Текст книги "Пыль под ветром"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Он снова зажмурился и снова потряс головой. А когда открыл, наконец, глаза, оказалось, что это действительно девчонка из его класса – Аля Гриневич, егоза и насмешница в немыслимо коротенькой юбочке. Она подняла голову и улыбнулась Илье, и тогда он почти поверил, что всё предыдущее было сном, а вот теперь он, наконец, проснулся.

Аля приближалась к нему, волоча за ствол тяжёлую снайперскую винтовку, а та грохотала прикладом по брусчатке, оставляя за собой тёмный извилистый след.

– Выстрелит же, – предупредил Илья. – Разве так можно с оружием?

– Я что, совсем, что ли? – возразила Аля. – Вот они все! – и достала из кармашка передника горсть патронов. Один из них упал и покатился, глухо побрякивая. – Фу ты... – сказала Аля. – Какие скользкие, весь карман испачкала. – Она прислонила винтовку к классной доске и заоглядывалась, ища укатившийся патрон.

– Да вон же он, – показал Илья. – Сзади.

Надо бы, конечно, поднять самому, но ему хотелось посмотреть, как Аля будет нагибаться. А она взяла и нагнулась. Илья увидел полоски кожи у неё над чулками и опять ощутил, до чего неудобно скроены эти школьные брюки, и что трусы под брюками опять перекрутились и режут...

Аля подняла, наконец, патрон, подошла к Илье и высыпала всю гость на подоконник. Патронов было штук десять, они угрюмо поблёскивали остатками смазки. Самый кончик пули у каждого был закрашен чёрным. Илья не знал, что это означает, и подумал, что надо будет спросить у Васьки Мудрых, потому что Васька знает про оружие всё. Во всяком случае, побольше, чем военрук.

Некоторое время они вместе молча смотрели на патроны, а потом одновременно повернулись друг к дружке. Было ясно, что и патроны, и винтовка предназначались Илье, только непонятно – зачем. Не стрелять же.

– А ты возмужал, – сказала Аля. Почти без насмешки сказала, но потом всё-таки усмехнулась и добавила: – Вот только потеешь по-прежнему. Провела пальцем по носу Ильи, собирая капельки пота, и продемонстрировала ему мокрый палец. – Ты почему всегда потеешь, когда на меня смотришь? осведомилась она, вытирая палец о свой передник.

– Зачем ты мне это приволокла? – спросил Илья, игнорируя провокационный вопрос. – Я и стрелять-то почти не умею, а она снайперская. Видишь трубу?

– Стрелять не надо, – серьёзно сказала Аля. – Ты её просто забери отсюда.

– Куда? – удивился Илья.

– Сам знаешь... – Аля отвернулась и стала смотреть в окно. – Забери и забрось. Далеко-далеко забрось. В бездну...

– За краем земного диска, – продолжил Илья, пытаясь быть ироничным.

– Хотя бы. – Аля посмотрела ему в глаза, и он понял, что она знает о бездне. – Хотя бы! – с ударением повторила она. – Если дальше не сможешь.

– Я и этого не смогу, – сказал Илья. – Забрать-то я её заберу, но чтобы в бездну... Нет, не получится.

– Боишься?

– Да при чём тут боюсь? Не пустят меня! И вообще – дурацкая затея: винтовку... в бездну... Зачем?

– Жаль, – сказала Аля. – Я думала, ты сумеешь.

– Но зачем?

Она опять отвернулась и опять стала смотреть в окно. Вот сейчас она скажет, зачем, подумал Илья. Она скажет, и станет ясно, что это действительно необходимо.

– Из неё Васю убьют, – сказала Аля и забарабанила пальцами по стеклу. – Теперь ты понимаешь?

– Да, – сказал Илья. Он снова посмотрел на патроны, один из которых, оказывается, убил... убьёт лейтенанта спецназа Ваську Мудрых и сделает Алю вдовой... Интересно, что творит с человеческим телом пуля, кончик которой закрашен чёрным? Ведь её же кто-то зачем-то выдумывал, изобретал, ночами не спал, наверное... – Послушай, – сказал Илья, – хочешь, я положу винтовку на стол?

