Текст книги "Повести студеного юга"

Автор книги: Александр Иванченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Среди прочей добычи оказались бочки с ромом. Джон приказал закрыть их в продовольственном трюме – иначе его люди напились бы до беспамятства. Если в море бригантина не лежала на дрейфе, он не пил сам и не позволял напиваться другим.

В те дни ему нездоровилось, ныла свежая пулевая рана в левом плече. Это плечо у него было прострелено дважды.

Когда ограбленное американское судно осталось за кормой, Джон, передав управление бригантиной своему старшему помощнику, удалился к себе в каюту. Плохое самочувствие у него всегда вызывало желание побыть в одиночестве. Он мог сутками не выходить из каюты и никого не принимать, даже стюарда. Ел бекон с сухарями, запивая лимонным или апельсиновым соком.

«Флайин стар» шла своим курсом. Так думал Джон. Его не беспокоили, и он был уверен, что на корабле все в порядке. Только на следующий день к вечеру, когда бригантину начало сильно качать, он свистнул в переговорную трубу к рулевому. Ему не ответили.

В недоумении капитан поднялся на мостик. Паруса бригантины надувал штормовой ветер. Однако на корабле не было видно ни одной живой души. Бригантиной никто не управлял. В спицы рулевого колеса, чтобы оно не болталось, кто-то воткнул обломок рея.

Ошеломленный Джон бросился в кают-кампанию. Он уже догадался, что произошло.

Бочки с ромом команда «Флайин стар» все-таки открыла и теперь была мертвецки пьяна. Кроме капитана, единственным трезвым человеком на бригантине оставался только Том Морган – двенадцатилетний мальчишка, которого пьяные пираты заставили себе прислуживать.

Попытки Джона хоть кого-нибудь привести в чувство не имели успеха. Большинство людей в бессознательном состоянии лежало на палубе, другие одурело смотрели на капитана, ничего не понимая. На все свои угрозы Джон слышал только пьяный бред и ленивую ругань.

Раздавленный собственным бессилием, вернулся на мостик. С ним поднялся наверх и маленький Том. Джон помнит, как, стараясь взять себя в руки, сказал тогда мальчику:

– Ну, что, Томи, тебе нравится эта свистопляска?

– Вы говорите о море, сэр?

Шторм переходил в ураган. В ревущем мраке бригантина то взлетала на головокружительную высоту, то, задрав корму, отвесно падала в пропасть. Казалось, еще один такой прыжок – и все будет кончено.

Цепляясь за поручни мостика, Джон закурил. Он не мог себе простить, что, зная своих людей, так легкомысленно поверил в их благоразумие. С полным парусным вооружением управлять бригантиной теперь было невозможно. И невозможно убрать паруса. Два человека этого не сделают даже в тихую погоду, а в шторм тем более. Чтобы взять рифы, на каждый парус нужно было добрый десяток рук.

– Да, Томми, я говорю о море. Как ты думаешь, мачты выдержат?

– Да, сэр, они крепкие.

– Сейчас это плохо, Томми, нас может опрокинуть. Тебе нужно надеть спасательный пояс.

– Разве мы не в открытом океане, сэр?

– Это ничего не меняет.

– Да, сэр. И здесь, мне кажется, много акул. Мы давно идем в теплых водах.

– Брось, Томми, делай, что тебе говорят.

– Хорошо, сэр, я принесу и ваш пояс.

– Сначала надень свой.

– Слушаю, сэр.

«Рыжий чертенок», – ласково подумал Джон. Он редко о ком думал ласково. В его пиратском сердце находилось место только для этого мальчика.

Так же, как Джон, Томми родился и вырос на пиратском корабле. Его отцом был Клод Морган – внучатый отпрыск Генри Моргана, знаменитого карийского корсара, ставшего затем вице-губернатором Ямайки. Позже Морганы поселились в Штатах, расставшись с прежним ремеслом. Пиратскую линию рода продолжал только Клод. Чарльз Дэвис принял его на свою бригантину старшим помощником капитана и позволил ему привести с собой на корабль девицу, которая ждала от него ребенка.

