Текст книги "«На суше и на море» - 60. Повести, рассказы, очерки"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Мюррей Лейнстер,Георгий Гуревич,Игорь Забелин,Михаил Васильев,Владимир Муравьев,Юрий Авербах,Вера Ветлина,Лев Линьков,Николай Жиров,Борис Карташев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

ДЕНЬ КАУКА ЛУНИНИ

В саду Русселя с пяти часов утра копается Такато. Он встает раньше всех и сразу принимается за работу. Но едва на горизонте покажется солнце, Такато все бросает, падает на колени, простирает к солнцу руки и вполголоса бормочет молитвы. Минуты три он находится в трансе, из которого его невозможно вывести. Но вот молитвы окончены, он трижды воздевает руки к небу и поднимается с колен.

Примерно в это же время долгий пронзительный гудок будит спящую деревню. Через полчаса за ним следует другой, возвещающий о начале трудового дня.

Не проснуться от этих гудков нельзя: они будят всех. Но не для всех эти гудки имеют одинаковое значение. В то время как одни лишь перевернутся, чтобы еще слаще заснуть на другом боку, большинство жителей Вайанае уже на ногах.

С лопатами и кирками на плечах, в широкополых соломенных шляпах рабочие толпами идут к поджидающему их поезду, и через несколько минут открытые платформы уносят их по берегу моря к соседним долинам.

Сотрясая землю, начинают гудеть и стучать заводские машины. Из высокой трубы столбом поднимается черный дым.

Возле конторы Гесслер и клерк отдают распоряжения конным надсмотрщикам. Тяжело громыхая, из конюшни выезжают запряженные мулами громоздкие телеги.

Со скрипом, нехотя растворяются то одна, то другая дверь в канакском поселке, и на пороге, потягиваясь, показываются заспанные фигуры хозяев. Одна за другой открываются лавки, и к семи часам деревня бурлит жизнью.

Высоко над Вайанае возносят свои дымовые трубы сахарный завод, большая угрюмая постройка из кирпича и железа. Все вокруг существует только для того, чтобы работали его машины, чтобы бесконечные вагоны увозили бесконечный поток белых мешков, туго набитых сахаром.

Здесь все, кроме дюжины рыбаков-канаков и еще десятка канакских семей, кормящихся со своих маленьких полей, зависят от завода и его плантации. Исчезни завод – поселок превратится в ничтожную рыбацкую деревушку, разбредется все его пестрое население.

В эти ранние часы, когда свет еще борется со мглой и на горизонте виднеется созвездие Южного Креста, Руссель совершает обычную прогулку по берегу моря.

В прибрежном влажном песке юркие маленькие крабы роют свои норки. Забравшись боком в норку, они захватывают в клешни щепотку песку и, также боком выбравшись наружу, ловким щелчком бросают песок далеко в сторону.

Морская цапля, как окаменелая, неподвижно вытянув шею, стоит на своих длинных ногах и внимательно высматривает, не вынесет ли волна что-нибудь съедобное. Заметив человека, цапля со странным жалобным воплем расправляет крылья и улетает в соседнее болото.

Но ненадолго остается морской берег пустынным. На смену цапле, посвистывая и порхая с места на место, является шумная стая куликов, которые принимаются деловито искать что-то в песке. В свешивающихся вниз тонкими прядями ветвях соседних альгероб трещат неугомонные майны и слышится отчетливое «та-ка-та» дикого голубя.

Плещут волны, одна за другой набегая на низкие коралловые островки и отмели и разбиваясь о них каскадами белоснежной пены. Тонкий прозрачный пар поднимается над водой. В воздухе тепло и влажно.

Кое-где в синей волне взмахнет хвостом резвящийся дельфин, покажется широкая спина черепахи или плавник акулы. В водяных брызгах блеснут алмазами первые солнечные лучи.

На берегу тускло горят небольшие костры, и каначки в своих длинных блузах – галоках – хлопочут, готовя нехитрый завтрак мужьям, отправляющимся на рыбную ловлю. А мужчины возятся около маленьких лодчонок-кану, укладывая в них сети и крючки.

