Текст книги "Кровь"
Автор книги: Александр Саверский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Но закурил он с удовольствием. Была смутная надежда, что хоть это обстоятельство повлияет на скорость мышления Лаврентьева. Не повлияло.
Через три минуты Игорь Юрьевич сподобился на очевидный вопрос:
– Кто убийца известно?
– Кудрин.
– Хм, Кудрин? Так, может, его посадить, и дело с концом?
– Ничего не докажем, Игорь Юрьевич.
– Почему?
– Нет ни мотива, ни орудия убийства. Сложно будет. Проще убрать, как и решили раньше.
В течение пяти минут Кольский пытался понять, о чем может думать человек, получивший такую информацию, какую он сейчас дал Вице-премьеру. В голову ничего не шло, то есть ни о чем тот не думал, если, конечно, не советовался с Небесами. Но с Небесами он не советовался, это Кольский знал наверняка, не верил Игорь Юрьевич Лаврентьев ни в какие Небеса. Оставалась...
– Как же умер Евдокимов?
– Его превратили в статую.
Возникла новая пауза, на этот раз не такая длинная, но во время нее цветовой спектр лица Вице-премьера приблизился к ультрафиолетовому.
– Чего, мать твою итить, ты говоришь?
– Против него применили магическое заклинание.
– Чего ты порешь-то? – громыхнул Лаврентьев. – Какое заклинание? Через несколько месяцев третье тысячелетие, а ты мне мозги вкручивать? -Цвет его лица поменялся на инфракрасный со смещением к иссиня-черному диапазону.
Кольский умно пожал плечами: мол, факты ведь.
Тогда в ход пошла тяжелая артиллерия.
– Женя, там, в горке, ну, ты знаешь, достань коньяк, пожалуйста.
Евгений Дмитриевич извлек требуемую бутылку и две рюмки, поставил их перед Вице-премьером, налил и одну рюмку взял себе. Лаврентьев выпил залпом, а Кольский цедил коньяк по глотку.
– Получается, что Кудрин не совсем простой человек?
– Получается так.
– М-да, мать его итить, ситуация.
Возникшая пауза была столь длинна, что у Кольского возникло подозрение, будто Лаврентьев думает о чем-то своем. Но торопить его было нельзя. В этих стенах вообще никто, никогда, никуда не спешил. Это был принцип и стиль: пока ты пьешь коньяк или чай, а потом не спеша идешь по длинным коридорам к начальнику, часть проблем решается сама собой.
– А почему ты его до сих пор не убрал? Я ведь давал ЦУ.
– Похоже, что его предупредили, а кто – выяснить не удалось. Зато известно, что к Евдокимову его привез Самоцветов, что тоже непонятно. Как Самоцветов вычислил Кудрина, и почему вообще Самоцветов?
При фамилии "Самоцветов" у Игоря Юрьевича что-то щелкнуло в голове. Он вспомнил ошибочный ночной звонок своему "чистильщику", вспомнил, что попал именно к Самоцветову, и понадеялся, что тот ничего не понял. Теперь же выяснилось, что не только понял, но и разыграл Кудрина по-своему. Оставалось неясным одно: как полковник нашел этого верткого и везучего, мать его итить, репортера?
Рассказывать все это Кольскому Игорь Юрьевич не стал. Ни к чему тому было знать, кто предупредил Кудрина. Пусть думает, что хочет. Пусть ищет.
– А секретарша тебе зачем?
– Она Кудрину и напела про наш бизнес.
– Вон оно как, – протянул Вице-премьер и налил себе еще рюмочку. -До чего ж бабы стервы, ничего им доверить нельзя, – констатировал он, выпил и вытер платком губы. – Много рассказала?
– Да разве ж скажет теперь, но ясно, что много.
– Тогда вопрос решен. У тебя еще что-нибудь?
– Нет.
Они попрощались, и Кольский, наконец убедившийся, что голос Лаврентьева в собственном кабинете ему померещился, с облегчением вышел.
А Игорь Юрьевич пользоваться селектором не стал (мало ли ушей вокруг?), самолично взял телефонный справочник "Для служебного пользования", снял трубку и набрал номер.
– Самоцветов. Слушаю! – сказала трубка.
– Анатолий Петрович? – произнес Лаврентьев.
