Текст книги "Повести студеного юга"

Автор книги: Александр Иванченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Надежды не оправдались?

– Когда корабль вам хорошо послужил и вы не в состоянии его продать, не думайте, что мертвый якорь самое худшее.

– Вы хотите сказать, что Грютвикен, выражаясь языком моряков, будет поставлен на мертвый якорь?

– А почему бы нет?

– Не знаю, но раз вы так считаете… Все-таки это не корабль.

– Большой разницы между ними нет. – На этой фразе его благодушное настроение неожиданно изменилось. Безо всякого перехода вдруг сухо: – У вас будут еще вопросы?

Мне оставалось только поблагодарить за гостеприимство.

Помню, я вышел на улицу и долго не мог успокоиться. Странно и дико звучали слова о порте, поставленном на мертвый якорь.

Я думал о Грютвикене, а в голове все бродила шальная мысль послать миллиардеру посылку с сахаром. Когда Эллиот принес нам кофе, Салвесен открыл ящик стола и пинцетом достал оттуда четыре кусочка сахара, два себе и два на мою долю. Не больше и не меньше – два.

– Спасибо, мистер Салвесен, кофе я пью несладкий, – сказал я, хотя люблю, конечно, сладкий.

Возможно, я преувеличиваю, но мне показалось, что миллиардер обрадовался. Во всяком случае, те кусочки сахара, которые предназначались мне, тут же были отправлены обратно в стол, и, я бы сказал, с некоторой поспешностью.

…Не говорю, что после встречи с Салвесеном я не мечтал побывать на Южной Георгии. Нет, мне просто не верилось, что когда-нибудь я посмотрю на Грютвикен своими глазами.

Обогнув два громадных айсберга и далеко выдавшийся в океан заснеженный каменистый мыс, корабль медленно вошел в зеркально-гладкий залив. В глубине бухты, прижатые бортами друг к другу, стояли на бессрочном приколе неуклюжие посудины с высокими черными трубами – старые китобойцы. Отражаясь в воде, безжизненно-молчаливые, они словно множили свою неисбывную печаль.

Грустное зрелище – корабли на мертвых якорях. Смотришь, и струится по сердцу смутная жалость. Всего лишь обглоданные волнами ржавые коробки, а чудятся бури, штормы, умирающий в небе гордый альбатрос…

За китобойцами, у черного подножья черной горы, – черное здание электростанции. Слева от нее вдоль дощатого пирса тянулись такие же закопченные корпуса когда-то знаменитого жиротопного завода. Заколоченные окна, горы разбитых бочек, похожие на нефтяные цистерны черные баки, некогда служившие хранилищами китового жира.

В великой Тишине тонули голоса людей, стук корабельных машин, шипение и плеск волны под форштевнем.

Неожиданно из-за хребтины мыса на правом берегу залива показались стрельчатые красные крыши. Еще две-три минуты, и вот уже виден весь Грютвикен.

Я помнил «мертвый якорь» Салвесена и думал, что увижу нечто похожее на Даусон – канадский город, возникший в период североамериканской золотой лихорадки. Так же как Грютвикен, он был построен очень быстро и с большим размахом, но скоро пришел в упадок и совершенно опустел. «За многие годы моих путешествий по свету, – писал один французский журналист, – я не видел ничего подобного. Город этот ужасает. Разбитые окна дворцов и небоскребов смотрят на тебя, как темные глазницы черепа. Мостовые размыты дождями и загажены тварями, которые когда-то были домашними кошками и собаками. Их наплодилось столько, что они не дают свободно пройти по улицам. Глаза у всех голодные и дикие. Создается впечатление, что ты находишься не в городе, построенном людьми, а в каких-то катакомбах, населенных отвратным зверьем. Изредка, правда, попадаются и привлекательные кварталы, еще сохранившие следы недавнего уюта. Но и здесь витает дух мертвечины. Он гнетет и наводит на унылые размышления. Неужели человек, это высшее существо природы, способен так бесцельно растрачивать свои труды и созидательный разум? В Торонто мне сказали, что таков неизбежный конец всех городов золотоносного Севера. Кончается золото, и город становится ненужным. Согласиться с этим я не в состоянии».