В море за белыми бурунами, скользя с волны на волну, показалась плывущая к берегу лодка. Рыбак возвращается с ночного лова. Жена уже ждет его у самой воды. Она смело ступает по пояс в воду, хватает за нос выброшенную валом легкую кану и быстро бежит за линию прибоя. Рыбака окружает толпа любопытных.

Однако пора возвращаться в деревню. Руссель с берега видит, что на крыльце больницы его уже ожидает несколько японцев, завернутых в красные одеяла.

У врача Вайанае немного работы, хотя он совмещает в одном лице и врача, и аптекаря, и санитарного инспектора. В Вайанае болеют мало. Рабочие не могут позволить себе такой роскоши. Руссель лечит зубы, вынимает занозы, вскрывает нарывы. Японцев сменяют шумливые португалки, являющиеся на прием с целым выводком чумазых ребятишек.

Наконец, прием окончен. Доктор моет руки и через растворенное окно видит, как по улице галопирует сам господин Гесслер. Гесслер смотрит в сторону лечебницы, видит Русселя и громко приветствует его:

– Guten Morgen, Herr Medicinal Ratt![19]19
  Доброе утро, господин медицинский советник (нем.).


[Закрыть]

Руссель подходит к окну, кланяется и отвечает:

– Bon jour, monsieur le gouvemeur general![20]20
  Здравствуйте, господин главный управляющий (франц.).


[Закрыть]

Гесслер поднимает рукой соломенную шляпу и проезжает в направлении конторы.

Улица пустеет. Тропическое солнце загоняет всех в дома, в сады. Разве что изредка проедет телега да молодой канак во всю прыть промчится верхом, разгоняя копошащихся в пыли майн и кур. Вслед ему со звонким лаем кинутся несколько собак, но не догнав, отстанут и лениво побредут назад. Снова тишина.

Именно в эту пору, несмотря на палящий зной, Руссель отправляется в свою традиционную прогулку по долине. Эти каждодневные прогулки он считает обязательными для себя, находя, что это самая эффективная борьба с ленью и апатией.

Приехав сюда, он первые дни удивлялся инертности гавайцев, но потом сам почувствовал, как расслабляюще действует влажный зной тропического дня – двигаться не хочется, тянет в гамак, в прохладу, не хочется даже читать, смотреть бы на океан, бездумно следить за набегающей волной и лежать, лежать в полудремотной истоме, пока не позовут к столу. И так изо дня в день.

Однажды Руссель действительно пролежал целый день в гамаке, но в наказание за сибаритство весь следующий день он провел на ногах, исходив все окрестности Вайанае. Скоро его излюбленным маршрутом стала Вайанайская долина. Там он перезнакомился с канаками и прогулки стал считать врачебным обходом своих новых знакомых. Денег за осмотр больных он, разумеется, не брал, только, возвращаясь домой, приносил массу цветов, которыми одаривали его канаки.

– Ты знаешь, моя дорогая, что самое замечательное? – говорил он жене, – То, что канаки считают меня почти за своего. Они не называют меня «мистер Руссель», они обращаются ко мне «каука лукини» – «русский доктор». Понимаешь, я для них не Джон Руссель, не Николай Судзи-ловский, не штатный врач этой плантации – я Русский Доктор!

В долине было много следов прежней жизни. На каждом шагу попадались брошенные поля таро, полуразвалившиеся ограды из кусков лавы и базальта, покинутые травяные хижины, высохшие оросительные каналы, пни от вырубленных лесов. Кругом залитая солнцем равнина, поросшая кустами мимозы, колючим кактусом и диким индиго. Кое-где торчат черные камни – остатки былых сооружений, придавая долине вид огромного глухого кладбища.

Более сорока лет назад эпидемия черной оспы смертным поветрием прошла по долине, унеся почти все население. То, что не сумели сделать миссионеры, доделала черная оспа – еще один подарок «цивилизации» «диким» канакам.

Только у маленькой речушки, бегущей посередине долины, видны были купы, хлебных деревьев, манго, банановых и кокосовых пальм. Здесь поближе к воде жались небольшие плантации канаков. Среди густой зелени и цветов белели дощатые домики, некоторые с верандами и лестницами…

Устав от ходьбы, Руссель часто забредал на чей-нибудь участок, садился под деревом и с час сидел неподвижно, прислушиваясь к шелесту листьев и журчанию ручья.

