Текст книги "Искатель. 1966. Выпуск №6"

Автор книги: Александр Беляев

Соавторы: Эрик Фрэнк Рассел,Александр Ломм,Кира Сошинская,Валентин Иванов-Леонов,Гюнтер Продёль,Зоя Журавлева,В. Фадин,Борис Смагин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Шкура слезет, – сказал Шукат.

– Пускай, – отмахнулся Сурин, – не жалко…

От столовой он отказался. Присел на ступеньку у кабины. Растерянно закрутил головой, разглядывая новый Ербент, большой современный совхоз вместо прежнего скромного кочевья. Памятник Тринадцати перед конторой… Раньше его не было. Контору он помнил. Стоит, как стояла. В тридцатом году Карпов и несколько человек с ним, горсточка наших, неделю держались в этой конторе против полутора тысяч басмаческих сабель…

Шукат выпил залпом три кружки пива. Холодное, как со льда. Потыкал вилкой в салат, поскучал один за просторным столиком – днем нет народу в столовой – и осилил еще две кружки. Больше не лезло. Когда вернулся к машине, возле переднего колеса стояли близко друг против друга Сурин, кирпично сиявший, и полный бабай в барашковой шапке, со звездой Героя на халате. Они звучно хлопали друг друга по плечу и кричали радостно и бессвязно.

– А я тебя сразу узнал! – кричал Сурин.

– Хоп! – кричал бабай. – Это я тебя первый узнал!

– А Максим-ага где? – кричал Сурин.

– Помнишь? – кричал бабай. – Все помнишь? Здесь! Живой! В кошару сегодня уехал. Я бы тебя где хочешь узнал!

– В Ашхабаде на улице бы узнал? – кричал Сурин. – Я бы узнал!

– Зачем в Ашхабаде? – удивился бабай. – Я тебя в Ербенте узнал!

Шукат постоял рядом, послушал, как они орут, но так ничего и не понял. Включил зажигание:

– Едем…

Ербент давно остался позади, а Сурин все не мог успокоиться:

– Как же его? Тьфу, черт! Имя забыл. Как же его? Героя еще до войны дали. Мировой парень!

– Парень, – засмеялся Шукат. – Бабай.

– Ух, крепко он выручил нас, – сказал Сурин. И опять замолчал. Не получалось рассказывать – хоть ты что. Имени так и не вспомнил…

…В сорок третьем гнали они с Серного на ремонт пять автомобилей. Одно слово – автомобили. Лом! Труха на колесах! На своем горбу волокли! Зимой, в самую метель. Полтора месяца пробивались к Ербенту. Полтора месяца, как штык, и восемьдесят пять километров. Железная скорость. Обросли – маме родной не признать. Обносились в дым. Рубахами уши обматывали. Все равно поморозились. На ногах – опорки. Так и не дотянули до Ербента: пришлось машины в семи километрах кинуть и топать за жратвой. Ночью вышли к поселку, страшилища, банда. Ни в один дом не пускают – боятся, женщины все же, мужиков – раз, и обчелся. Хоть подыхай под окном в сугробе. Собак на них спустили, последние лохмотья рвут.

Только вот этот Герой и узнал. С фонарем вышел и сразу узнал Сурина. Памятливый, черт. Как-то из Ашхабада вез его, так он запомнил. Председателем он был тогда в Ербенте. Сразу им все: плов, полушубки, машины. Колесный свой лом – на прицеп. Дотащили.

– Как же его? Начисто вылетело, без прокола…

– Сыпуны пошли, – вздохнул Шукат, натужно выжимая подъем. – Самый паршивый участок до Серного.

…И тогда это был самый трудный кусок: до завода от Ербента. Каждую ездку дрожи. На пески-то тогда не глядели, сыпуны или как. Посидишь да вылезешь – обычное дело. Басмачи на этом участке нагло ходили, как дома. Прижало их со съестным, так на каждую машину кидались. Дежурных своих вдоль трассы держали, верховых бандюг, на верблюдах. Верблюду терьяку в пасть сунут, наркотика, он и врежет, не разбирая дороги, без малого в час тридцать километров.