Против ожидания, Грютвикен оказался даже меньше, чем бывают обычно небольшие поселки городского типа. Всего лишь десятка полтора строений, поднятых либо на высокие каменные фундаменты, либо на деревянные сваи. И только один дом двухэтажный – бывшая резиденция Салвесена. Все постройки чистенькие, беленькие, как белый крест на холме за поселком – крест Шеклтона.

Кладбище, заброшенное футбольное поле, обнесенный обветшавшими рыбацкими сетями теннисный корт. В центре поселка – несколько радиомачт и похожий на минарет огромный флагшток с реющим английским флагом. Ближе к причалу, перед аккуратным дощатым коттеджем, – еще флаг, норвежский. Он поскромнее английского, и флагшток его пониже. На площадке около него в бинокль видны старинный адмиралтейский якорь, два врытых в землю жиротопных котла и белая гарпунная пушка – символы норвежских китобоев.

Правее от поселка сбегает с гор к морю небольшая речушка. Там, на пригорке, одиноко белеет островерхая протестантская церковь.

По берегу и поселку словно пригоршнями рассыпаны стайки пингвинов и то там, то здесь валяются в маслянистой грязи коричнево-бурые туши морских слонов.

Кроме антарктической живности, есть, однако, и люди. Наше судно вышли встречать человек двадцать. Как потом выяснилось, это было все население Южной Георгии. Более двух тысяч тех, кто раньше работал на предприятиях Салвесена, отсюда давно уехали. Суда, портовые сооружения, завод – все, образно говоря, действительно поставлено на мертвый якорь. Но вовсе не брошено, как в континентальном Даусоне.

Для надзора за своим добром Салвесен в Грютвикене никого не оставлял, но, покидая остров, приказал воздвигнуть на самом видном месте капитальную мачту для английского государственного флага. Расчетливый миллиардер рассудил правильно: построить какой угодно флагшток дешевле, чем охранять добро, которым, может быть, больше и не воспользуешься. Он сделал жест «бескорыстного патриота», и все заботы по содержанию Грютвикена правительству Великобритании пришлось взять на себя. Государственный флаг требует государственной опеки. С этой целью после ухода Салвесена в Грютвикен была направлена специальная администрация во главе с губернатором и штатом государственных служащих. Делать им тут особенно нечего, и все они, как, вероятно, и предполагал Салвесен, невольно превратились в сторожей его имущества. Правда, уже после Салвесена в Грютвикене была создана метеорологическая станция, которая, в свою очередь, сделала необходимыми дизельную электростанцию и радиоцентр. Но нужды в метеосводках Грютвикена нет никакой. Точно такие же прогнозы погоды на пятидесятые южные широты Атлантики регулярно дают метеорологи Фолклендских островов и Кергелена. Но что еще придумаешь для Грютвикена? Все-таки какая-то деятельность. Есть не только государственные служащие, но и просто служащие. И даже несколько человек рабочих. Уж очень странно выглядел бы губернатор, имеющий в подчинении лишь собственную канцелярию. Тем более губернатор, управляющий одной из заморских территорий Великой Британии!

Глядя на англичан, свою администрацию в Грютвикен прислали и норвежцы. Заниматься китобойным промыслом у берегов Южной Георгии они тоже перестали, но срок концессии, когда-то купленной у Салвесена, не истек, поэтому, стало быть, нужно присутствовать. И все должно быть солидно, по крайней мере не менее солидно, чем у соседей. Губернатор, канцелярия, портовая служба, контора китоловной станции… Да, китов теперь не добывают, но станция-то в порядке…

Нашим визитом в Грютвикене были потрясены. Каким ветром, откуда, почему? Иностранные корабли у Южной Георгии давно не бывали. Раз в полгода приходит лишь судно из Англии и один корабль в году – из Норвегии.

