Текст книги "Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна"

Автор книги: Александр Коцюбинский

Соавторы: Даниил Коцюбинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Грозна туча над Россией. Погибель без конца, печаль»

14 июня 1914 года в Сараеве сербским студентом Гаврилой Принципом был убит австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд.

Незадолго до этого события, в начале июня 1914 года, Распутин вместе с М. Головиной и А. Вырубовой выехал из Петербурга. 8 июня они прибыли в Тюмень, откуда двинулись на богомолье в Верхотуринский монастырь. После этого, отправив поклонниц обратно в столицу, Григорий вместе с дочерьми поехал в Покровское…

29 июня у ворот дома безносая нищенка неожиданно выхватила из-под своих лохмотьев остро отточенный обоюдоострый тесак и ударила им Распутина в нижнюю часть живота, метясь, по всей вероятности, в половые органы. «Я убила антихриста!» – истерично кричала террористка. Ею оказалась Хиония Гусева, вплотную преследовавшая Распутина с марта 1914 года. Григорий воскликнул: «Ох, тошно мне!» – и отбежал по улице от дома на сто восемь шагов, «поддерживая обеими руками рану на животе» ¹⁵³. Хиония преследовала его с тесаком в руках. Григорий на бегу схватил с земли палку и ударил Гусеву по голове. На помощь подоспел народ и задержал нападавшую.

Еще лежа на больничной койке, то и дело закатывая глаза и еле ворочая языком, Распутин нашел в себе силы для того, чтобы в ходе беседы с журналистом создать идеологически безупречную и фактологически подретушированную версию событий, согласно которой чудесное спасение «старца» представало не как следствие его потрясающей физической живучести, но как эманация его несокрушимой духовной силы и образцовой благочестивости: «Я от нее (Гусевой. – А. К., Д. К.) по забору, по забору. Рану держу. Боюсь рану упустить, рукой зажал… Вижу, не уйти. Гляжу… щепочка – палочка малая лежит. Я ухватил палочку, легонько ее щепочкой по плечу, – испугалася, отстала…»; «Нож вот какой! Рука у ней дрогнула. Видишь? Она ко мне, а я ей пятачок подал. Милостыньку. Рука дрогнула. А то бы…» ¹⁵⁴

Террористка была помещена в психиатрическую больницу г. Томска, где эксперты признали ее психически больной. На этом основании 3 июля 1915 года Тобольский окружной суд пришел к выводу о том, что Х. Гусева совершила преступление «во время состояния сумасшествия под влиянием аффекта, связанного с возникшей у нее идеей религиозно-политического характера, в каковом она находится в настоящее время», и вынес решение поместить ее «в специальную психиатрическую лечебницу для лечения до ее выздоровления» ¹⁵⁵.

Э. С. Радзинский, решив выступить в роли эксперта-психиатра, приходит к выводу о том, что в действительности Х. Гусева была здорова, так как заявляла: «Я в здравом уме и твердой памяти и сознательно ударила его ножом» ¹⁵⁶. Комичность такой «экспертизы» настолько очевидна, что специальных комментариев, думается, не требует. Стоит, вероятно, лишь заметить, что эксперты-психиатры начала века были далеко не так зависимы от властей (вспомним хотя бы «дело Бейлиса»), как в советское время, на базе воспоминаний о котором Э. С. Радзинский, вероятно, и сделал вышеупомянутое умозаключение.

Узнав о случившемся, главный организатор покушения – «кроткий Илиодор» – тут же переоделся в женское платье и 2 июля бежал с Дона за границу.

А. Н. Боханов – опираясь, впрочем, на доказательства, носящие косвенный характер, – высказывает предположение о том, что одним из организаторов покушения на Распутина явился заместитель министра внутренних дел В. Ф. Джунковский.