– Да, это я, – признались на другом конце провода, и Игорь Юрьевич понял по напрягшемуся голосу собеседника, что тот его узнал. Узнал, как и в первый раз.
– Вы знаете, кто с вами говорит? – решил он проверить свою догадку.
– Нет, – соврал Самоцветов.
– Это Лаврентьев.
– Добрый день, Игорь Юрьевич, – расплылся радушно голос, – чем могу быть полезен?
"Вот ведь стервец! – мелькнула мысль в голове Вице-премьера. -Впрочем, чему я удивляюсь? Полковник госбезопасности все же, а не школьник какой".
– Мне нужно с вами повидаться.
– Когда и где?
– Так, завтра французы... Послезавтра, в четыре, в "Национале".
– Есть! – по-военному воспринял информацию голос, и Лаврентьев трубочку положил.
Между тем Кольский, выбравшись из здания Правительства, сел в свой "Мерседес" с мигалками и поехал на Старую площадь, где располагался его основной офис.
Настроение его приподнялось. Уже в который раз он обгонял спецслужбы с докладом, получая тем самым индульгенцию на прощение ошибок. Единственный, как всегда, осадок, оставшийся от общения с Вице-премьером, был связан с тем, что Кольский на десять лет был старше Лаврентьева, и общение с ним на "вы", в то время как тот все время "тыкал", доставляло его самолюбию не очень приятные ощущения. Можно было смириться даже с этим, если бы Евгений Дмитриевич не понимал, что он значительно умнее.
"Черт с ним, с Лаврентьевым! – решил он. – А вот, что делать с Кудриным? После смерти Евдокимова ситуация изменилась. Надо найти Самоцветова".
Поднявшись на второй этаж особняка, принадлежащего его фирме, Кольский сказал Верочке, чтобы она пригласила к нему заместителя.
Войдя в кабинет, он сразу же позвонил в ФСБ и попросил Самоцветова немедленно приехать, собственно, не приехать, а прийти. От Лубянки до Старой площади рукой подать. Тот не возражал.
В кабинет без звонка вошла суховатая женщина невысокого роста с черными, коротко стрижеными волосами.
– Светлана Петровна, как у нас дела? – спросил Кольский.
– Готов квартальный отчет, Евгений Дмитриевич.
– Давайте.
Просматривая цифры, за каждой из которой стояла человеческая кровь, Кольский пытался понять тенденцию сборов.
– Обороты упали, Евгений Дмитриевич.
– Вижу. Что говорят аналитики?
– Говорят – инфляция. Наши рублевые тарифы не успевают за ростом доллара. Доноры считают, что им мало платят.
– Они всегда так считали. Но... – Евгений Дмитриевич задумался.
Он понимал, что его бизнес не совсем обычен. Деньги приходили из-за рубежа из расчета сорок долларов за литр, падали, как манна небесная. Где берут плательщики деньги на это, кто они такие и зачем им кровь в таком количестве, он не знал, хотя и хотел бы. А ведь и впрямь любопытно, кто в мире может себе позволить тратить такие средства.
– Не твоего ума дело! – раздалось отчетливо в комнате, оборвав его размышления.
Кольский посмотрел на Светлану Петровну, но догадался по выражению ее лица, что она такого сказать не могла. Да и голос был мужской, но на этот раз незнакомый, хотя... "Хотя голос Самоцветова похож немного, но я с ним не общался до звонка. Придет – поглядим! Но что же это такое происходит? Звуковые галлюцинации? Пора к психоаналитику", – покачал он головой и решил пока не обращать на посторонние голоса никакого внимания. А мысль продолжил. "Евдокимов знал. Он все знал. Что они за люди, эти плательщики, да и люди ли?", – вопрос, как обычно, повис в воздухе, и это заставило его вернуться от философии к делам.
– Подготовьте приказ, где отразите тарифы в условных единицах, как нынче это принято.
– Мы потеряем пятнадцать процентов доходов.
Кольский внимательно посмотрел на своего заместителя, подумав в очередной раз:
"Робот, а не человек. Никаких эмоций. Кровь – не кровь, ей все равно. Но ведь поэтому она здесь".
– Я понимаю, – терпеливо начал разъяснять Евгений Дмитриевич, – но нам платят за количество. Это значит, что, когда мы недоплачиваем донорам, и они перестают сдавать кровь мы теряем оборот. Если же количество доноров увеличивается, то все, что вы говорите о потерях, нивелируется, если к тому же не увеличивает прибыльную часть. Это нужно считать, но я и без расчетов понимаю, что это так. Видите?