Тропинка шла мимо плантаций таро – круглых террас, залитых водой и затянутых водорослями. Это делало террасы похожими на гигантские водяные лилии. На одной из террас по колено в воде работал совершенно голый, бронзовый от загара канак.

– Алоха нуи! – прокричал Руссель.

Канак поднял голову и улыбнулся.

– Алоха нуи!

Он показал рукой на свой домик, приглашая Русселя зайти. Руссель кивнул головой и пошел к дому.

С отцом этого канака он познакомился у Гесслера. Старик Калакау частенько наведывался к управляющему, всегда нагруженный связками бананов. Управляющий плантацией был для него чем-то вроде прежнего алии-аи-моку – вождя, а бананы он приносил ему в дар. Вел он себя очень непринужденно: сложив подарки, он садился, закуривал свою коротенькую трубочку, охотно вступал в разговор, шутил, смеялся и, прощаясь, всем подавал руку.

Во время прогулок Руссель всякий (раз навещал старика. Тот встречал его очень радушно, угощал пои и расспрашивал о новостях. Потом он немного провожал Русселя и на прощание обязательно одаривал цветами и бананами.

Русселю удалось то, что не удавалось прежде ни одному врачу: от него не скрывали больных проказой.

Когда на островах появилась проказа, специальная инспекция стала забирать больных в лепрозорий на острове Молокаи. В газетах лепрозорий метко окрестили «адом Тихого океана». Гавайцы прятали больных, болезнь распространялась все больше и больше, и чем жестче были облавы на прокаженных, тем страшнее становился лепрозорий для канаков.

Руссель разговаривал с Калакау и с другими стариками и, стараясь не расспрашивать о больных, просто рассказывал, чем грозит им распространение этой страшной болезни. Канаки слушали внимательно, и однажды Калакау сказал ему:

– Мы все понимаем, но ведь раньше никто не говорил с нами так.

От плантации к плантации, от дома к дому Руссель выхаживал за день километров пятнадцать. Канаки так привыкли к этим обходам, что, когда он прихворнул и несколько дней не появлялся в долине, к нему явилась целая делегация узнать, что с ним случилось.

– Как вы сумели так залезть к ним в душу? – изумлялся Гесслер.

– В том-то и дело, что в душу к ним я не лез, – смеялся Руссель, – Я им помогаю чем могу и сам не постесняюсь попросить помощи, если понадобится. Я не только не показываю вида, как вы, может быть, думаете, но и в самом деле не чувствую себя выше их. А они это отлично понимают.

К пяти часам вечера Руссель всегда являлся домой. Пообедав, он уходил в кабинет и там час-полтора работал: писал корреспонденции в Петербург – он был сотрудником нескольких газет и журналов – и делал заметки в дневник. Доктор, как и раньше в Европе и Америке, продолжал вести научную работу. Потом отправлялся в рабочие бараки.

На самом краю Вайанае на берегу речки в форме буквы П стоят белые бараки, разделенные внутри белыми дощатыми перегородками на множество каморок в полторы сажени в длину и настолько же в ширину. В каморках и во дворе стоит никогда не выветривающееся зловоние, распространяемое бочонками с кислой капустой. Это японская колония.

В другом конце деревни за густой листвой деревьев скрыт иной, обособленный мир, в котором живут рабочие-китайцы.

Китайские бараки обращены фасадом к морю, но отделены от него довольно широким болотом, заросшим буйным кустарником и высоким диким портулаком.

Участок, расположенный между бараками и болотом, представляет сплошную кучу мусора, здесь в один ряд выстроены три кухни, похожие на давно не чищенные хлевы.

Португальцы живут в отдельных, разбросанных по всему поселку домиках. У жилищ португальцев всегда можно видеть грязных и оборванных ребятишек и непременных коз. Вся обязанность хозяев в отношении этих коз заключается лишь в том, что они их доят. Во всем же остальном козы предоставлены самим себе.