Загадочным, в частности, выглядит нахождение в Покровской слободе в момент покушения на жизнь Распутина сотрудника редакции газеты «Петербургский курьер» В. Б. Дувидзона (Давидзона) – по совместительству секретного полицейского агента, – первым из журналистов передавшего в Петербург сенсационную новость, а также запись беседы с Хионией Гусевой. Текст интервью Дувидзона с Гусевой в высшей степени примечателен, поскольку упоминает о целом ряде деталей, которые могли стать известны лишь после совершения покушения, – притом что известно: после задержания Гусевой ни один журналист к ней не допускался. «Значит, – делает вывод О. А. Платонов, – это интервью либо было просто придумано, либо получено от убийцы еще до покушения, а значит, Давидзон знал о покушении заранее» ¹⁵⁷. Тем не менее полиция, по указанию из Петербурга, отпустила Дувидзона, даже не допросив его. «С большой долей вероятности можно утверждать, – заключает А. Н. Боханов, – что подобного рода санкция исходила от всесильного тогда генерала Джунковского» ¹⁵⁸. Известно также, что в момент покушения на Распутина в Тюмени «дежурил» секретарь В. Б. Дувидзона – Левоновский.

Впрочем, активность Дувидзона можно объяснить и не прибегая к конспирологической версии. Не секрет, что он специализировался на распутинской теме. Как признает сам Боханов, Дувидзон уже давно «следовал по пятам за своим героем» и даже одно время был вхож в дом Распутина, где попытался разыграть роль претендента на руку старшей дочери Григория – Матрены.

Таким образом, нахождение Дувидзона в Покровском в момент покушения на «старца» могло явиться простым совпадением. В свою очередь, стремление столичного полицейского начальства вывести из-под следствия своего агента могло объясняться элементарным нежеланием засвечивать своих платных осведомителей. Пресловутое же «интервью» с Х. Гусевой вполне могло быть журналистской фальшивкой. И в этом случае вся цепь рассуждений о причастности высших полицейских чинов к покушению на «старца» рушится.

Есть, правда, еще один странный факт. 12 октября 1914 года, после проведенного предварительного следствия, судебный следователь Тюменского уезда вынес постановление о предъявлении обвинений в подстрекательстве к убийству Труфанову (Илиодору) и розыске его мерами полиции. Однако уже 6 июля 1915 года товарищ прокурора г. Тобольска решил прекратить уголовное преследование против Сергея Труфанова, несмотря на то что подозреваемый так и не предстал перед правосудием.

Вероятно, окончательный ответ на вопрос о том, руководил ли кто-нибудь действиями Хионии Гусевой и если да, то кто именно, так и останется до конца не проясненным…

Истекавшего кровью Распутина внесли в дом. 1 июля в Покровское прибыли епископ Варнава (Накропин) и хирург М. Владимиров из Тюмени. Тогда же за Распутиным было официально установлено наблюдение полиции, имевшее целью охрану «старца».

Несмотря на то что предварительная операция, сделанная Распутину прямо в его доме, прошла без осложнений, у врачей не было полной уверенности, что пациент выживет. 3 июля 1914 года Григория отвезли на пароходе «Ласточка» – Матрена, впрочем, вспоминает о шестичасовой поездке «в город» на телеге – в тюменскую клинику, где успешно провели полноценную операцию брюшной полости. После этого крепкий организм «старца» быстро пошел на поправку, и уже 17 августа Распутин был выписан из клиники.

Россия тем временем готовилась вступить в Первую мировую войну и переживала небывалый по мощи приступ боевого патриотизма. Беспристрастно взглянуть на происходящее удавалось в тот момент немногим – прежде всего тем, кто не привык отождествлять себя с «большинством общественности». Перспективу войны резко осуждали, в частности, князь В. П. Мещерский и граф С. Ю. Витте.

Против войны недвусмысленно высказался и «отец Григорий», смотревший «на себя… как на человека, на которого пал жребий… представительствовать за „крестьянский мир честной“… Отсюда такая воистину пламенная ненависть к малейшему признаку войны, к малейшему намеку на то, что вновь и вновь забряцает оружие на поле брани» ¹⁵⁹.

Возможно, эта характеристика грешит упрощенной романтичностью, и дело заключалось, помимо всего прочего, во вполне прагматическом осознании Распутиным той истины, что большая европейская война грозит смертельной опасностью российской монархии как таковой, а значит, и ему лично. Однако факт остается фактом: Григорий Распутин не только использовал все имевшееся у него влияние, чтобы не допустить вступления России в мировую войну, но осмелился при этом настойчиво оппонировать государю, в результате чего на продолжительное время лишился своей главной ценности – безусловного царского благорасположения…

В начале XX века Россия неоднократно стояла на пороге военной катастрофы.

