет. Это опять путаница. С другой стороны, если мы приписываем столбику цвет, то чтобы избежать путаницы, мы должны приписывать цвет не самому столбику, а нашему субъективному представлению о нем. Это в высшей степени логично, но на этом, к сожалению, путаница не кончается, а запутывается еще сильнее. Во-первых, никого не заставишь говорить "Я вижу мое полосатое субъективное представление о столбике", а во вторых, даже если и удастся убедить всех говорить именно так, то тогда все равно остается непонятным, какого цвета сам столбик.

Видите, как скверно получается, когда мы пытаемся распутать путаницу и сделать все правильно. Ведь мы стараемся сделать все правильно не просто так, а чтобы было лучше. А в результате выходит, что то, что сделано абсолютно правильно, абсолютно никому не нужно. Я долго думал над этим и пришел к выводу, что это не случайность, а следствие определенного закона. И я открыл этот закон.

– И что же это за закон? – спросил Валера.

– Ослик поставил одно копытце на решетку, выдержал значительную паузу и торжественно произнес:

– Первый закон запутывания путаницы: Путаница никогда не запутывается просто так.

– А как же она запутывается? – удивился я.

– Хорошо, я постараюсь проинтерпретировать этот закон на том же самом примере с цветом столбика. Так вот, вся путаница в этом случае происходит не просто так, а потому, что непонятно, как охарактеризовать с точки зрения классической логики отношение между столбиком и цветом. То, что оно не субъектно-предикатное – это абсолютно понятно. Пока никто не додумался ни до чего более умного как называть это отношение функциональным. А под этим отношением можно понимать все, что угодно. Одним словом, если Вам не удается решить проблему, назовите ее так, чтобы никто ничего не понял. Тогда каждый будет понимать ее так, как ему представляется удобным, и проблема исчезнет сама собой. Это общее правило, и придумали его вовсе не логики и не философы. Это правило придумала жизнь. Но весь фокус в том, что проблема исчезает не потому, что исчезает сама проблема, а потому, что ее перестают замечать. Таким образом, для того, чтобы проблема исчезла, надо уметь ее правильно назвать. Но я считаю такое положение вещей чрезвычайно унизительным, и поэтому замечаю все те проблемы, которые обычно никто не замечает. Как видите, проблем чрезвычайно много, но когда я говорю «столбик полосатого цвета», их становится, по-крайней мере, на одну меньше…

– Извините, уважаемый ослик, но появляется новая проблема. Дело в том, что нельзя сказать «полосатый цвет» просто потому, что по-русски так не говорят.

– С этим я спорить, конечно, не могу. Но я могу сказать по-английски: striped color. И перевести на русский как «полосатый цвет».

– Наверное, на русский это можно перевести как «полосатая раскраска», или может быть «полосатая окраска».

– А в чем разница между «цветом» и «окраской»?

– По-видимому, как раз именно в том, что окраска может состоять из нескольких цветов, – ответил я.

– Вот видите! – ничуть не огорчился, а даже скорее обрадовался ослик. – Язык все время создает разграничения в самых несущественных мелочах, там где они не нужны, и не улавливает разницы в важнейших вещах. Вот отсюда и идет вся явная путаница. И главный источник путаницы – это те метаморфозы, которые претерпевает субъектно-предикатное отношение в различных языках. А самое неприятное в этой путанице – это наличие в языке множества слов, которые могут быть, в принципе, и субъектом и предикатом, как грамматически, так и логически.

– Это как? – спросил я.

– Очень просто. Есть слово «зад» – это субъект, и логический, и грамматический. А вот слово «задний» – это предикат. Точно так же обстоит дело со словами «круг» и «круглый». А теперь, молодые люди, попробуйте мне объяснить, чем отличается «круглый зад» от «заднего круга».

– Ну тем, что для круглого зада важно прежде всего то, что это зад. А то что он круглый – это детали, – ответил я.

– Понятно. А для круга – самое важное, что он круг, а то что он задний – это детали, – резюмировал ослик. – Хороший ответ, но не полный. А вот представьте себе, что кому-то просто исключительно важно, чтобы круг был именно задний. И что тогда делать?