Сурин, когда на ЯЗе первый рейс делал, застрял в Серном. Дней десять чинился. Только обратно собрался, директор подходит: «Погоди трогать! Вроде опять…» Васильев тогда был директором, мировой мужик. Знал пустыню, хоть и не местный. Хозяин! В любую мелочь входил: в столовой прирежут не ту овцу, так аж почернеет – негосударственно смотрите! А сам ходил, из кожанки мослы выпирали – зубы да глаза. Честный был мужик, из большевиков…

И тут не ошибся Васильев. Под вечер пришла, наконец, машина, которую ждали давно. С досками. Фары разбиты, будто камнями их колотили. Шофер – Окружнов? Танов? Забыл фамилию! – злющий вылез.

– Лучше бы они карбюратор! – кричит. – У меня есть запасной карбюратор. А где я фары другие возьму? Новые фары, только поставил!

Васильев ему усмехается:

– Это верно. Басмач нынче серый пошел. Чего им твой карбюратор? Они глаза зверю выжгли. Ликбез для них, что ли, организовать?..

Шофер полведра чаю выпил – отошел вроде. Рассказал по порядку. Окружили ночью машину, резину ему пробили, к-а-а-ак завоют со всех сторон – победный, значит, клич. Бросились на машину. Шофер все же успел в барханы удрать. Закопался в песок по самую глотку, так в пустыне часто спасаются, опытный. Способ тоже, конечно, со всяким концом. Было – один старик пассажир закопался, а басмачи, когда к своему лагерю возвращались, в аккурат на него вышли. Так старик в песке и остался. А голову потом уже на дороге нашли. Для страха подбросили, сволочи…

В общем шофер закопался и все слышал, как они у машины шумели. Искали муку, а там – одни доски. Раскидали их к дьяволу, фары побили – и ходу. Потому что дело к рассвету шло, а днем басмачи – от дороги подальше. Это они не любили. – день. Шофер еще подождал сколько-то, потом из бархана вылез, камеру заменил, поднатужился – собрал доски и поехал дальше. Фары только его доконали – никак не мог простить. Сурин два дня с ним в одной комнате прожил, и все он басмачей за эти фары костил. Если бы карбюратор…

– О! – сказал Шукат. – Мой поворот! Две небольшие грядки пройти – и уже колодец. Давно наши роются.

– Какой километр? – спросил Сурин, охрипнув. Вдруг стало страшно, что проскочили, что не узнал места. И вообще… Больше тридцати лет прошло, мало ли. Еще тут задумался и почти перестал следить за дорогой…

– Тридцать первый от Ербента. Вам какой?

– Десять еще, – облегченно выдохнул Сурин. – На сорок первом…

– Это можно, – сказал Шукат, – это сейчас.

Он прибавил газу, как всегда, радуясь близкой цели. Тут, в урочище Бузлыджа, работала приятная Шукату бригада. У них в домике вполне налаженное хозяйство. Шукат вез им ворох новостей – устных. Кроме того, газеты и письма. Как каким-нибудь полярникам. Только сбросить на сорок первом старого ежа и побыстрей развернуться. Впрочем, в пустыне его одного не оставишь…

– Вы там надолго? – спросил Шукат. – Подождать, может?

– Не надо, – сказал Сурин. – Я посижу…

– Чего там сидеть? – удивился Шукат, но сразу махнул рукой – все равно не добьешься толку, пусть как знает.

Миновали барханный подъем, скатились в низинку меж двух песчаных холмов. Дорога вильнула вправо…

– Тут, – тихо сказал Сурин. Едва слышно сказал, одними губами, а будто толкнул в спину Шуката, так у него вышло. Шукат тормознул рывком, как врос ЗИЛом в песок.

На сорок первом километре дорога вильнула вправо, объезжая старую автомобильную раму. Как развернули ее боком когда-то, почти поперек трассы, так и осталась. Поржавела только. Не разберешь теперь – от какой машины, «форд», ГАЗ-6 или ЯЗ. Просто рама, каких много рассеяно в Каракумах. Вместо памятников тем годам. Шоферский памятник – рама, других не ставят в пустыне.

Обыкновенная рама, каких много. Метров восемь длиной. Несколько кустиков вдоль, изгородь нарастила пустыня. Рыжая ржавчина. Никаких особых отметин. Только разве они шоферу нужны, когда под этой вот рамой сколько лежено, в холод ли, в зной?! Когда каждый ее сантиметр, может, тыщу раз ощупан, оглажен твоими руками?! Свою раму всегда узнаешь…

– Тут они меня и прижгли, – сам себе сказал Сурин.

