Текст книги "Искатель. 1966. Выпуск №6"

Автор книги: Александр Беляев

Соавторы: Эрик Фрэнк Рассел,Александр Ломм,Кира Сошинская,Валентин Иванов-Леонов,Гюнтер Продёль,Зоя Журавлева,В. Фадин,Борис Смагин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

ИСКАТЕЛЬ № 6 1966

З. Журавлева
СОРОК ПЕРВЫЙ КИЛОМЕТР
Очерк

Рисунки В. КОВЫНЕВА

Есть вещи несоизмеримые, как пустыня 30-х годов и наша, сегодня.

Перемены, которые происходят в песках теперь, на наших глазах, – это количественные накопления. Это уже явления одного порядка. Еще больше веселых геологов. Еще меньше печальноглазых джейранов. Больше цивилизации. Меньше саксаула. Больше полевых биноклей на чабаньем плече, блеющего каракуля, дынь, огромных, как дирижабли, кафельных ванн и детских куличиков.

В Каракумах все человечество может играть в песочные куличи, материала хватит.

Еще больше газа. Нефть, конечно. Ударит, куда она денется. Надоест сидеть в темноте и ударит. Каспий тоже когда-то был морем, тенистым, как аквариум, а теперь застроился вышками, и между ними, презрительно щуря глаза-иллюминаторы – «Эка невидаль, Каспий!», – проплывают сонные пассажирские составы, порядочной рыбе нырнуть негде.

Иногда обернуться на тридцать лет назад труднее, чем забежать на тридцать вперед. Ленимся мы оглядываться…

А позади нас стоят упрямые, крепкие люди. Первый директор Карабугазсульфата Рубинштейн. Первый начальник туркменского Автодора Каланов. Красный командир Карпов, который в 30-м году в Дербенте семь суток отстреливался от басмачей, их было полторы тысячи, наших – несколько человек, фамилий теперь не отыщешь…

Почему мы так редко оглядываемся?

Позади нас стоят настоящие люди. Мы улыбаемся их улыбками, так же размахиваем руками в споре, вспыхиваем от мелочей, лезем на рожон, иногда отступаем, чтобы взять новый разгон. Многих из них давно нет. Но они делают нас сильными.

Спасибо им. Которых больше нет…

Сурину удобно ходить на работу. Главное – ездить не надо. Прямо из своего дома на Подвойской – в глубь двора, мимо детской площадки справа, обогнув соседний двухэтажный, и через тот двор наискосок, где всегда белье на веревках. И выходишь как раз против автокомбината, верное дело – без прокола.

Можно, конечно, улицей, но дальше. И в спецовке просто так уже не пробежишь. Все-таки улица, требует другого костюма. Сурин в жизни своей помотался по дальним дорогам и потому привык уважать тихую улицу, на которой живет. И город свой, большой, тихий и праздничный Ашхабад.

Он миновал входную вертушку, нагнулся к фонтанчику с газировкой – больше по привычке, чем пить, неторопливо развел плечами, выпрямился, и сразу со всех сторон его обступили знакомые шумы. Где-то била кувалда. Чихали моторы на разный манер, прочищая цилиндры. За конторой искрила электросварка. Слесарь Бадаев, верткий мальчишка, гнал перед собой колесо от «Урала-375». Вернее, оно, огромное и тугое, тащило за собой верткого слесаря.

– Николай Никифорыч! Новенькие пришли! – крикнул Балаев Сурину. И колесо утащило его куда-то в глубь двора, не дав остановиться, хотя слесарь Балаев – мастер почесать языком в рабочее время.

– Были новенькие, стали старенькие, – сам себе усмехнулся Сурин. И пошел, не откладывая, поглядеть, что за «фордзоны» на этот раз достались ремцеху. Уже больше десяти лет Сурин работал механиком по ремонту, навидал всяких. Он шел мимо длинного ряда машин, ЗИЛов и ГАЗов, готовых к выписке, и в памяти отмечал их былые хворобы, с которыми поступили:

«Генератор ни к черту был… Разболтало тележку…»

«Поршневые кольца пришлось заменить… Расточка первого, третьего и четвертого цилиндров…»

«Радиатор… Еще радиатор… Кроме всего – радиатор».

Радиатор – проклятье шофера. Потому что в Туркмению, где кипит через километр, то и дело засылают радиаторы с тремя трубками, специально назначенные для Севера. А южные, с четырьмя, идут, значит, куда-нибудь в Заполярье. Уже охрипли, кричавши об этом на совещаниях, а толку чуть…

– Никифорычу – привет!