Впервые это случилось в 1909 году, когда интересы России, традиционно стремившейся утвердить свое влияние на Балканах, столкнулись с интересами Германии и ее союзницы Австро-Венгрии, аннексировавшей де-юре Боснию и Герцеговину (фактическая аннексия состоялась еще раньше). Правительству, возглавляемому П. А. Столыпиным, в тот раз удалось удержать Россию от ввязывания в кровавую геополитическую авантюру. «О каком бы то ни было наступлении, разумеется, никто не помышлял, и оно никогда не входило в рассмотрение. В подобном же настроении я (министр иностранных дел С. Д. Сазонов. – А. К., Д. К.) застал и Государя, по природе человека глубоко миролюбивого и находившегося еще под тяжелым впечатлением несчастной японской войны, в возможность которой он не верил накануне ее наступления. Но решительнее всех высказывался против всякой политики приключений военный министр (А. Ф. Редигер. – А. К., Д. К.), вероятно, потому, что ему ближе всех было известно неудовлетворительное состояние, в котором находилось его ведомство» ¹⁶⁰. Если верить Илиодору, то Россия не вмешалась в конфликт с Австро-Венгрией в 1909 году «только по настоянию Распутина», изложившего суть коллизии так: «Вот, брат, при дворе-то было охотников много воевать с Австрией из-за какех-то там земель. Но я, дружок, отговорил Папу, потому не время, нужно дома в порядок все приводить» ¹⁶¹.

В 1912 году случилась балканская война, спровоцированная на этот раз Черногорией, осадившей турецкую крепость Скутари. Интересы России, с одной стороны, и Австро-Венгрии и Германии, с другой, оказались по разные стороны линии фронта. На сей раз, наряду с воспоминаниями Илиодора, целый ряд источников подтверждает тот факт, что Григорий Распутин в этой ситуации активно высказался против вступления России в вооруженный конфликт, заявив о том, что «воевать вообще не стоит: лишать жизни друг друга, отнимать блага жизни, нарушать завет Христа и преждевременно убивать собственную душу. Пусть забирают друг друга немцы и турки – это их несчастье и ослепление, а мы любовно и тихо, смотря в самого себя, выше всех станем» ¹⁶². По свидетельству графа С. Ю. Витте, Распутин «в пламенной речи… проникнутой глубокой и пламенной искренностью… доказал [царю] все гибельные результаты европейского пожара – и стрелки истории передвинулись по другому направлению. Война была предотвращена» ¹⁶³. Россия осталась в стороне от конфликта.

16 июля 1914 года был подписан Указ об объявлении общей мобилизации. Понимая, что «фронтовой поезд» стремительно уходит, Распутин и на этот раз пытался любой ценой затормозить его роковой разгон.

«Милый друг, – писал он в июле 1914 года Николаю II из тюменской больницы, – еще раз скажу: грозна туча над Россией, беда, горя много, темно и просвету нет; слез-то море и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нет, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят и верные, не зная, что ради погибели. Тяжко Божье наказание, когда уж отымет путь, – начало конца. Ты – царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят, а Россия? Подумать, так все по-другому. Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой, погибель без конца, печаль. Григорий» ¹⁶⁴.

Э. С. Радзинский высказывает весьма правдоподобное предположение о том, что непродолжительное колебание, которое пережил Николай накануне обнародования Указа о мобилизации, по телефону вдруг потребовав приостановить его телеграфную рассылку, было связано с получением пацифистского послания от Нашего Друга ¹⁶⁵.

«Дневник Распутина» подтверждает эту гипотезу: «Получив сию телеграмму (от Распутина. – А. К., Д. К.), Мама в тревоге просила Папу: „Не надо войны“, и тогда Папа тоже испугался и заявил, штобы мобилизацию остановить… потребовал, да сам-то, видно, растерялся. Уже потом, приехав в город, я знал, што тут было: когда Папа заявил Сухомлинову, што нельзя ли, мол, остановить всю эту канитель… он в страхе зубами заскрежетал… Ведь войну-то не цари, а генералы заварили… да… ан, тут, когда все, можно сказать, готово… стоп машина, а тут еще такое, што уже про мобилизацию приказ отдан, как же ее остановить… Прыгает енерал, што делать не знает… <…> Ну и порешили напустить на Папу иностранного министра Сазонова… А тот, побрякушка, и рад. Уж он Папу и так, и сяк, и этак… А еще пугнул его тем, што, мол, Государственная дума в таку трубку затрубит, ежели немец неожиданно, как снег в Петров день… што тогда уже всем деваться будет некуда… Он тут Папе таких страхов напел, што тот сразу подписал приказ об этой самой мобилизации. Он такой уж человек – подпишет, а потом к Маме: „Ужо готово!“…» ¹⁶⁶

17 июля жребий был брошен, и всеобщая мобилизация началась.