Больше всего на плантации японцев и китайцев, меньше португальцев, таитян и белых, европейцев и американцев. И совсем немного гавайцев.

На этот раз Руссель отправился к японцам. Из Японии приехал буддийский священник, будет служба. Такато настоятельно приглашал и обещал быть переводчиком.

На крыльце японского барака стоял стол, покрытый белой скатертью, на столе ящичек с открытой дверцей, в ящичке статуэтка Амиту Буца – японского Будды. Перед статуэткой курилась сандаловая палочка, по бокам ящика горели свечи. Седой старик священник в черном сюртуке, поверх которого был накинут тонкий шелковый халат, расшитый иероглифами, тихим голосом читал проповедь. Такато переводил.

Проповедь была мало интересна: священник говорил, что в жизни надо иметь своим руководителем Амиту Буца, сравнивал бога с компасом на корабле, призывал вести скромную добродетельную жизнь, во всем слушаться старших и начальство и обещал много благ в будущей жизни.

Японцы, сидевшие против священника, курили трубки, внимательно слушая проповедь, многие женщины плакали.

Думал ли священник, что вот эти самые рабочие, которых он поучал смирению и послушанию, всего несколько дней назад принудили надсмотрщика, ударившего одного из них, публично извиниться. А благообразный пожилой европеец, оказавшийся врачом плантации, с которым он и после проповеди мирно беседовал и которому он подарил палочку и четки с изображением Будды, подбил этих японцев на забастовку протеста, первую забастовку японских рабочих на Гавайях. Нет, священник был далек от подозрений. С любезной улыбкой, протягивая Русселю четки, он на чистейшем английском языке пояснил ему:

– Наши четки не совсем то, что христианские четки. Каждое зерно означает какой-нибудь грех; перебирая четки, мы как бы предостерегаем себя от каждого из этих грехов.

Лицо Русселя было совершенно серьезно, но в глазах прыгали веселые искорки.

– Конечно, это более разумно, чем у христиан. Буддизм, имея все положительные качества христианства, не имеет их отрицательных качеств, фанатизма например.

Улыбка японца стала еще любезнее.

– Отчего бы вам не заняться проповедью буддизма канакам? Канаки ведь еще не очень тверды в христианстве. Не так давно принцесса Кееликолани, последний потомок великого Камеамеа, чтобы остановить извержение Килауэа принесла в жертву богине Пеле свинью и несколько шелковых платков.

Японец сокрушенно качал головой и цокал языком.

– А несколько дней назад местная красавица, рассердившись за что-то на своих многочисленных любовников, записала их имена в библию, совершила нарочно паломничество к Пеле и бросила книгу в жерло Килауэа. Поистине силен еще языческий дух среди канаков. Христианам за столько лет не удалось с ним справиться, но я думаю, что буддистам это удастся лучше.

Японец все с той же непроницаемой улыбкой стал откланиваться.

– Ах, мистер, зачем вы все это говорили священнику? – тихо сказал Такато Русселю, когда они шли обратно, – Он может обидеться на вас и на меня, и на всех нас.

– Ну и что же? Разве священник страшнее Гесслера?

– Ах Гесслер, Гесслер… Если он только узнает, кто зачинщик этой забастовки.

– Не беспокойся, рано или поздно узнает.

Фамилия вайанайского пастора говорила, что он происходит от старинных гавайских кагунов. Это подтверждало также не только фамилия, но и дородство. Полнота на Гавайях служила признаком благородства. Например, жена пастора была, очевидно, знатнее его: она весила полтораста килограммов. Пастор отличался изумительной неподвижностью и ленью. В деревне считали событием, когда пастор сам относил письмо на почту. Каково же было изумление вайанайцев, когда они узнали, что пастор совершил путешествие в Гонолулу. Оказалось, что в столице он побывал у экс-королевы Лилиуокалани и просил помощи на восстановление ветхой вайанайской церкви. Лилиуокалани подписалась на сто долларов. Это было лучше, чем ничего. Тогда состоятельные каначки, вроде госпожи Гесслер, решили устроить благотворительный вечер – хоровое пение и драматические картины на религиозные сюжеты – в пользу деревенской церкви. Чтобы привлечь побольше народу, решено было организовать спортивные состязания.