– Здравствуйте, Николай Никифорыч!

«Никифорыч» – со всех сторон. Все меньше остается старых шоферов-ровесников, для которых просто «Николай». Пятьдесят восемь – это, брат, уже возраст, к пенсии подкатывает. Вон Серега Рыжков дом, говорят, в Пятигорске купил. Или в Кисловодске? В общем рядом с нарзаном…

Машины, которые только что пригнали в ремонт, стояли отдельной группой. Ничего особенного, конечно, в них не было. Так же пробиты пылью, заезжены солоноватой водой и долгими рейсами, залатаны случайной деталью, какую смог раздобыть шофер. С одной уже сняли резину. Сурин открыл капот и удивился: как эту рухлядь дотащили до цеха? Проще бы школьникам сразу отдать на металлолом! Эк истаскалась!

Впрочем, механик слегка покривил душой. Он любил вот такие, до последнего загнанные машины, которые приходится заново собирать по винтику. Не каждую, конечно, и соберешь…

Сурин влез в кабину и подергал старушку за рычаги. Машина нервно подрожала и замерла. Изо всех приборов у нее исправно ходил только дворник, живо расчеркивая стекло. Но Сурин любил смотреть на приборы современной кабины, даже когда они врут. Давление масла, давление в шинах, разные рабочие тонкости. Автоматика! Он помнил кабины, в которых не было никаких приборов. Хочешь проверить масло – пожалуйста, остановись и проверь.

– Верное дело, без прокола!

Что-то толкнуло Сурина в спину. Он обернулся – из-за сиденья от ерзанья вылезла книжка и толкала его острым боком. Была она крепко потрепана, как треплются книги в дороге, и вся пропиталась смазкой. То ли шофер забыл ее в спешке, то ли просто бросил прочтя. Сурин хотел пихнуть книжку обратно, но случайно взгляд его упал на название, и внутри словно бы кольнуло.

– «Следы на песке», – вслух повторил Сурин. Что-то знакомое и забытое вдруг поднялось в нем при этих словах, крупно стоящих на обложке. Поднялось и пропало, вызвав раздражительное беспокойство. Будто эти слова на обложке имели к нему, механику Сурину, какое-то личное отношение. Он близко нагнулся над книжкой и прочитал сверху, помельче:

«Михаил Лоскутов».

И разом, как сверкнуло в нем, вспомнил.

Вспомнил крепкий бензиновый дух, смешанный с запахом песка.

Вспомнил апельсиновые в закате крыши мертвого города Джулая, которые тысячи дней светились в пустыне ни для кого, пока проводник Батырбек не вывел к нему колонну автопробега.

Вспомнил полуголого метеоролога, бегущего плавной рысью рядом с машиной по тряским ночным барханам, и ценный прибор «психрометр», закутанный в меховую куртку ученого, у него на руках..

…Истерику встречных верблюдов и сдержанный ужас кочевников, впервые увидевших автомобиль.

…Золотые зубы вице-командора на прощальном банкете в Красноводске.

Вспомнил покрышки своего старого «форда», которые саксаул пробивал, как стекло. И свою молчаливую зависть к трехоскам…

…И мальчишку, сына начальника метеостанции. Он три ночи не спал, поджидая колонну автопробега, а когда она, наконец, появилась, мальчишку не смогли разбудить. У него над кроватью висели автомобильные очки из бумаги. И все очень жалели мальчишку, когда он проснется утром. А Лоскутов, этот самый, Михаил молча снял свои шоферские очки и повесил их над мальчишкой вместо бумажных. И еще подмигнул Сурику…

– Николай Никифорыч, у шейсят-тридцать опять тормоза барахлят!

Сурин быстро пихнул книжку в карман, едва влезла, посыпались гаечные ключи, карманное хозяйство. Прихлопнул кабину. Огляделся, будто не сразу сообразил где. Обычным тоном спросил:

– Чего им барахлить?

– Шут ее знает, – махнули в ответ. – Одно слово: шейсят-тридцать.

Заковыристая машина шейсят-тридцать, никак из ремцеха не выпихнуть. Все вроде отлажено, изнутри блестит, а в самый последний момент, хоть в воротах уже, как ей взбрыкнется – выкинет фортель. Характер такой сквалыжный у шейсят-тридцать: любит, когда под нею полгаража ползает. Есть такие машины.

