Текст книги "Пыль под ветром"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

512. Какая мне разница, что было давным-давно, так давно, что никто не помнит! Меня вот гораздо больше заботит, что кроты измельчали и стали хитрые, как я не знаю кто.

513. Мне нет никакого дела до твоих писулек, Гхрымза Пачкун, и мне плевать, что ночами ты жжёшь над ними свою пайку жира вместо того, чтобы её съесть. Но если ты завтра опять будешь спать на охоте, я возьму тебя за ноги и суну головой вперёд в самую большую нору.

514. И либо ты – слушай сюда, Пачкун, когда к тебе обращаются! Либо ты успеешь проснуться, либо своими глазами узришь изнанку земли до того, как я выну тебя оттуда на полголовы коро..."

Страничка древнего манускрипта обрывалась на полуслове. Илья машинально перевернул её, но обратная сторона пергамента была не обработана и непригодна для записей, а потому чиста.

Вряд ли это был оригинал первоисточника – против такого вывода свидетельствовали и тщательность выделки пергамента, и то, что он был изготовлен из свиной кожи. Считается доказанным, что Первые Хронисты – а Гхрымза Пачкун был, несомненно, одним из Первых Хронистов – делали свои записи на изнанке кротовьих шкур. Разумеется, это была поздняя копия оригинала – но всё же достаточно древняя, судя по той же тщательности выделки. Оставалось лишь поражаться кропотливости и мастерству безвестного переписчика, сумевшего без единой ошибки срисовать непонятный для него текст.

Впрочем, никто кроме Ильи не мог бы засвидетельствовать правильность написания таких терминов, как: "мутагенный фактор", "Подмосковье", "гхороскоп", "меркаторская проекция", "посмертная реабилитация". Считалось, что эти слова не имеют смысла и являются плодом воображения Первых Хронистов, которых никто, строго говоря, не считал хронистами. Как никто не счёл бы свидетельством свидетельство Ильи, основанное на сновидениях.

Всплыл и заиграл несуществующим в этом мире смыслом ещё один термин: "генетическая память". Как и положено порядочному термину, он ничего не объяснял Илье – он лишь привносил свою толику стройности в систему его безумия.

Или – знания?

Потому что теперь Илья знал и почти что видел, как это было. Гхрымза Пачкун как живой стоял перед его глазами: пария, чудак, зануда, хилый и почти бесполезный член первобытного общества, без которого, впрочем, первобытному обществу было бы скучновато. Он постоянно выклянчивал чужие пайки жира, потому что ему всегда не хватало своей, которую он тоже не съедал. Он постоянно ходил в обносках, потому что свою долю шкур, исчеркав мелкими буквами Забытого Алфавита, складывал в самом сухом и тёмном углу пещеры. Он отчаянно визжал и смешно скалил зубы, когда соплеменники делали вид, что хотят отобрать их. Иногда, наверное, не делали вид, а действительно отбирали.

Наверное, он мог бы стать вполне уважаемым человеком, если бы он и вправду был хронистом. Если бы он записывал события. Если бы он собирал и систематизировал факты и сведения об окружающем мире, необходимые для того, чтобы выжить в этом мире. Если бы он описывал повадки хищных кротов, способы выделки шкур (для одежды, а не для своих дурацких писулек), или хотя бы воспевал подвиги Могучего Охотника – в назидание потомству...

Но Гхрымзу Пачкуна не интересовали события и факты реального мира. Он записывал анекдоты. Доисторические байки у костра после удачной или не очень удачной охоты на доисторических чудовищ – кротов. И в особенности такие байки, в которых чаще встречались ничего не значащие слова.

Гхрымза Пачкун записывал сны своих соплеменников.

Теперь это было так же ясно Илье (и так же бездоказательно), как и смысл только что всплывшего загадочного термина "генетическая память".

Какое-то время Илья привычно и безрезультатно поразмышлял над прочитанным, снова изучил карту, ещё и ещё раз перечёл странную надпись впрочем, не более странную, чем древний текст, – и, пожав плечами, уронил пергамент на пол шатра. Осторожно задул светильник и, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, стал прислушиваться к сонным звукам внутри и снаружи своего походного жилища.