Когда Тому было два года, «Жгучая индианка» под видом австралийского учебного судна заходила в Гавану. Воспользовавшись моментом, Джени сошла на берег и на корабль больше не вернулась. Клод отправился на ее поиски и тоже не вернулся. Вероятно, его кто-то убил. До девяти лет мальчика воспитывал старый Чарльз, потом заботы о нем взял на себя Джон. Чарльз завещал ему сделать из мальчика настоящего мужчину.

На «Флайин стар» Том был общим любимцем. Послушный и неизменно спокойный, он нравился всем. В этом маленьком создании жили скромность и доброта, которых так не хватало окружавшим его людям. Возможно, никто из них этого не понимал, но все они пенили в нем именно это. Выносить их неразумную любовь Тому было нелегко. Напившись, все требовали от него внимания. Иногда им казалось, что он слишком равнодушный. Рассудительный, слегка иронический характер мальчика начинал раздражать их, и они были не прочь поколотить его, но тогда бы им пришлось иметь дело с капитаном. Джона боялись, и руку на юнгу никто не поднимал, хотя других неприятностей Том терпел немало.

Вернувшись на мостик, мальчик протянул Джону пробковый пояс.

– Возьмите, сэр, это ваш.

– Спасибо, Томми, повесь его на штурвал.

Они стояли рядом, держась за поручни, – длинный бородатый капитан и маленький худой юнга. Капитан чувствовал потребность сказать мальчику что-нибудь хорошее.

– Ты помнишь, Томми, я когда-то убил альбатроса? – не найдя ничего лучшего, спросил Джон.

– Да, сэр, это было на «Жгучей индианке». Вы сняли с его лап кожу и сделали себе ремень для пистолета.

– Говорят, убивать альбатроса не следует. Рано тли поздно дух птицы отомстит моряку.

– Да, сэр, я помню, вам говорил это боцман Мортон. Вы над ним смеялись.

– Тебе не кажется, что я был глуп?

– Нет, сэр, вы поступили так, как считали нужным. Ваш отец не любил, чтобы его желание оставалось невыполненным.

– Ты прав, Томми…

Джон хотел сказать, что теперь он сожалеет о том поступке, но не сказал. Разговаривая с мальчиком, он пытался представить, где они сейчас находятся. Уже много часов стихия гнала бригантину на норд-вест, им же нужен был чистый вест.

– Ты не заметил, Томми, каков ветер был в полдень?

– Я не мог этого заметить, сэр. Меня с утра не выпускали из кают-кампании.

Джон успокаивал себя мыслью, что впереди открытый океан. Если бригантина до сих пор не опрокинулась, она, пожалуй, выдержит натиск урагана до конца.

Он еще успел поделиться этой мыслью с мальчиком.

Внезапно бешеный бег бригантины приостановился. Вдруг, резко дернувшись назад, парусник с грохотом и страшным скрежетом круто полез вверх. Встав на дыбы, корабль пошатнулся и, круша обшивку корпуса, рухнул на правый бок.

Капитан и мальчик повисли на поручнях мостика. В первое мгновение Джон подумал, что они наскочили на коралловый риф. С трудом добравшись до штурвала, он торопливо нащупал спасательный пояс, но так его и не надел. В густом сумраке ночи глаза различили вдали от корабля черный силуэт гор.

Бригантину выбросило на берег.

За сто три года, прожитых на свете, Джон многое уже забыл. Из памяти выпали целые десятилетия. Но не те двадцать семь дней. Те дни забыть невозможно.

Берег, на который их выбросило, Джон принял за остров Флинт. Год назад он проходил на своей бригантине мимо него и запомнил очертания горных вершин. Когда рассвело, ему показалось, что это те же вершины. Ничего дурного о населении Флинта он не слышал, поэтому и не ожидал здесь никакой опасности. Говорили, что на этом острове живет небольшое племя мирных полинезийских рыбаков.

Как только пираты пришли в себя, они сразу безо всякой предосторожности занялись устройством временного лагеря. Хотя от катастрофы корабль здорово пострадал, Джон надеялся, что им удастся заделать пробоины и снова стащить бригантину на воду.