Провозились до самого обеда. За делом все посторонние мысли вылетели. Вроде и не было никакой книжки за старым сиденьем. Не находил. Может, и вовсе забылось бы, если б не еще случай в тот же день. Случаи всегда косяком ходят.

В обед Сурин задержался в конторе, а когда выскочил, во дворе разворачивался чужой «газик». По номеру видно – не ашхабадский. Развернулся наполовину и встал поперек, как его заклинило. Вылез шофер, крупный парень в очках-«консервах», рванул капот, присвистнул:

– Все, Владимир Аркадьич! В аккурат хватило… С пассажирской стороны щелкнула дверца и выпустила мужчину чуть младше Сурина, в шляпе, в ковбойке с засученными рукавами, шофер не шофер, начальник не начальник. Мужчина глянул и понимающе тряхнул головой:

– Три часа возни обеспечено. Пока заседаю, как раз управишься.

Не спеша обвел глазами кругом, увидел слесаря Балаева, мальчишку, который на всякое происшествие тут как тут, спросил:

– От вас каким автобусом к центру? Где остановка?

– А чего надо? – взъерошился слесарь Балаев, чувствуя себя очень ответственным. – Чужих не обслуживаем.

– Свои, – усмехнулся мужчина, – советские…

– Из Небит-Дага, с Нефтяного объединения, – дружелюбно объяснил парень в «консервах». – «Лягушку» найдется сменить?

Поломка несложная, и со всяким может случиться. Пробило диафрагму насоса, который толкает горючее из бензобака в карбюратор. Этот насос и называют «лягушкой». Запасной «лягушки» у шоферов, как правило, нет: одно спасенье – добраться до ближайшего гаража.

– Едва-едва «на бутылочке» дотянули…

– Надо подумать, – надулся важностью слесарь Балаев, но тут Сурин шагнул из тени на свет, и слесарь сразу стушевался:

– Вон как механик…

– Ступай в цех, – строго сказал ему Сурин и кивнул шоферу в «консервах». – Пошли, получишь «лягушку».

Пока ходили, спросил, между прочим:

– Кого везешь?

– Владимир Аркадьича, – с удовольствием отчеканил парень. – Железный мужик, главный инженер объединения. Он вообще-то лучше меня водит, но раз на совещание…

– Понятно, – хмуро прервал Сурин, потому что не любил длинных излияний. Нефтяной главинж ему понравился, этого достаточно.

Когда вернулись к «газику», Владимир Аркадьевич по-походному на ступеньках застегивал толстый портфель. Улыбнулся Сурину:

– Бумажные души. Что поделаешь?

– Верное дело, зато без прокола, – любимой поговоркой поддержал разговор Сурин. Потом объяснил, чем добираться до центра. Свои машины часто идут, а сейчас нет, как на грех.

– Автобусом лучше, в коллективе, – засмеялся главинж и вдруг хлопнул себя по тугому портфелю, как по лбу. – Чуть не забыл!

Снова сунулся в «газик». Вылез с книжкой. Сурин механически глянул и едва удержался, чтобы не протереть глаза. Владимир Аркадьевич держал «Следы на песке». Такую же, как в той машине. Только без пятен. Прикидывал, влезет ли в портфель сверх всего.

– Читаете? – сказал Сурин, вдруг охрипнув.

– Стоящая, между прочим, штука. Рекомендую, – не сразу отозвался главинж. И добавил, поколебавшись: – Я когда-то, в молодости, автора знал. Встречались в Ленинграде…

– Михаила Лоскутова? – уточнил Сурин.

– Да, – удивился Владимир Аркадьевич. – А вы откуда…

– Тоже читал, – усмехнулся Сурин. – Давно. Еще до войны. В тридцать третьем году был тут у нас автопробег…

– Каракумский? Помню. И вы…

_ Нет, – уклонился Сурин, сам не зная почему. – Просто он об одном нашем шофере писал. Только фамилию перепутал немножко.

– Перепутал?

– Угу, – кивнул Сурин. И сказал как есть, благо, они не называли друг другу фамилий. – Шофер был, к примеру, Сурин, а в книжке вышло – Сурков.

– А остальное? – спросил главинж.