Ровное, чуть слышное дыхание Рогханы рядом. Беспокойное бормотанье Аргхада, тоже уснувшего наконец на своём добровольном посту у входа в шатёр. Храпы, ворочанье, вскрики смертельно уставших людей, впервые за несколько дней насытившихся. Изредка шумно вздыхали, словно шёпотом переговаривались, жалуясь друг другу, не вполне сытые кони... И почти беспрерывно, с гулким горловым свистом, дышала совсем уже близкая запредельная бездна.

Различив, наконец, на западной стенке спектрально-чистые пятна света, пробивающиеся сквозь ветхую ткань, Илья бесшумно встал, бесшумно откинул полог и, оглянувшись на Рогхану (Спит? Спит...), вышел наружу, бесшумно подхватив по пути винтовку, заранее поставленную у входа. Конь его был с вечера осёдлан, как он и велел.

Не оглядываясь на радугу (она вот-вот должна была коснуться земли своими опорами и включить рассвет, но Илья ещё успеет насладиться этим зрелищем), он в поводу отвёл коня подальше от лагеря, благополучно миновав спящие дозоры. (Баргха становится слишком самостоятельным. Говорил же ему: никаких дозоров сегодня, пускай все спят!..) Вскочив, наконец, в седло и отъехав неспешной рысью полмили, позволил себе оглянуться на запад.

Ни генетическая, ни историческая, ни просто память ничего никому не объясняет. Она лишь по-новому (или, наоборот, по-старому) организует восприятие фактов. Она строго, хотя и вполне произвольно, разделяет их на бесспорные и сомнительные, на привычные и причудливые, на важные и не очень.

Бесспорным, причудливым, но, по всей вероятности, вздорным фактом оказались вот эти рассветы у самого края плоской земли. И чем ближе к запредельной бездне – тем причудливей и бесспорней.

Часа через три после полуночи возле зенита вдруг зажигалось полукольцо радуги, центр которого постепенно смещался к западу, а ровно обрезанные края висели в небе, не опираясь на твердь. Изумительно чистые краски привораживали взгляд, делая всё, что под ними, серым и неразличимым. А едва эта яркая арка, спускаемая на невидимых канатах, касалась земли, восточный горизонт за спиной Ильи вспыхивал, озаряя вершины курганов и оставляя в совсем уже непроглядной тени их подножия. Ставший до нереальности контрастным, пейзаж на мгновение словно бы застывал в неподвижности, а потом чёрные тени, как чёрные покрывала, падали и пропадали. Не сползали по склонам, не таяли – а падали и пропадали клубящимися складками... И в тот же миг беззвучно рвалась и разлеталась гаснущими осколками рассветная радуга.

Трижды за последние три ночи Илья наблюдал это зрелище, но ни разу не смог уловить начало падения чёрных теней. Как ни разу не смог уловить миг появления светила из-за края земного диска. Вот и теперь – едва погасла приворожившая взгляд радуга и Илья отвернулся, оказалось, что светило уже поднимается над горизонтом, выпрыгнув из бездны, – так полузатопленный и внезапно отпущенный мячик выпрыгивает из воды.

Илья улыбнулся висящему над бездной огню, ещё раз оглянулся на запад туда, где уже не сияла радуга над спящим лагерем, поправил на плече винтовку и пришпорил коня, бросая его в галоп. Вчера он велел не выставлять дозоров и спать до полудня. Они будут спать до полудня. Вечером он либо найдёт их на этом же месте, либо встретит на обратном пути. И вычистит всех.

Бездна была уже совсем близко – полдня пути неспешной рысью. Так выходило по карте (синим стилом на древнем пергаменте). И это же утверждал пленённый вчера погонщик фургона (с лицом, неоднократно обветренным дыханием запредельной бездны, – красным, растрескавшимся, беспрерывно сочащимся п`отом и сукровицей).

Это был единственный фургон, встреченный отрядом Ильи, и погонщик фургона был единственным человеком, уцелевшим в схватке. Когда Илья подоспел на шум побоища, его авангард уже расправился с вооружённым конвоем, скрутил Дракона и четверых человек обслуги, бросив их на колени вдоль тракта, и Аргхад, сладострастно хакая, рубил четвёртую голову. Начав, разумеется, с Дракона, потому что полагал преподобных злейшими врагами своего повелителя. Баргха безучастно стоял в стороне и, лишь увидев скачущего во весь опор Илью, воспрепятствовал свершению пятой казни вырвал алебарду из рук ретивого, но не очень умелого палача.