Аля не удивилась и не стала уточнять, о каком столе он говорит.

– Нет, – сказала она, не глядя на Илью. – Только не это. А то вдруг ты его сам убьёшь.

– Вот уж этого никак не случится!

– Всё равно. Надо, чтобы совсем. С концами. Чтобы даже оттуда, из кошмарного сна – никто!.. Понимаешь?

– Я попробую, – пообещал Илья.

– Попробуешь? – переспросила Аля и с сомнением покачала головой. Тогда лучше не надо. Тогда, значит, и правда – дурацкая затея. А ты не дурак, Илюшенька. Это Вася дурак – его ведь туда никто не звал... не позовёт...

– Ничего-ничего, – сказал Илья поспешно и бодро. – Я тоже дурак, ты не думай. Мы все дураки! – и он решительно сгрёб с подоконника все патроны.

– Ну, может, и не обязательно забрасывать, – нерешительно проговорила Аля и посмотрела на него виноватыми глазами. – Может, хоть спрячешь там где-нибудь... понадёжнее...

– Не беспокойся, – уверенно заявил Илья. – Я же тебе сказал: попробую!

Он ссыпал патроны в карман, подошёл к классной доске и взял винтовку. Держа её стволом вниз, как учил военрук, передёрнул затвор. Ещё один патрон, который, конечно же, был в стволе, прыгнул далеко в сторону и звякнул о мусорное ведро в углу класса. Илья хмыкнул и выразительно посмотрел на Алю. Она уже отвернулась от окна и наблюдала за ним, опираясь ладошками и попкой о подоконник и привычно выставив на обозрение ноги. Маленький чёрный передник с маленьким кармашком сбоку был даже немного длиннее, чем юбка...

– Я пошёл, – сообщил Илья. Браво закинул снайперскую винтовку на плечо, подмигнул ободряюще и, не удержавшись, ещё раз посмотрел на Алины ноги.

– Подожди, – сказала она, отрываясь от подоконника. Подошла к Илье и, вынув из маленького кармашка маленький носовой платок, вытерла ему лоб, виски и переносицу. – Ты когда-нибудь перестанешь потеть от смущения? – Она затолкала платочек ему в карман – туда, где уже лежали патроны, повернула его спиной к себе и не то боднула, не то ткнула кулачком между лопаток.

Илья, не оглядываясь, пошёл вон из класса, по дороге задев прикладом мусорное ведро (понаставили тут!), взвизгнула, о чём-то напоминая, створка двери, которую он небрежно толкнул плечом, но Илья уже проскочил мимо, и белая корочка соли на чёрной брусчатке опять заскрипела у него под ногами то ли дворники всё ещё не проснулись, то ли в этих кварталах вообще не принято подметать мостовые. Когда он оглянулся, он увидел всё тот же проулок своего двенадцатого города, полосатые пёстрые флаги над крышами одинаковых зданий да цепочку собственных следов, которая, нигде не обрываясь, исчезала за поворотом в конце квартала.

Илья поправил сползавший с плеча ремень винтовки и зашагал дальше, сворачивая почти наугад, но стараясь не выходить за пределы восточных кварталов – и обычно-то спавших до полудня, а уж в День первого позыва и подавно...

А вот если бы кто-то смотрел на Илью со стороны, что бы он смог увидеть? Что Илья, исчезнув на какое-то время, опять возник на том же самом месте?.. Или: шёл себе человек просто так – и вдруг идёт с винтовкой? Впрочем, здесь никто не знает, что такое винтовка. Она здесь по меньшей мере неуместно выглядит... Илья попытался взглянуть на себя со стороны. Жёлтые круглоносые башмаки на деревянной подошве и с пряжками по бокам, белые гетры, широкие бархатные штаны в красно-белую вертикальную полоску, зелёный камзол с большими накладными карманами и с кружевами на отворотах обычный праздничный наряд горожанина со средним достатком. И – снайперская винтовка через плечо... А, собственно, кому какое дело? Пречудный день сегодня. Заказал заранее кузнецу штуковину подиковиннее и таскаю с утра. Мол, все будут удивляться, а я отвечать, что взбредёт в голову – то-то повеселюсь!

