Текст книги "Искатель. 1968. Выпуск №4"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Илья Варшавский,Дмитрий Биленкин,Кэтрин Маклин,Валентин Михайлов,Ричард Коннел
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

За крутой дугой реки уходил в дымку город, над которым там и чут возвышались более высокие дома.

Уже много лет существует традиция, по которой молодые люди приезжают сюда учиться. Страна, где я находился, стала первой, где народ взял власть в свои руки, изменив в корне общественное устройство.

Ныне на Земле создалось единое общество. При совершенстве средств дальних сообщений люди в любой части земного шара стали членами одной семьи. Они избежали гибели от чудовищных средств уничтожения, открытых на планете, покончив раз и навсегда с войнами.

И люди поднялись на новую ступень развития разумных существ.

Невольно напрашиваются некоторые сопоставления с обществом нашей планегы.

У нас побудительной силой поведения многих служит страх. Если мы не будем подчиняться действующему у нас закону «Жизнь – живущим», мы не получим помощи протостарцев, когда состаримся.

Молодые люди, сидевшие со мной вместе на скамеечке на Ленинских горах, помогли мне узнать многое.

Помню, ко мне подсел худощавый юноша с очень темным цветом лица.

Звуковой преобразователь делал мой голос неотличимым от человеческого.

Я спросил, что заставляет людей сопоставлять свои поступки с интересами общества.

– Почему заставляет? У нас нет принуждения. А ты откуда?

– Это неважно, откуда я. Я понимаю, что страх может заставить вас быть такими, какими вы должны быть. Но у вас нет страха?

– Страха нет. Есть совесть.

– Совесть? – Я заинтересовался и попросил объяснить, как применить ее к обществу.

– Как ты не понимаешь! – почти возмутился он. – Или не знаешь поговорки «не за страх, а за совесть»?

– Ты хочешь сказать, что в современном обществе поступки людей определяет совесть?

– Скажи, откуда ты приехал? По виду ты похож на меня. Но почему такое произношение? И голос твой звучит странно.

– Я приехал очень издалека. Он пристально разглядывал меня.

– Ты – этанянин АН! – наконец воскликнул он. – Но ты без шлема, и это ввело меня в заблуждение.

– Ответь мне на несколько вопросов.

– Спрашивай.

– Когда человек считается подготовленным для жизни в обществе? – начал я.

– Когда переступает порог зрелости. Кстати, тогда он получает право пробудить в себе память предков.

– Память предков! – вскричал я, насколько позволял мне мой аппарат воспроизведения человеческой речи. Мой собеседник затронул то, ради чего я прилетел на Землю!

– Да, память предков. Это новое, недавно сделанное открытие наших ученых, исследующих мозг. Вступая в жизнь, человек имеет право пробудить в себе с помощью наследственной памяти личность того из предков, кто оставил в жизни светлый след, заслужив тем продолжить в потомке свою жизнь.

– Так вот каким может быть бессмертие! – ухватился я за сказанное.

– Нет. Бессмертие человечества не только в этом. Новые поколения наследуют достижения предыдущих. Плод разума не умирает.

– А если говорить о личном бессмертии, ради которого создана наша «протезная цивилизация Этаны», то ее может заменить ваша память предков?

Мой собеседник пожал плечами, а я, кажется, перестал совсем вдыхать кислород и судорожно стал регулировать фильтр.

ПОРОГ ЗРЕЛОСТИ

Моя ненависть к шлему, который отгораживал меня от окружающего мира новой планеты, обернулась в конце концов против меня.

Не только мучительная тяжесть на Земле, не только иной состав и большое давление атмосферы, но и еще враждебный мир микробов обрушились на инопланетное существо.

Насколько легче было гостям моей планеты! Они ни разу не сняли своих герметических костюмов, спасавших их от микробов Этаны.

А я все хотел возможно больше походить на людей, хотел жить, как коренные жители планеты, среди них, с ними!..

Я снял шлем… и не выдержал.