«Есть много оснований утверждать, – заключает О. А. Платонов, и его слова в данном случае не кажутся лишенными оснований, – что, будь Распутин рядом с царем в те решающие дни 1914 года, Россия, возможно бы, не вступила в войну» ¹⁶⁷.

Корреспонденту лондонской «Таймс», разъезжавшему по Сибири, рассказали в тюменской больнице, что, «когда Распутину в палате вручили высочайшую телеграмму о начале войны, он на глазах у больничного персонала впал в ярость, разразился бранью, стал срывать с себя повязки, так что вновь открылась рана, и выкрикивал угрозы по адресу царя» ¹⁶⁸. В тот же день, 19 июля, Григорий отослал Николаю телеграмму, отчаянно пытаясь остановить неостановимое: «Верю, надеюсь на мирный покой, большое злодеяние затевают, не мы участники знаю все ваши страдания, очень трудно друг друга не видеть окружающие в сердце тайно воспользовались, могли ли помочь» ¹⁶⁹.

«Государя телеграмма раздражила, – свидетельствует А. А. Вырубова. – Уверенный в победоносном окончании войны, тогда разорвал телеграмму и с началом войны относился холоднее к Григорию Ефимовичу» ¹⁷⁰.

Вернувшись в конце августа в Петроград, Распутин обнаружил, что фактически угодил в опалу и что более не воспринимается окружающими как могущественный царский фаворит. «У отца в столице осталось мало друзей, потому что он не скрывал своего отношения к войне. <…> Теперь очередь просителей в нашем доме состояла из людей, стремящихся узнать о судьбе попавших в плен сыновей и мужей или пытающихся добиться освобождения от призыва. Все другие ходатаи <…>, раньше толпившиеся в нашей квартире, больше не давали о себе знать. Конечно, не из патриотических соображений они вдруг перестали печься о выгодах. Просто держали нос по ветру и знали, что отец впал в немилость. <…> Даже круг его учениц поредел. Затихли и враги отца – настало время, когда и живой он им не был страшен. Отцу, наверное, было очень трудно. Он, сознавая свою правоту, остался в одиночестве, его никто не слышал» ¹⁷¹.

Никто не мешал Григорию отказаться от «пацифистской ереси» и при первом удобном случае вплести свой верноподданнический голос в общий ура-патриотический хор – либо попросту затаиться до лучших времен. Нет никаких сомнений, что, если бы Распутин был обычным придворным конформистом, он именно так бы и поступил. Однако «старец» продолжал настаивать на той позиции, которую считал единственно правильной.

Встретившись с Николаем, Григорий, как свидетельствует Матрена Распутина, попытался еще раз убедить его в необходимости прекратить войну. «Я никогда ни до, ни после не видела отца таким, – вспоминает Матрена, утверждающая, что присутствовала при этом разговоре. – Отец умолял Николая поверить, что не ищет собственной корысти, возражая против бесполезной войны. Более того, именно из-за этих взглядов отца недоброжелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В войне гибнут русские люди, и когда она закончится, даже победа обернется поражением. Госпиталя переполнятся ранеными и больными; озлобленные, искалеченные, они наводнят деревни, города. Их недовольство нечем будет удовлетворить…» ¹⁷²

Когда Григорий закончил, Николай подошел к нему и «с явным нетерпением в голосе произнес: „Есть время слушать и время что-то делать. Нам представилась великая возможность спасти империю и доброе имя Романовых. Ты верно служил нам, мы это знаем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем?“ Отец застыл. Лицо его побледнело… Его дух был сломлен одним вопросом человека, которого он так уважал и любил» ¹⁷³.

Последняя фраза Николая, обращенная к Распутину, звучала так: «Я вынужден просить тебя не осуждать публично мои начинания» ¹⁷⁴. «После этого, – пишет Матрена, – не было и речи о появлении отца во дворце» ¹⁷⁵.