Он слепо шагнул с дороги и опустился на раму. Провел ладонью, и ладонь стала красной от ржи. Сурин стряхнул ладонь, и тогда, наконец, почувствовал, что приехал. Давно нужно было приехать, и он, наконец, приехал. Странное это чувство – через тридцать четыре года снова попасть на то место, где тебя очень старались убить. Старались, да не убили. А убили помощника, только что женатого парня, такого же молодого, как ты тогда.

– Тут… – повторил себе Сурин. И сразу будто увидел их всех, какими были тогда.

Себя, в гимнастерке, войлочной шляпе и в трусах, обычной своей форме, – у капота ЯЗа. Верную морду своего ЯЗа с разгоряченным радиатором. Уполномоченного Союзсеры Шишкина, толстяка с портфелем. Шишкин был в тот раз случайным попутчиком. И своего помощника Мишу Хвостикова, как он говорит: «Эту машину вместо собаки можно ставить дом сторожить». У ЯЗа и впрямь было какое-то собачье чутье на дорогу, но Хвостиков ничего такого не говорил – точно, знает Сурин. А все равно помнится, будто говорил. Это Лоскутов написал, будто Хвостиков так говорил. И так теперь помнится Сурину. И книжка и как было – все переплелось в памяти. Одно дополняет другое. И то и другое – правда. Если бы не книжка, Сурин никогда больше не попал бы на сорок первый километр. Разве выберешься? А книжка толкнула…

– Я поеду пока, – нерешительно сказал Шукат. Он все стоял рядом, и что-то мешало ему тронуть. Он чувствовал напряженное волнение Сурина. Непонятное волнение. И оно передавалось Шукату. Хотя абсолютно не с чего было волноваться: тишина, обыкновенные Каракумы, старый еж на ржавой раме…

Но Сурин не ответил Шукату. Просто не слышал. Он снова видел их всех, какими были: ЯЗ с пыльной мордой, Мишу Хвостикова, уполномоченного Шишкина, такого толстого, что он с трудом ворочался в узкой кабине. И рядом с ними еще Лоскутова, хотя его не могло быть в ту ночь с ними. Но он написал, будто был. Будто все сам пережил. Хотя Сурин ему рассказывал кратко, неумело, как всегда, – больше трудными паузами, чем словами. Они лежали тогда у колодца Чатыл рядом в мешках и никак не могли заснуть, потому что очень ломило плечи и очень светили звезды. И Сурин разговорился под настроение, ночью легче. Это было через два года после ЯЗа, в тридцать третьем, в автопробеге, где Сурин и познакомился с Лоскутовым…

– Поеду, – громче сказал Шукат. – Часа через три заскочу за вами. – И почти крикнул, потому что этот Сурин совсем оглох на старой раме: – Хватит нам три часа?

– Три часа? – встрепенулся Сурин. – Конечно…

И сразу опять перестал слышать Шуката, будто выключился. Даже не заметил, как развернулся ЗИЛ, рыча, одолел подъем, мелькнул за дальним барханом. И вместе с ним исчезли для Сурина последние признаки современности.

Он пристально огляделся в своем прошлом. Да, сорок первый не изменился ни в чем. Даже кусты селина желтели будто бы там, где и тридцать четыре года назад. Та же низинка и тот же спасительный склон впереди, до которого ЯЗу оставалось тогда буквально три метра. И вдоль дороги, справа, – та же длинная песчаная грядка, из-за которой стреляли. Может, и сейчас гильзы валяются…

– Тут они меня и стеганули, – громко сказал Сурин.

Это был тревожный сентябрь тридцать первого года. На Ербент налетали банды. Председатель аулсовета в Кзылтакыре, на которого вполне полагались, получил в районе пять кило чаю и вместе с ним сбежал к басмачам. Серный завод каждую ночь выставлял для самозащиты семьдесят пять винтовок. Директор Васильев, рябой, бессонный, сам проверял посты. За каких-нибудь девять дней на трассе Ербент – Серный басмачи обстреляли три машины. Шофер и помощник одной из них – «газика» с картошкой – были убиты в кабине наповал. Поговаривали, что где-то рядом басмаческий аул, вовсе неизвестный Советской власти.