Тяжелый недуг подкосил меня. Так говорят на Земле, имея в виду косу – большой нож на длинной ручке, которым здесь в древности срезали стебли трав. «Подкошенные», они падали на землю.

Нож тяжелой болезни срезал мой стебель. Подкошенный, я уже не мог подниматься, преодолевать непосильную тяжесть. А я еще так мало узнал о Земле, еще не овладел их методом пробуждения наследственной памяти.

И тогда ко мне пришла девушка Земли.

Ее звали Виленоль. Она принадлежала к третьему поколению семьи женщины звезд, с которой я прилетел с Этаны. Но на вид она была лишь чуть моложе ее.

Девушка вызвалась ухаживать за мной и помочь мне больше узнать об их планете.

Это было очень интересное существо. Я пытался представить себе ее живущей на острове Юных, но не мог, хотя по возрасту она как раз подходила к нам.

У нее были свои увлечения. Она занималась историей человечества. Она воспроизводила былую жизнь в сценах, демонстрируя поведение людей и их характеры. Мы много беседовали с ней о прошлом Земли.

Только с моей несравненной Аной я мог вести подобные беседы в лучшее время нашей с ней жизни.

Я лежал на балконе, смотрел на бегущие в голубом небе клубы белого пара, похожие на наши облака, и слушал Виленоль.

– Я на пороге зрелости, – говорила она. – Вступившим на этот порог у нас считается лишь тот, кто совершил свой первый подвиг.

– Что за деяние представляет собой этот подвиг?

– Каждый выбирает себе то, что он способен совершить, но так, чтобы стало ясным существо человека, ставшего зрелым, его характер, стремления, сила…

– К чему же готовишься ты, девушка Земли?

– Подвиг надо совершать в той области, которой увлечен.

– Значит, история твоей планеты?

– Да, добрый АН. Это моя мечта… сделать какое-нибудь историческое открытие… Мне хотелось стать археологом, участвовать в раскопках…

Она имела в виду поиски в слоях почвы, нанесенных за время, равное многим великим дюжинам дождей. Они разыскивают остатки былой культуры: руины, обломки сосудов, выброшенные или потерянные вещи, бывшие в употреблении. Выводы и умозаключения, которые они делают на основе своих находок, в высшей степени примечательны.

У нас нет в этом надобности. Достаточно обратиться к протостарцу, живущему, скажем, дюжину великих дождей или по земному около десяти тысяч лет…. Впрочем, что я говорю!.. Я уже настолько оторвался от своей планеты, что забыл об обычае протостарцев уничтожать дальнюю память. Обитатели Этаны не хотят знать прошлого. Они живут только желанием жить дальше…

– Но больше всего меня интересует тот период, когда свершился Великий переворот в нашей стране. Это было не так уж давно. Но восстанавливать героические картины того времени доставляет мне наибольшую радость.

– Почему? – поразился я. – Ведь это было дикое время. Люди ненавидели и убивали себе подобных. Так мне рассказывали.

– Да, это было тяжелое время. Одни люди угнетали других, которые жили во мраке бесправия. И тем значительнее то, что именно тогда нашлись герои, которые увидели во мгле времен наше время. И во имя этого будущего шли на борьбу, совершили Великую Революцию.

– Великую Октябрьскую революцию, – поправил я.

Виленоль обрадовалась:

– Ты уже знаешь, добрый АН. Иначе и не могло быть. Об этой революции тебе должны были рассказать на Земле.

– Мне рассказали о ней еще много раньше, после трагедии нашего Восстания Живых.

– Я знаю. Ты потерял в бою любимую жену.

– И вождя нашего Восстания, дело которого я продолжу.

– Продолжишь?

– Разве вы могли бы достичь всего, чего достигли, если бы не продолжали дело ваших героев? В наших условиях Ана вела нас за собой… и продолжает вести, пока я жив.

– Ты будешь жив, добрый АН.

Милая девушка! Но болезнь, в которой с трудом разбирались земные врачи, сразила меня.

Силы оставляли мое тело.

Ко мне пришел глубокий старец, врач, академик, как здесь принято говорить о высшей степени учености.