Впрочем, последнее утверждение Матрены источники не подтверждают. А лучше сказать, прямо опровергают. Дневники Николая II ясно свидетельствуют, что он продолжал общаться со «старцем» весьма интенсивно.

5 сентября 1914 г.: «Вечером имели утешение побеседовать с Григорием с 9.45 до 11.30»;

14 сентября 1914 г.: «Вечером долго ждали приезда Григория. Долго потом посидели с ним»;

28 сентября 1914 г.: «Вечером видели и долго разговаривали с Гр[игорием]»;

7 октября 1914 г.: «Вечером хорошо побеседовали с Григорием»;

17 октября 1914 г.: «Находился в бешеном настроении на немцев и турок из-за подлого их поведения вчера на Черном море! Только вечером под влиянием успокаивающей беседы Григория душа пришла в равновесие!» ¹⁷⁶

Тем не менее, помимо цитированного выше свидетельства Вырубовой, есть и иные подтверждения того, что в этот период отношение царской четы к Распутину стало заметно прохладнее. С. П. Белецкий свидетельствует о том, что Григорий Распутин был в эти месяцы лишен казенного автомобиля ¹⁷⁷. Французский посланник Морис Палеолог приводит следующие слова некой графини Б., сестра которой близко знакома со «старцем», о том, что Распутин «не очень часто» видится с царем и царицей: «У меня такое впечатление, что в данный момент их величества держат его в некотором отдалении. Так, например, позавчера он был в двух шагах отсюда, у моей сестры. Он при нас телефонирует во дворец, спрашивает г-жу Вырубову, может ли он вечером видеть императрицу. Г-жа Вырубова отвечает ему, что лучше ему подождать несколько дней. Он, по-видимому, был очень обижен этим ответом и тотчас покинул нас, даже не простившись. Раньше он не стал бы даже справляться, можно ли ему пойти во дворец, он прямо отправился бы туда». На вопрос Палеолога, чем объясняется эта перемена, собеседница отвечает: «Просто-напросто тем обстоятельством, что императрица оторвана от своей прежней меланхолической мечтательности. С утра до вечера она занята своим госпиталем, шитьем белья, санитарным поездом. У нее никогда не было такого здорового вида».

Таким образом, следует предположить, что стилистика отношений между Григорием и Николаем (а возможно, и Александрой Федоровной) в течение первого военного полугодия все же изменилась. С одной стороны, в ответ на требование Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича удалить Распутина из Петрограда Николай традиционно отмолчался, но, с другой стороны – возможно, впервые за всю историю их отношений, – отчасти поставил на место Григория, властно ограничив репертуар его высказываний.

Поняв, что антивоенные эскапады рискуют обрушить его статус фаворита, Распутин, судя по всему, предпринял энергичные усилия, чтобы «подладиться» под Николая.

Как свидетельствовала неназванная собеседница Мориса Палеолога, 25 сентября 1914 года Распутин заявил ей буквально следующее: «Я в восторге от этой войны, она избавила нас от двух великих бедствий: от пьянства и от немецкой дружбы. Горе царю, если он остановит борьбу раньше, чем Германия будет раздавлена» ¹⁷⁸.

Судя по всему, Распутин довольно быстро понял, что в сложившихся условиях, дабы окончательно не потерять расположение царской четы, необходимо прищемить хвост собственной гордыне и даже собственному пониманию того, откуда исходит главная опасность для монархии и государства в целом. Распутин убедился в том, что пытаться повлиять на Николая в тот момент было совершенно бесполезно. Хотя император по-прежнему нуждался в периодических утешениях со стороны Нашего Друга, но, быть может, впервые за всю жизнь Николай вдруг ощутил мощную поддержку со стороны общественности, которая на первых военных порах решительно сплотилась вокруг трона. Это до известной степени опьянило Николая, придало ему кратковременное ощущение возросшей внутренней независимости, в том числе от Распутина.

«Николай упивался народной любовью, не понимая, что не его личная популярность, а военная лихорадка покончила с внутриполитическими неурядицами. Он был совершенно убежден в правильности своей позиции. <…> Николай был опьянен даже не столько победами на фронте, сколько самим собой в образе воителя, исполненного силы. <…> Насколько я помню, то был единственный период, когда царь по-настоящему холодно относился к отцу» ¹⁷⁹. Говоря о «по-настоящему холодном отношении», Матрена, конечно же, неоправданно сгущает краски. Но то, что масштаб влиятельности Распутина во дворце в эти месяцы резко уменьшился, – в этом вряд ли приходится сомневаться.