В тот раз, восемнадцатого или девятнадцатого сентября, Сурин вез на Серный цемент. Много мешков, даже слишком много для работяги ЯЗа. ЯЗ ревел от натуги. Но это была безотказная машина, на которую можно положиться. И еще в кузове лежали четыре драгоценных мешка с мукой. Муку сопровождали три милиционера. И муку и милиционеров Сурин сгрузил на тридцатом километре. Еще покурили на прощанье, и милиционер постарше сказал: мол, дорога у вас спокойная, цемент басмачей определенно не интересует, а информация у них дай бог поставлена, какой-то гад в Ербенте исправно докладывает по цепочке, и никак не дознаться кто. А Шишкин из Союзсеры в ответ посмеялся, что после муки самый ценный на ЯЗе – он, потому что у него в портфеле – инструкции. Но он все равно смелый и не слезет, даже без милиции.

И они поехали дальше…

Этот, из Небит-Дага, с насосом-«лягушкой», пожалуй, прав был насчет фамилии, Сурину самому нипочем бы не догадаться. А Лоскутов, конечно, нарочно поставил в книжке «Сурков» вместо «Сурин», потому что кое-что он все-таки написал по-своему. Не так, как Сурин рассказывал. Не совсем так, хотя по существу – верно…

Вот у него написано, что они с Мишей Хвостиковым были не разлей друзья, в одну душу жили, а они, между прочим, даже не знали друг друга до этого рейса. Хвостиков только-только пришел в Автодор после армии. Едва жениться успел. Постоянный помощник Сурина тогда заболел, и ему дали Хвостикова. По правде сказать, больше всего запомнилось Сурину, как Хвостиков был здоров спать. Уж как завалится в кузове, в обе ноздри как дуванет, хоть за ноги его волоки, хоть под лед. На что уж толстый Шишкин храпел, но против Хвостикова…

Это все так. Но все-таки в книжке, когда перечитывал Сурин, как они с Хвостиковым дружили и с ЯЗом – все трое, чувствовал он какую-то непонятно-щемящую правду. Как будто Лоскутов знал о них больше, чем они сами. И помощник, которого Сурин тогда не успел узнать, будто делался ему ближе. И нарастало чувство личной какой-то потери, так что сейчас, через тридцать четыре года, вдруг захотелось заплакать о Хвостикове, как о родном., Словно Лоскутов подсмотрел, как у них должно было быть с Хвостиковым и как, возможно, было бы потом, позже, если бы не та ночь…

– Эх, Мишка! – вслух сказал Сурин. Только ящерицы, совсем было переставшие замечать спокойного человека на раме, беззвучно пустились от него наутек, смешно приседая на лапках. Мирная тишь стоит сейчас в Каракумах. Разве газовый фонтан ударит или школьный звонок прозвенит над такыром. Мирная тишь, и мирные звуки.

– Тут они нас и ждали…

Шишкин быстро устал в тесной кабине и запросил привала. Воду в радиатор тоже пора было залить. Словом, Сурин остановил ЯЗ на сороковом километре. Буквально четыреста метров от этой низинки. Жгли костер, чай пили – все не торопясь, чин чинарем. От сорок первого километра их отгораживал высокий бархан. Хвостиков вылез из кузова, вынул две кружки, пожаловался зевая: «Никак не привыкну ночью работать, спать ночью охота – страх…» Шишкин хохотнул в ответ: «Сразу молодожена видать!» Хвостиков смутился и снова полез наверх. Сурин глянул на часы – было двадцать минут второго. Самая ночь. Прохладное шоферское время. Только темно очень. Беззвездно и безлунно, так редко бывает в пустыне.

– Врежем сейчас до завода, – сказал Сурин, трогая ЯЗ. ЯЗ послушно полез на подъем. Сурин слегка беспокоился за передний мост, но ЯЗ лез отлично, на эту машину можно было положиться.

– Врежем, вколем, впилим, – поддержал Шишкин, веселый уполномоченный Союзсеры, смелый, со своим портфелем. Он опасался, как бы Сурин не уснул за рулем, и всячески его развлекал. Впрочем, в тот год на пассажиров в пустыне часто выпадала такая, несколько нервная, веселость…

ЯЗ плавно скатился в низинку на сорок первом километре. Сурин переключил вторую скорость. Под колесами хрустели фашины, участок тут довольно сыпучий, укрепляли не раз. Выбраться бы на следующую горушку, там до Серного – уже проще. Шишкин угомонился, присунулся к дверце, наконец, и его сморило. А Сурин даже любил эти ночи без сна, когда пустыня вокруг кажется лесом и только ЯЗ, всемогущий и гулкий, раздвигает черноту.