– Все как было. Только фамилия…

– Это он не перепутал, – сказал Владимир Аркадьевич. – Это писатели так часто делают. Как бы вам объяснить? Чтобы можно было в чем-то отступить от конкретного случая, свободно додумать, а тому человеку не было неприятно. Чуть изменил фамилию – и вроде он уже и не он. Это нарочно.

– Может быть, – сказал Сурин, почувствовав непонятное облегчение. Когда-то его даже расстроило, что вот столько ночей провел с человеком у костра, а человек и фамилии не запомнил. Хотя, с другой стороны, книжку-то правильно прислал, по адресу. – Пожалуй, что так…

– Наверняка, – сказал главинж.

На этом они и расстались, потому что один опаздывал на совещание, а другого ждали дела. На обед Сурин уже не успел, пропустил обед, жена будет волноваться. Только перехватил бутерброд в буфете, как в молодые годы, на ходу. Еще две минуты книжку полистал.

Перед концом смены Сурин зашел к главному механику. Главный пошелестел нарядами, поднял голову.

– Два дня за свой счет можно? – спросил Сурин. Механик вздохнул:

– А что?

– Личное, – уклонился Сурин, – долго объяснять.

Главный механик сразу переметнулся в собственное личное – у самого жена вторую неделю болеет, за детишками смотри, в магазин успей, по дому всего полно…

– Только не больше, Никифорыч! Больше не могу, – вздохнул главный.

– Мне хватит, – сказал. Сурин,

…Около четырех утра, когда небо еще только чуть бледнело и город сонно сопел трубами, на окраине Ашхабада у обочины стоял человек в сером плаще, какой не жалко в любую дорогу, с фанерным, почти карманным чемоданчиком. Мимо пылили ЗИЛы и неусыпные «газики». Кое-кто сердобольно тормозил, но человек стоял равнодушно, словно его не касалась дорога. Только когда показалась машина мелиоративного треста, ЗИЛ-157, номер 67–90, вполсилы груженная щебенкой, он неторопливо поднял руку.

Шофер Шукат крикнул, сбавляя ход до самого малого:

– В пустыню, дядя! К Серному…

И уже хотел газануть, потому что попутчики в пустыню просто так у обочины не валяются. Кому охота трястись в духоте? Туда самолетом больше. Но человек ответил, не удивившись:

– Знаю. Подкинь…

– Куда тебе, дядя? – теперь удивился Шукат. – Я ведь до самого Серного не доеду, раньше сверну,

– И не надо, – сказал человек, хозяйственно устраиваясь в кабине. – Сбросишь на сорок первом километре за Ербентом.

– Это мне рядом. Можно, – согласился Шукат, соображая, что там – на сорок первом. Вышка? Или экспедиция стоит? Может, кошара? Через минуту он отчетливо вспомнил, что на сорок первом ни хрена нет, кроме песка. Только особо крутой бархан, на котором буксуют.

– Зачем туда? – настраиваясь на затяжную беседу, спросил Шукат. Он был разговорчивым парнем и в рейсах прямо-таки страдал от одиночества.

– Надо, – хмуро сказал человек, отрезая расспросы. Но прежде чем впечатлительный Шукат успел серьезно задуматься, с каких это фиников темная личность в сером плаще рвется к центру пустыни и не следует ли по этому поводу свернуть в Безмеине к милиции, человек улыбнулся почти виновато и пояснил:

– Не умею я рассказывать, парень. Ездил там когда-то. А сейчас механиком в автокомбинате, может, слыхал? Сурин фамилия…

– У вас мой кореш работает, – сразу успокоился Шукат. – Назаров.

– Есть такой, – усмехнулся Сурин. – Драчливый у тебя кореш. Через Безмеин, что ли? А прямо совсем не ездят?

– Как это – прямо? – не понял Шукат.

С самого первого километра они знали эту дорогу по-разному. Вернее – знали разные дороги. Во времена шофера Сурина сернозаводская трасса, вырвавшись из Ашхабада, круто уходила на север. С такыра на такыр, до самого Бахардока. Некоторые такыры раскисали зимой, и, обходя их, дорога на двадцать шестом километре резко виляла влево.

А на пятидесятом всегда разводили костер, самое костровое место – мелкий укрепленный песочек, заросли саксаула и цветов. Там ночевали джейраны, прятали маленьких за барханом. Сурин как-то ружье там посеял, на такыре – девять километров такырище. Шут его знает как вылетело из кабины. До сих пор жалко. Утром искали-искали…

– На пятидесятом джейраны еще ходят?