Вот только удивляться никто не станет. Некому уже удивляться в этом городе, ибо отныне и навсегда он чист. Отныне и навсегда. Даже процедура выбора в полдень вряд ли привлечёт больше ста зрителей.

Илья остановился и посмотрел на светило: до полудня оставалось чуть более двух часов. За это время он успеет разве что спрятать винтовку, да и то не очень надёжно. И не винтовку надо прятать, а прятаться самому – если он намерен выполнить обещание... Илья вдруг отчётливо осознал, что выбирать он должен прямо сейчас, немедленно, и что никогда ещё ни один из Чистильщиков не стоял перед таким выбором. Чистильщик становится Чистильщиком навсегда; одна только смерть может вырвать его из объятий ордена, освободив от высокого долга и от смысла жизни.

Значит, Илья будет первым.

Надолго ли?

Через полчаса после полудня Дракон начнёт беспокоиться, а ещё через полчаса конники ордена станут прочёсывать город, не пропуская ни одного здания и ни одного человека, бесцеремонно хватая каждого за правую руку и заглядывая в ладонь. Четыре буквы Забытого Алфавита – вот всё, что держит Илью в ордене. Но держит крепко.

Можно, конечно, отрубить пальцы, но пальцы будут ему нужны...

Илья непроизвольно сжал кулак на ремне винтовки, огляделся и побежал к центру города – прочь из неметённых восточных кварталов, где так черны и отчётливы были следы его каблуков на брусчатке. Приклад то и дело поддавал ему под правую коленку, а в левом кармане глухо побрякивали патроны.

Недалеко от площади Илья врезался в толпу праздно фланирующих горожан и побежал медленнее, лавируя и уклоняясь.

Никто не пугался его, не шарахался к стенам, не отводил взгляд – все чинно, молча, сосредоточенно, почти что в ногу прогуливались. А один вдруг отделился от прогулочного строя, гикнул, поплевал на ладони и, сделав полусальто назад, продолжил моцион на руках. На него поглядывали – но без интереса, как и на бегущего Илью. Пречудный день...

Увидев наконец вывеску цирюльни над распахнутой дверью, Илья забежал внутрь, на бегу снимая с плеча винтовку, и вышвырнул из единственного кресла недобритого клиента. Тот, поднявшись с пола, ринулся было к Илье, но вдруг передумал, пожал плечами, ухмыльнулся и вышел, полунамыленный.

– Вы не будете на меня в претензии, если я вам перережу горло? спросил, добродушно улыбаясь, цирюльник. Сегодня ему было всё равно, и он не боялся пугать клиентуру неумной шуткой: пречудный день.

– Приготовь бинты, – озабоченно бросил Илья, усаживаясь в кресло и кладя винтовку себе на колени.

– Я, разумеется, пошутил, – на всякий случай сообщил мастер. Обтёр мыльную пену с большого пальца левой руки и стал править бритву.

– А я нет, – нетерпеливо сказал Илья. – Приготовь бинты!

Цирюльник покивал, невозмутимо доправил бритву, положил её на дубовый резной подзеркальник и лишь после этого неспешно направился к шкафчику возле окна, где у него было всё необходимое для перевязки.

Когда он наконец отвернулся, Илья выдернул затвор, опустил его в правый карман камзола и приставил винтовку к стене. Потом ухватил левой рукой бритву, а правую положил на подлокотник ладонью вверх, изо всех сил выпрямив пальцы. Примерился и – быстро, чтобы не передумать, – дважды с оттяжкой полоснул бритвой по мякоти средних фаланг. От себя и к себе.

Прежде, чем хлынула кровь, он успел заметить, что порез на мизинце получился выше, чем следует. Превозмогая дурноту, Илья аккуратным взмахом срезал остаток буквы. Тряхнул рукой, сбрасывая на пол кусочки татуированного мяса и длинные капли крови, сжал пальцы в кулак и откинулся в кресле.

Боли не было: бритва оказалась очень острой. Справная бритва, как и всё в этом городе. Больно будет потом, когда начнёт заживать...