Старец из Института Жизни пришел ко мне убедиться, можно ли предотвратить неизбежное.

Я сказал, почему мне необходимо жить и вернуться на Этану.

Академик Руденко перевез меня в свои Институт Жизни. Моя маленькая подруга продолжала регулярно навещать меня.

А ученые исследовали мой организм. Они ведь ничего не знали о том, как устроены обитатели Этаны.

К счастью, мы были подобными человеку. Некоторые наши органы походили на человеческие, но другие были совсем иными.

Земные микроорганизмы поразили мою единственную почку. У людей их было две. Узнав об этой болезни, я понял, что обречен. Мой организм отравлял сам себя. На острове Живых я уже должен был бы умолять протостарцев поместить меня в машину живущих.

Исследование установило, что кровь моя была схожа с людской, но обладала редкими особенностями. Только в одном случае из многих великих дюжин можно было обнаружить человека с подобной мне кровью.

– Не волнуйся, милый АН, – сказала мне Виленоль, дежурившая у моей постели. – У меня именно такая кровь, какую тебе надо. Потому я и пришла к тебе.

Недаром мне казалось, что тоненькая Виленоль так походит на девушек острова Юных. Как просто! Именно тот человек из немногих, чья кровь походит на мою, считает своим долгом прийти ко мне!

– Как? Ты собираешься отдать мне свою кровь? – в волнении спросил я.

– Это обычно для нашей Земли! Люди с охотой помогают больным, отдавая им свою кровь.

Так случилось, что в моих жилах стала течь земная кровь.

Это обстоятельство заставило меня глубоко задуматься над сущностью двух цивилизаций: земной и нашей… Основы этих цивилизаций были совершенно различны. У нас все зиждется на эгоизме, на жажде продолжения жизни до бесконечности, а здесь…

Я должен рассказать, что случилось со мной дальше.

На Этане мне заменили бы ночку сложным металлическим устройством из цилиндров и фильтров, занимающих изрядный отсек в машине живущего, каким отныне я должен был бы стать… А здесь…

– Милый АН, – сказала мне Виленоль. – Все будет хорошо. Я договорилась с академиком Руденко. Поскольку состав моей крови и тканей больше всего подходит к твоему, я предложила пересадить тебе взамен больной одну из моих почек.

– Нет! – воскликнул я. – Нет, девушка Земли! Я не могу принять такой жертвы.

– Это вовсе не жертва. Я просто стану твоей звездной сестрой. Сейчас в тебе уже течет моя кровь. Что же особенно го, если в твоем организме будет работать так нужный тебе один из моих запасных органов? Ведь у меня останется другая почка.

Поистине нужно было по-настоящему понять людей!

Смог бы кто-нибудь из живых на острове Юных пойти на такой шаг?

Нет! Не техническими достижениями характерна высота цивилизации. Пусть мы умеем замораживать океаны, делать искусственные органы, позволяющие мозгу жить вечно! Но разве в этом подлинная высота и бессмертие культуры?

Я не хотел соглашаться на предложение Виленоль. Я сопротивлялся, как мог. Но я мог слишком мало.

Силы скоро совсем оставили меня. Ночные видения переносили меня на остров Юных, я гонялся за исчезающим харом, я брал на руки маленькое тепленькое тельце ребенка, которого подарила мне Ана, а она смотрела на меня своими огромными влажными глазами…

Но рядом со мной была не Ана, а Виленоль.

Я не сразу понял, что произошло. Оказывается, люди, боровшиеся за мою жизнь, осуществили смелый эксперимент симбиоза двух космических организмов – моего и земной девушки Виленоль.

Несколько дней мы существовали с общим обменом веществ и единым кровообращением. Мы как бы стали сросшимися близнецами, которые порой появляются на Земле. Наши два сердца работали сообща. На этой необычной форме совместной жизни была проверена возможность пересадки органов из одного сосуществующего организма в другой. То, что для земных организмов было обыденностью, для нашего случая было исключительностью.