Английский губернатор решил, что мы зашли к ним бункероваться и, едва поднявшись на борт, начал извиняться.

– Простите, но запасы горючего у нас весьма ограничены. Мы можем снабдить вас только хорошей питьевой водой и, если у вас плохо с едой, продать небольшое количество продовольствия.

– Благодарим вас, сэр, – сказал наш капитан. – Бункером и продовольствием мы вполне обеспечены. Если позволите, нам хотелось бы немного побродить по твердой земле, мы слишком долго болтались в морях.

– О, пожалуйста! Наши горы из чистого базальта.

Поджарый, длинный, остролицый, с буровато-рыжими, густо запорошенными сединой бакенбардами, он явился на ободранное антарктическими штормами научно-промысловое судно, как на Лондонскую биржу, – с тростью, в котелке и черном тонкосуконном пальто с узким шалевым воротником из поблескивающей крашеной куницы. Этакий преуспевающий, официально торжественный британский буржуа второй четверти двадцатого века. Первое впечатление, однако, при ближайшем знакомстве быстро меняется на более приятное. У губернатора, оказывается, очень подвижное, веселое лицо, официальное выражение которому никак не идет.

Несмотря на седые, словно наклеенные, бакенбарды, оно скорее напоминает лицо озорного мальчишки. Щедро рассыпанные по скулам крупные золотистые рябинки и необыкновенно яркие, лазурной голубизны, глаза, прищуренные вроде бы в пытливом внимании и вместе с тем как бы перед хитро задуманной проказой: вот-вот натворит что-то. И нос смешной – тонкий, прямой, почти классический, но на кончике – будто нашлепка кругленькая, усеянная мелкими-мелкими золотинками.

Смеется, не заботясь о солидности, громко, заливисто, и весь в каком-то нетерпеливом, радостном возбуждении.

– Все кричат: «Корабль! Корабль!» А я смотрю в бинокль – на пиратов не похоже. А кто? Солнце глаза слепит…

Приглашать, как в таких случаях принято у моряков, столь высокого гостя на банальную рюмку коньяка было неловко. Держится просто, по-свойски, и с виду располагает мужик, а там черт его знает. Губернатор! Для такой персоны банкет положено устраивать… Капитан помялся, пооглядывался в невольных поисках поддержки, потом все-таки отважился. И… вздохнул с плохо скрытым облегчением: гость согласился с удовольствием.

– О, вэри вэл! Коньяк – армянский?

– Слышь? – толкнул меня локтем старпом. – Разбирается, армянский!

– По-твоему, он век тут торчит? Дикий абориген?

– Ага, губа – не дура.

– Точно, – сказал кто-то сзади. – Спиртягой не заманишь!

– Ну да, они даже виски водой разбавляют. Нутро не приспособлено.

– Тише вы, спиртяжники!

Слава богу, англичанин, кажется, ничего не слышал. Впрочем, русского языка он все равно не понимал.

После традиционного обмена тостами и общепринятых любезностей разговор зашел, естественно, о житье-бытье на Южной Георгии. Губернатор моих ожиданий не обманул, был словоохотлив и, отвечая на наши вопросы, предписанную его рангу учтиво-холодную дипломатичность явно игнорировал.

– Если я скажу, что этот стол маленький, это будет неправда, не так ли? И все же моим длинным ногам под ним тесновато. Я думаю, наша жизнь в Грютвикене – нечто в этом роде.

– На Южной Георгии – тесно?

– Разве моряк в океане, где столько простора, и испытывает что-то похожее на тесноту? Глазам просторно, и палуба как будто достаточно велика, но… Тесно, черт возьми! Вы не согласны?

– Тоска иногда давит.

– Да, но не всякая тоска создает ощущение тесноты. Я говорю о постоянном общении с одними и теми же людьми. Когда все обо всех знаешь и заранее предвидишь, кто тебе что скажет, это так же ненормально, как длина моих ног по сравнению с этим столом.

Он говорил с веселой непринужденностью и на человека, страдающего от недостатка общения, мало походил.