– Ну наверное, я должен был употребить не слово «важный», а слово «первичный», – сказал я.

– Правильно, Матюша! – поддержал Валера. – тут все дело в том, как мы будем его искать. Не важно, что для меня более важно, а важно то, что если я ищу круглый зад, то я захожу с задней части того, чему этот зад принадлежит, и нахожу этот зад, который, как и всякий зад, должен быть сзади. А там, круглый он или нет – это уже другая песня. Даже если и не круглый, то другого зада быть уже не может. Двух задов у одной и той же вещи не бывает.

– А почему это не бывает? – удивился я.

– А потому, что если позади зада есть еще один зад, то этот первый зад уже не будет сзади, и значит он уже больше не зад.

– Не канает, Валера! – ответил я. – Вот глянь. Мы же говорим: «второй подбородок». А по твоей логике получается, что под бородой может быть только один подбородок. А второй подбородок уже и не подбородок, потому что он не под бородой, а под подбородком. Но мы же не называем его «подподбородком». А теперь представь себе, что у кого-нибудь под задом свисает нечто вроде второго подбородка. И как ты это назовешь?

– Так и назову, как ты сказал: «подзад». Понял, Матюша? Будет «зад» и «подзад», а двух задов никак не получается.

– Ну а с кругом что будете делать? – подал голос ослик.

– Ну, тут вроде все ясно, – сказал Валера, – сперва надо отыскать на той вещи зад, перед, и все круги, а потом выбрать самый задний круг. Так что получается, что все дело в том, что сначала искать.

– Если бы на этом и заканчивались все трудности, это было бы еще ничего, – грустно сказал ослик, – но дело в том, что трудностей намного больше. Тут дело не только в том, что искать первым. У логических субъектов есть еще одна принципиальная штука, которая отличает их от предикатов. Одним словом это не объяснить. Но вот смотрите: давайте рассмотрим несколько настоящих предикатов. Возьмем слово «круглый». Что делает круглое круглым? Его круглость. Правильно? А что делает серое серым? Его серость. А теперь возьмем для сравнение настоящий субъект. Хотя бы даже и шкаф. Что делает шкаф шкафом, как вы думаете? Ведь не шкафость же? Понимаете, шкаф, осёл, автомобиль, они уже с самого начала являются чем-то отличным от всех других предметов, еще до того как им приписано какое-то свойство – круглый, серый, мягкий и так далее. Так вот, что делает вещь этой вещью, а не чем либо другим, вот что непонятно. То есть в каждом конкретном случае, конечно, понятно. Шкаф делает шкафом его «шкафость», велосипед – «велосипедость», а решетку – «решеткость». Но ведь это глупость! Должно же быть во всех предметах что-то общее, что делает их предметами.

– По-моему, все вполне понятно. Это общее называется "предметность", – ответил я, чрезвычайно довольный собой за ум и находчивость.

На симпатичной морде ослика появилось кислое и угрюмое выражение. Ослик нахмурился:

– Вы думаете, что нашли чрезвычайно остроумный выход из положения? Ну тогда пожалуйста, будьте добры, продемонстрируйте мне эту предметность так, чтобы я ясно видел ее так, как я вижу, скажем, цвет. И постарайтесь мне доходчиво объяснить, почему эта предметность проявляется в одних случаях в виде «шкафости», а в других случаях – в виде «велосипедости». Но этот вопрос, я думаю, покажется Вам слишком сложным. Я задам Вам гораздо более простой вопрос: чем отличается шкаф от велосипеда?

– Понятное дело – тем, что в шкафу хранят вещи, а на велосипеде ездят или катаются, – ответил Валера.

– Похоже, Вы плохо расслышали вопрос, – строго сказал ослик. – Вы мне ответили на два вопроса: «Зачем нужен шкаф?» и «Зачем нужен велосипед». Но на мой вопрос вы ответить даже и не подумали.

– Ну тогда, наверное, формой, – сказал я.

– А что такое форма? – не сдавался ослик.

– Ну, форма – это то самое первое и основное качество, которым проявляет себя предметность, – сказал я. – И вообще, что такое форма – это гораздо легче показать, чем объяснить.