Из-за буддиста Руссель пропустил соревнования на кану[21]21
  Лодка типа каноэ.


[Закрыть] и борьбу. Застал он только конные состязания молодых каначек, больших любительниц этого спорта.

Руссель вышел на главную улицу, когда по ней к финишу на берегу океана стремительно неслись юные наездницы, украшенные гирляндами и венками. У каждой спереди был пристегнут большой кусок алого полотна, концы его развевались по ветру. Руссель невольно залюбовался ими. Публика криками приветствовала победительницу, которую наградили опять-таки цветами.

Цветы, цветы, всюду цветы. У входа в церковь, украшенную цветами, Русселя встретили каначки в цветах и повесили ему в виде пропуска цветочную гирлянду на шею.

Церковь была набита битком. Духота стояла страшная. Бедняга Гесслер едва успевал вытирать платком лицо и шею.

– Как вам это нравится, доктор? – спросил он Русселя, когда тот протиснулся к нему, – Мне здесь, наверное, особенно плохо оттого, что я, католик, затесался в протестантский храм.

– Я сейчас уговаривал одного японца заняться буддийской пропагандой на острове, – сказал Руссель, поправляя на шее гирлянду.

Гесслер помрачнел.

– Не следовало бы. Японец может принять это всерьез.

– Он, кажется, так и сделал. Впрочем, я сейчас подумал, что вряд ли он будет иметь успех. Бостонские миссионеры канаков-католиков заставляли руками выгребать отхожие места. А что, если буддисты заставят канаков вылизывать эти места?

Гесслер откашлялся и с не свойственной ему серьезностью сказал:

– Вы, доктор, вечными своими насмешками над религией показываете себя с очень невыгодной стороны. Люди с положением говорят о вас скверные вещи.

– Кто эти люди с положением? Два американца – конторщик и учитель? Не дай бог, чтобы они говорили обо мне хорошие вещи. Не будем ссориться, господин Гесслер. Как только я вам окончательно надоем, вы просто скажите мне: убирайтесь-ка, доктор, на все четыре стороны. Вот так и договоримся. Даю слово, что я на вас не обижусь.

Руссель ушел, не дождавшись конца спектакля. Уже недалеко от дома он видел, как на церковном дворе пускали бенгальские огни. Это означало, что вечер окончен.

Не то, чтобы его очень задел разговор с Гесслером, но плохо скрытая угроза была неприятна. Несколько дней назад он сделал все, чтобы поднять японцев на забастовку, но афишировать свое участие он считал излишним. Компания сразу же его уволила бы, рабочих прижали бы еще больше под предлогом борьбы с социалистической пропагандой, и пользы не было бы никакой. Необходима большая сдержанность.

Итак, настроение под конец дня было испорчено.

– Спокойной ночи, Каука Лукини, – раздалось за спиной.

Руссель оглянулся. Сзади шел Калакау.

– Что ты здесь делаешь?

– А вот приходил в церковь, сейчас иду домой.

«В самом деле, – подумал Руссель, – я ведь каука лукини, и стоит ли переживать из-за всяких Гесслеров».

– Спокойной ночи, Калакау, спокойной ночи! – с улыбкой ответил он и свернул к дому.

БЕЛАЯ ВОРОНА

С легким шорохом колышутся пальмы. Медленно качается гамак. Русселю из его сада видны поселок и море, горы и пестрая чересполосица канакских полей.

Вот среди черных скал по еле заметной тропке идет старик с мотыгой на плече. Это Калакау.

– Алоха нуи, Каука Лукини, – приветствует старик Русселя, приблизившись к коттеджу.

– Здравствуй, Калакау, – отвечает Руссель, – Почему сегодня ты идешь один? Где твой сын Укеке?

– Сын… плохо. Умирает. Ты друг. Ты все равно что канак, и я скажу тебе правду. Укеке работал в праздник, и кагуна рассердился на него. Обещал замолить до смерти.

Руссель быстро встал. У него еще не было столкновений с кагуной – канакским колдуном и лекарем, которого легковерные канаки считали наделенным сверхъестественной силой. Но Руссель много слышал о кагунах и знал, что эта история может плохо кончиться для Укеке.