– На пятидесятом? – таращит глаза Шукат. – Джейраны?

Старой дороге, которую помнит по километрам Сурин-шофер, давно пришел конец. Те такыры вдрызг разбиты колесами. Потом порядочный кус оттяпал гражданский аэродром. Сделали было объезд, но в аккурат к нему подобрался канал и разлился ашхабадским морем. И барханы там превратились в пляж с шезлонгами, кремом для загара и лимонадом. И парни – ровесники Шуката гоняют в пустыне под парусами. А вроде Сурина, без пяти пенсионеры, кивают удочкой. Какая же там теперь дорога?

Теперь ездят шоссейкой на запад до Безмеина, республиканской трассой вдоль железнодорожного полотна и только оттуда, после чайной, сворачивают на север, в пески. Шукат три года водит, знает лишь этот путь. И пятидесятый ничем не отмечен в его памяти. Километры в пустыне безлики, на взгляд Шуката, невозможно запомнить каждый. Только мозги компостировать. Смысла нет. Просто дорога от Безмеина сложена из трех перегонов: рывок до Бахардока, еще один – к Ербенту, потом – прямо до Серного. Три поселка – три крупные вехи. Кое-где посередке натыканы буровые вышки – за них тоже цепляется глаз. В остальном проскакиваешь без всяких ориентиров, дорога – тебе ориентир, сама ведет, только с нее не сходи…

– Недавно у каротажников чуть шофер не погиб, – сказал Шукат для затравки и покосился на пассажира. Но этот механик – Сурин, кажется? – и глазом не моргнул, привык небось к асфальтовым гаражам, премиальным и теплой уборной. А в песках зимой примерзаешь к сиденью, а летом это чертово сиденье, черное, как нарочно, так и прожигает зад, почище сковородки… – В пустыне сдохнуть – раз плюнуть, – назидательно сказал Шукат, чувствуя себя заслуженным асом.

– Чего же он? Сбился с дороги? – наконец спросил Сурин.

– Сбился! – хмыкнул Шукат. – Горючее кончилось, не рассчитал, завяз на развилке. Надо было в машине сидеть, как по инструкции, а усидишь разве, когда кругом – один. Принял слегка для храбрости – и ходу. Думал, девять километров до буровой, а поперся к поселку, не туда свернул, там все тридцать…

– Бывает, – сказал Сурин.

– Вертолетами искали, – сказал Шукат. – Контрольные сутки прошли, все сразу забегали. Не на бульваре! Вездеход к машине выскочил – стоит, воды – ни капли, и человека нет. Потом уж по следам шарили-шарили…

– Горючее, говоришь? – усмехнулся Сурин. – Лучше надо считать.

– Как ни считай – пустыня, – обозлился Шукат. – Иной раз целый день на дороге сидишь – и ни одной встречной машины. Вон у меня как кардан полетел третьего мая, так…

– Сколько с собой берешь?

– Чего? – не понял Шукат.

– Карданов, к примеру…

– Ну, запасной обычно бывает, – замялся Шукат. – Целую мастерскую с собой же не будешь тягать!

– Угу, – усмехнулся Сурин. Спорить ему не хотелось. Парень, конечно, горячий, с амбицией, но ЗИЛ ровно держит. Шофер. Просто времена сейчас другие. Целый день, видите ли, ни одной встречной… А возле Серного, не доезжая, на семьдесят третьем километре, есть Правдинский подъем. Был, во всяком случае. Семь суток там Правдин бился в 30-м году. Семь суток сидел, и ни один дьявол не проехал мимо. Ни сзади, ни спереди. Только басмачи кругами ходили, как вороны. Счастье еще, что не жратву вез…

– Я на своего ишака надеюсь, – похлопал по баранке Шукат, – ломит хоп хны, запасу не надо. Разве кардан какой…

…Раньше они собирались в дорогу иначе. Подход другой был: на себя на одного надежда. Вот, к примеру, «рено». Полностью-то – «рено-Сахара»: карбидное зажигание, стартер, динамо. Всем заводом на Серном встречали – без глушителя далеко слышно, ползешь. Брали с собой в рейс бензину литров пятьсот, воды четыре бочки, автол – солидол, картошки – само собой, до мешка, хлеба, козлы покрепче, чтоб под машиной с удобствами корячиться, втулки сцеплений, полуосей – до десяти штук, карданов – этих до сорока брали.