Вдруг справа, над низкой барханной грядкой, будто чиркнули спичкой. Одна, вторая, третья. Штук десять. Если бы руки были свободны, Сурин полез бы тереть глаза. Так это было внезапно. Вдруг – спички! Выстрелов он не услышал. ЯЗ громко гудел…

– Черт! – сказал рядом Шишкин будто издалека.

Снова чиркнули справа. Ясно, какие спички! Сурин вцепился в баранку: «ЯЗ, милый!» Выжал третью. ЯЗ ровно набирал ход. Пуля прошла по кабине навылет, чуть выше головы. «Давай, ЯЗ!» Три каких-нибудь метра осталось подняться еще! А потом спуск, скорость, потом им не догнать на верблюдах.

Чирк!

ЯЗ завалился на правый бок, тяжело осел кузовом. Резину подбили! Всем телом Сурин ощутил тяжесть цемента. ЯЗ тупо заскакал на дисках, по фашинам. На голых дисках не выжмешь…

Чирк!

Белый пар взметнулся над радиатором. Сурин из последнего рванул влево. Радиатор пробили! ЯЗ, горячо дрожа, зарылся в песок. Справа, из темноты, поднялись высокие шапки.

– Все! – крикнул Сурин, выпрыгивая из кабины. Чернота пустыни сразу поглотила его. По лицу хлестнул саксаул. Сурин бежал, увязая в песке. Первый бархан, второй, четвертый. Близко за ним бежали Шишкин и Хвостиков. Только барханы могли их спасти. Как можно больше барханов. Все…

Но когда Сурин, наконец, оглянулся, на него налетел только Шишкин. Один Шишкин.

– А Мишка? – крикнул Сурин. И сообразил, что кричать нельзя. Тогда он повторил шепотом-криком: – А Мишка?

Но толстый Шишкин совсем задыхался. Он не мог говорить. Он упал на песок и хватал воздух, как рыба. Потом он ответил:

– Не знаю. Наверное, раньше выпрыгнул…

Всю ночь два человека бродили в барханах. Старались не забираться слишком вглубь, чтобы не заблудиться, чтобы день не застал в песках без воды. Два раза подходили почти к дороге, но побоялись выйти. Они слышали голоса басмачей. Слышали крики. Потом в том месте, где остался ЯЗ, взметнулось зарево. Сурин стиснул зубы: никогда больше у него не будет такой машины, как этот ЯЗ… Голоса стали как будто громче. И два человека снова бежали в барханы, подальше от дороги. Потом они не могли ее найти. Все-таки закружились в песках…

Когда совсем рассвело, выбрались, наконец, на дорогу. День вставал круглый и солнечный. Неправдоподобно тихий. Мирно сновали ящерки. Мирно посвистывали песчинки. Будто ничего не было…

Из-за бархана, со стороны Ербента, показалась машина. Она везла крупу. Крупу сопровождали милиционеры. Люди соскочили с машины, молча окружили Сурина и. Шишкина. Милиционер постарше узнал:

– Вы?

– Мы, – сказал веселый уполномоченный Шишкин. Он опустился на песок перед машиной и закрыл лицо руками.

Когда подъехали к ЯЗу, он еще дымился. Мешки с цементом были аккуратно сложены в сторонке. И зло изрезаны ножом. Видно, их приняли за муку, осторожно сгрузили из кузова и лишь потом разобрались. Видно, басмаческая разведка, «длинное ухо» пустыни, на сей раз сработала плохо. Рядом с мешками лежал Миша Хвостиков, молодой парень, который еще не привык работать ночью, только-только женатый, новый помощник шофера Сурина. Он лежал мирно, будто отдыхал. Глаза его были закрыты, и солнце било прямо в глаза. Казалось, что солнце мешает Хвостикову…

«Мишка! – опять подумал Сурин, как тридцать четыре года назад. – Если б не спал, может, успел бы, Мишка!» Хвостиков был убит наповал…

И еще одного до сих пор не мог позабыть Сурин. Когда они привезли в Ашхабад тело Хвостикова, первым человеком, которого они увидели во дворе Автодора, была жена Хвостикова. Она бежала навстречу машине и кричала. Этот крик Сурин не мог бы забыть еще за две жизни, страшный, раненый крик. Она бежала навстречу, ничего не спрашивая. Будто уже все знала. Хотя никакой телефон не мог раньше их принести ей из пустыни страшную весть. И все-таки она знала. Пока тело снимали с машины, она билась в руках у Сурина. И ничего так и не спросила – знала…