Светлана Петровна наклонилась к папке и посмотрела на те цифры, в которые тыкал Кольский.
– Это полгода назад. А это теперь.
– Похоже, вы правы.
– Готовьте приказ.
– Хорошо, Евгений Дмитриевич.
– Что-нибудь еще?
В этот момент зажглась кнопка селектора.
– Да, Вера.
– Пришел Самоцветов.
– Когда Светлана Петровна выйдет, пригласи его, – он уже хотел отключиться, но вспомнил, – алло, алло, Верочка, и приготовь нам с Самоцветовым кофе.
– Поняла.
Заместитель, молча ожидавшая окончания разговора, сказала:
– Евгений Дмитриевич, у меня к вам личный вопрос.
– Слушаю. – Кольский не любил личных вопросов. Они заставляли его отвлекаться от дел и мыслей, которые он считал поважнее множества чужих проблем. К тому же, личный вопрос – это всегда деньги, его деньги или его фирмы... да – какая разница, в конце концов!
– У моей дочери родилась двойня: мальчик и девочка, – начала Светлана Петровна.
– Вот как? – прервал ее Евгений Дмитриевич, изобразив радость, – так вы у нас дважды бабушка теперь!
– Да, – слабо улыбнулась та в ответ.
– Это надо отметить. – Кольский уже понимал, к чему идет разговор, и уже принял решение.
– Мы обязательно это сделаем не позже завтрашнего дня, но у меня возникла жилищная проблема.
– Ах, конечно. Как я сразу не догадался?
– Врать нехорошо! – снова раздался безапелляционный мужской голос.
"Не лезь не в свое дело!", – отмахнулся от него Кольский.
– Здесь все дела мои! – прозвучал ответ, и Евгений Дмитриевич не стал спорить.
"Не совсем же я идиот, спорить сам с собой! Что люди-то подумают?".
И, несмотря на то, что голос опять встрял с комментарием: "Субъект не может спорить сам с собой. Он может спорить с другим субъектом внутри объекта, что делает его объектом", – Евгений Дмитриевич вернулся к своему заместителю.
– Светлана Петровна, я очень рад за вас, но пока не могу вам помочь. Вы же сами видите: обороты упали. Наберем прежний объем, вернемся к этому разговору. Хорошо?
– Интересно, какого ответа ты ждешь? – не унимался голос.
– Конечно, Евгений Дмитриевич. Я понимаю. Извините, – стушевалась заместитель, в глубине души надеявшаяся, что на этот раз шеф изменит своим принципам.
– Это вы меня извините.
"Ах, какие мы вежливые", – раздалось саркастическое замечание, добившись того, что хозяин кабинета вынужден был молча закрыть глаза и бороться с возникшим раздражением даже тогда, когда посетитель в кабинете сменился.
Услышав легкое покашливание, он открыл глаза, смущенно улыбнулся и вышел из-за стола навстречу Самоцветову.
– Здравствуйте, Анатолий Петрович!
– Добрый день, Евгений Дмитриевич!
– Много о вас наслышан, – сказал Кольский, прислушиваясь к чужому тембру и понимая, что это именно тот голос, который его терроризировал еще две минуты назад. Однако вернувшееся по этому поводу раздражение нужно было скрывать.
– Немного людей может похвалиться осведомленностью в отношении полковника СБ, – со скрытым за комплиментом сарказмом ответил Самоцветов.
– Что ж, у меня такая работа. Вы, кстати, знаете, чем я занимаюсь? -поинтересовался Евгений Дмитриевич.
– Немного.
– Я отвечаю в России за донорскую кровь, – тихо, но очень внушительно заявил Кольский.
– Ого! – отреагировал Анатолий Петрович, – но я в этом ничего не понимаю.
– В этом мало кто понимает, – успокоил его Евгений Дмитриевич, приглашая жестом за журнальный столик, где Верочка расставляла приборы.
Когда секретарь вышла, Кольский не спеша прикурил, предложив сигарету посетителю, но тот отказался.
– Видите ли, Анатолий Петрович, – заговорил он, – наши интересы неожиданно пересеклись, и я бы хотел, чтобы вы помогли мне разобраться в одном деле.