До вечера Илья отсиделся (отлежался) на крыше магистратуры, под самым флагштоком, глухо постанывая и нянча забинтованную кисть. Никто его не искал ни сразу после полудня, ни потом, но до наступления темноты он не рисковал спуститься.

Процедура выбора началась ровно в полдень, без малейшей задержки. Илья наблюдал её, чуть высунув голову из-за парапета.

Ничего не понимающий горожанин (не понимающий даже, что он изображает Илью) был возведён на помост, равнодушно выслушал ритуальные вопросы Дракона, покивал и поулыбался знакомым в толпе и, когда его подвели к столу, заинтересовался гарротой. Двое конников тотчас ухватили беднягу за плечи, а преподобный быстро сунул ему что-то под нос (надо полагать, усыпил), после чего, накинув на шею стальную петлю, деловито и без всякой торжественности скрутил ему голову. Третий конник, стоявший рядом, подхватил её, не дав упасть на помост, и сунул в мешок. Потом туда же сунули гарроту и обезглавленное тело, завязали и швырнули в фургон. Всё это заняло не больше двадцати минут.

Сразу после завершения процедуры послушники ордена стали разбирать помост и подъёмник, загружая брусья и доски в ещё один фургон. К двум часам пополудни оба фургона, влекомые двумя дюжинами запряжённых цугом волов, медленно двинулись по главной улице прочь из города. Зеваки, ещё немного позевав и потоптавшись возле кровавой лужи в центре площади, разошлись по домам – отсыпаться.

Конники тоже покинули город, но Илья имел основания полагать, что не все. Два-три офицера могли и остаться, переодевшись, – поэтому Илья решил, что безопаснее будет не покидать убежище до темноты. Полезно было также попытаться уснуть, и это ему в конце концов удалось.

6.

Сон был неспокойным: снилась какая-то чепуха об утерянном партбилете, который (Илья это отчётливо помнил!) остался в поезде, в пятом купе четвёртого вагона, под стопкой постельного белья, потому что в этом фирменном поезде не нужно было самому относить бельё проводнику, и, вернувшись в купе, Илья швырнул стопку прямо на документы. Причём, самым ужасным было не то, что вместе с партбилетом пропали паспорт и водительские права, а то, что командировочное удостоверение, авансовый отчёт, счета из гостиницы и даже проездные билеты, включая троллейбусные, Илья-таки сохранил (они лежали отдельно – не в бумажнике, а в дипломате) и честь по чести представил их в бухгалтерию для оплаты. Именно это ставили ему в вину на собрании и продолжали ставить на заседании парткомиссии: имел-де наглость проявить гораздо большую заботу о ста семнадцати рублях с копейками, чем о самых святых и бесценных для каждого коммуниста корочках! Больше всего возмущались копейками, которых было восемьдесят шесть и которые составляли примерно треть той суммы, что набежала за время автобусных и троллейбусных поездок по городу Казани. Любые попытки коммуниста ("Пока ещё коммуниста!") Тенина объяснить и оправдаться были справедливо обзываемы демагогией и пресекались путём потрясания в воздухе двойным тетрадным листочком с наклеенными на нём троллейбусными билетиками, аккуратно прокомпостированными.

При этом Илья Борисович Тенин отчётливо понимал, что всего-то и требуется от него: склонить покаянно голову и признать отсутствие для себя каких бы то ни было оправданий. И вот тогда он непременно будет прощён и, может быть даже, отделается строгим без занесения – ибо есть ещё надежда, что проводница в четвёртом вагоне найдёт его документы и вышлет ему по почте. Но не склонялась глупая упрямая голова, пёр на рожон пока ещё коммунист Тенин, покрываясь холодным потом от недобрых предчувствий, гневно шелестел потрясаемый в воздухе злосчастный листочек, выдранный с корнем из бухгалтерского отчёта для приобщения к персональному делу, и дробно гремели по дощечкам паркета стулья, двигаемые возбуждёнными членами парткомиссии. А когда председательствующий (выяснив для полноты картины, что за истекшие три года коммунист Тенин не имел ни одного партийного поручения) громко откашлялся и скорбно-непримиримым голосом осведомился, будут ли ещё какие-нибудь предложения, кроме поступившего, и когда стало ясно, что никаких иных предложений и быть не может, – Илья Борисович схватился за то место, где у него должен был лежать партбилет, и впервые за тридцать пять лет своей жизни хлопнулся в обморок.