«Просто совпало», – сказал себе Сурин. И снова будто услышал ее крик и как она бежала к машине – нет, знала! «Любила Мишку», – вдруг благодарно подумал Сурин. И теперь, через тридцать четыре года, стало обидно, что никогда больше он не встречал этой женщины и никогда не поинтересовался, где она. Как? Жена его помощника Хвостикова, для которого вот этот сорок первый километр неожиданно стал последним…

И еще подумалось – зря он не рассказал о ней Лоскутову там, у колодца Чагыл. Лоскутов понял бы. Он умел понимать. Сурин вдруг вспомнил Музей бакинских комиссаров в Красноводске. Его торжественные, тихие комнаты. И как они, неловкие в комнатах после пустыни, слушали длинные объяснения экскурсовода и украдкой, как мальчишки, трогали застекленные стенды, будто боясь порезаться, удивляясь простому стеклу, как чуду. А когда хотели уже уходить, Лоскутов вдруг сказал:

– Вот что больше всего потрясает…

Сурин взглянул и увидел обыкновенные очки. С широким переносьем и гнутыми дужками. Одно стекло чуть-чуть треснуло. Такие домашние, они лежали в музее на видном месте. Но Сурин как-то сначала не обратил на них внимания.

– Очки, – подтвердил Лоскутов. – Очки одного из двадцати шести. Представьте: он в них читал, терял их каждое утро, быстро-быстро протирал их, когда волновался. В них он пошел на расстрел. Их же на месте расстрела, нашли, посмотрите.

И больше всего Сурин почему-то запомнил эти очки. С длинными дужками и чуть треснувшие. Когда после войны снова попал в Красноводск, сразу пошел в музей. Но очков уже не было. И никто не мог сказать Сурину, куда они делись. Может, отправили в Москву? Может, потерялись?

– В вещах остается что-то от человека. Остается больше, чем можем мы себе объяснить, – сказал тогда Лоскутов. – Поэтому личные вещи нас так потрясают.

«Точно», – подумал Сурин. И снова провел по старой раме рукой. Бережно. Как проводил по живому ЯЗу. И рука снова стала красной. Еще Сурин подумал, что вот почему-то не смог поехать сюда без старого кумгана с отбитым носиком. Целый вечер ползал в кладовке, пока отыскал. С женой даже поругался: куда девала? Будто кумган, как человек, тоже имел свое право непременно побывать еще раз на сорок первом километре.

Шукат приехал за Суриным уже в сумерках. Задержался. Слегка соснул после обеда: пока разгружался. И вообще, честно говоря, не шибко спешил. Пусть старый еж вволю насидится на солнце, если за тем потащился из Ашхабада в центр Каракумии. Чтобы обнять ржавую раму, лично Шукат не сделал бы и шести шагов. Чего мозги компостировать?..

Сурин сидел на раме, как показалось Шукату, все в той же позе. Это уж слишком! Даже не взглянул на часы, не удивился, что поздно.

– Карета готова, – развязно сказал Шукат. Он чувствовал себя несколько смущенным. Даже, пожалуй, сбитым с толку. Во всяком случае, на сей раз он сам воздержался от разговора. Ехали молча.

Пока добрались до колодца, совсем стемнело.

– Урочище Бузлыджа, что-то вроде – «Соленый лед» по-русски, двести километров от Ашхабада, – любезно представил Шукат темноту. – Имеет почти готовый колодец и водосборную площадку в проекте.

Если бы не воспоминания, Сурина бы заинтересовало урочище Бузлыджа в новом своем виде. Дело в общем простое: берется гектар сухейшей пустыни, выравнивается бульдозером, бетонируется с уклоном к сардобам – огромным подземным резервуарам для будущей воды, – и площадка готова. Гектар каракумских дождей, собранных воедино, позволяет, оказывается, поить мощное стадо овец. И для колодца площадка большое подспорье. Ибо колодцы в пустыне нужно расходовать бережно, чтобы не пострадал водяной дебет-кредит…

Но Сурин просто увидел деревянный дом посреди пустыни, крохотную пристройку электрика, где тарахтел движок, бетонный сруб колодца невдалеке, доски, гравий, сгруженный Шукатом, и длинный навес, под которым была столовая. И еще увидел цистерну в сторонке. На цистерне каким-то чудом держалась кровать. На кровати лежал человек, задумчиво шевеля босыми ногами, и курил прямо в небо.