Погонщика Илья подчинил, допросил и дочистил, рассудив, что одним лишь пережитым страхом он сполна оплатил свободу и счастье. Орденской фургон с новеньким пустым саркофагом, освободив от фуража и продовольствия, загрузили трупами, отвели на полмили в сторону от тракта и сожгли. Это было быстрее, чем рыть могилу. Двух волов из упряжки Илья отдал погонщику отныне и навсегда свободному и счастливому, – а десяток оставшихся велел вести до ближайшего колодца. Это было мясо, и его должно было хватить надолго. А на дрова он решил пустить навес.

Потому что последний хлеб съели утром третьего дня, вино выпили ещё раньше, продовольствия же, захваченного с фургоном, всё равно было мало. Третьи сутки люди жевали проросший ячмень, остатки которого были обнаружены в яслях под одним из навесов, и запивали водой. Лошади ничего не ели четвёртые сутки, и половина их пала. Поэтому двигались медленно – гораздо медленнее, чем предполагал Илья. Со скоростью пешехода. Вечером пешие валились с ног и засыпали, где падали – как в первый день пути, после бешеной скачки. А конные, разбив шатёр для Ильи, отправлялись в дозор. Наутро менялись.

Самому же Илье, всегда ехавшему верхом и не валившемуся вечерами от усталости, времени хватало на всё. Он успел расшифровать и неоднократно прочесть пергамент, поразмышлял над странным смыслом странно знакомых терминов и над удивительной причудой древних, полагавших, что когда-то ("давным-давно, так давно, что никто не помнит") земля была круглой. Он даже, непонятно зачем, привёл в порядок винтовку, подлежащую уничтожению... Ну, и как же было её не опробовать, раз уж она приведена в порядок? Издревле оружие было любимой игрушкой мужчин.

И он её, конечно же, опробовал.

Два пристрелочных выстрела по вершине кургана, отстоявшего на четверть мили от тракта, показали, что и прицел не сбит, и руки Ильи сохранили навык, обретённый некогда в полузабытых уже сновидениях. После второго выстрела Илья пересчитал патроны. Их оказалось семь. Плюс два только что израсходованных. Итого девять... А магазин винтовки был рассчитан на десять. Впрочем, десятый Илья мог потерять в пустыне, когда шёл один, или когда его везли в нечистый город Аргхада. А может быть, его и вовсе не было, десятого патрона...

Словом, Илья изнывал от вынужденного безделья и уже подумывал, не дочистить ли всех пеших прямо здесь, посреди пустынного тракта. Разумеется, это означало бы обречь их на голодную смерть. И, хотя им, свободным и счастливым, было бы всё равно, Илье становилось не по себе от этой мысли.

И это тоже было странно, как древний текст.

Всё было странно, или почти всё. Привычный мир то и дело казался причудливым. Илья то и дело обнаруживал несоответствия мира своим навыкам, опыту, знаниям. И своему незнанию тоже. Потому что возникали вопросы – от безделья, наверное.

"Где растёт ячмень?" – это когда Илья увидел проросшие зёрна в яслях, а потом в горсти у Рогханы, которая пыталась накормить его этой гадостью (почему – гадостью?), и вообразил, что ячмень должен где-то РАСТИ.

"Откуда столько свинца?" – это когда горящий фургон просел и рухнул под тяжестью свинцового саркофага, и чёрный от копоти полутораобхватный цилиндр, плющась, выкатился из пламени, подмяв под себя обгоревший труп конвоира.

"Почему чистые счастливы?" – это когда погонщик, скользнув равнодушным взглядом по паре подаренных ему волов, потрепал одного по морде и пошёл себе, насвистывая, вдоль тракта на запад, а волы потащились следом.

И много других вопросов, не менее глупых. Некоторые даже не следует вспоминать.