Несколько человек сразу же отправились в глубь острова на поиски необходимого леса. Еще четверым Джон приказал пройти вдоль берега, чтобы выяснить, где находится поселение туземцев. Вблизи того места, куда выбросило «Флайин стар», в море впадала какая-то речушка, росли кокосовые пальмы и много апельсиновых деревьев, но не было видно никакого жилья.

Возле корабля остались тридцать человек. Все работали на берегу, расчищали площадки для палаток. Неожиданно с трех сторон на них посыпались камни.

У пиратов не было времени опомниться. Когда Джон, бросив лопату, рванул из-за пояса пистолет, двое из нападавших уже повисли на его плечах. Они выскочили словно из-под земли. С неистовым воем, визгом и воплями. Их было не меньше сотни. Потом, неся на бамбуковых шестах деревянные клетки, из леса вышло еще столько же.

Кажется, впервые за двадцать три года жизни Джона охватил ужас. Только сейчас, увидев клетки, он понял, как жестоко ошибся. Это был не мирный Флинт. Они попали на маркизский остров Фату-Хива, население которого пользовалось мрачной известностью каннибалов. О клетках, в которые фатухивцы сажали своих пленников, знала вся Океания.

Их долго куда-то несли. Едва приметная тропа, извиваясь по зарослям тропического леса, взбиралась все выше и выше в гору. Потом она так же долго змеилась по склону. Наконец оборвалась. Путь преградила пропасть. Узкое каменистое ущелье будто рассекало гору на две части.

Остановившись, маркизанцы столпились вокруг клетки Джона. Смеясь и жестикулируя, они шумно что-то обсуждали. Очевидно, их удивляла внешность Джона. У него была почти такая же, как у них, смуглая кожа и такие же жесткие черные волосы. Но глаза голубые, а борода – красная. Он красил ее каким-то индейским зельем, которое досталось ему от отца.

Жители атолла Тикахау, где Джону часто приходилось бывать на своей базе, немного научили его полинезийскому языку. Маркизанцы говорили на том же тягучем, будто одно бесконечное слово, диалекте. Но Джон ничего не понимал, он был слишком потрясен.

– Гадье, мразь, грязная сволочь! – с яростью плевался он. Горло его давила липкая тошнота. Эти мерзавцы сожрут его. Обглодают его кости, как собаки.

Вдруг позади, где-то в длинном ряду стоявших на тропе клеток, раздался голос маленького Тома:

– Сэр капитан!

У Джона екнуло сердце.

– Да, мой мальчик! Что с тобой, Томми?

– Ничего, сэр, – спокойно и, как показалось Джону, даже весело ответил мальчик. – Я в клетке. Они нас съедят?

Джон проглотил комок.

– Откуда ты взял, Томми? Что за вздор лезет тебе в голову?

Мальчик чувствовал, что капитан сказал ему неправду. Томми отлично все чувствовал.

– Капитан, – сказал он, – хотите, я вам спою?

В клетках растроганно зашумели:

– Томми, рыжий ангелочек, ты не боишься?

– Разве со мной нет моих друзей? – В голосе мальчика прозвучала обычная для него ирония.

– Да, Томми, мы с тобой. Но, Томми, ты ведь никогда не пел.

– Это ничего не значит, я буду петь сейчас. Хотите, капитан?

– Да, Томми. Если у тебя есть голос.

Благодарный отважному мальчику, Джон старался подавить нежданно нахлынувшее волнение. Его распирала незнакомая, остро режущая нежность.

Мальчик запел:

 
Смелей держи, рулевой,
Заплатишь ты головой
За верный курс корабля,
За даль, где лежит земля!
За красную в жилах кровь,
За счастье, жизнь и любовь
Заплатишь ты головой.
Смелей! – это жребий твой…
 

Джон не знал слез. Но тогда он, наверное, все же заплакал. Слушая мальчика, плакали все пираты. Он был их добрым гением, этот маленький Том.

Притихли и маркизанцы. В их черных глазищах застыло изумление. Должно быть, такого пленника они еще не видели.