– Дизелист, – кивнул на него Шукат. – Фаланг опасается, вон как устроился…

– Верное дело, без прокола, – усмехнулся Сурин, подивившись хитрости дизелиста.

Тут к ЗИЛу высыпала вся бригада, ибо новый человек – подарок в пустыне. Сурина затормошили, забросали именами, Знакомясь, потащили в дом. Почти весь дом занимали просторные нары на коллектив, устланные даже с некоторым кокетством цветными одеялами. В углу стоял узкий стол, крепкий, как сруб. У стола сидел крепкий, мосластый дядя в засученных брюках, и больше ни в чем, со шрамом через всю грудь. Он деловито стриг простыню, что-то из нее выкраивая. Когда поворачивался спиной к свету, между лопатками тоже проступал шрам. Еще длиннее, чем на груди. Оставила след разрывная, навылет…

– Занавесочки сносились, – певуче объяснил закройщик Сурину, откладывая ножницы, – хата вид потеряла.

Бригада в урочище Бузлыджа небольшая – одиннадцать человек. Они все, кроме дизелиста, который – новый и пока боится фаланг, давно работали вместе и сжились, как одна семья. Собственно, это и была наполовину семья, потому что бригадир, самый щуплый и невидный из всех, имел тут при себе двух сыновей, родного брата и лучшего друга, с которым партизанил еще в сорок втором. Этот друг и стриг сейчас простыню. Такая бригада способна перепахать все Каракумы и достать земное ядро через колодец.

– Жалко, младшего проводили, – сказал бригадир, освещаясь улыбкой. – Ревел парень…

– Куда проводили? – не понял Сурин.

– Домой, в Ашхабад, – объяснил бригадир. – В третий ходит, учиться же надо. А он ревет…

– С шести лет с папкой в песках, – засмеялся старший сын, такой рослый да крепкий, даже сразу не верилось, что бригадиров сын. – Заревешь!

– А сам-то? – закричали ему. – А сам?

– Чего сам? – засмеялся старший. – Сам – совершеннолетний, двадцать четыре стукнуло, восемь классов закончил…

Потом Сурина дружно кормили. Поставили ему борщ – украинский, наваристый! Кашу-гречу, ложкой не проворотишь! Миску кумыса, кисель, чайник литров на десять, хлеба наложили гору – ешь!

– Ой, гренки забыл! – крикнул курчавый парень, который больше всех хлопотал. Имя у него было Рахим, но все почему-то звали его Николаем. Он убежал под навес и притащил еще сковороду, здоровенную чугунку, которая стреляла жиром.

– Хватит, – взмолился Сурин.

– Невкусно? – огорчился Рахим-Николай.

– Не верблюд же, – засмеялся Сурин, наваливаясь на борщ. И спросил, чтобы сделать парню приятное: – Давно поваром?

– Не, мы по очереди, – объяснил Николай-Рахим. – У меня вообще-то четыре профессии: каменщик, штукатур, маляр, плотник…

– А ты не хвались перед человеком, – сказал бригадир. – Когда на электрика освоишь?

– Гони сразу на директора треста, – сказал партизан с ножницами.

– На главного инженера! – закричали вокруг. – На ночного сторожа!

В этой бригаде было тепло. Если люди заодно, с ними всегда тепло, хоть какой градус на улице. Сурин немножко осовел от еды, от этого длинного, полного прошлым дня. И сейчас ему было хорошо в настоящем, в дощатом домике посреди пустыни.

Но когда стали укладываться, он наотрез отказался от комнаты. Он лучше на воздухе. В кузове прямо. Давно не было ночи в кузове, забыл уже когда. Поняли. Не стали настаивать.

Улеглись, вздыбив цветные одеяла. Шукат – с краю на нарах. Но спать никому не хотелось, и бригадир скомандовал:

– Руби свет, Николай! Будем сумерничать…

В темноте Сурин пристроился у кого-то в ногах. Было удобно сидеть, привалившись к стене, и чуть-чуть кружилась голова. Разговор шел неторопливый, с подначкой и перепадами, как всегда, когда все переговорено, когда все свои. И еще оживляло, конечно, присутствие нового человека. Сурина ни о чем не расспрашивали. Видели, что не надо. Да и Шукат говорил, как ехали.