– По-моему, вы ничуть не унываете, – сказал я.

Губернатор гордо запрокинул голову:

– О, я шотландец по духу и плоти! Мы умеем держать себя в седле. У меня прекрасная оранжерея, я выращиваю цветы. Представьте, это чертовски увлекает. Затем… – Неожиданно смутился, словно на полном разбеге вдруг споткнулся. Но мы, как истинные джентльмены, на минутное замешательство гостя, конечно, не обратили внимания. Он стыдливо, совсем не по-губернаторски улыбнулся: – Затем, пытаюсь рифмовать… Так, для гимнастики извилин. Читать хорошо, когда мозг переполнен впечатлениями от встреч с людьми. Тогда с книгой отдыхаешь и немножко думаешь. Увы, новые впечатления в нашем положении – самый дефицитный товар.

Левая бровь капитана, которая была почему-то гуще и длиннее правой и круто загибалась у виска вверх, придавая мешковатому, оплывшему от жестокой гипертонии лицу Петровича выражение сердитой сосредоточенности, задвигалась, как бы пытаясь согнать со лба надоедливую муху. Но мы, давно успевшие изучить нашего капитана, знали: Арсентий Петрович в очередном затруднении. «Бездельники вы, дорогой сэр Эдвард. Толчете воду в ступе, вместо того чтобы полезное что-то делать, оттого и киснете. Впечатлений им не хватает, скажи пожалуйста! А какого черта сидите тут, как собаки на сене?» – думал, наверное, он и мучительно соображал, как бы выразить свою мысль поделикатнее.

Очень это была трудная задача для Арсентия Петровича – подбирать деликатные слова. Выросший от простого матроса до заслуженного капитана, он неплохо знал английский язык, много читал и вообще был человеком образованным, но легко складывать светские фразы так и не научился, вернее, когда он специально не старался, у него все выходило гладко, но как только начинал себя контролировать, сразу становился в тупик – все приходившие в голову слова тогда казались ему подозрительно обыкновенными.

– Когда-то в Лондоне я встречался с мистером Салвесеном, – сказал я, чтобы выручить капитана и заодно повернуть разговор на более волновавшую меня тему. – Вы не знаете, что с ним теперь?

Голубые глаза нашего гостя вспыхнули живейшим любопытством.

– Вы встречались с Салвесеном? В Лондоне? И он вас принимал?

Я коротко рассказал о нашей с Бенджамином Хоулсом хитрости и сказал, что с тех пор интересуюсь судьбой миллиардера.

– Вы полагали, он все еще жив?

Пока я рассказывал, губернатор, слушая, приговаривал с заразительным смехом: «Салвесен, это Салвесен!»

– Я давно не получал о нем информации… Он что, умер?

– О, Салвесен закончил почти шекспировской драмой! Эллиот… Вы его видели?

– Да, он выходил из кабинета всего на несколько минут, приносил кофе.

– Так вот этот Эллиот, которого все считали тенью и преданным терьером дядюшки, хлопнул дядюшку по лысине фолиантом его собственных изречений! Нет, не смертельно, покушения там не было. Дело в том, что в последние годы Салвесен очень мало спал и чересчур много говорил. И требовал от племянника записывать все его рассуждения. Да, инициатива в этом странном занятии, как выяснилось, принадлежала не Эллиоту. Стенографировать все свои разговоры его заставлял Салвесен. Вообразите, как сладко было Эллиоту! При всем своем феноменальном стоизме он, конечно, взвыл. Драмы, очевидно, могло не быть, если бы старик в ответ рявкнул. Рабская душа Эллиота, мне кажется, тогда бы смирилась. Но старик только почесал лысину. Сказал: «Элли, ты глупый мальчик, я хочу тебе добра и говорю только то, что тебе пригодится в будущем. Ты не знаешь того, что знаю я, и без этих записей не сможешь продолжать наше дело». Да, он задался целью вместе с наследством оставить Эллиоту наставления на все случаи жизни. Ну, Эллиот, сколько мог, терпел еще. Но разве есть на свете собака, однажды успешно испытавшая крепость своих зубов и не понявшая, что она умеет и должна кусаться?