А мальчик пел, и все ему, казалось, было нипочем:

 
Жизнь морская – красивая сказка
Для бездомных и смелых бродяг.
Всех нас ждет роковая развязка —
Ну, так что же, хотя бы и так!
Бури нам не зачтут покаяний,
Бог на небе геенной грозит.
Ну, так что же! Не надо стенаний.
Дьявол с нами, и гром разрази!
 

В это время с противоположной стороны ущелья над пропастью повис бревенчатый мост. Он выполз откуда-то из кустов. Толстые двойные лианы осторожно опустили его на край тропы.

Маркизанцы еще минуту стояли как завороженные. Потом они бросились к клеткам, подхватили их и трусцой побежали вперед.

Когда Джона перенесли через мост, за кустами он увидел обширное безлесое плато, на котором возвышались серые каменные стены – крепость. Даже в своем незавидном положении Джон невольно удивился. Эти каннибалы умели, оказывается, строить не только раздвижные мосты, но и настоящие крепости. Наблюдательные вышки, множество квадратных бойниц для камнеметательных орудий, зубчатые ворота из плотно сбитых стволов железного дерева.

В душе Джона густело отчаяние. Он думал о побеге, но дороги назад отсюда не было.

Триста лет реял над океанами роджер рода Дэвисов, триста лет хранила его удача. Двух Дэвисов повесили, трое погибли в бою. Но то были не те, кому отцы завещали свой флаг. Дэвисы, плававшие под роджером Джереми, поражений не знали. И вот такой конец.

Уже в воротах крепости Джон снова вспомнил убитого им альбатроса. На миг ему показалось, что черная птица витает над ним. Его взвинченные нервы медленно расслаблялись.

Если бы в тот момент ему кто-нибудь сказал, что его звезда не так уж трагична и для него в общем все закончится благополучно, он бы, конечно, не поверил.

Как всякий обреченный, он еще на что-то надеялся, но разум надежду отвергал.

Скованный теснотою клетки, Джон чувствовал, как его немеющее тело наливалось тяжестью. Сердце то замирало, то, вдруг пробудившись, трепетало в мелком ознобе.

– Эй, вы, в клетках! – крикнул он неожиданно зло. – Вы слышите меня?

Отозвалось несколько голосов:

– Говори, капитан, мы слушаем.

– Эти дикари нас не понимают. Пока мы вместе, надо обсудить, как будем действовать.

– Да, капитан, – вздохнул позади Джона чилиец Фернандес. – Я бы предпочел умереть в бою, не так обидно. Но голыми руками этих клеток не сломаешь.

– У меня в кармане остался складной нож. Они не знают, что в нашей одежде есть карманы. Слышите, у кого остались складные ножи, не будьте идиотами, не пускайте их в ход раньше времени…

Резкий удар концом палки в спину заставил Джона замолчать. О чем зашла речь, маркизанцы, видимо, догадались. Не понимая языка своих пленников, они улавливали смысл разговора по тону.

Крепостная стена окружала утопающий в зелени поселок – несколько десятков бамбуковых хижин с высокими стрельчатыми крышами. Они стояли на плоских каменных фундаментах, словно на широких продолговатых столах. Перед каждой хижиной в выступающей части фундамента, которая служила двором, была выдолблена овальная чаша – бассейн для купания.

Пленников несли к центру поселка, на большую, обсаженную цветущими кустарниками площадь, запруженную в этот час народом. Пропуская воинов с клетками, толпа поспешно расступалась.

В конце площади на застеленном голубыми циновками бревенчатом помосте, поджав под себя ноги, сидел плечистый седой маркизанец, все тело которого – даже губы, веки и мочки ушей – было в татуировке. В руках он держал украшенную резьбой и жемчугом бамбуковую палочку – символ власти вождя. По бокам старого маркизанца и за его спиной стояли три мальчика с опахалами из пальмовых листьев.

В торжественной тишине подойдя к помосту, процессия с клетками остановилась. Один из воинов, очевидно старший, размахивая руками, начал возбужденно что-то рассказывать вождю. Вероятно, о том, как ловко они захватили столько пленников. Вождь слушал, одобрительно покачивая головой. Лицо его было внимательным и строгим. Потом он вдруг встрепенулся. Джон услышал, как он нетерпеливо вскрикнул:

– Хамаи! Несите сюда!