Просто смеялись над Николаем-Рахимом: в газировщицу парень влюбился, на перекрестке возле аэропорта, в Ашхабаде. Каждый раз по ведру самой дорогой воды хлещет, а она, шельма, только глазами стрижет да звенит красными бусами. Смеялся и сам Рахим-Николай, объяснял Сурину: «Уж замужем, опоздал!»

И как-то без перехода вдруг загрустили. Вспомнили парня, которого недавно засыпало. Черт его знает, как песок прорвало. Так и потек. Моментное дело, а человека нет. Веселый был парень, заводной, за всякую птицу лучше птицы кричал, кого захочет – изобразит, как пришьет. Начальство даже побаивалось его на сцену пускать на вечерах: покажет кого, так к тому и прилипнет…

– У нас начинал, – сказал бригадир. – Вон партизан его и учил.

– Добрый помощник был, – подтвердил партизан.

И вдруг будто что-то расслабилось в Сурине, отпустило его изнутри, и он заговорил. Как тогда, у колодца Чагыл. Темнота ему помогла, когда не видно лица. И не перебивали. Только слушали, согревая ответным волнением. Сдерживая дыхание, чтобы не помешать говорить. И Сурин опять будто заново пережил ту сентябрьскую ночь тридцать четыре года назад…

Как они заправились чаем буквально рядом, возле сорок первого. И Шишкин еще смеялся над Хвостиковым – мол, жена мюлодая, понятно. И как чиркнуло справа, словно спичка, и ЯЗ заскакал на дисках. И над песчаной грядой, все ближе, закачались высокие шапки-папахи. Как бежали потом по барханам, уходя от смерти, и Сурин близко за собой слышал обоих – Хвостикова и Шишкина. А потом оглянулся – и на него налетел, задыхаясь, только Шишкин. Один, а дышал за двоих. Как утром дымился ЯЗ, верная машина, и мешки с цементом были изрезаны вкось и вкривь. И аккуратно лежал на песке Миша Хвостиков, помощник шофера Сурина. Будто прилег отдохнуть на бархан…

– Рама вся проржавела…

Когда Сурин кончил, долго молчали в домике. Словно боялись спугнуть воспоминания. Только Шукат ворочался с краю на нарах. Мучительно стыдно было Шукату за дорожный свой треп: за шофера, который заблудился под пьяную лавку, за песчаные трудности, какие Шукат расписывал Сурину, за калымную юрту. Хорошо, что темно и лица не видно.

Потом бригадир осторожно спросил:

– Просто взял и поехал?

– Нет, – сказал Сурин, – просто навряд ли собрался бы. Книжка толкнула. Книжка, понимаешь, такая… Он пошарил в темноте чемоданчик и достал «Следы на песке».

– Николай, вруби! – попросил бригадир.

И когда вспыхнул свет, шоферская книжка в тавотных пятнах, та, что Сурин нашел в старой кабине, медленно пошла по рукам.

– Там это есть, – сказал Сурии. – Про ЯЗ и про все…

– Лос-ку-тов, – прочитал бригадир. – Тоже был с вами?

– Тогда нет…

– Не видел, значит, – задумчиво сказал бригадир.

– Он тут все видел, – сказал Сурин. – Мы с ним все Каракумы исколесили. Когда на Серный еще первые котлы везли, ои уже был. И потом – много. Он эти места любил…

– Покажи, – попросил бригадир. И Сурин нашел в книжке рассказ про шофера Суркова, про ЯЗ-5 и помощника Хвостикова.

– Читай вслух! – сказал бригадир Николаю-Рахиму. И снова все слушали не дыша то, что рассказал Сурин, и немножко будто иначе, потому что – из книжки и как-то иначе волнует. И словно книжка вся – про тебя, потому что вот он – сорок первый километр, под боком, можно просто сходить. И посидеть на раме от ЯЗа…

Хорошо читал Рахим-Николай. Даже Сурин будто по-новому слышал:

«И в ночи где-то продолжался еще рев машины, пробивающейся через пески, продолжался ЯЗ-5 и автопробег, и падали еще очки с лица бакинского комиссара, и тысячи незаметных людей на огромном материке, лежащем за нашей спиной поворачивали по-новому старую Азию…»

Когда Рахим кончил, снова долго молчали в домике посреди пустыни.