И тогда была проведена операция, которую делают и у нас на ледяных материках. Только там удаленную больную почку заменяют механизмами, а здесь в тело этанянина была пересажена почка живой земной девушки.

Академик Руденко назвал эту операцию «операцией века», а я предложил ему, когда пришел в сознание, считать ее «операцией великой дюжины дождей».

Оказывается, под таким названием эта операция и вошла в историю земной медицины, а наша система счета неожиданно нашла отражение в науке планеты.

Обретя часть организма человека, я как бы получил от земной породы право существовать в ней наряду с человеком.

Я быстро поправлялся. Что-то произошло с моим организмом, он стал более стойким к земным микробам.

И тут случилось неожиданное для моей космической сестры Виленоль… Она, мечтавшая о совершении подвига в области исторических исследований, оказывается, совершила его, сама того не подозревая, совсем по-другому.

Ее помощь, самоотверженно оказанную мне, сочли за ее «подвиг зрелости».

Однако, увы, это не принесло мне полного здоровья.

СЕДЬМОЙ МАТЕРИК

Итак, прошло еще несколько лет, и теперь я могу любоваться своей второй родиной только в небе!..

Огромный голубоватый шар сияет, как колоссальная Луна. Но что Луна в земном небе по сравнению с красавицей Землей на лунном небосводе!..

Я люблю, выйдя на балкон, следить, как поднимается исполинский диск или серп над острыми зубцами лунных гор, заливая своеобразный игольчатый пейзаж серебристым светом.

Он волнует меня, этот сказочный свет. И я люблю бродить серебряными ночами по парку, где листва деревьев, колышась от ветра, кажется мне алюминиевой. Я с трудом достаю до самых нижних листочков, чтобы сорвать их и, приложив к губам влажную мякоть, убедиться, что они живые, а не металлические. Как хотелось бы мне взбираться на высочайшие эти деревья, вымахавшие так из-за малого лунного притяжения и могучей земной наследственности привезенных семян.

Но даже малое лунное тяготение не помогает мне. Я лишь едва брожу здесь бессонными ночами… Бессонными, потому что они все еще слишком длинны. Все успевают и выспаться, и проснуться, и снова заснуть. Но с каждой минутой Луна все ускоряет свое вращение, чтобы в конце концов лунные сутки сравнялись бы с земными.

Люди переделывают Луну, эту вторую, меньшую часть их двухпланетной системы. Однако первозданность планеты все еще чувствуется повсюду. Исполинские горные хребты, голые и острые, ничем не сглаженные, окружают круговые, залитые древней лавой долины. Сейчас там создают почву, сажают в нее деревья. Кратеры уже по-новому выглядят даже с Земли. Рыхлый вулканический пепел, лунной коркой покрывавший «моря», оказался превосходным камнем плодородия. Его и превращают в почву привезенные с Земли бактерии. Океаны растительности, родственной земной хлорелле, но растущей не в воде, а на пепле, обогащают атмосферу кислородом.

Атмосфера!.. Лунная атмосфера, созданная человеком, пожалуй, один из самых замечательных памятников первого шага человека для жизни на соседних космических телах. Прежде даже метеориты взрывались здесь бесшумно, а теперь… теперь лес наполнен щебетаньем пернатых, которых слышу даже и без всяких звуковых трансформаторов, поскольку им доступны ноты запредельной для человеческого уха высоты. Птицы прекрасно прижились в условиях меньшей тяжести и уже не раз вывели своих «лунных птенцов», которые научились летать здесь, но едва ли смогут летать на Земле или на Этане.

А я, хоть и не птенец, вылупившийся на Луне, едва ли смогу ходить… Не только по Земле, но и по родной своей планете.