В давние времена язычества кагуны были жрецами, хранителями древних обрядов, они приносили жертвы и умилостивляли богов. Они были главными советниками вождей и королей. С течением времени и изменением обстоятельств кагуна потерял часть своих «должностей», но у канаков еще сохранилась вера в его сверхъестественную силу.

Кагуна есть в каждом канакском селении. Он лечит травами, заговорами и нашептываниями, отыскивает и наказывает воров и других преступников. Он может «наслать» на гавайца беду и погибель, «замолив» его до смерти.

Недавно в деревне кто-то украл оставленную на улице мотыгу. Пострадавший был так расстроен, что пообещал обратиться к кагуне, чтобы тот «замолил» вора до смерти. Одного этого обещания оказалось достаточным, чтобы мотыга в тот же вечер вернулась на свое место.

Одному канаку сказали, что он своим поведением может навлечь на себя неудовольствие кагуны. Бедный канак так напугался, что, еще до того как кагуна узнал о его проступках, уже заболел какими-то невыносимыми болями в спине и в плечах.

Несколько врачей-европейцев были свидетелями, как после такого «замаливания» совершенно здоровые канаки умирали от одного суеверного страха, и последующее вскрытие не обнаруживало никаких признаков повреждения внутренних органов.

Местный вайанайский кагуна еще несколько лет назад был обыкновенным человеком. Растил свое таро, любил выпить и никогда не отличался трудолюбием. Откровение на него снизошло внезапно, когда он валялся на улице пьяным и вдруг начал есть лошадиный помет и кричать, что он кагуна. Столь необычная пища не причинила ему никакого вреда, а легковерные односельчане поверили в его сверхъестественную силу.

– Пойдем к твоему сыну, Калакау, – сказал Руссель, – Такато, лошадь!

Сын Калакау Укеке лежал на вытертой циновке и стонал. «Что делать? – думал Руссель, – Как спасти Укеке? Сказать, что кагуна шарлатан? Но ни старый Калакау, ни Укеке не поверят.»

– Что у тебя болит, Укеке? – спросил Руссель, наклоняясь над распростертым канаком.

– Я не могу встать. Ноги не слушаются меня.

– Укеке, не падай духом. Кагуна плохо молился. Ты здоров. Встань.

– Ты говоришь, плохо молился? – спросил старик, – Откуда ты знаешь это? Хотя вам, белым, обо всем сообщает телефон. Ты точно знаешь, что кагуна плохо молился?

– Знаю.

– Укеке, сынок, вставай, – торопливо склонился над сыном старик, – пойдем к кагуне, отнесем ему подарки, и он простит тебя.

Молодой канак неуверенно поднялся.

– Ты стоишь! – обрадовался старик. – Каука Лукини сказал правду.

Старик заметался по хижине в поисках подарка, достойного кагуны. Бананы, апельсины, таро, тыквы, чаша для кавы – все выкидывалось из темных углов на свет и снова возвращалось назад – это были вещи, недостойные того, чтобы стать подарком кагуне. Старик в изнеможении опустился на циновку, с которой только что поднялся сын. На его лице выражение вспыхнувшей надежды сменилось выражением бессилия и тоски.

– Калакау, дай кагуне денег, – сказал Руссель, протягивая старику несколько никелевых монет. – Кагуна их очень любит.

Калакау положил монеты в пустую тыкву, в которой у знаков хранятся разные мелкие вещи, и, громыхнув этим круглым кошельком, завернул его для верности в кусок материи.

Вайанайский кагуна жил в горах, в полутора верстах от деревни.

Робко переступили старый Калакау и его сын порог священного дома. Кагуна возлежал на циновке в прохладной тени. Он дремал.

– О могущественный… – тихо сказал старик.

– Кто здесь? – сквозь сон спросил кагуна.

– Калакау и Укеке.

Кагуна открыл маленькие опухшие глазки.

– Укеке умер, – равнодушно сказал он.

Калакау и Укеке затряслись в ознобе.

– Укеке не умер, – громко сказал Руссель, до сих пор молча стоявший позади канаков, – Ты плохо молился, и он остался жив. Прими подарки и дай ему прощение.