Кстати, вопрос о счастьи чистых возник у Ильи давно. Не он ли стал причиной сновидений, заставив Илью подсознательно конструировать новый причудливый мир? Непротиворечивый мир, где либо есть ответ, либо нет вопроса... Но если "генетическая память" – всего лишь тупиковый бред сознания, то попытка оказалась несостоятельной. Хотя бы потому, что в приснившемся мире тоже возникали вопросы, принципиально безответные.

"Зачем мы делаем ракеты?"

"Кем положено?"

"Что делать, если никто не виноват?"

...Впереди показался ещё один, последний на тракте, колодец. Илья натянул поводья, переходя с галопа на рысь. Пусть конь остынет, прежде чем напиться. И вообще, спешить уже не надо. Остался час, много – два на рысях. Бездна уже слышна отчётливо – свистящим простуженным гулом. И почти что видна – отсутствием чего бы то ни было за ровной грядой курганов, разрезанной посередине трактом.

10.

Конь пятился, всхрапывал, закидывал голову, косил на Илью влажным испуганным глазом. Ни шпоры, ни понукания так и не смогли заставить его ступить на узкое, в пять шагов шириной, висящее над бездной полотно, незнакомо и страшно поблёскивавшее металлом. Винтовку можно было бросить и отсюда: всё равно она сгинет в этом багрово-чёрном вареве внизу клубящемся, гулко ревущем, пышущем жаром, изрыгающем запахи перегретого металла, серы, почему-то мочи на морозе и ещё чего-то неуловимо тонкого, пронизывающего насквозь, убийственного... Винтовку можно бросить и отсюда но, уже подъезжая к бездне и увидев эту полоску, Илья вспомнил случайную реплику Али (случайную ли?):

– ...если дальше не можешь. – И решил, что сможет.

Карта не врала даже здесь, не соврёт и дальше. Но десяток миль пешком, над вонью и грохотом, было бы слишком долго и утомительно. А конь (боевой конь!) боялся. Только один раз он коснулся копытом туго зазвеневшего полотна – и сразу отпрянул, присев на задние ноги и по-собачьи прижимая уши.

Илья, потеряв терпение, отъехал шагов на сорок назад по тракту и развернулся. Не мытьём, так катаньем... Он успокоил коня, привстал в стременах, локтями обнял его шею, потом ладонями, как шорами, закрыл ему глаза и вонзил шпоры в бока.

Конь ржанул и рванулся вперёд, к полоске над бездной.

Но уже предпоследний прыжок оказался каким-то вялым, а последний просто не состоялся. На последних пядях тракта конь, как подстреленный, грохнулся грудью в пыль, а Илью вынесло из седла, перевернуло в воздухе и шмякнуло спиной на полосу, заметно правее осевой линии.

Чёртов путепровод оказался ровным и скользким – может быть, даже смазанным. Илью тащило по нему, как по ледяной дорожке, и он тщетно пытался затормозить ладонями и каблуками, то и дело подпрыгивая на каких-то не то заклёпках, не то просто выпуклостях. Винтовка, зацепившись ремнём за правую руку, болталась где-то внизу и стаскивала его всё ближе к краю. Когда Илья сообразил, наконец, перевернуться со спины на живот (авось металлические пуговицы камзола помогут ему притормозить!), было уже поздно.

Илья висел над ревущей и клокочущей бездной, зацепившись локтями и подбородком за гладкий металлический край. Оказалось, что он умудрился поменяться местами с винтовкой – теперь она смирнёхонько лежала на полосе, и рука Ильи была по-прежнему продета в ремень. В принципе, можно было спрыгнуть и уволочь её за собой. В бездну. Если уж действительно не смог дальше...

Ну, так что – прыгать? Или ещё немножко повисеть?

Хотелось жить – и это была ещё одна странность...

Шагах в пятидесяти от Ильи (насколько он мог оценить, глядя лишь уголком левого глаза) бегал по краю обрыва и неслышно ржал, закидывая голову, его трусливый боевой конь.