Нет слов ни на земном, ни на этанянском языке, чтобы передать горечь расставания с моей второй родиной, с Землей. Но ее «тяжелые объятия» стали уже непосильны для моих тонких ног, ее материнская среда слишком плотна и пьянящий окислитель слишком крепок для моего измученного легкого. Не спасали даже фильтры. С каждым месяцем я становился все беспомощнее, потерял всякую способность передвигаться на ногах. Пришлось сесть в кресло на колесах… на ненавистных колесах, напоминающих машины протостарцев. Я не хотел походить на них! Не для того я улетал с Этапы и подружился с людьми, чтобы уподобиться «живущим в машине». Но самое страшное было в том, что у меня стало отказывать сердце. И если чудесная девушка Виленоль много лет назад самоотверженно отдала мне свою ночку, то никто из людей не мог бы отдать мне своего сердца, даже после случайной гибели. Слишком различны были у нас эти. органы. Правда, в Институте Жизни предложили мне временно стать «протостарцем», заменить свое сердце металлическим аппаратом, чтобы постараться вырастить методом, привезенным с планеты Эмела, живую ткань взамен моей изношенной. Я отказался. Пусть поймут меня правильно те, кто когда-нибудь прочтет эти строки. Я не мог нарушить клятвы, данной Ане, никогда не заменять свои органы искусственными. Лучше было уж умереть, чем стать «живой машиной» в земном варианте.

Тогда земные врачи во главе с академиком Руденко вынесли свое решение. Я, подобно некоторым другим тяжело больным и старым людям Земли, должен был покинуть ее, перелетев на Луну, где в условиях меньшего тяготения смогу существовать.

Пришлось мне проститься с Землей, чудесной планетой неповторимых пейзажей, так напоминающих остров Юных.

Земля, родина человечества, начавшего свое распространение в космосе!.. Я хотел перенести на Этану все, что узнал о ней.

Я пишу все это, уже почти потеряв надежду самому передать все, что знаю о людях, на свою несчастную планету протезного бессмертия. Да, несчастную! Достаточно вспомнить трагический конец Восстания Живых…

Человечество идет своим путем. Люди не только переустраивают свою планету, но и готовятся к переселению на другие космические тела, подтверждая тем существование закона природы, угаданного земным ученым Циолковским, что разум раз появившись, будет распространяться во вселенной человечество уже дерзко переделывает для своей жизни другие планеты солнечной системы. И я уже дышу лунным воздухом, брожу по лунному лесу, любуюсь лунными озерами на месте древних лунных цирков. Даже нашим протостарцам превратившим океаны в ледяные материки, есть чему по учиться у людей, шагнувших на Луну. И я сделаю свое дело пересылая свои записки со следующей экспедицией людей На ЭТАНу.

Д. Биленкин
 Во всех галактиках

Фантастический рассказ

Справа склон был ослепляюще белым, слева непроницаемо черным. Они ехали дном ущелья по самой границе света и мрака, жары и холода, но разницы между крайностями не ощущали. Свет был безжалостно-неподвижен, и темнота тоже; жесткая нагота камня была там и здесь; одинаково мрачное небо катилось над вездеходом, повторяя изгибы ущелья. Даже камни стучали под гусеницами не так, как на Земле, – резче, грубей. Отсутствие воздуха лишало звук привычных обертонов; его проводником был металл, только металл.

И сами люди находились в футлярах-скафандрах, да и скафандры были вложены в футляр-коробку вездехода. Уже пять часов в скафандре, где воздух вроде бы как воздух, но привкус резины, пластика и металла в нем почему-то все ощутимей. А снаружи – мрак и пламень, оцепеневший костер безжизненной материи. Ни одной земной краски!

Голова в шлеме уже казалась чужой. Тело устало от неподвижности одних мышц и от тупой борьбы с тряской других. Все: и мысли, и чувства, и плоть – жаждало отдыха. И прежде всего отдыха от Луны. Энергией их могла наполнить одна-единственная зеленая былинка. Но увидеть ее можно было лишь во сне.

– Ну, теперь близко, – сказал Преображенский, облизывая губы.

Он сидел за рулем, непоколебимый, как скала, и даже скафандр на его плечах был не округлым, а угловатым.

«Близко…» – повторил про себя Крамер.

Близко было и час назад. Просто им хотелось, чтобы было близко. Ради этого они и поехали напрямую, благо геологи вольны выбирать себе маршрут.