Вся толпа сразу заволновалась, все стали кричать!

– Эна оиа! Эна оиа! Вот он! Вот он!

Джон насторожился. Он понял, что тот воин рассказывал вождю о маленьком Томе.

Измученный бессонной ночью и всем пережитым за эти сутки мальчик все еще держался с вызывающим бесстрашием. Когда его клетку поднесли к вождю, он презрительно сказал:

– Каоха, таипи! Здравствуй, людоед! – На «Флайин стар» эти два полинезийских слова знали все.

От неожиданности вождь сначала оторопел. Потом он хмыкнул, улыбнулся и наконец разразился громким хохотом.

– Оиа тане, оиа тане, – надрываясь от хохота, повторял он.

Теперь растерялся Том. Увидев рядом с собой клетку капитана, он едва не зарыдал:

– Сэр, что ему нужно?

– Он говорит, Томми, что ты настоящий мужчина. Держись, мой мальчик.

В глазах юнги блеснула бессильная ненависть:

– Проклятые таипи!

– Да, Томми, но будь благоразумен. Кажется, ты им нравишься.

– Не хочу я им нравиться. Они все равно нас сожрут… Ты понимаешь, кто ты? – глотая слезы, закричал он вождю. – Ты таипи, грязный таипи!

– Вы слышите, я же говорил, он настоящий мужчина! – восторженно воскликнул вождь. – Мои воины слышали его песни, я вижу его смелость, он будет моим сыном! Я его возьму в свой дом, пусть это знают все! – И, умерив пыл, ласково обратился к Тому: – Каоха, оиа тане. Здравствуй, настоящий мужчина. Уа таипи. Да, я людоед. Уа паиа вау. Но я сыт, твое тело мне не нужно.

Он говорил, что уже стар и у него давно нет детей. Но великий бог Тики услышал его молитву и послал ему сына, хорошего сына, он это видит.

Толпа издавала торжествующие вопли. Все восхищались Томом и радовались счастью вождя. Наверное, всем казалось, что так же счастлив должен быть и маленький Том.

– Сын вождя, – ревела площадь, – выходи из клетки, пой свои песни!

Открыв клетку Тома, два воина склонились перед ним в почтительном поклоне. Юнга задрожал от страха, он думал, вероятно, что настал его последний час.

– Выходи, Томми, и не показывай, что ты их боишься, – сказал Джон, стараясь успокоить мальчика. – Вождь решил тебя усыновить. Они хотят, чтобы ты им пел. Смелее, мой мальчик! Ты спасешь себя и, может быть, всех нас.

– Ты умеешь понимать наш язык, краснобородый?

– Видишь, Томми, он совсем не страшный, – сказал Джон мальчику с улыбкой. Потом, вспоминая свой запас полинезийских слов, ответил вождю: – Я живу на Земле Паумоту, там такой же язык, как на земле Фату-Хива.

Маркизанец недоверчиво покачал головой.

– Твой дом на Земле Паумоту?

– Да, великий вождь.

Разукрашенное татуировкой лицо маркизанца, только что благодушно миролюбивое, вдруг стало грозным.

– Мои люди бывали на земле Паумоту, я знаю, кто там живет. Ты лгун, краснобородый. Твой дом за океаном, ты вождь этих франи… [1]1
  Так маркизанцы называли французов.


[Закрыть]

…На Маркизских островах жил один из самых могучих и наиболее развитых народов Полинезии. Никто в этой части света не сопротивлялся так нашествию европейцев, как маркизанцы. В середине девятнадцатого века французам удалось захватить восемь из девяти островов архипелага лишь после того, как эти острова уже некому было защищать.

Вместе с длительными войнами европейцы несли сюда свои болезни. Не знавшие чужеземной хвори и не имевшие к ней иммунитета, островитяне умирали тысячами. Их лекари умели врачевать любые раны, но они были беспомощны перед вирусом гриппа. Заразные болезни уничтожали население одного острова за другим. Стотысячный народ погиб почти полностью. Французам оставалось только объявлять опустевшие острова своей собственностью.