– Я вас внимательно слушаю, – отреагировал Самоцветов.
– Да, так вот. Вам фамилия "Кудрин" что-нибудь говорит? – быстро спросил он и проницательно уставился в зрачки собеседника. Но того было трудно прошибить.
– А почему вас это интересует?
Кольский терпеть не мог раскрываться первым, это лишало возможности маневра, но ведь и встречу организовал он, и потому – хочешь не хочешь -изволь объясниться.
– Мне известно, – начал он, – что этого Кудрина вы доставили вчера к Николаю Ивановичу Евдокимову. После этого Евдокимов погиб, что вам, очевидно, также известно. – Он подождал реакции Самоцветова, но тот и в этот раз не выдал никакой, даже мимической информации. Пришлось продолжать: – Анатолий Петрович, мне нужен Кудрин, чтобы задать ему несколько вопросов.
Полковник рассматривал салфетку под своей чашкой и, видимо, думал, что же ему сказать. По этому взгляду Кольский понял, что Самоцветов не может скрыть всех эмоций в связи с произошедшим в доме Евдокимова. Это подогрело его интерес еще больше, однако он был разочарован.
– Видите ли, Евгений Дмитриевич, – заговорил гость, и голос его был холоден, – я не могу разглашать на эту тему никакой информации, но две вещи я вам скажу. Первая, я не знаю, где находится сейчас Кудрин, и не хочу этого знать. И еще: я не советую вам с ним связываться. Оставьте его в покое, и, даст Бог, все обойдется.
Самоцветов взял чашку, и Кольский заметил, как дрогнула его рука.
– Он настолько страшен?
– Вы видели труп начальника службы безопасности Евдокимова?
– Он такой же, как труп Евдокимова, – кивнул Евгений Дмитриевич.
– Вот вам и ответ.
– Что же, вы мне больше ничего не расскажете? Я знаю ваш тариф. Получите в три раза больше за любую информацию.
Самоцветов поставил чашку, промокнул салфеткой губы и поднялся со словами:
– Поверьте, я рад вам помочь, но не могу.
– Но ведь Евдокимов – ваш заказчик – мертв. Почему вы не хотите поработать на меня?
– Я вообще хотел бы побыстрее забыть обо всей этой истории, – веско сказал гость, и Кольский понял, что больше он ничего не добьется.
Попрощавшись, Самоцветов ушел, а Кольский остался ни с чем.
5.
Лежу в бреду. Температура периодически зашкаливает за сорок, и в такие моменты я проваливаюсь в другой мир.
Передо мной огромный зал, потолка которого я не вижу. В нем один за другим стоят четыре человека. Между каждым из них не меньше десяти метров. Последняя в этом ряду знакомых мне лиц – Полная Луна, за спиной которой огромная дверь. На полу начерчены круги, рисунки и буквы, некоторые из которых выведены на сензаре, и я их понимаю. Это имена.
С улыбкой, как к старому, доброму знакомому, я направляюсь к Ветру Небес – он ближе всех ко мне, но внезапно невидимая стена заставляет меня остановиться.
Молодой Император смотрит на меня тяжелым, испытующим взглядом, и я понимаю, что мне предстоит пройти какую-то проверку. Еще бы знать, в чем она заключается. Я озираюсь вокруг, но не вижу ничего, что могло бы служить подсказкой, ничего, кроме пустых стен, потолка и разрисованного пола. Вопросительно смотрю на Ветра, но он молчит, будто бы меня уже и нет рядом.
– Добрый день, Ветер Небес, – произношу я, но слова падают в пустоту. Человек – не человек, а вроде и не манекен, глаза-то живые.
Я пытаюсь что-то придумать, но что?
Сажусь на пол и еще раз внимательно оглядываю всех, кого вижу. Меня удивляет, что старик, как самый мудрый, стоит не впереди и не сзади. Я сдвигаюсь вправо на метр, чтобы бывший художник не закрывал мне обзор, и узнаю того, кого поначалу даже не стал разглядывать – знакомый мне мальчик. Сейчас его лицо удивительно одухотворено. Он не стоит на месте, как остальные, а задумчиво перемещается на известном только ему ограниченном пространстве, покусывая иногда согнутую фалангу указательного пальца, и о чем-то напряженно размышляет.