– Эллиот убил его? – невольно вырвалось у меня.

– Для шекспировского сюжета это было бы слишком заурядно. Он публично отрекся от наследства и раскрыл журналистам все карты. Вот в чем соль. Потом Салвесен начал зачем-то снимать со счетов крупные суммы денег. В последний раз он взял в банке наличными миллион фунтов стерлингов. Целый чемодан купюр! Зачем? Куда их столько наличными истратишь? И все ведь знали, как Салвесен любил тратить. Решили проследить за ним, и представьте: деньгами он растапливал камин!

– Сошел с ума? – Я вспомнил, как миллиардер пинцетом осторожно убирал в стол два кусочка сахара, которые предложил было мне, и снова мысленно видел себя в его кабинете. Те кусочки сахара меня потрясли тогда. Живой Плюшкин? Гобсек? Но они были дремучими невеждами, людьми без зачатков интеллекта. Передо мной же сидел человек, пусть с академической точки зрения не блестяще, но вполне толково рассуждавший о проблемах современной географии. Плохой ли, хороший, а все же ученый. И человек, единолично управлявший гигантской промышленно-финансовой империей. А манера вести себя и скупость тем не менее совершенно плюшкинские. И помните: «…не принимайте меня за человека, способного ради мимолетного удовольствия поджигать купюры достоинством в полтора фунта». Что же, кроме сумасшествия, могло вызвать у него желание греть старые кости у камина, в котором он собственными руками сжигал миллионы?

– Салвесена всегда мало кто понимал, – сказал губернатор. – В какой-то мере его поступки объяснила книга Эллиота, он издал ее после смерти дядюшки. Если судить по книге, старик был одержим и, возможно, в чем-то паталогичен, но не шизофреник. Представьте себе такую картину: восемнадцатилетний юноша, у родителей которого только два небольших рыболовных суденышка, заявляет, что он будет миллиардером. Заметьте, не миллионером – миллиардером! Сумасшедший, не так ли? Или просто наивный мальчишка. И что же? Начав практически с нуля, с маленького кредита под чужое поручительство, свой первый миллиард он сделал уже к сорока годам. Гений, не правда ли? Допустим, необыкновенная удача, счастливое везение, но жизнь ведь не может состоять из одних везений. Случайности бывают, и часто они дают самые неожиданные последствия, но в серьезном деле любая удача – не случайность. Ее нужно уметь предвидеть, вовремя увидеть и быть готовым ею воспользоваться. Кроме чисто профессиональных знаний нужна особая интуиция и очень надежная голова. Салвесен – миллиардер! А кем он был? Всего лишь каким-то Салвесеном. Не более. Потом под его контролем оказалась почти вся китобойная промышленность Великобритании. Флотилии, заводы, торговые предприятия. Он работал без посредников, сам представлял и промышленно-торговый концерн, и контрольно-финансовый банк. Но смысл своей жизни он видел не в том, чтобы пользоваться какими-то благами, то есть самому потреблять их, а в том, чтобы владеть ими, чувствовать себя хозяином и, оставаясь непритязательным в личном, быть взыскательным повелителем для других. Его аскетизм объяснялся не примитивной скупостью, как это многим казалось, а твердым убеждением: человек должен довольствоваться малым и во всем быть бережливым, так как все стоит денег и, следовательно, труда. Хотя это не мешало ему с удовольствием пировать на чужой счет. Здесь в нем сказывался бизнесмен: нельзя упускать выгоду.

– Хорошо, но зачем такое накопительство? Я знаю известную формулу: «Цель бизнеса – прибыль. Прибыль означает богатство. Богатство означает политику. Политика означает власть. Власть означает бизнес…» Но власть ради власти… Тогда это гипертрофированное тщеславие, которое, как правило, жаждет величия, всеобщего поклонения. Он же, по-моему, к популярности вовсе не стремился. Может быть, только как изыскатель Антарктики. Но тут совсем другое. Признания своих трудов, больших или малых, все хотят и все, наверное, немного себя в этом переоценивают, иначе ведь терялась бы уверенность в полезности своего труда, а значит, и главный его стимул. Творец должен быть в определенной мере тщеславен, если он мыслит себя творцом.