– С карданом потерял сутки, – с удовольствием вспоминал Шукат, – тоже не промахнулся: под эту марку левака успел дать, сгонял километров за двести, юрту одним подкинул. Начгару наплел потом: трое суток, мол, сидел, репьи-колючки, кишки на сторону, ног не чую, отгул, говорю, гони, в санаторию!

…Хоть сколько чего бери, а уж если крепко засядешь… За Ербентом на восемнадцатом километре Сурин как-то четверо суток загорал. Хоть бы одна живая душа за то время! Ящерки только, как собаки, – раззявят рот и хвост кверху. Тогда, правда, и ящерке рад, заговоришь с живьем по-хорошему. Не смог в тот раз починиться. Пришлось восемнадцать километров на своих топать. Последнюю воду из радиатора выпил и как пустился ночью, ощупью, по колее…

– Чего мозги компостировать? Юрта сразу на полмесячную зарплату тянет. Давно мотоцикл собирался купить, женился тут – то да се, монету надо. А с левака сразу пошел да купил.

…Тогда мотоцикл редкость был. Начальник автодора Каланов Александр Андрианович гонял на «харлее», а все глазели. Потом еще врезался он, зубы выбил себе, было дело. Каланова до сих пор старички шоферы добром вспоминают. Деликатный мужик был, понимающий. С него в Туркмении все автомобильное и пошло. Сам он из Курска, приехал и «курских соловьев» – так их все тогда звали – за собой привез: Юфаркина, Плешакова, Иван Иваныча, Серегу Рыжкова. Серега, значит, дом отхватил в Пятигорске, поближе к нарзану. Или в Кисловодске? Стареем! А первыми начинали с ним на трехосках. В гараже глядеть – самим себе завидно, машинка с иголочки, одиннадцать скоростей, по полскорости набавлялось для удобства. В песках сразу слиняли. Едва на седьмой день добрались до Серного. То вентилятор летит, то кардан – к дьяволу, тележка не отрегулирована. Старый грузовик на что лучше шел. Трехтонка без выдумок. Оборотистая, приемистая…

Прямо с такыра Шукат влетел в Бахардок. Проскочил поселок на полной. Столовая закрыта еще, да все равно – пиво там трехнедельного срока, хуже лимона сводит. Магазин на учете. В общежитии у ребят пропустить – пассажир больно хмурый, неохота с собой тащить. У буровой кучей столпились машины, опять, видно, ЧП. Сколько Шукат эту вышку помнит, вечно вокруг нее, как возле елки, хоровод.

Сурин ничего не успел разглядеть. Были когда-то одни кибитки да деревянный сельсовет с флагом. А сейчас улицы-перекрестки, заблудиться в пору. Город почти. Если бы побродить, конечно, может, на кого из старых можно наткнуться, а так, пролетом, – совсем незнакомое место. Сурин хотел было попросить остановку хоть ненадолго, да не стал: парень – левак, сам говорит, минуты даром терять не будет для погляденья.

За Бахардоком выехали на старую сернозаводскую дорогу. Начались настоящие пески. Барханные холмы, которые стоят веками, плавно осыпаясь, плавно наращивая бока, играя на солнце желтыми песочными рогами. Сурин вглядывался и узнавал старые барханы. Только кустов меньше. Оголили место, пожгли. Бывало, как лесом, едешь. Только тем и спасались, что лесом. Шалманили на каждом подъеме. Шофер в руль вцепился, а помощник швыряет саксаул под колеса. «Шалманит» – по-местному…

За годы пустыня привыкла к дороге. Притерпелась к ее неизбежности, как и к караванным тропам в былое время. Заметает, конечно, под настроение, но машины снова идут, одна за одной, выравнивают колею. И сама дорога укаталась за годы, прибитая сверхбаллонами. Крепкой стала. Теперь на ней редко шалманят. Разве Змеиный такыр весной развезет. Как исключение…

– Гробовое место, – сообщил Шукат, выжимая третью. – Чуть зевни, наездишься юзом, Янык.

– Точно, Янык, – улыбнулся Сурин. И Шукат подумал, что лыбится старый еж так же не вовремя, как и хмурится. Ишь, на Яныке вдруг расплылся, когда машина дрожмя дрожит и того гляди влопаешься на несколько часов песчаного сида. Под руку лыбится.