Вспомнив кровавую сцену на кухне, я улыбаюсь и качаю головой – вот же маленький ублюдок, так надо мной посмеяться. В ответ на мою мысль он показывает мне язык, но так быстро, что через секунду я уже не знаю -произошло ли это на самом деле.
Женщина в этом построении, очевидно, занимает последнее место по какой-то особой причине. Но причины этой я не знаю. Попахивает метафизикой и прочей дребеденью.
Способность восприятия затуманивается, из чего я делаю вывод, что температура тела растет, и в какой-то миг меня ослепляет темнота, а потом я снова оказываюсь на прежнем месте около Ветра Небес, но уже не чувствую своего земного тела. Теперь я весь здесь, в этом зале.
Фигура Ветра оживает, он говорит:
– Приступим! – и манит за собой.
Меня охватывает невообразимая легкость, возникает ощущение всемогущества, и я сознаю, что могу летать. Мы вырываемся из-под купола зала и устремляемся в небо.
Внезапно Ветер замедляет полет и говорит:
– Не спеши! Ты можешь забыть о себе, это может убить твою целостность.
Я приостанавливаюсь и удивленно смотрю на него.
– Какую целостность?
– Как ты думаешь, из чего ты состоишь? – отвечает он вопросом на вопрос.
– Из тела, мозга, нервов, – перечисляю я, но понимаю, что несу штампы, известные даже ребенку. Ветер не раздражается, а говорит, напротив, очень терпеливо.
– А жизнь?
Спрашивает он это, столь пронзительно глядя мне в глаза, что я соображаю – жизнь в его понимании что-то гораздо более существенное, чем все мои представления об этом. Молодой Император видит мое замешательство, но его-то он и добивался:
– Думай! Все, что ты перечислил, подвержено распаду, как всякая материя, лишенная жизненного принципа.
Летать почему-то уже не так хочется. Мысли тяготят. С ужасом я замечаю, что не вижу ни своих рук, ни ног – у меня нет тела. Что же я такое? Как я существую? Мы снова возвращаемся в зал.
– Откуда ты знаешь, что существуешь?
Этот вопрос меня смешит, я теряюсь от его нелепости и поэтому не знаю, как ответить.
– Я же есть.
– Докажи!
Мое сознание мечется в поисках ответа...
Надо мной склоняется Полная Луна.
– Леша, как ты себя чувствуешь? – Ее голос заботливый и... нет, это не ее голос, это Василиса.
Я вымученно улыбаюсь.
– Ничего. Пойдет.
– Хочешь чего-нибудь?
– Угу, не болеть.
Я вижу, что она в смятении, и спрашиваю:
– Что-нибудь случилось?
– Странно, был врач, посмотрел тебя. Даже возили на "скорой" в больницу, но совершенно ничего не нашли, даже гриппа. Утверждают, что ты совершенно здоров.
– А температура?
Она смотрит на меня задумчиво и говорит:
– А у тебя и не было температуры.
– Как не было? – пытаюсь я оживиться, что фактически не удается сделать.
– Не было, не было, – бормочет она, как заклинание. – Ты, наверно, просто переутомился со всей этой историей. Вот нервы-то и шалят.
– А обмороки?
– Обмороки? – она удивлена. – Нет никаких обмороков, ты просто спишь вот уже сутки и разговариваешь во сне. Правда, еще потеешь все время.
Я и вправду чувствую испарину на лбу. Да, что-то не так с головой.
– Похоже на то, что ты бредишь, – заканчивает она диагностику, – вот я и позвала врача. Съешь чего-нибудь?
Это последнее, что я слышу перед провалом в то, что она называет сном...
– Я воспринимаю информацию и перерабатываю ее, – отчитываюсь я перед Ветром Небес.
– Это хорошо! – кивает он. – Летим!
Мы опять поднимаемся в небо, и он показывает мне мир, которого я совсем не знаю. Точнее, у меня такое ощущение, что я его уже видел когда-то, но забыл. Я вижу странные города, где дома больше привычных мне во много раз, я вижу...
Падение начинается столь стремительно, что я даже не отмечаю его начала. Но падаю я не на Землю, и не в зал, и не в свою кровать, а куда-то внутрь себя. Мимо проносятся цветные звезды, а потом, как в калейдоскопе, один за другим сменяются земные миры. И я снова просыпаюсь.