Губернатор неторопливо раскрутил сигару, усмехнулся.

– Вы что-нибудь слышали об ордене Рыцарей Золотого Круга?

– Рыцари Золотого Круга? Ах да, их эмблема – на круглом золотом фоне мальтийский крест и звезда.

Впервые об этом ордене я услышал в Южной Африке. Он был создан во второй половине минувшего века Сесилем Родсом, именем которого потом назвали Родезию.

То были времена, когда закончилась эпоха Великих географических открытий и завершался очередной раздел мира. Двадцатитрехлетний выпускник Оксфорда и будущий владыка Южной Африки Сесиль Родс выдвинул идею, воспринятую сначала как горячечный бред молодого человека, чья психика была травмирована неизлечимой формой туберкулеза. Он предлагал создать тайный союз из наиболее богатых и знатных людей мира, подобный тому, какой создал в 1534 году испанец Игнатий Лойола, то есть союз, основанный по принципу ордена иезуитов.

«Мир сегодня вступает в тот период дальнейшего развития цивилизации, – писал в своих программных тезисах юный лорд, – когда на смену войнам за расширение государственных границ и новые источники дешевого сырья приходит борьба за сохранение накопленного и его приумножение экономическим путем. Это не значит, конечно, что войны с прежними целями прекратятся. Найдутся обиженные, недовольные либо просто маньяки, снова готовые делить уже разделенный мир. Но главная опасность нас ожидает в другом, в том, что культурный уровень всего населения земного шара непрерывно возрастает и процесс этот необратим. Я понимаю, это звучит парадоксом, мы все за культуру, но именно культурный уровень человека меняет его понятие о существе справедливого и несправедливого. Поэтому в недалеком будущем кроме войн межгосударственных нас ждут войны внутригосударственные: за более равномерное распределение тех богатств, которыми владеют государства. Это будут войны черни против своих сюзеренов, бунты, но не стихийные, как в былые времена и теперь, а организованные силой возросшего сознания и убеждений, с четкой программой и ясной задачей. Вот почему союз людей, представляющих сегодня цвет и мощь наций, владеющих достоянием наций, является не забавой, как это кажется некоторым моим критикам, а необходимостью чрезвычайной важности. Если мы, наделенные богатством, высокими титулами и возможностью решать государственные и мировые проблемы, не хотим быть раздавлены союзами черни, чьи интересы во всем мире в конечном счете сведутся к общему знаменателю, нам следует объединиться для встречного боя без различия как национальной, так и государственной принадлежности. Наш союз должен быть правительством над правительствами и обладать способностью быстро и эффективно реагировать на все возможные конфликты. Стабилизация прав собственности и привилегий – вот наша цель. Осведомленность, готовность к борьбе, преданность одного всем и всех одному – вот наш лозунг».

Когда мир потрясла Парижская коммуна и был провозглашен лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «цвет наций» понял наконец, что родовитый юноша из Лондона, выдвигая свою идею, нес отнюдь не чахоточные бредни. В 1873 году в Новом Орлеане состоялся учредительный съезд ордена Рыцарей Золотого Круга, принявший с незначительными поправками предложенные Сесилем Родсом устав и программу и торжественно избравший его своим первым президентом.