Илья осторожно подвигал в пустоте ногами, но ни до чего не дотянулся. У чёртова путепровода не было никаких опор. Или они были слишком далеко друг от друга... Досчитаю до ста – и спрыгну, решил Илья. Вытянул руки подальше вперёд, отвернулся от обрыва и лёг левой щекой на ровно подрагивающий металл. "Одна куманга", – начал он отсчёт, закрывая глаза. "Две куманги... А вот интересно, когда я дойду до пяти, как нужно будет сказать? Грамматические вопросы – самые заковыристые... Четыре куманги... Наверное, собственно бездна, бездна как таковая, начинается там – в десяти милях от края обрыва. А всё это грохочущее клокотание – просто прелюдия для слабонервных. Чтобы не совались, куда не надо... Пятая куманга, неожиданно легко обошёл он грамматическую каверзу. – Шестая куманга. Город..."

Правда, на первый свой город Илья израсходовал аж девять... этих самых. Не семь, как положено ("Кем?"), а девять. Помнится, Дракон был весьма недоволен – хотя и хвалил сквозь зубы за тщательность.

"Восьмая куманга..."

На второй город Илье хватило восьми. Во всех остальных он обходился положенными семью ("Кем положенными?").

"Девятая куманга..."

Семь гнёзд – полностью заряженный саркофаг, и ни одной кумангой больше. Двенадцать идеально чистых городов плюс три лишних куманги в первых двух – итого... Стоп. Почему "заряженный"?

"Девятая куманга..."

Никто никогда не употреблял это слово по отношению к саркофагу "заряженный". Это же не винтовка... Кстати, в ней сейчас ровно семь патронов – но это, разумеется, не более, чем совпадение.

"Десятая куманга... или уже одиннадцатая?"

Считать стало неинтересно. И висеть было неинтересно, и руки устали, особенно почему-то в локтях и подмышках, и мышцы живота тоже. Хотелось расслабиться и поразмышлять над смыслом термина "заряженный" по отношению к саркофагу. Но расслабляться было нельзя, а смысла, скорее всего, никакого не было. И лучшее, что можно было сделать – это попытаться уснуть, чтобы свалиться во сне и ничего не почувствовать.

И он уснул.

Ему приснилось, будто он проснулся на полу плацкартного вагона, в суматохе, давке, стонах и проклятиях, перемежаемых неумелым молитвами. Пошевелиться Илья Борисович не мог, потому что лежал (или висел?) в неудобной и крайне болезненной позе, будучи крепко заклинен между нижней полкой и столиком. Плюс ко всему, на нём (на Илье, а не на столике) кто-то расположился и ёрзал. Не то коленками, не то очень острым задом. А ещё кто-то, настойчивый и равнодушный, время от времени поддавал ему носком сапога в подрёберье справа.

Словом, сон был ещё тот, и ничего не понять.

Всё это происходило в темноте, под ненормально неравномерный перестук колёс, и темнота эта озарялась частыми красноватыми вспышками, синхронными с неравномерным перестуком. Когда Илье перестали, наконец, поддавать сапогом в подрёберье и остались только ёрзавшие коленки на позвоночнике, он ощутил, что вагон не движется. Не было ни рывков, ни покачиваний, обязательных при таком неравномерном перестуке. Не было уже и суматохи остались одни молитвы и приглушённые стоны, да ещё кто-то с монотонной безнадёжностью матерился за перегородкой слева, в купе проводника. Наверное, сам проводник.

Изворачиваясь и дёргаясь, Илья попятился из-под столика в проход между полками. Наверху чем-то особенно громко стукнули и матюкнулись (голос был знакомый), колени на спине перестали ёрзать и пропали. Кое-как, держась за перегородку и кривясь от боли в боку, Илья Борисович поднялся и разглядел, наконец, в неверном красноватом свете вспышек силуэт обладателя острых коленок.

Это был тот самый жизнерадостный молодой человек с неопрятной клочковатой бородкой и по-медвежьи вислыми плечами, с которым они вчера обсуждали сексуальные возможности вагонного тамбура (они были признаны весьма ограниченными) и купе (здесь, по мнению молодого человека, годилось всё, вплоть до багажной полки, но особенно хорош и разнообразен был столик). Когда же Илья, не желая оставаться по преимуществу слушателем, заговорил о сексуальных возможностях "жигулей", молодой человек бесцеремонно отмёл эту тему. Как самоочевидную и как лично для него, молодого человека, ненасущную. Разговор, само собой, перешёл на политику, и молодой человек – несколько раз, но всё как бы между прочим, – сообщил Илье, что в созвездии Павлина содержится ровно пять звёзд. Маленькое такое созвездьице из пяти аккуратных звёздочек... Осталось не ясным, какое отношение к политике имеет этот астрономический факт, но молодого человека он приводил в неизменный и неизъяснимый восторг.