– Вот-вот! – ехидно подхватил ослик. – Это именно то, что я и утверждал. Форма – это такая скверная вещь, что каждый думает, что он то уж точно знает, что такое форма, а на самом деле все только тем всю жизнь и спасаются, что показывают ее друг другу, и поэтому никто до сих пор ничего не знает. Изобрели слово «остенсивность» и закрыли проблему, как всегда. А именно эта проблема и является причиной чрезвычайно печального явления, которое я называю "логический чвяк".

– А что значит «логический чвяк»? – поинтересовался я.

– А вот то самое, что мы говорим о строгости и точности логических законов, пока дело касается логических высказываний. Но как только от высказываний мы переходим к настоящим вещам, вот тут и начинаются большие неприятности. Логика рассуждает о не вещах, а о словах, обозначающих вещи. А поскольку никто не может сказать, что делает вещь этой самой вещью, а не чем-то другим, или даже вообще ничем, то возникает путаница между словами и вещами, и эта путаница ужасно путает всю логику. Ведь если мы не знаем, что делает вещи ими самими, то мы никогда не можем быть уверены, что выполняется закон тождества. А без него логика – это уже не логика, а всего лишь часть математики. Впрочем, я прошу прощения, Вас это не должно беспокоить. Все равно логики, как таковой, на белом свете не существует.

– Как это не существует? – возмутился Валера. – Каждый пользуется логикой до той или иной степени, а Вы говорите, что она не существует.

– В том то все и дело, молодой человек, что никто не может определить, до какой степени ей можно пользоваться. А самое печальное состоит в том, что этого просто нельзя определить в принципе. Но и это еще не самое печальное. Самое печальное – это то, что когда мы рассуждаем о том, что, как и почему в мире происходит, то в этом присутствует логика, хотя только до определенной степени. Но как только мы делаем попытку понять, кому и зачем все это надо, вот тут и выясняется, что логики, как таковой, на белом свете не существует.

– Кому и зачем надо что? – спросил я.

Ослик обвел окружающий его мир невыразимо грустным взглядом и ответил, пожалуй больше самому себе:

– Если бы я только знал что, я может быть, в один прекрасный день понял бы, кому и зачем это надо…

Мы помолчали. Валера глубоко вздохнул. Ослик грустно покачивал головой.

– Извините, уважаемый ослик, а как Вас зовут? – спросил я.

– Буридан, к вашим услугам. Но если Вам не нравится это имя, Вы можете звать меня Абеляр или Джон Гоббс или Фрэнсис Бэкон, я нисколько не обижусь.

– А какое из этих имен – ваше настоящее имя? – полюбопытствовал я.

– А что вы подразумеваете под словом «настоящее»? – ответил вопросом на вопрос наш длинноухий собеседник.

– Ну то имя, которое действительно Ваше, – решил мне помочь Валера.

Ослик повернулся к Валере и внимательно глянул ему в лицо:

– Дело в том, что если кто-то откликается на произнесенное имя, или если Вы назвали кому-то чье-то имя, и тот, кому Вы его назвали, знает, кому оно принадлежит, то это имя вполне действительно. Непонятно только, почему Вы считаете, что действительное имя может быть только одно.

– Ну хорошо, – сказал я, – пусть будет по-Вашему, уважаемый Буридан, действительных имен может быть много, но настоящее имя может быть только одно.

Ослик многозначительно повернулся ко мне и спросил с изрядной иронией в голосе:

– А чем собственно, по-Вашему, действительное имя отличается от настоящего?

Я некоторое время подумал. Действительно, а чем собственно, оно отличается? Наконец я дал ответ, в котором я был не совсем уверен.

– Я думаю, что все действительные имена какой-нибудь вещи – это то, как ее можно называть, а настоящее ее имя – это сама вещь, как она есть на самом деле. Вот поэтому настоящее имя и может быть только одно.

Ослик радостно хихикнул и взбрыкнул копытами. Вид у него был преехиднейший.