– Дай чего-нибудь съесть, – прошу я мою прекрасную сиделку.
Она подает бульон и кусок хлеба. Я проглатываю все это и откидываюсь на подушку, сознавая, что все во мне переменилось. Я помню себя от Адама до Алексея Кудрина, но не могу об этом думать, нельзя. Объем полученной информации столь велик, что, пожелай я ее проанализировать, или даже поговорить об этом, моя голова взорвется. Я уйду туда, в прошлое, и уже никогда не смогу вернуться. Это можно только принять как данность, которая есть опыт моего "я".
Просто я стал больше, что ли, там, внутри, больше. Многое понял, о чем прежде и не думал.
В комнате раздался смешок:
– Боится!
– Конечно, боится, – подтвердил кто-то.
Маша и Пернатый Змей снова здесь.
– А чего боится?
– Ясно чего: самого себя!
– Хи-хи-хи! Вот страх-то Господень! Что ж он о смерти-то собственной подумает?
Дети исчезают, а я думаю о смерти. Ведь я умирал много раз.
Увиденные мною жизни не умещаются в голове. Там не хватает места для противоречивой информации о том, что я был и минералом, и Богом одновременно. Первое сознание абсолютно тупо, второе сознание просто абсолютно. И как?
Как это все запихнуть в себя? Я захныкал как ребенок, что вылилось в легкий стон.
Василиса положила руку мне на лоб, и я с наслаждением сосредоточился на ее прохладе и мягкости.
Но порадоваться жизни мне не дали. В комнату вползала огромная змея. Я не видел ничего внушительнее и одновременно красивее этого земноводного. Она не спешила, нет. Медленно, с сознанием собственной значимости в этом мире, она втягивала бесконечное тело в маленькое пространство "хрущевки". Ее голова приблизилась к моему лицу, а на полу по всему периметру стен, сворачивались все новые и новые ее кольца. Кончилось это тем, что мы с Василисой оказались погребенными под всей ее массой. Я хотел встать, но не мог, не было сил. Тогда вздумал кричать, но мощное тело змеи тут же закрыло мне рот, а два огромных зуба приблизились к моим глазам. Стало нечем дышать. Я понимал, что ничего не могу сделать....
– Как ты думаешь, человек всесилен? – Серебряный Медведь спокойно смотрит на меня, его змея не беспокоит.
– Нет!
– Тогда, чего же ты переживаешь?
– Я хочу жить!
– Но ведь змея сильнее тебя! Ты не можешь с ней справиться!
– Что же, просто умереть, без борьбы?
Старик изумлен или делает вид, что изумлен, поскольку его глаза возбужденно блестят:
– А ты можешь бороться? Тогда борись!
Я в недоумении. Что же не так? Старик прав в обоих случаях. Если я не могу бороться – значит, должен умереть, но умирать я тоже не хочу. Но и сил, чтобы выжить, у меня нет. Значит – смерть, несмотря на жалкое сопротивление и вопящее желание жить! Это несправедливо!
– Хо-хо! Несправедливо? – старик чему-то рад. Я бы тоже не отказался порадоваться вместе с ним, но нечему. Меня утешает только то, что где-то там, на Земле, все замерло как фотокадр. Никто не шевелится: ни змея, ни Василиса, ни я. А может, это здесь для меня мгновения растянулись в века, а там все продолжается?
В века? Меня удивляет эта мысль, а старик начинает хохотать громче и исчезает.
Точнее, это я оказываюсь... змеей. Да, теперь я сама змея, а мое родное тело лежит там, свернувшись в комок страха. Я уползаю, успокаиваясь, и принимаю себя самого таким, каким я когда-то был...
Рука Василисы поглаживает мой лоб, а меня колотит озноб.
– Успокойся, Лешенька. Не надо так кричать. Ну?!
– Я кричал? – спрашиваю я, а зубы выстукивают джигу.
– Ох, наконец! – вздыхает она с облегчением. – Я уже снова хотела звонить в "скорую".
Я вижу, что под глазами у нее опять появились синяки, как тогда, после бессонной ночи. Еле двигаю рукой, чтобы погладить ее ладонь. Слабость чудовищная.
– Не надо "скорую", радость моя, – говорю я, – это пройдет.
– Пройдет, – вторит она и снова вздыхает, – когда?
– Ты бы поспала.