С тех пор утекло много воды. Мир преображали великие революции и грандиозные мировые войны, но созданный Сесилем Родсом тайный орден Рыцарей Золотого Круга не распался и не ослаб. Напротив, все последующие мировые события сделали его только более сплоченным и потому более могущественным. Он не стал в буквальном смысле правительством над правительствами, но его влияние во всех капиталистических странах огромно. Минеральные и энергетические ресурсы, банки, заводы, транспорт, средства пропаганды и множество всяческих корпораций – вот что такое орден Рыцарей Золотого Круга. Это люди вроде известного миллиардера Аристотеля Онассиса, который на вопрос о его подданстве ответил: «По рождению я в принципе грек, а подданство… Я судовладелец, область моей коммерческой деятельности – мировой океан». Космополиты по духу и власть не держащие, но диктующие, они одинаково свободно чувствуют себя в любой стране, без виз и паспортов. Документов у них не спрашивают, им везде стараются услужить…

Да, но Салвесен…

– Такой барсук был членом ордена Рыцарей Золотого Круга?

– Даже надеялся стать его президентом.

– Вот как! Плебей во главе мировой аристократии – недурно!

– Очевидно, ему казалось, что истинная ценность человека в том, как он умеет делать деньги, а деньги – это все. Он был горячим сторонником идей Сесиля Родса, но не верил в способность его последователей сохранить старый мир таким, какой он есть. Они все представлялись ему легкомысленными типами, погрязшими в роскоши и разврате. Поэтому он рассчитывал взять дело в свои руки и управлять старой половиной мира, исходя из собственных концепций. Для этого, по его понятиям, ему нужны были три вещи: деньги как источник могущества, личная скромность как свидетельство идейности и авторитет человека, отдающего свой досуг не удовлетворению порочных наклонностей, а серьезным занятиям чем-то полезным, географией например. Это были те три вещи, которые, по его мнению, должны были определять лицо президента ордена.

– Так у него все это было.

– Да, но вы сами назвали его плебеем. По уставу, возглавлять орден Рыцарей Золотого Круга может только человек с титулом аристократа. Салвесен добивался для себя исключения, но у него, конечно, ничего не вышло. Какой герцог или князь, даже самый нищий, добровольно согласится избрать своим вождем плебея, хотя бы и самого богатого? Поэтому Салвесен выдал свою сестру за бедного итальянского графа и потом взял на воспитание их сына, чтобы подготовить Эллиота на роль будущего президента ордена. Он вкладывал в него все, всю душу. И вдруг Эллиот выкидывает такой номер! Вы только на минуту представьте себе, Салвесен через прессу просил у племянника прощения, умолял его вернуться! А тот ответил, что пусть к нему возвращаются черти. Тогда все свое горе старик принялся вымещать на собственных деньгах, решил, что во всем виноваты они… Разумеется, своим частным капиталом он имел право распорядиться как угодно, но кто же позволит сжигать казначейские билеты? В миллиардном исчислении! Пришлось все его банковские счета арестовать. Вероятно, для него это было уже слишком. Он умер от сердечного удара…

Губернатор говорил что-то еще, шутил и смеялся, но я уже думал о своем.

Хлеба и зрелищ! – тут все понятно. Соображения мало, а потребительское животное начало, заложенное в человека природой, сильно. Но Салвесен-то не был тупым животным. Дурак с пустыми карманами магнатом не станет… Во всем себе отказывать, каторжно работать – а трудился он всю свою жизнь действительно не зная отдыха – ради чего? Чтобы объявить войну роскоши и разврату и тем самым сохранить устои мира, в котором уровень роскоши – мерило человеческого достоинства. Еще одна разновидность донкихотства, сумасшествие от чужого порока? Да нет же, он не был сумасшедшим. И тем не менее… Тараня лбом все дозволенное и недозволенное, плебей пробивался в миллиардеры, чтобы обрести мощь и явиться мессией заблудшей аристократии. И не остановился, даже когда понял, что со свиным рылом так свиньей и останешься. Нашел себе замену…

Капитан спросил губернатора, кому же теперь принадлежит Грютвикен?

– Грютвикен? Да, но… Вы не находите меня похожим на королевского губернатора?

В душе у меня густела какая-то смесь тягостной тоски и не то досады, не то непрошеной жалости.

Простившись с губернатором, я поспешил к могилам Шеклтона. Я не оговорился – могилам.

Его хоронили дважды, и обе могилы сохранились.