Сейчас этот знаток астрономии и вагонных тамбуров стоял правой ногой на полке, а левым коленом на столике, пригнувшись и положив запястья сведённых рук на полуопущенную раму. И стрелял куда-то в темноту за окном, вниз и влево, сопровождая почти каждый выстрел кратким удовлетворённым хмыканьем. Из темноты ему отвечали.

Илья, всё так же придерживаясь за перегородку, сел на нижнюю полку справа. Оказалось – кому-то на колени. Потревоженный, впрочем, никак не отреагировал. Илья поспешно извинился и пересел ближе к окну, почти к самому столику. Лопнуло, брызнув осколками, стекло, молодой человек шарахнулся и негромко выругался. Потом, тщательно прицелившись, ответил и опять удовлетворённо хмыкнул.

– Мазилы! – сообщил он Илье, чуть отвернувшись от окна.

Ещё одна пуля взвизгнула рикошетом от стенки вагона – и молодой человек опять прицелился. Но выстрела на этот раз не последовало.

– Всё! – сказал он с каким-то даже облегчением.

Перелез через столик, уселся напротив Ильи, выковырял из пистолета обойму, ощупал и вставил обратно. И швырнул пистолет на колени тому, кто неподвижно сидел рядом с Ильёй.

– Вот теперь уже окончательно всё, – проговорил молодой человек. Голос его был удивительно спокоен и не соответствовал обстановке. – С добрым утром! – сказал он Илье. – Как спалось? Я вас немножко потоптал, извините.

– Ничего... – машинально ответил Илья и огляделся.

Глаза постепенно привыкали к темноте, но увидел он немного – а за окном и вовсе была чернота. Два рикошета подряд проверещали за стенкой, и молившийся (судя по голосу – сухой коричневолицый старик на нижней боковой полке через проход) на секунду умолк, а потом забормотал быстрее.

Молодой человек вздохнул и сел в свою излюбленную позу: набычился, свесил и без того обвислые плечи и, сцепив пальцы рук, зажал их между коленями. (В этой позе он грустил, хохотал, размышлял и даже заигрывал с девушками. Небезуспешно.)

– Когда вломятся, – негромко сказал он Илье, – имейте в виду: это не я стрелял. Это вот он стрелял, – и кивнул на молчаливого соседа Ильи. – И ты, папаша, тоже имей в виду! – обратился он к молившемуся. – А остальные всё равно ничего не видели и не помнят.

– А в кого вы стреляли? – спросил Илья.

– В людей, – со странной интонацией ответил молодой человек.

– Это-то я понял, – сказал Илья. – А...

– А большего я сам не понимаю, – отрезал молодой человек. Но, подумав, снизошёл до объяснения: – В меня стреляли, вы же видели. Я отвечал. А потом отвечалки кончились – это вы тоже видели. Вот и всё... Выкарабкаемся! пообещал он Илье и, кажется, улыбнулся. – Если он, – (снова кивок на молчавшего), – не врал, через полчаса тут будет рота спецназа. На бэтээрах.

– Так, значит, он... – Илья дотронулся до плеча соседа и сразу отдёрнул руку.

– Ну да, из них, – сказал молодой человек. – Был... Вы бы пересели, а то испачкаетесь. Ага!..

– Что "ага"? – спросил Илья, поспешно пересаживаясь.

– Тихо!.. Лезут, слышите?

Илья слышал. Лезли (ломились) через тамбур возле купе проводника. Не хотелось сидеть спиной к ломившимся, но и садиться обратно, рядом с мертвецом, тоже не хотелось.

– Сообразили, что отвечалок больше нет, – шёпотом объяснил молодой человек. – Всё! Тихо сидим полчаса и всего боимся!

– Как они остановили поезд? – успел спросить Илья, а молодой человек успел ответить:

– Поезд ушёл. Они вагон отцепили – мы же в последнем. Я как раз на толчке сижу, и тут свет... Всё! – оборвал он себя. – Сидим и дрожим за свои шкуры.