– Поспала? Ты бы видел себя и слышал. Безумие какое-то! – На ее глазах появляются слезы. Я пытаюсь ее успокоить, но вижу, что в этом нет необходимости.
Василиса смотрит на меня глазами безбрежного океана, и я тону в нем.
– Как ты думаешь, любовь может быть вечной?
– У любви много лиц, – автоматически откликаюсь я.
В синеве появляются облака, гладь океана покрывается рябью:
– Значит, невечна!
– Ну, я не знаю, – говорю я, понимая, что сказал не то, что она хочет слышать. – Это сложно: испытывать вечно одно и то же чувство. Мы ведь живем в мире перемен.
– Но мы живем?
Я гляжу на нее, и до меня доходит, что это не Василиса.
– Мы?
В этом биноме Ньютона, составленном из слов, таится огромный смысл. Я сам с трудом понимаю его, хотя и разразился мудрым местоимением.
На меня обрушивается абсурдность всяких слов и мыслей, всякого существования и чувств.
Мы? Кто – мы? Полная Луна и я?
Разве ж мы живем? Кого-то из нас нет, и физически не может быть рядом, нас разделяют тысячи лет. Но ведь это не так: мы говорим, мы видим друг друга, наконец, мы знаем друг о друге.
Я чувствую, что окончательно тупею. Мир перемен... Перемен в чем?
– Может быть, ты права, и вечная любовь существует.
Внезапно я оказываюсь перед дверью, она распахивается, на меня обрушивается невероятный свет, я слышу голоса, необычную музыку, вижу какие-то фигуры, и... прихожу в себя.
Василиса спит рядом, широко раскинувшись под одеялом. На улице темно. Несколько минут я пытаюсь сообразить, что из того, что я видел и слышал, правда. Так ничего и не решив, встаю и выхожу в другую комнату. Включаю телевизор и нажимаю кнопку телетекста.
Факт, меня не было двое суток.
В спальне раздается шуршание, по коридору шлепают шаги, и входит моя любовь. Оценив мое состояние долгим взглядом, она произносит с улыбкой:
– Так ты говоришь, вечная любовь все-таки существует?
6.
Игорь Юрьевич Лаврентьев проснулся в десять часов утра в своем загородном доме и поглядел на часы, но не смог рассмотреть ничего путного. Взгляд застилала полная и абсолютная пелена толщиной в полсантиметра. Слабой своей рукой он протер глаза, но цифры на электронном табло отчаянно двоились. "Семь не семь, – вяло поразмыслил он, – наверное, все-таки семь. А пусть будет семь!", – принял он государственное решение и снова уснул.
Проспав еще два часа, он, наконец, сумел разглядеть показания часов, отчего сильно возмутился.
"Мать вашу итить! У меня ж сегодня валютчики и Самоцветов!".
– Соловьев! – заорал он, но голос хрипел, сипел и дальше спальни вряд ли просочился. Прокашлявшись, он повторил процедуру крика, и на этот раз его многодецибелловый вопль должен был быть услышан даже на улице. Впрочем, дожидаться Соловьева он не стал, а вскочил с кровати и, выбежав за дверь в одних трусах, уже вполне грозно завопил в третий раз:
– Соловьев, мать твою итить!
Тишина, послужившая Вице-премьеру правительства ответом, заставила задуматься.
"Может, сегодня воскресенье? Так вчера... Да нет, кой черт воскресенье? Вчера же пили с французами! Значит, четверг... Вчера четверг, а сегодня пятница, значит!"
– Соловьев! – Игорь Юрьевич, топая босыми ногами, грузно спустился со второго этажа, заглянул в огромную, но совершенно пустую кухню, ругнулся и вышел на порог дома.
Окружающий лес встретил его больную с похмелья голову весенним звоном и запахом цветов, что вызвало в Лаврентьеве чувство отвращения к самому себе – пропитому и с отвратительным запахом во рту. Он дыхнул на весну перегаром и еще раз оглядел небольшой парк, разбитый вокруг дома. Кроме разрывающегося на части соловья, заменяющего присутствие провалившегося в преисподнюю Соловьева, никакой живности он не заметил.
Снова ругнувшись, он вернулся в дом и схватил телефон, начав лихорадочно тыкать в него пальцами. Однако вместо набора номера в трубке раздался голос, распевающий знакомую с детства песню:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные си-илы нас зло-обно гнетут.