Для своенравного истероида Григория Распутина такое унизительно конформистское положение было равносильно катастрофе. Стресс, пережитый в результате покушения и еще не до конца преодоленный, многократно усилился. У «старца» начала развиваться выраженная невротическая депрессия.

«Папа был уже не тот, что прежде… – вспоминает это время Матрена Распутина. – Его выздоровление от раны затянулось – я уверена, что виной тут был удар, нанесенный царем. Иногда чувствовалось, что отец не хочет выздоравливать. Я также уверена, что рана от слов царя оказалась глубже, чем от ножа» ¹⁸⁰.

Григорий вступил в период «темной ночи души», мерил комнату шагами, мучился, ожидая, что царское расположение вот-вот вернется в полном объеме. «Дело усугублялось тем, что вместе со здоровьем из отца уходила и способность исцелять людей. <…> Отец молился с прежним рвением… Молитвы оставались без ответа».

Утрата безоговорочного доверия и почитания со стороны Николая лишила Григория главной – по сути, единственной – опоры, на которой зиждились его относительный душевный покой и социальный статус. Его главной черте характера – нарциссическому самолюбию – был нанесен сокрушительный удар. Одновременно исчезали уникальные условия для его более или менее адаптированного существования в обществе.

Будучи истероидным психопатом, Распутин мог вести себя социально сбалансированно лишь в исключительно благоприятном – «оранжерейном» – коммуникативном микроклимате. Распутину требовалось, чтобы его окружали люди, которые, во-первых, готовы были бы принимать его поведенческую патологию в качестве нормы, а во-вторых, прочно ограждали бы его от возможной агрессии извне, со стороны «большого социума».

Оставшись без полноценного монаршего благоволения, Распутин в психологическом плане лишился защитного панциря. Узкий круг фанатично преданных ему поклонниц и поклонников, которые сами нуждались в душевном протекторате со стороны «старца», паллиативом утраченной царской эгиды служить не мог. Психологический удар, нанесенный царями Нашему Другу, спровоцировал у него развитие процесса психопатической декомпенсации, одним из ярких проявлений которого явились продолжительные депрессивные переживания.

Психопатическая декомпенсация, помимо развития депрессии, характеризовалась острым душевным кризисом и саморазрушающим стремлением Распутина изменить ход событий за счет активного проявления именно тех качеств, которые изначально вызывают у окружающих наибольшее раздражение.

Именно в этот – военный – период «старец» совершает все свои наиболее экстравагантные и шумные выходки, в которых обычно усматривают проявление его «безудержной натуры», но которые в действительности явились следствием наступившего внутреннего душевного разлада и которые в конце концов подвели Григория Распутина к финальной трагической черте.

«Пытаясь заглушить боль и стыд, – вспоминает Матрена, – отец начал пить. Это приносило лишь временное облегченье. Чем больше он пил, тем больше ему приходилось пить, чтобы загнать боль поглубже. Все это подрывало его физические и духовные силы» ¹⁸¹.

«В муке он выкрикивал последние 7 слов Христа. И в отчаянии бросался к дверям и ехал на „Виллу Родэ“. Там были приятели и вино, там он танцевал и слушал дикую, иногда странным образом успокаивающую, завораживающую цыганскую музыку» ¹⁸².

Все попытки Авдотьи Бекешовой отвлечь Григория от мрачного разгула оставались безрезультатными, хотя ей, по словам Матрены, «удавалось хотя и немного, но все же сдерживать его». В конце концов Дуня предложила Распутину уехать в Покровское. «Но отец не желал отдаляться от царской семьи», поскольку единственным, что могло его по-настоящему спасти, было возвращение прежнего статуса.

Вскоре Дуня была вынуждена уехать в Сибирь к умирающей матери. «Отец пошел, что называется, вразнос. <…> Когда Дуня вернулась после похорон матери, то увидела исхудавшего, похожего на покойника человека, обессилевшего после многомесячных кутежей» ¹⁸³.

Но тут в ход событий властно вмешался Рок…