– Если настоящее имя – это сама вещь, как она есть на самом деле, то что же тогда из себя представляет сама вещь, как она есть на самом деле? Другими словами, чем тогда, по-Вашему, настоящая вещь отличается от своего настоящего имени?

– Я думаю, что эта вещь представляет из себя то же самое, что и ее настоящее имя, только до того, как ее назвали этим именем,– ответил я, нимало не задумавшись.

Теперь пришел черед задуматься ослику. Он бродил по вольеру взад и вперед, бурча себе под нос: «Весьма оригинальная трактовка! Ни в классическом номинализме, ни в классическом реализме я такой не встречал. Бертран Рассел необычайно обрадовался бы открытию такой интересной формулировки, а вот Готлоб Фреге, пожалуй бы расстроился еще сильнее. Удивительно, что такое остроумное построение делает абсолютный неспециалист, походя повторяя парадокс Витгенштейна. Неужели несколько веков так сильно могут двинуть вперед общественное миропонимание? Нет, я был слишком неблагодарен к своей судьбе! Если бы не реинкарнация, я не наслаждался бы сейчас этой беседой. Какая разница, что на мне за шкура, главное – мой разум при мне. Шкура может сгнить, а разум – никогда! Cogito ergo sum. This is eternal and ageless, and it encompasses all the worlds! Ради этот можно согласиться поносить и ослиную шкуру! Anyways, facta clariore voce quam verba loquuntur. Я все же обязан припереть юношу к стенке неумолимой силой фактов и логики».

Ослик подошел к решетке и вкрадчиво обратился ко мне:

– Вот Вы сказали, что вещь когда-то была впервые названа своим настоящим именем. Я правильно Вас понял?

– Да вроде бы правильно, – ответил я.

– Нет-нет, я попросил бы Вас уточнить: вроде правильно или просто правильно? Это принципиальный момент.

– Ну, пусть будет просто правильно, – сказал я.

– Я убедительно Вас прошу не делать мне одолжений. Если Вам что-то кажется сомнительным – выскажите свои сомнения, если с чем-то не согласны – спорьте!

– Хорошо, уважаемый Буридан. Вы меня поняли правильно.

– Чудесно! Ответ принят. Значит Вы признаете, что настоящее имя вещи не является ни свойством этой вещи, ни частью этой вещи, а присваивается вещи в момент ее называния, точно так же, как присваиваются действительные имена? Правильно?

– Да, конечно.

– А тогда, уважаемый, я вновь возвращаюсь к уже заданному вопросу: чем настоящее имя отличается от действительных имен?

– Настоящее имя – это то, которое дали в самом начале, а действительные – это которые придумали потом и добавили к настоящему для удобства, – убежденно сказал Валера.

– Для удобства? Это интересно. Для какого удобства?

– Ну вот, взять например, водку. У водки есть одно настоящее имя – водка. Но не всегда удобно называть водку ее настоящим именем. Ну когда ты на работе, или когда ты уже пьяный, а хочешь взять еще, или когда ты с девушкой или вообще. Ну вот и придумали. Бутылку водки называют «пузырь», или там, бутылку поменьше – «шкалик», а саму водку – ну там горючим, или ситром, или лимонадом, или еще как-то, чтобы кому надо было понятно, что это водка, но чтобы настоящего имени при этом не называть. Очень удобно.

– Весьма сомнительное удобство, – не согласился ослик. – Я бы предпочел пить водку только в тех ситуациях, когда вполне удобно называть водку ее настоящим именем.

– Многие бы так хотели, – мечтательно сказал Валера, – только жизнь у нас, к сожалению, такая, что не всегда это получается.

– Если бы это хотя бы касалось только водки, – добавил я, – было бы еще ничего. Жизнь, к сожалению, такая, что синонимов хоть отбавляй! Чем тяжелее становится жизнь, тем больше придумывают всяких синонимов. Люди все чаще спорят о разных вещах, а под конец оказывается, что все имеют в виду одно и то же, только называют по-разному. Дело в том, что неприятности со всеми случается одни и те же, но случаются они при разных обстоятельствах. Я думаю, что в этом и есть причина появления синонимов. Вот поэтому я и считаю, что у каждой вещи обязательно должно быть свое настоящее имя, и притом только одно. Когда все устанут прятаться от своих бед, спорить и называть вещи вокруг да около, тогда кто-нибудь самый смелый обязательно предложит начать называть вещи только их настоящими именами, и тогда сразу всё станет ясно.