Очнулся он в темноте, озаряемой сполохами далёких пожаров и близких факелов. Дробный грохот передвигаемых стульев, доносившийся до него почему-то снизу, не сразу превратился в дробный грохот катящихся по брусчатке бочек с вином. И лишь когда он попытался встать, опираясь на правую руку, острая боль в искалеченных фалангах окончательно вернула его к действительности.

Горожане шли на приступ собственных твердынь.

Горели деревянные внутренности оборонительных башен, горели казармы и арсенал, рушились, уже догорая, в конце главной улицы гигантские, составленные шалашом, створы городских ворот. Впервые Илья мог воочию наблюдать радостный результат своей миссии и даже принять участие насколько это возможно с одной рукой. Укоротив ремень, он приладил винтовку за спину, спустился, оберегая правую руку, по пожарной лестнице во внутренний дворик магистратуры (он же малый перипатетический зал для разрешения крупных имущественных споров) и вышел на площадь.

И вовремя, потому что в окна магистратуры уже летели булыжники и смоляные факелы. Занялось на удивление быстро.

Когда Илья подошёл, небольшая толпа горожан уже сгрудилась вокруг откупоренной винной бочки, а рядом кого-то качали. Оказалось – лучшего факеломётчика, коим был признан бывший глава бывшей городской судейской коллегии. И не мудрено: кому, как не ему, знать, в какое окно и с какой силой надлежит метнуть факел, чтобы наверняка загорелось!.. Налицо было использование служебного положения в личных целях – но Илья, помня предупреждение своего Дракона, не стал высказывать это предположение вслух. Его бы просто не поняли. Над ним бы даже не засмеялись. Его бы в лучшем случае пожалели – да и сам он показался бы себе пигмеем. Завистливым злобным пигмеем среди веселящихся освобождённых титанов...

К тому же, следовало помнить о тех двух или трёх офицерах ордена, что могли ещё находиться в городе. Поэтому Илья напустил на себя по возможности беззаботный вид и танцующей походкой направился в обход пирующей толпы. Но один из титанов (со сломанной, видимо, левой рукой на перевязи) ухватил его за рукав, а другой титан сунул ему глиняный кубок с густо-красным до черноты вином. Уже и третий был рядом – с ароматно дымящимся куском прожаренного мяса, и четвёртый поспешал навстречу, неся в каждой руке по ломтю яблочного пирога, и все они похлопывали Илью по спине, теснились вокруг, тискали и целовали его, стараясь не задеть и не сделать больно его правой руке, – и не отстали, пока он не выцедил кубок до дна. Илья было подумал, что его узнали и благодарят, но скоро увидел, что так же относятся ко всем вновь прибывающим.

Один из перепивших титанов подобрался почти вплотную к догорающему зданию магистратуры и весело стравил на крыльцо. Его изумительно остроумный подвиг был встречен ликующими хоровыми выкриками: "Не судите, да не судимы будете!" – и послужил сигналом к завершению промежуточного пиршества, далеко не последнего в эту ночь.

Ещё наполовину полная бочка была водружена на раздобытую где-то тележку с колёсами в человеческий рост, побросали туда же ломы, кувалды и кирки, сверх того аккуратно сложили кубки и корзины со снедью и там же умудрились разместить пятерых или шестерых особенно увечных. Дружно впряглись и покатили всё это к восточному бастиону, где, как выяснилось, нужна подмога.

И была весёлая пьяная ночь, и горели костры на крепостном валу, и рушились в глубокий ров камни с донжонов и равелинов, и даже целые куски толстых зубчатых стен. Те, кто уже не мог работать от усталости или случайных увечий, становились виночерпиями, а танцовщицы и проститутки из восточных кварталов проявили незаурядные способности в качестве сестёр милосердия, проституток и танцовщиц... Поэты слагали небывало задорные гимны, а художники – все, как один, – рисовали картины на одну и ту же, подсказанную вдохновением, тему: "Свобода приходит нагая". Благо не было недостатка в бескорыстных натурщицах, как не было нужды в холстах и красках: рисовали углём и вином на ещё уцелевших стенах, ничуть не заботясь о дальнейшей судьбе мимолётных шедевров...