Маленькие злые глазки кагуны недобро блеснули.

– Я сказал, что он умер. Я хорошо молился. Уйди, белый человек, это не твое дело.

Кагуна повернулся лицом к стене, давая этим понять, что больше разговаривать он не намерен.

Руссель подошел вплотную к кагуне. На доктора пахнуло запахом винного перегара. Кагуна был пьян.

– Тебе говорят, бери подарки. А то мы уйдем, и ты ничего не получишь.

До кагуны весьма плохо доходил смысл происходящего. Ему хотелось спать, он чувствовал приближение хороших снов.

– Уйди, не мешай мне беседовать с богами, – бормотал кагуна.

Но Руссель продолжал его трясти.

– Я тебя замолю до смерти, – выдохнул выведенный, наконец, из себя настойчивостью пришельца кагуна.

– Попробуй, – сказал Руссель, – Я останусь жив и невредим, и все узнают, что ты обманываешь людей.

Кагуна в ярости вскочил на ноги. Такого оскорбления, да еще в присутствии канаков, он простить не мог. Опьяненный винными парами и фантастическими сновидениями о собственном могуществе, он приступил к обряду «замаливания до смерти».

Колдун накинул на плечи плащ, расшитый перьями попугаев, и, шепча заклинания, долго тер один о другой два кусочка сухого дерева, пока на большом круглом камне, чернеющем посреди хижины, не разжег костер. Запылал огонь, осветив свирепое раскрашенное лицо кагуны, бледных, упавших на колени Калакау и Укеке, и Русселя, который стоял, скрестив руки на груди, и спокойно смотрел на все происходящее.

Кагуна взял в руку три ореха кукуй и один за другим побросал их в огонь. По хижине поплыл пахучий дым горящего масла.

Не обращая никакого внимания на присутствующих, словно бы их и не было в хижине, кагуна невидящим взглядом уставился на Русселя и в бреду бормотал заклинания.

Начиналась самая ответственная часть обряда.

Кагуна укрепил на священном камне один конец длинной тонкой ветки ползучего колокольчика, оттянул ее свободный конец к себе и отпустил.

Русселю стало жутко. Ветка медленно ползла по камню, цепляясь за каждую неровность. Каждая выпуклость камня имела свое тайное значение. Все они сулили гибель: от воды, от огня, от ломоты в суставах…

Руссель невольно подался вперед, следя за неверным движением ветки. Он то бледнел, то краснел. Ветка дрогнула и остановилась.

– Тебя ждет скорая смерть от каменной болезни, – задыхаясь сказал кагуна и в изнеможении упал.

Калакау в тоске смотрел на Русселя. Руссель напряженно засмеялся.

– Я жив и еще проживу пятьдесят лет, – сказал он и прошелся из одного конца хижины в другой, – Смотри, как меня слушаются мои ноги. Ты плохой кагуна.

Кагуна протрезвел. Его заплывшие жиром мозги, наконец, сообразили, что он затеял рискованное дело, грозящее его авторитету, и, поняв, это, кагуна важно произнес:

– Ты жив, потому что я не сказал одного самого важного слова. Я не хочу твоей смерти, Каука Лукини.

Руссель, избавившийся от мрачного впечатления дикого обряда, рассмеялся уже совершенно искренне. А кагуна так же торжественно обратился к Калакау.

– Приблизься, старик. Я готов простить твоего сына. Давай подарки.

Калакау подал кагуне свою тыкву. Кагуна тряхнул тыквой, послушал звон монет и спрятал тыкву под плащ.

– Иди домой, Укеке, а я помолюсь о твоем прощении…

Молча добрались Руссель, Калакау и Укеке до деревни.

Только у серого камня, где дорога в деревню шла прямо, а дорога в канацкое селение сворачивала направо, старый Калакау нарушил молчание.

– Наш кагуна – сильный и злой кагуна. Тебе трудно было бороться с ним. Ты был бел, как цветок мирта, и смерть смотрела тебе в глаза. Но ты сильнее его, Каука Лукини. Ты добрый кагуна.