– А что им нужно? – всё-таки спросил Илья.

– Сейчас нам нужен тот, кто стрелял из вашего окна, – ответил ему из прохода молодой сильный голос уверенного в себе человека, привыкшего к беспрекословному повиновению, и электрический луч фонарика осветил купе. Надеюсь, это были не вы? – спросил обладатель голоса, переводя луч с молодого человека на Илью и обратно. – Впрочем, я уже вижу, кто это был. Мир праху его, он хорошо стрелял. – Фонарик погас.

Молодой человек скромно промолчал. Илья, покосившись на него, тоже. Молившийся опять ускорил бормотанье, и сильноголосый благодушно бросил ему через плечо:

– Зря стараетесь, уважаемый. Бога нет... Анаша! – воззвал он в темноту тамбура. – Долго будешь копаться?

Кто-то невидимый (надо полагать, Анаша) подошёл, звякнув оружием.

– По два человека в каждый тамбур, – вполголоса распорядился вожак. Остальных распредели по вагону, а одно купе освободи для раненых... Да повежливее, понял? Это не враги, это заложники. От обращения с ними зависит судьба моего дела.

– Дэвять чэловэк! – яростно прошипел Анаша. – Дэвять!

Молодой человек вздохнул.

– Девять жизней на твоей совести, – спокойно ответил вожак. – Ты плохо учил их стрелять, Анаша.

– У мэня ымя есть, – угрюмо буркнул Анаша.

– И тебе не терпится его обнародовать?

Анаша промолчал и шагнул к тамбуру.

– Ещё не всё, – остановил его вожак. – Говоря о раненых, я имел в виду и пассажиров тоже. Нам не следует выглядеть извергами. И последнее. Проводника – к пассажирам. Я займу его купе. Выполняй. Да! Антошу ко мне.

Вожак сел рядом с Ильёй, освобождая проход, и по проходу потянулись молчаливые вооружённые люди, посвечивая фонариками под ноги и время от времени вполголоса извиняясь. Очень вежливые террористы. Или очень хорошо выдрессированные. Наверное, это была не первая их акция...

В одном из проходивших мимо силуэтов Илья уловил что-то знакомое и вздрогнул. Снайперская винтовка – длинная, с толстой трубой оптического прицела... Но какого чёрта, ведь это было во сне!

– Антоша! – позвал вожак, и владелец винтовки, оглянувшись, стал пробираться назад.

– Я думал, что вы дальше, – извиняющимся голосом сказал он, блеснув очками, и аккуратно уселся на краешек скамьи рядом с убитым. Винтовку он поставил между колен. Она ему явно мешала. Он абсолютно не умел с нею обращаться и носил, надо полагать, для самоутверждения.

– Понимаешь, Антоша... – как бы в некотором затруднении проговорил вожак. – Люди обозлены... А ты у нас самый интеллигентный – после меня, конечно. Но мне что-то опять нездоровится, и вообще... Поэтому, пройдись-ка ты по вагону и объясни пассажирам их положение. Я буду в купе проводника если возникнут жалобы, направляй ко мне. Но постарайся, чтобы жалоб не возникало.

– Хорошо, я постараюсь, – серьёзно ответил Антоша и поправил мизинцем очки, неловко отведя винтовку в сторону.

– Вот оружие тебе не понадобится, – сказал вожак. – И даже помешает. Он протянул руку, и Антоша неохотно отдал ему винтовку.

– А откуда начнём? – спросил он, вставая.

– Пассажиры с детьми, похоже, в последних купе. Значит, начнём отсюда. Если придётся начать... Иди.

Когда они снова остались вдвоём (не считая мертвеца и всё ещё молившегося напротив), молодой человек вплотную придвинулся к Илье и прошептал в самое ухо, щекоча бородой:

– Шестнадцать.

– Что? – переспросил Илья, от неожиданности вслух. У него из головы не шла винтовка, которую вожак унёс в купе проводника.

Молодой человек откашлялся и проговорил вполголоса:

– Да просила меня баба: лети самолётом! – Он ткнул Илью локтем в бок. – Сэкономил, называется... – Потом сова сунулся бородой в ухо и зашептал: – Четырнадцать прошли. Двоих пронесли. Двое в тамбуре. Главарь девятнадцатый. Раненые не в счёт, очкарик тоже. Итого шестнадцать. Понял?