Рассвет застал Илью посреди голой безводной равнины, на третьей миле к востоку от города, а к полудню он рассчитывал отшагать ещё пять или шесть миль. Титаны щедро и ни о чём не расспрашивая снабдили его в дорогу. Справа и слева были привязаны к поясу по две литровые фляги с вином, а в заплечной котомке лежал подсушенный хлеб. От копчёностей же, пирогов и сластей Илья отказался: лишний вес. И коня, которого ему тоже предлагали, здесь нечем было бы напоить.

Сразу после восхода начало припекать, и пришлось ненадолго остановиться. Он снял плащ (тоже подаренный – отданный прямо с плеча, как и пояс), тесно скатал его в длинный рулон и, связав концы, перекинул через плечо под винтовку. В каком-то из давних полузабытых кошмаров он вот так же после холодной ночи в пустыне скатывал тяжёлую вонючую шинель, чтобы до полудня снова шагать по раскалённым пескам, в строю одинаково серых послушников ордена... А ещё говорят, что вещих снов не бывает!

Не меньше двух недель пешего хода отделяли двенадцатый город Ильи от запредельной бездны. По торной дороге для орденских фургонов – все три недели. Правда, по торной дороге можно верхом: там и колодцы, и навесы для отдыха через каждый десяток миль. Но Илья не случайно выбрал кратчайший, хотя и безводный, путь. Ему следовало избегать даже случайных встреч с отрядами орденской конницы. Если его узнают – схватят и убьют, как отступника. А если не узнают – схватят и заключат в ближайший из не очищенных городов. Последнее было бы даже интересно, да и против первого Илья не имел серьёзных возражений, – но лучше на обратном пути. Когда ему уже некуда будет возвращаться.

"Вот странно! – думал он, тупо, как в том вещем кошмаре, переставляя ноги. – Любимая женщина скажет тебе: "Умри!" – и ты с радостью выполнишь просьбу. Но женщина никогда не попросит этого. Она попросит о каком-нибудь пустяке, который отнюдь не лишит тебя жизни, но всего лишь отнимет у неё смысл... Ведь это же пустяк: забросить снайперскую винтовку в бездну. Для этого нужно всего лишь уйти из ордена."

К вечеру он потерял даже приблизительный счёт пройденным милям. Ночью он завернулся в плащ и спал без сновидений, а весь следующий день снова тупо шагал, стараясь лишь не терять направление да экономить вино. Рука почти не беспокоила, но, когда на закате второго дня он решил перебинтовать её, пришлось долго отмачивать присохшие к ранам бинты, израсходовав на это два или три глотка. Растревоженные перевязкой раны саднили, и заснул он не сразу.

Утром следующего дня Илья изменил направление, свернув круто на юг, потому что ночью видел костры далеко на востоке. Это могли быть костры орденских карантинных заслонов, блокирующих нечистый город. Ориентируясь по светилу, Илья стал обходить их по безопасно широкой дуге. Часов через пять он решил, что достиг вершины дуги, и по растрескавшемуся глинистому склону взобрался на невысокий курган, чтобы проверить своё предположение. Северный горизонт был чист, но сквозь оптический прицел винтовки Илья разглядел неподвижное облако потного смрада – это был действительно город, и работа Чистильщика в нём была в самом разгаре.

Припомнив карту земного диска, Илья понял, что к концу дня одолеет едва ли пятую часть пути. А между тем первая из четырёх фляг пуста, и вряд ли хоть один из трёх оставшихся на его пути городов окажется уже чист или ещё не блокирован. Освобождение Земли на её Восточных Пределах близилось к завершению, но как раз теперь у Ильи не было оснований радоваться успехам ордена.