При слове «близко» Романов оживился и восторженным тенорком заговорил о петрографическом составе мелькавших по сторонам пород. Он заговорил об этом не потому, что его взволновало какое-то новое соображение, и не затем, чтобы помочь другим скоротать время. Как всякий новичок, он боялся, что его заподозрят в отсутствии собственного отношения к лунной геологии. Они. все были энтузиасты, только об этом не было принято говорить вслух, как не принято говорить вслух о любви, а принято было ругать Луну, благо в такие минуты, как сейчас, они искренне ненавидели ее. Но Романову это было еще невдомек.

– Помолчи! – вырвалось у Преображенского.

Романов осекся.

– Да, – сказал Крамер, пытаясь сгладить неловкость. – Не так это просто – Луна…

Он замолчал, не продолжив мысль. Их чувства точнее отзывались на окружающее, чем разум. Нигде они так не ощущали бессилие слов, как здесь. Самые простые слова приобретали тут иное, чем на Земле, эмоциональное содержание. Лунная темнота была не той темнотой, что когда-то дала человечеству это понятие. И свет. И многое другое тоже. Вот почему они не любили рассказывать о Луне. Их описания Луны оказывались неточными, как бы тщательно они ни подбирали слова. Правильно их воспринять мог лишь тот, кто сам побывал на Луне. А ему не надо было рассказывать.

Крамер ограничился тем, что похлопал Романова по плечу. Тот растерянно-благодарно улыбнулся за стеклом шлема. О поступке Преображенского Крамер подумал с осуждением. Упорен, талантлив, деловит – и горд этим настолько, что уже не соглашается снисходить к маленьким человеческим слабостям. Нельзя так с новичками, даже если устал. Хоть ты и начальник, а на базе я скажу тебе пару теплых слов – поймешь, обязан понять. Новичок, впрочем, тоже хорош – как можно быть таким размазней? Ничего, друг, Луна закалит тебя быстро. Она особенная – Луна…

Любили ли они Луну? Да, на Земле они не могли без нее жить. Ненавидели? Да, когда долго оставались с ней один на один.

Ущелье, петляя, шло под уклон, и ЭТО они увидели вдруг, обогнув очередной выступ.

Они воскликнули разом.

Вездеход дернулся и застыл на тормозах.

Все здесь было, как в других котловинах, – огненные клинья света на склоне, кромсающие их провалы теней, колючие осыпи камня и то беззвучие лунного мира, которое нестерпимо хочется нарушить криком.

Что здесь было не так – это скала. Ее шапкой-невидимкой накрывала тень, и все равно в ней светился вход. Он был озарен изнутри: так глухой ночью озаряется окно дома.

Молча все трое вылезли из вездехода. С каждым шагом неправдоподобное становилось неправдоподобней. Наконец они очутились перед входом, и всем захотелось протереть глаза.

Не было никакого порога. Угловатые лунные камни сразу, без всякого перехода сменялись окатанными голышами. И за этим переходом начинался другой мир.

В нем было небо, затканное перистыми облаками, было озеро в кольце скал и был лес. Солнце угадывалось за облаками – янтарное солнце в желтом небе. Его рассеянные лучи несли покой и мир. Палевый отсвет лежал на воде, настоящей воде, ласково зовущей искупаться в тепле и тишине.

«Берег детства…» – словно, что-то шепнуло Крамеру.

Меж озером и деревьями, чьи длинные оранжевые листья росли прямо из стволов, пролегала полоска песка, тонкого и шелковистого, такой песок хочется пересыпать из ладони в ладонь – и бесконечно.

Позади леса нависали скалы, задумчивые, как древние философы. Именно так: задумчивые скалы – иначе их нельзя было назвать.

Но было в этом озере, в этом небе, в этих скалах нечто большее, чем мудрое спокойствие. Была в них та красота, которая берет душу в объятия, как мать берет уснувшего ребенка. Нет, лучше! Одно прикосновение к ней смывало всякую накипь, все нечистое, всю усталость.