"Проклятье! Что за идиотизм?" – отшвырнул он от себя телефон, будто это была змея, в результате чего была нажата кнопка селектора, и голос уже на всю гостиную продолжал выводить:
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще су-удьбы бессмертные жду-ут!
Но мы поднимем...
Игорь Юрьевич догнал брошенный на пол телефон и закрыл ему глотку, вырвав шнур из розетки. Но телефон и не думал молчать. Песня прервалась, и голос, теперь уже похожий на голос Левитана, заявил:
– Передаем правительственное сообщение! Работают все радиостанции Советского Союза!
"Какого Советского Союза?" – застонал Лаврентьев и в изнеможении сел на стул.
– Сегодня, тридцать первого июня...
"Какого июня? – Лаврентьев был бесконечно возмущен, – нет, и не может быть никакого такого тридцать первого июня. Впрочем... фильм, книга. Так это розыгрыш!". Игорь Юрьевич с облегчением рассмеялся и стал слушать диктора уже в приподнятом настроении.
– ...за два года до Всемирного Потопа чеченские террористы захватили Первого Заместителя Председателя Совета Министров Советского Союза Лаврентьева Игоря Юрьевича. Политбюро ЦК КПСС, Верховный Совет СССР и Совет Министров СССР предъявили ультиматум Республике Ичкерия. В ультиматуме говорится...
В этот момент в трубке что-то зашуршало и голос Высоцкого запел:
Лукоморья больше нет,
От дубов простыл и след,
Дуб годится на паркет,
Так ведь нет.
Выходили из избы
Здоровенные жлобы,
Порубили те дубы
На гробы.
Ты уймись, уймись, тоска,
У меня в груди.
Это только присказка -
Сказка впереди-и.
Осторожно поднявшись, убрав с лица умиротворенную улыбочку, Игорь Юрьевич взял телефон и, нежно держа его на безопасном расстоянии, вышел за порог дома, откуда со злостью швырнул адскую машину подальше, за забор. Закрыв за собой входную дверь и прислушиваясь к затихающим звукам, доносящимся из леса, он с облегчением вздохнул и направился в ванную комнату.
Сняв последнюю одежду, которой и было-то всего ничего, он залез под душ и стоял так несколько минут, стараясь прийи в себя. Охлажденный мозг Игоря Юрьевича скрупулезно вычислял тех, кто мог разыграть с ним подобную шутку. Да разве это шутка?
"Отрезать меня – Вице-премьера – от связи с внешним миром, какие уж тут шутки?" Нет, оставалась, конечно, еще правительственная связь и мобильный телефон, но использовать их Игорь Юрьевич решил позже.
Он намылил голову, и в этот момент раздался звонок, который заставил бы даже памятник сойти с постамента и трусцой поспешить к телефону. Это была та самая спецсвязь с Президентом. Чертыхаясь по дороге в спальню, где стоял этот немаловажный в жизни Игоря Юрьевича аппарат, Вице-премьер пытался стереть с лица мыло, бесцеремонно ползущее в глаза. Правда, от этого оно залезало туда еще больше.
Добравшись до телефона, Лаврентьев выдохнул скопившееся нервное напряжение, кхекнул и достойным голосом произнес в телефон:
– Слушаю, Николай Борисович.
– Где тебя черти носят, дорогой мой? – прозвучал раздраженный голос Президента.
– Так французы только сейчас уехали, Николай Борисович, – отчаянно соврал Игорь Юрьевич.
– Ты что, не знаешь, что Валютный Фонд тебя ждет? Мы эту встречу готовили полгода, а ты мне про французов, мать твою итить! Где материалы?
– Так в столе у меня, Николай Борисович.
– На работе можешь не появляться больше. А в качестве наказания отправляйся-ка ты в Легенду, за два года до Потопа.
– Слушаюсь, Николай Борисович.
Лаврентьев послушал гудки и уронил трубку телефона на рычаг.
"Все! Отставка! – отчетливо нарисовалась мысль. – Впрочем, -успокоил он себя, – из системы не выпадают, если только по собственному желанию, хотя и противно все это.... Черт, где же прислуга?". Он досадливо вздохнул и уже сделал шаг к выходу из спальни, как вдруг до него дошло: "Да, но позвольте, какая Легенда? Какой Потоп?"