Он не стал выбрасывать пустую флягу, а вечером, вместо того, чтобы опять завернуться в плащ, расстелил его на песке рядом с собой. Утром он выжмет из него росу и сэкономит вино. Вторую флягу он запретил себе трогать до полудня четвёртого дня и спал плохо.

Во сне ему тоже хотелось пить и было до озноба холодно, а потом появился врач и сказал:

– С ума сошли! – и захлопнул форточку.

– Ему что, своя вонь не вонючая, – заворчала нянечка, но врач только посмотрел на неё, и она заткнулась.

– Что ж это вы, голубчик, стулья ломаете? – спросил врач, увидев, что Илья Борисович открыл глаза. Илья Борисович изобразил глазами непонимание, потому что никаких стульев он не ломал, но врач смотрел уже не на него, а куда-то рядом, где часто попискивало и мигало зелёным. И быстро черкал у себя в блокноте, не переставая говорить: – Да ещё головой, а? Нехорошо-о... Не-о-сто-рожно... Партия – она, конечно, ум, честь и совесть, но зачем же стулья ломать?

Произнеся эту загадочную фразу, он перестал писать, исчез из поля зрения Ильи Борисовича и вдруг чем-то сильно трахнул его по голове.

– Так больно? – спросил он из-за спины.

Илья Борисович ошеломлённо кивнул глазами – крикнуть он почему-то не мог.

– Это хорошо, – сказал врач, опять появляясь, но уже без блокнота. Не всё потеряно, если больно. Между прочим, не самый рядовой случай в моей практике: инфаркт, осложнённый черепно-мозговой травмой...

Он удобно расположился на высоком табурете рядом с высокой койкой Ильи Борисовича и продолжал разглагольствовать, отпуская неуместные шуточки. Он был напряжённо-весел, словно сам себя взвинчивал, заставляя радоваться не самому рядовому случаю в своей практике.

– Вы же перепугали всю парткомиссию! – говорил он. – Коммунисты, знаете ли, так не поступают. Даже я, человек сугубо безыдейный, отказываюсь вас понимать. Их, разумеется, тоже, но горком всегда прав – во всём, что не касается медицины... Только не надо мне возражать, это у вас не скоро получится. В результате травмы у вас перепутались многие двигательные функции мозга, лишь глотательные движения вы можете совершать вполне определённо. Мне это что-то напоминает, а вам?.. Словом, недельки две-три понемотствуете – а там и остальная путаница пройдёт. Постарайтесь воспринимать её с юмором, это помогает...

Ну, теперь, по крайней мере, стала понятна его ненатуральная весёлость... А сон всё равно глупый. И пить по-прежнему хочется. И плечи почему-то сильно вывернуты назад и болят...

– Кстати, я могу вас поздравить, – насмешливо продолжил ненатурально снящийся врач. – Решение партийного собрания вашего треста отменено. Завтра, во время первого свидания, вам вручат новенький партбилет. Радуйтесь и выздоравливайте!

Он встал, наконец, как бы разрешая проснуться, – но Илье Борисовичу и во сне было что возразить и о чём спросить. Например: почему он связан? Это что, новый метод лечения: связывать больных по рукам и ногам, да ещё заломив руки за спину?.. Но ни возразить, ни спросить, действительно, не получалось. Илья Борисович попытался издать хотя бы неопределённо-протестующий звук и напрягся – да, видимо, не там, где надо.

– Так! – произнёс врач, комически покрутив носом. – Странно иногда радуется человек... Ну, да ничего, уточку вам сейчас сменят.

Но вместо того, чтобы позвать нянечку, он ухватил обеими руками спинку кровати и стал её равномерно и мощно встряхивать, словно пытался вытрясти уточку из-под Ильи Борисовича. Тогда Илья снова напрягся, теперь уже изо всех сил, выплюнул, наконец, кляп и заорал.

– Цыть, – хрипло сказали ему откуда-то сверху. – А то зарежу.

Илья решил на всякий случай поверить и примолк. Да он и орал-то скорее от неожиданности, чем от протеста, ошеломлённый резкой сменой декораций. В следующую минуту он осознал, что схвачен, связан, перекинут через круп лошади за спиной всадника, и что его куда-то быстро везут. Может быть, в ставку Восточно-Предельного Дракониата – а, может быть, и нет... Скорее всего, нет, не в ставку: угроза, произнесённая тоном усталым и равнодушным, прозвучала весьма убедительно. Разговоры конников (их было трое, и тот, что вёз Илью, скакал в центре и чуть впереди) подтвердили это предположение.