Дольше всех держались небольшие племена, населявшие остров Фату-Хива.

Впервые с европейцами фатухивцы столкнулись 22 июля 1595 года, в день открытия Маркизского архипелага. У Фату-Хивы стали на якорь три корабля испанского конкистадора Менданьи. Потрясенные невиданными кораблями, островитяне вышли на своих каноэ приветствовать гостей. В руках они держали гроздья бананов и другие тропические плоды – показывали, что идут с мирными намерениями. Испанцы пригласили их на корабли, отобрали подарки и тут же шесть человек убили – продемонстрировали силу огнестрельного оружия.

Потом, уже в восемнадцатом веке, на Фату-Хиву зачастили английские и американские китобои. Они никого не убивали, но, угрожая громом пушек, требовали свиней, фруктов и женщин.

Взяв дань, китобои уходили, а на острове вспыхивали эпидемии. Ни один визит европейцев не приносил островитянам ничего, кроме жертв. В конце концов фатухивцы поняли, что с белыми чужестранцами им лучше не связываться. Покинув легкодоступные прибрежные районы, они переселились в высокогорные каменные крепости и никого туда не допускали. Завладеть их бастионами, которые были построены по всем правилам оборонительного искусства, европейцы не могли очень долго. Французы пытались было укрепиться на побережье, но всякий раз, когда их гарнизон высаживался, на остров, среди солдат скоро поднималась паника.

Неуловимые фатухивцы, казалось, сидели за каждым кустом. Стоило солдату зазеваться, и он тотчас попадал в руки островитян. На второй-третий день после высадки французов на остров в расположении их лагеря откуда-то появлялось длинное деревянное блюдо, на котором лежал один из накануне исчезнувших. Зажаренный, с пучком зелени во рту.

Это был удивительный народ. Светлокожие, как мало кто в Полинезии, статные, с правильными чертами лица, фатухивцы походили внешне на арийцев Южной Африки – зулусов. Если бы собрать на конкурс красоты по одному представителю от всех народов Океании, то фатухивец, как утверждают знатоки, несомненно, занял бы первое место.

Во всей Полинезии только фатухивцы признавали женщину равноправным членом общества. Вернее сказать, у них существовал логически обоснованный культ женщины. Она дарует жизнь, и потому является посланцем богов на земле – ей нужно поклоняться. В ней все самое прекрасное – поэтому ее нужно ценить. Она слабее мужчины, но если воин идет на войну, дома его заменяет жена – поэтому к ней нужно относиться с почтением. Если муж недостаточно ласково или без должного уважения обращался с женой, его поведение обсуждали старейшины племени. А если жена изменяла мужу, то в этом не видели ничего особенного. Женщине нужно разнообразие.

При желании каждая женщина могла одновременно иметь несколько мужей. Если она, конечно, умела нравиться мужчинам. Этому трудному искусству фатухивцы обучали девушек с детства. Девушка, сумевшая завлечь и женить на себе несколько парней, становилась одной из самых уважаемых женщин племени.

Среди маркизанцев и вообще народов Океании, пожалуй, только фатухивцы знали, что такое поцелуй. Поэтому они не обезображивали своих губ, как это часто встречалось у других полинезийцев, и не носили традиционных украшений в носу. Женщины питали пристрастие к бусам и всевозможным браслетам, а мужчины украшали себя татуировкой. Почти все воины ходили бритоголовыми. Этим они показывали, что помнят своих врагов и поклялись уничтожать их. У некоторых на макушке торчала туго заплетенная косичка – отличительный знак воина, совершившего кровную месть.

Они были отважные воины и великолепные мореходы, чьи катамараны делали набеги на самые дальние острова Полинезии. Строили грандиозные сооружения из камня и славились умением высекать в скалах величественные скульптуры. Занимались земледелием, морскими промыслами, любили песни, пляски и в общем были незлобивы. Но все это не мешало им слыть страшными каннибалами. Именно слыть.

Как известно, каннибализм существовал на многих островах Полинезии. Но это не значит, что туземцы действительно питались человечиной. Людоедства, которое носило бы характер повседневного явления, там не было. Если полинезийцы людоеды, тогда с таким же основанием можно назвать каннибалами и высокоцивилизованных японцев, чьи наиболее фанатичные самураи считали за доблесть не только сразить врага, но и тут же, на поле боя, закусить его еще дымящейся печенью.