– Не совсем, – шепнул Илья.

– Начнут с нас, – шёпотом объяснил молодой человек. – Значит, начинать надо нам.

– Как? – усмехнулся Илья. Но, кажется, он уже знал, как. Молодой человек, впрочем, тоже.

– Я сейчас придумаю жалобу и пристану к очкарику, – горячо зашептал знаток астрономии. – Он пошлёт меня к главарю. Там – по обстановке... Твоё дело – говорить, что главарь пока ещё жив и диктовать условия от моего имени.

– Глупо, – шепнул Илья. – Там дети. И красивые девушки.

– Придумай чего поумнее, – обиделся молодой человек.

– Ладно, – шепнул Илья.

– Только думай быстро: вон он уже идёт. Очкарик. А если...

– Ладно, – повторил Илья. – А вы молчите и ничему не удивляйтесь. Договорились?

За окнами вагона уже слегка посветлело – и вся надежда была на этой слабый, неверный, сероватый, но всё-таки свет.

– Антоша! – позвал Илья, когда очкарик поравнялся с ними. – Можно вас на пару слов?

– Для вас я Антон Ибрагимович, – сухо ответил Антоша, останавливаясь напротив купе, и поправил очки. Он очень старался выглядеть интеллигентным и, в общем, преуспевал. Вот только смотрел он в сторону, а это сейчас никак не устраивало Илью.

– Это ваше настоящее имя? – спросил Илья, надеясь вывести Антошу из себя или хотя бы немного сбить с толку.

– Разумеется, – отвечал не сбитый с толку Антоша, опять поправляя очки. Как будто именно они удостоверяли подлинность его имени.

– И вы не боитесь называть его мне?

– Вам – нет.

Вот чёрт, он опять смотрит в сторону!

– Значит, меня... действительно..?

– Возможно, и даже очень. Судите сами: во-первых, именно из вашего окна стреляли в наших людей, а вы не помешали стрелявшему. И, во-вторых, именно вы сидите с краю.

– Выходит, мне и надеяться не на что? – жалобно спросил Илья.

Молодой человек кашлянул. Ему не нравился такой поворот беседы с очкариком, и он готов был внести коррективы... Илья незаметно ткнул его локтем в бок.

– Надейтесь на Бога, – посоветовал интеллигентный Антоша. – А ещё лучше – на благоразумие российских властей. Я буду надеяться вместе с вами. – Он тонко, как ему наверное, казалось, улыбнулся, глядя поверх головы Ильи. И это уже было лучше, чем в сторону.

Ну – ещё один шажок. Маленький.

– Вы очень плохой актёр! – заявил Илья.

– Что? – удивился Антоша, и взгляды их, наконец-то, встретились. На мгновение. Этого было достаточно.

– Ух ты! – выдохнул знаток астрономии, глядя на серо-стальные языки пламени над обессмыслившимся лицом очкарика.

– Пройди в купе. Быстро! – шёпотом приказал Илья, дождавшись, пока в глазах Антоши за толстыми линзами очков не загорелся уже знакомый святой и высокий смысл. – Сядь! – он указал на скамью напротив, и Антоша поспешно сел рядом с убитым. – И слушай меня внимательно, Антон Ибрагимович, а отвечай только шёпотом.

– Вы экстрасенс? – восхищённо шепнул слева молодой человек, но Илья только досадливо отмахнулся. Объяснять ему, что всё это только снится Илье? Что на самом деле Илья сейчас висит на краю чего-то непонятного и вот-вот свалится в клокочущую вонючую бездну? Не поверит, и вообще некогда...

Спустя полминуты они уже знали численность и диспозицию террористов в вагоне. О целях акции Илья не стал спрашивать, не сочтя это важным. Достаточно и того, что ему не нравились средства... Молодой человек оказался прав: террористов было девятнадцать, в том числе шестнадцать боеспособных – теперь уже действительно не считая Антоши. Раньше знаток астрономии зря не принимал его в расчёт. Антоша, оказывается, блестяще владел кун-фу, а винтовку действительно носил "для понту" (интеллигентность с него как сквозняком сдуло).