– Исхалтурились Чистильщики, – угрюмо заметил скакавший справа. Тяп-ляп, абы как, побыстрее, отрапортует – и на помост. А мы после него дочищай...

– Да и ты бы исхалтурился, – рассудительно возразил тот, что слева. Двенадцатый город у парня!

"Это они про меня? – мысленно возмутился Илья. – Это – я исхалтурился?.. Впрочем, да. Они же не знают, кого везут. Они подобрали сбежавшего горожанина и по следам поняли, что он бежал из моего города..."

– Ты кумангу-то хоть единожды в руках подержал? – спросил рассудительный.

– А что?

– А то! Ты бы на другой день свинца запросил, кабы подержал.

– Я не Чистильщик, – возразил угрюмый. – Моё дело маленькое.

– Вот и сполняй своё дело.

– А я сполняю. И без халтуры.

– Языки! – хрипло сказал вёзший Илью.

– Ничо, – возразил рассудительный. – Без памяти он – ишь, болтается.

– Остановись-ка, я его тресну, – предложил угрюмый. – Болтаться-то он болтается, да мало ли.

– Не убей, – предупредил хриплый, останавливаясь. – Единица человеческого счастья, как-никак, хоть и недоделанная.

– Я аккуратно, – пообещал угрюмый. – Без халтуры.

Илью треснули, и очнулся он уже на мокрой горячей брусчатке посреди незнакомой улицы. Исходящие влагой камни обжигали правую щёку и – сквозь разодранный рукав камзола – плечо. Хотелось пить. И не столько рассеивал тьму, сколько трещал и чадил возле чьих-то высоких дверей одинокий факел.

Ни пояса, подаренного ему титанами, ни тем более фляг с вином Илья на себе не ощутил, да и руки были всё ещё связаны за спиной и онемели. Ноги, впрочем, были уже свободны. Илья перекатился на живот, упёрся подбородком в мостовую и подтянул под себя колени. Усилие опустошило его. На какое-то время он остался лежать в неудобной позе, прислушиваясь к просыпающимся болям в избитом теле. Особенно сильно ломило в пояснице и в вывернутых плечах. И хотелось пить. Страшно хотелось пить. Разбухший от сухости язык не помещался во рту.

Зная, что этого не следует делать, он всё-таки не удержался и лизнул влажную мостовую, после чего долго бессильно отплёвывался. Влага, разумеется, оказалась тёплой и горько-солёной. Пот. Горячий пот покорности и власти, который здесь ещё не скоро высохнет в белую корочку соли.

– Недочисток? – услышал он над собой удивлённый голос и, чуть повернув голову, увидел ветикальные складки тёмного плаща, едва не метущие мостовую. Сквозь дюймовый просвет между брусчаткой и нижним краем ткани пробивался мертвенно-серый отблеск. Свет куманги. Чистильщик.

"Ну, вот и всё, – подумал Илья. – Из этого города я никуда не уйду. Я стану свободен и счастлив, как птица-пингвин: она не летает, но лишь потому, что не хочет летать. Экая, право, глупость – летать. Ни к чему это птице-пингвину... Да что же он медлит?"

– Недочисток! – теперь уже утвердительно произнёс молодой сильный голос. Тёмные складки плаща легли на тёмную брусчатку: Чистильщик не то присел над Ильёй, не то просто нагнулся. – Хо! А я по одежде вижу, откуда ты! Вот уж никогда бы не подумал, что мне придётся исправлять огрехи Ильи. Самого Ильи!

В этом его восклицании прозвучала странная смесь пиетета, разочарования в кумире и удовлетворённого честолюбия. Последнее явно преобладало, из чего Илья заключил, что Чистильщик юн и малоопытен. Вторая миссия – может быть, даже первая. С чужими недочистками вряд ли имел дело, а соответствующий параграф Устава, конечно, не помнит...