Свои «самураи» были и в Полинезии, не все воины, а лишь особая каста военачальников, давших обет никогда не расставаться с оружием и выдержавших испытания на бесстрашие. На Маркизских островах их так и называли – бесстрашные. Вот у этой касты один из воинских ритуалов и был каннибальским.

Но когда полинезийцы поняли, что европейцы считают их всех людоедами, эту репутацию – такую, казалось бы, незавидную – они всячески стали поддерживать. Беззащитным островитянам она служила своего рода оружием. Они не могли устоять против европейских пушек и мушкетов, но за них отлично сражалась устрашающая слава каннибалов.

«Нет сомнения в том, – писал Миклухо-Маклай, – что спасению папуасов от полного истребления в значительной мере способствовала выдумка европейцев о якобы населяющих Новую Гвинею страшных людоедах. Я не отрицаю, некоторые каннибальские обряды, как и во многих других местах Океании, там действительно существуют. Но европейцы приняли редкие случаи за ужасные бытовые оргии и тем самым сами себе создали устрашение, которым папуасы весьма искусно воспользовались. Да, представьте себе, у них хватило сообразительности не развеивать ужасные мифы, а сочинять о себе еще более неприглядные небылицы, от которых у легковерных европейцев холодела кровь».

Не меньший ужас на европейцев наводила и Фату-Хива.

Надо было такому случиться, чтобы в ту памятную ночь 1887 года бригантину Дэвиса выбросило именно на Фату-Хиву.

Островитяне приняли пиратов за французов, очередное нападение которых они только отбили.

Возможно, если бы Джон признался, что их корабль пиратский, ему бы поверили. Но это было не лучше, чем оказаться в роли ненавистных франи. Между шнырявшими в южных морях морскими разбойниками и французскими завоевателями Полинезии коренное население той части Тихого океана не видело разницы. И те и другие несли на острова лишь разорение и не знавшее границ насилие.

Стараясь побольше награбить и к тому же получить удовольствие, развлекаясь с красивыми полинезийками, американцы тоже ни с кем раньше не церемонились. Но с приходом французов на Таити и Маркизские острова положение американских китобоев и скупщиков копры и жемчуга резко изменилось. Теперь, чтобы зайти на какой-нибудь из островов архипелага, они должны были спрашивать позволения у французских резидентов и платить довольно высокую пошлину. Кроме того, вести торговлю с местным населением отныне разрешалось только через посредничество французов.

Конечно, американцев такой оборот дела не устраивал. Поэтому они начали всячески заигрывать с островитянами, чтобы, заручившись их поддержкой, либо попытаться изгнать французов, либо, если это не удастся, с помощью местного населения найти пути для прибыльной контрабанды, то есть в обход французов продолжать на островах ту же политику, но несколько более хитро. Вот, мол, французы вам ничего не дают, только грабят вас, а мы хорошие, привозим вам разные товары, хотя для нас это очень опасно. Ведь всем известно, как франи ненавидят людей из страны Марите [2]2
  Так полинезийцы называли Америку.


[Закрыть]. Потому что люди из страны Марите настоящие друзья островитян, а франи их заклятые враги.

Как бы то ни было, но французов американцы всегда ругали, и островитянам это нравилось. Даже на непримиримой Фату-Хиве, не желавшей дружбы ни с какими бледнолицыми, людей из страны Марите встречали вполне терпимо. Как не очень надежных, но все же союзников в борьбе против общего врага.

* * *

Дружбой полинезийцев с американцами и решил воспользоваться Дэвис, хорошо знакомый с обстановкой на соседних с архипелагом Паумоту Маркизских островах.

– Нет, великий вождь, – сказал он, – я говорю правду, мой дом на земле Паумоту. Я родился в стране Марите, но на земле Паумоту у меня много друзей, они хотят, чтобы я и мои люди жили с ними. Мы все из страны Марите.