А Сурину было приятно услышать – Янык. Приятно, что это название из его молодости дожило до сих пор, уцелело сквозь годы. И парень бросает его так же сердито, как Серега Рыжков лет тридцать назад. И так же хмурится над баранкой. В тридцать четвертом, когда тащили паровой котел в Дарвазу, чуть не кровью дался им этот Янык. Котел вообще – паршивая вещь: не разрежешь и не переправишь частями. А целиком он ни на одной машине не умещался. Его везли так: две пятитонки ползли помаленьку задом друг к другу, и на обеих сразу ехал треклятый котел. Его величество Котел, один шофер всю дорогу рулил, стоя на подножке. Менялись через каждый километр…

– Все! Мотор перегрелся, – сказал Шукат, когда Янык, наконец, остался позади.

Мотор был еще хоть куда. Это на старых машинах через каждые триста метров кипит. Если на него внимание обращать, как по инструкции, лучше всего с места не трогать. Дальше первого бархана все равно не уедешь. Вот когда сухой пар повалит, значит – пора. Тут в него шуранешь три-четыре ведра, аж зашипит. В самый раз, значит, пришлось…

– Какой это перегрев! – не выдержал Сурин.

День еще только занимался над Каракумами, горячий, поздне-весенний. Солнце еще только прицеливалось, рассеянно шаря лучами. Еще не было жарко. Всякое зверье спешно прыгало по барханам, завершая ночные дела, кто кого не доел, торопясь к прохладному дому, поглубже в песок. И в кабине еще дышалось легко.

– Не в том смысле, – засмеялся Шукат. – Отдых, значит!

– Верное дело, без прокола, – обрадовался Сурин.

Пока Шукат возился с машиной, Сурин упруго, по-молодому выскочил на бархан, огляделся, размял ноги, всем телом почувствовал забытую в городе свежесть, сладкую и горьковатую. Будто тебя посадили вдруг в самый сиреневый цвет, в лепестки. Это отцветал кустарник кандым. Но Сурин не помнил кандыма в лицо и названия не знал никогда. Так в его памяти пахла утренняя пустыня. И запах этот, пришедший из прошлого, был прекрасен.

Сурина охватила жажда действия. В момент он наломал саксаула, сложил костерок, запалил, давней усмешкой усмехнулся саксауловой ярости, тоже почти забытой. Притащил чемоданчик из кабины. Из чемоданчика появился на свет древний туркменский кумган, закоптелый, с отбитым носиком. Больше двадцати лет кумган провалялся в кладовке, но, собираясь в пески, Сурин вспомнил старого товарища. Отыскал. И теперь кумган привычно стоял на костре. И уже готовился закипеть, потому что из всех посуд, известных Сурину, это самая быстрокипящая посуда. Кумган ведь придумали кочевники, медлительные во всем, – кроме подготовки чаепитий. Кумган закипал и пробовал голос, а Сурин уже нарезал колбасу…

– Порядок, – сказал Сурин, оглядывая стол на бархане.

– Быстрее моей бабы, – признал Шукат, пораженный прытью и хозяйственной предусмотрительностью хмурого спутника. Шукат очень, до неприличия, так что его этим поддразнивали на работе, любил свою жену. Влюбился еще перед армией, потом три года издалека любил, женился, наконец, и теперь еще больше любил. Поэтому за глаза он говорил о ней – «баба» и грубовато сипел голосом. На самом деле Шукату просто приятно лишний раз ее вспомнить вслух.

– Готово, – объявил Сурин, снимая кумган с костра.

– Покрепче для начала! – подмигнул Шукат, припечатывая бархан бутылкой. Для доброго отдыха у него припасены были «три звездочки». Не то чтобы большой любитель, но все-таки как у людей, полагается в дальней дороге. И вообще. В пустыне – солнце автоинспектор. Сурин крякнул, разливая в кружки. По-походному, как тридцать лет назад. «Звездочки» славно прошли – с колбасой, молодым луком и домашними котлетами. Полыхнуло внутри. Возникла потребность теплых, сближающих слов. И тогда Шукат вдруг сказал, о чем думал, без всякой рисовки, без желания пугнуть новичка:

– У нас парня завалило недавно, колодезного мастера…

– Завалило? Совсем?

– Совсем, – тяжело подтвердил Шукат. – Даже не достали. Разве достанешь? Там на него тонны этого песка! Щелку себе нашел и за минуту – тонны, на человека…

– А ты не думай, – сказал Сурин, – не думай.