– Что станет ясно? – решил уточнить ослик.

Я задумался. А действительно, что станет ясно? Что водка называется водкой? Так это и сейчас ясно…

– А кстати, как они узнают, какое именно имя настоящее? – спросил Буридан с большим интересом.

– Ну как, Валера же сказал, что то имя, которым назвали вещь в самый первый раз, и есть настоящее.

– И что, Вы всерьез считаете, что у всех без исключения совпадут мнения по этому вопросу? Какие у Вас для этого есть основания?

Оснований, вобщем, не было никаких, и я как-то сразу растерялся. Валера оказался посообразительнее:

– Ну полноте, уважаемый Буридан, безвыходных ситуаций не бывает. Соберут комитет по стандартам и быстренько установят правильные имена.

– Ну конечно! – в восторге завопил осел, лягнув копытами от избытка чувств. – Я так и думал! Комитет по стандартам! Я оставляю в стороне моральную сторону дела, связанную с поручением какому-либо комитету переписывать историю. Подойдем к вопросу только с рациональной стороны. Скажите мне, молодые люди, а как этот ваш комитет будет разбираться со словами, не имея перед собой всех соответствующих им вещей? Если бы можно было принести в комитет образец каждой вещи и приклеить к ней ярлык с ее настоящим именем, все было бы еще вполне поправимо. Но как Вы принесете в комитет вещь под названием «философия» или «пространство» или «нравственность»? Значит, Ваш комитет сможет работать только со словами. Но согласитесь, что никакой комитет не может знать все слова. Значит, Ваш комитет по стандартам проблемы не решит. Кроме того, если уж начнут разбираться с проблемой, то одного комитета покажется мало, организуют несколько, и каждый комитет решит все по-своему, и тогда уж точно никто не будет знать, как что правильно называть, и чему верить.

– Но ведь кроме имени-звука еще есть имя-идея! – неожидано нашелся я. – Понимаете не название вещи, которое, в отличие от ее имени, может меняться, и не сама вещь, а идея вещи!

– Замечательно! – восхитился Буридан, – если бы не эти копыта, я бы Вам поаплодировал. Так мы скоро до треугольника Фреге доберемся! Но только сразу возникают вопросы: Во-первых, уверены ли вы, что идея каждой вещи существует вполне отдельно от идеи другой вещи? Во вторых, считаете ли Вы, что идея вещи существует в самой вещи, или отдельно от этой вещи, сама по себе, или же только в мыслях того, кто думает об этой вещи? Если идеи вещей существуют отдельно от мыслей, сами по себе, то как эти идеи проникают в мысли, скажем в Ваши или в мои? А если идеи вещей существуют только в мыслях, и не существуют в самих вещах или сами по себе, то как мы можем быть уверены, что эти идеи у разных людей ничем не отличаются? Понимаете, о чем я говорю? Представьте себе, что несколько человек показывают на одну и ту же вещь, называют ее одним и тем же словом, и думают одну и ту же мысль, то есть они думают об этой вещи. Но при этом идея этой вещи у каждого своя. Вот почему они никогда не могут толком договориться между собой, и даже если бы у каждой вещи было настоящее имя, это ничуть не улучшило бы ситуацию. Вы сейчас можете мне не поверить, но если Вы вдруг познакомитесь поближе с нашей Подозрительной трубой, Вы сами в этом убедитесь. Но вообще, лучше держитесь от нее подальше. Туда Вы всегда успеете. Спасибо Вам, молодые люди, за исключительно приятную беседу и прощайте. Время вышло, и мне уже пора возвращаться обратно в Пунтиллятор Шмульдерсона, а то моей шкуре может непоздоровиться.

С этими словами необыкновенный ослик ушел вглубь вольера, цокая копытцами, и скрылся в темном дверном проеме.

– Ты знаешь, Матюша, а ведь самой скверной штуковины этот осел нам не сказал.