– Твои слова, краснобородый, лживы, как толстые ноги, которые обещают всех обогнать, – ответил вождь с презрением. – Мои люди видели на твоем корабле большие пушки. Зачем людям из страны Марите такие пушки? Они приходят к нам с товарами, мы не видели пушек на кораблях людей из страны Марите.

– Но, великий вождь, мой корабль на землю Фату-Хива выбросила буря. Мы шли к земле Турбуаи, там живут наши враги.

– И ты взял пушки, чтобы стрелять в людей земли Турбуаи?

– Да, великий вождь, – подтвердил Дэвис, думая, что его ответ прозвучал достаточно убедительно. Он назвал первые пришедшие на ум ближайшие острова, не зная, что на архипелаге Турбуаи недавно началась война с французами и это уже известно маркизанцам.

Суровый вождь, казалось, подобрел.

– Мои люди и я благодарим тебя, краснобородый, теперь мы слышим в твоих словах правду, – сказал он удовлетворенно, и Дэвис подумал было, что словесная битва наконец выиграна, их отпустят с миром. Но голос вождя снова стал бесстрастным.

– Главный вождь франи, – продолжал он, – послал тебя убивать людей земли Турбуаи, но буря выбросила твой корабль на землю Фату-Хива. Море поступило справедливо, оно помогло людям земли Турбуаи и отдало нам в пищу тело наших врагов. Но мы сыты. Мои люди сделают из твоего тела еду для твоих франи. – Старый маркизанец говорил сдержанно, солидно, с подобающим вождю достоинством и вдруг крикнул толпе, почти ликуя: – У воинов франи нет пищи, они голодные, так пусть наполнят свои животы этим краснобородым!

Толпа ответила взрывом восторга. Сотни глоток в диком экстазе начали скандировать:

– Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана великий, как океан! Тукопана великий, как океан!

Когда страсти немного утихли, вождь опять обратился к Дэвису:

– Твое тело и голову, краснобородый, воинам франи отвезут на каноэ два твоих человека, те, кого ты укажешь. Говори, я тебя слушаю.

По спине Дэвиса заструился холодный пот. Собрав последнюю волю, он едва принудил себя улыбнуться:

– Не торопись, великий Тукопана. Посмотри, разве на мне и моих людях такая одежда, как у воинов франи?

– Твои люди все белые.

– У людей земли Паумоту такой цвет кожи, как у тебя, великий Тукопана, но ты родился на земле Фату-Хива. Я сказал правду, мои люди пришли из страны Марите. Если бы они были воинами франи, я не мог бы стать их вождем. Посмотри, разве цвет моей кожи не такой же коричневый, как у тебя? Или ты видел коричневых вождей у воинов франи?

Тукопана насупился. Похоже было, этот довод его озадачил. Или он удивлялся поведению Дэвиса. Краснобородый пленник понимал, что его ожидает, но был спокоен и даже беспечно улыбался.

– Когда твои люди, – говорил между тем Дэвис, – будут делать из моего тела еду для воинов франи, прикажи им хорошо опалить на костре и голову. Пусть останутся целыми только мои голубые глаза. Если твои люди не знают, как это делается, я могу тебе сказать. Глаза нужно залепить мокрой землей и поливать соком молодого кокоса, пока голову будут держать над огнем. Так делают таипи на земле Паумоту, и глаза всегда остаются целыми. Тогда главный вождь франи, может быть, и поверит, что твои люди убили его воина. А если ему подадут неопаленную голову с коричневым цветом кожи, он будет только рад, скажет, что Тукопана прислал ему тело своего таипи, отцом которого был, наверное, человек из страны Марите, подаривший сыну голубые глаза. Моих людей главный вождь франи слушать не будет, франи не верят людям из страны Марите.

Маркизанец был явно смущен. Вряд ли ему доводилось слышать подобные речи от пленников, сознававших свою обреченность. Этот краснобородый говорил о собственной голове, будто принадлежала она вовсе не ему. И с другой стороны, он был прав. Когда люди из Страны Марите приходят на Фату-Хиву, у многих женщин потом действительно рождаются дети с голубыми глазами. Правдой было и то, что у всех вождей франи цвет кожи только белый.