Они выпили еще. И сразу хватили чаю. Чай обжег жарче коньяка.

– Я и не думаю, – сказал Шукат. – Просто, знаешь, сегодня я его вез, например, а завтра засыпало. Анекдоты заливал всю дорогу. Главное – вот сегодня рядом в кабине сидели, а завтра…

– Бывает, сказал Сурин. – Вот у меня тоже…

– Работа у них такая, понимаешь? – перебил Шукат. – Если утром чего-нибудь чувствуешь – значит лучше не начинай. Предчувствие вроде. Как у саперов. Раз чувствуешь – не суйся. А у него предчувствия не было. Веселый встал утром…

– Судьба, – сказал Сурин. Шукат его перебил, вовремя перебил, Сурин все равно не смог бы так рассказать. Как надо.

– Судьба! – усмехнулся Шукат. – Просто работа такая…

И они заговорили о колодцах. Что вокруг вон, поглядишь, бурят, разные там механизмы, шурупы-экскаваторы. А у них в тресте тонкая, ручная работа. Вручную перелопатить пустыню и и выйти к воде. Ни одна машина не может заменить колодезных мастеров, кишка тонка у машины. Потому что особое чутье нужно на песок. Человечье. Чтобы этот колодец после тебя десятки лет в пустыне стоял. А чуть ошибся на миллиметр – на голову тебе…

– А ты не думай, – напомнил Сурин.

– Я не думаю. Раньше, говорят, старики рыли. А у нас в тресте парней молодых навалом. Роют…

– Много надо, – сказал Сурин. – В Каракумах без колодца – хана.

– Хана, – согласился Шукат.

Долго еще они сидели на высоком бархане и так разговаривали, соглашаясь друг с другом. Солнце набрало силу. Откуда-то сбоку па дорогу выкатился вездеход, попросил закурить и уполз в сторону Ербента, оставляя рубчатый след. Потом через рубчики поперек долго ползла черепаха. Уставала. Отдыхала, далеко, без опаски выбрасывая из-под панциря голову. Снова ползла. Сурин следил, как она загребает. Вспоминал.

Когда Лева, сын, был еще совсем шпингалетом, Сурин привез ему черепаху. Такую же маленькую. Маленькая, а дух от нее по квартире пошел настоящий звериный. Как ни убирай. Соседи крик подняли. Никаких звуков черепаха не отличала, кличку там или что. Только на мясо жадно разевала рот, прямо бросалась на тушенку. А палец прихватит случаем, так будто дверью прижмет…

– Вон зверь тоже, – сказал на черепаху Шукат. – В кипяток шугануть, хорошая пепельница будет. Двигаем, что ли?

– Ага, – поднялся Сурин. – Я наверху…

– Солнце сожрет. Как хотите, конечно, – сказал Шукат. Снова в нем поднялась неприязнь к пассажиру: думал, после бархана только и пойдет у них настоящий разговор. Легкий треп, сокращающий километры. Ан нет, в кузов его несет!

Шукат тронул резко нарочно, тряхнув Сурина наверху. Но Сурин только засмеялся. Покрепче устроился в гравии, ватник под себя подложил, мягко. Гравий спрессовался дорогой. Крупный, мытый – вроде песок в пустыню везем. Когда бетонируют водосборную площадку, без гравия не обойтись. Рядом громыхала бочка с водой. Сурин нашарил шланг, громко втянул, в шланге лениво булькнуло – пошла вода, тепловатая, с резиновым привкусом. Отличная вода. Сурин полил на голову и за шиворот. Освежился.

Сверху пустыня, не стесненная рамками кабины, вольно раздвинулась вширь. Будто ближе стала. Желтее и ярче. Хотя Сурин привык видеть ее сквозь шоферское стекло. Вдруг ему понравилось быть пассажиром. Подскакивать в кузове и безответственно глазеть вокруг, затягиваясь воспоминаниями, как папиросой. Век бы в кузове ехал. Один на один с собой. Не принуждая себя к разговору, который только мешает нужным мыслям…

В Ербенте Шукат разогнал прямо к столовой. Лихо затормозил, раздвигая сигналом собак, выскочил из кабины. Сурин спрыгнул сверху. Шукат взглянул на него и едва узнал: вместо бледного городского лица весело подмигивала Шукату кирпично-красная, прожженная рожа под седым ежиком. Солнце в Каракумах работало на совесть.