Руссель крепко пожал руки старику и его сыну, пришпорил коня и, перейдя на галоп, въехал в деревню.

Он остановился возле конторы.

– Не зайдете ли к нам? – окликнул Русселя из окна Гесслер.

– С удовольствием, – ответил врач и, соскочив с коня, прошел в контору.

Контора, или, как ее называли на американский лад, «оффис», – большой, выкрашенный серой масляной краской барак, стоящий на главной улице напротив сахарного завода, была не только конторой плантации и почтой, но одновременно и своеобразным деревенским клубом.

Целый день из окон оффиса слышатся стук счетов, похожий на частую ружейную пальбу, телефонные звонки и гул голосов, в синее небо тянутся сизые струи табачного дыма.

Люди идут в контору за делом и без дела: чтобы узнать новости и поболтать о высокой политике, послушать анекдот и просто посидеть и провести время.

Постоянный шум в отгороженном для посетителей углу совершенно не мешает бухгалтеру мистеру Смиту, углубившемуся в конторские книги и арифметические выкладки. Впрочем, бухгалтер сам, когда нет работы, укладывает ноги на письменный стол и охотно принимает участие в дебатах.

В конторе по обыкновению шел спор. Бухгалтер и механик нападали на Гесслера, который позволил себе высказать какое-то не особенно лестное для американцев суждение об их порядках.

– Откуда, доктор? – спросил Гесслер, когда все обменялись рукопожатиями.

– От кагуны.

– Что вы там делали?

– Присутствовал при знаменитом «замаливании до смерти».

– Преступная практика этих шарлатанов-кагун, – раздраженно сказал бухгалтер, – в конце концов приведет к тому, что канаки вымрут.

– А мне кажется, да и вы это прекрасно знаете, что вовсе не от этого вымирают канаки, – ответил Руссель.

– A-а, – махнул рукой Смит, – опять скажете: «колониальная политика», «эксплуатация»…

– Вы совершенно правы: эксплуатация и колониальная политика Америки – вот истинные причины гибели целого народа.

– Мы вступили с канаками в деловые отношения. За все, что мы берем, мы платим.

– Да, за сандаловые леса вы расплатились грошовой дрянью: оловянными зеркальцами, жестяными серьгами, стеклянными бусами; за отнятую у канаков землю вы тоже заплатили. Сколько вы платили, по десять центов за акр, кажется? Так что же тогда называется грабежом, скажите, пожалуйста?

Смит сосредоточенно дымил сигарой.

– Он становится просто невыносим, – сказал бухгалтер, когда Руссель ушел. – А вы заметили, дорогой Гесслер, что наши рабочие испортились? Китайцы жалуются, что им мало платят, японцы устроили самую настоящую забастовку – видите ли, надсмотрщик съездил одному из них по физиономии… Разве это бывало на нашей плантации когда-нибудь раньше?

– Что вы хотите этим сказать?

– А то, что все это влияние вашего доктора. Вот что.

Гесслер пожал плечами.

– Доктор гуманно относится к рабочим и честно выполняет свои служебные обязанности.

– Он воображает, что здесь не плантация, а санаторий. Мой приятель Блейк рассказывал, как он намучился с одним таким гуманистом, Стивенсоном, когда тот был нашим консулом на Уполо.

– Каким Стивенсоном?

– Писателем, Робертом Льюисом Стивенсоном, который написал «Остров сокровищ». Стивенсон тоже задумал гуманничать с самоанцами, защищать их от иностранных «угнетателей». И знаете, чем это кончилось? Шесть лет тому назад самоанцы подняли восстание. Конечно, восстание этих дикарей было подавлено, но Блейку вся эта история доставила немало неприятностей.

Поздним вечером, когда бледная луна уже начала свой обычный путь по темно-синему небу среди четких силуэтов пальм, к Русселю пришел Гесслер и тяжело опустился в шезлонг напротив доктора.

– Сигару?

– Спасибо.

Облако душистого дыма окутало веранду.

– Я пришел к вам, чтобы поговорить с полной откровенностью, какую допускают наши отношения, – сказал Гесслер.

– Я даже предпочитаю, чтобы вы были откровенны до неприличия, – ответил ему Руссель.