4 января 1922 года, направляясь на шхуне «Квэст» («Звезда») в свою последнюю антарктическую экспедицию, Шеклтон по пути сделал остановку в Грютвикене, чтобы повидать старых друзей и оставить письма на родину. Несколько часов он гостил у Салвесена. Пил, как забулдыга, стаканами вино, непрестанно дымил трубкой, шумно острил по адресу приятеля, сидевшего за столом с видом блаженно-сердитого, туговатого на ухо пеликана.

Как и многие прежние встречи с Шеклтоном, эта встреча для Салвесена была и праздником, и новым испытанием духа. Рядом с могучим рыжебородым ирландцем, словно вобравшим в себя стихию бурь и неукротимую радость моря, всегда хмуро озабоченный миллиардер превращался в нахохленного и как будто чем-то недовольного, но вместе с тем безмерно счастливого человека, который млел в лучах славы и мощи друга, не терзаясь ни завистью к его здоровому естеству, ни жалостью к своей телесной никчемности. На Салвесена, презиравшего всякие сантименты, в эти редкие часы, казалось, снисходила высшая благодать, орошавшая его заскорузлую душу живительной влагой щедрости и сладостной, затаенно гордой влюбленности. Но разум его, суровый и неизменно трезвый, требовал при этом осуждения. Подумать только, он, Салвесен, не прощавший ни себе, ни людям никаких излишеств, потворствовал худшей из непотребностей – пьянству! В собственном доме, на собственный счет, с безвольным, все одобряющим старанием.

В лице Шеклтона перед ним одновременно был и кумир, и дьявол-искуситель… Может быть, и та единственная живая отдушина в рутинной скуке созданного им рассудочно черствого мира, необходимость которой он, возможно, не сознавал, но с безотчетной жаждой тянулся к ней, находя в общении с жизнерадостным ирландцем облегчение и согревающее холодную кровь тепло бескорыстия.

А почему бы нет? Так мне кажется. С одной стороны, а с другой… Видимо, корыстная мыслишка у Салвесена все же таилась. Трудно предположить, чтобы, встречаясь с Шеклтоном, он не брал в расчет свою вожделенную мечту стать членом ордена Рыцарей Золотого Круга. Ведь аристократ Шеклтон не только давно числился в этом ордене, но и по рекомендации самой британской королевы Александры был избран одним из двенадцати его магистров. Именно в этой роли высшего избранника Рыцарей Золотого Круга знаменитый полярник имел доступ к дворам всех монархов Европы и пользовался огромным влиянием среди могущественных воротил Америки. А это значило, что рекомендация Шеклтона для приема в орден могла, как, наверное, надеялся (увы, напрасно!) Салвесен, возместить отсутствие титула.

По рассказам очевидцев, хозяин Грютвикена в тот день показал себя особенно гостеприимным. Как потом он сам говорил, его что-то томило, какая-то смутная тревога, которая почему-то связывалась с Шеклтоном. Поэтому он старался ни в чем ему не перечить и вечером пошел провожать на шхуну.

– Нам предстоят, старина, трезвые дни, и ты уж меня извини, завтра я снова хочу покутить, прямо с утра. Не возражаешь? – сказал он, поднимаясь на борт корабля.

– Хорошо, Шеки, я распоряжусь, – ответил Салвесен с необычной для него улыбкой. – Жду тебя к одиннадцати. Если желаешь, можешь пригласить своих офицеров, будет телятина на вертеле.

Никто не подозревал, что завтрашнего дня Шеклтон, такой на вид здоровяк, не дождется. В половине четвертого утра он скончался от внезапного приступа грудной жабы. Сначала его похоронили на пустынном мысу за поселком. Экипаж «Квэста» выложил на могиле каменный холм и установил памятный крест. Потом Салвесену показалось, что пустынный мыс для могилы Шеклтона не подходит. Он всю жизнь был в окружении друзей; можно подумать, что после смерти его отвергли. И прах перенесли на общественное кладбище, оставив, однако, памятный крест на прежнем месте, но уже не деревянный, а вырубленный по указанию Салвесена из белого камня.