Они чувствовали себя словно в струящемся хрустальном потоке – все трое. Они были там, на янтарном берегу, там они вели неторопливый разговор со скалами, там им кивали листья деревьев, там волны гладили их обнаженные тела, там они пересыпали между пальцами тонкий песок, там они были счастливы..

Они стояли, забыв о времени.

У Крамера не было даже желания войти туда, настолько он был проникнут тем, что видел.

– Там инопланетники! – вернул его к действительности хриплый голос Преображенского. – Они, их база!

Очарование спало. Крамер увидел, как Преображенский порывисто шагнул вперед, как он поднял ногу, чтобы ступить на берег озера, и как пустота вдруг отразила этот шаг.

Преображенский закачался, едва не потеряв равновесия.

Сзади быстро подошел Романов и деловито пошарил перед собой. Ничто, казалось, не ограждало вход, и тем не менее протянутые руки уперлись в невидимую стену.

Желанный мир пришельцев был недостижим!

Так и должно было быть по законам логики, они это поняли и подавили разочарование.

– Спокойно, – сказал Преображенский. – Приступим к делу.

Они стояли плечом к плечу у входа, и каждый слышал шумное дыхание другого. Открытие навалилось на их плечи как тяжелый груз. Все они уже не могли смотреть на озеро прежним радостно-безмятежным взглядом, это было печально и неизбежно. Сколько бы прекрасное ни было прекрасным, оно подлежало теперь исследованию, холодному анализу и прояснению.

Действительность вступала в свои права.

Они вычислили площадь входа, замерили радиоактивность скалы и преграды, определили силу отраженного озером света, привычно проделав все, что проделать было необходимо. В глубине души они, однако, испытывали какой-то невнятный укор всем этим действиям: тем злее и сосредоточенней они работали.

Ничто не изменилось тем временем за преградой. Все так же призывно мерцала вода, все так же мягко струился свет, все так же нежился берег.

Они провели киносъемку.

– Надо оценить прочность преграды, – сказал Преображенский.

Романов поспешно сбегал в вездеход, притащил буровое сверло, упер рукоять себе в грудь и включил мотор.

Сверкающее жало уткнулось в пустоту, вращаясь и подрагивая.

Словно паутинка повисла на кончике сверла.

Остолбенев, Крамер смотрел, как от вибрирующего острия бегут, пересекаясь, невесомые нити.

– Стой!!! – не своим голосом закричал Преображенский.

Но Романов уже и сам отшвырнул сверло, точно оно обожгло ему руки.

Поздно.

Трескалась не преграда. Множась, разломы охватывали озеро, скалы, лес, небо. Мир распадался, как алмаз под ударом молота. Он крошился, тускнел, гас…

И погас совсем. Прощально вспыхнув, исчезло последнее облачко.

В глаза людям посмотрела тьма.

Когда они, ошеломленные, ничего не понимающие, дрожащими руками включили фонарики, то увидели голую плоскость камня там, где только что было озеро.

Они растерянно и тщетно, в отчаянной надежде шарили по ее поверхности. Камень всюду был гладкий, точно отполированный, камень скалы. Под пальцами засохшими лепестками осыпалась черная эмаль, кое-где еще покрывавшая скалу.

Они брали эту эмаль с тем чувством, с каким на пожарище берут горсть пепла.

Она была необходима для анализов.

И когда было сделано все, что надо, исполнен весь ритуал погребальных исследований, Преображенский отошел в сторонку, сел на плоскую глыбу и закрыл лицо руками.

– Я полагаю, что у пришельцев это было чем-то вроде телевизора… – неуверенно проговорил Романов. – Кто же знал…

Плечи Преображенского вздрогнули.

Крамер поднял лицо к небу. Там, в угольной черноте, сияла вечная арка Млечного Пути.

– Нет, – сказал он глухо, с какой-то непоколебимой уверенностью. – Нет. Это была не база. И не телевизор. Тот мир был слишком прекрасен, техника не могла создать его таким…

Он запнулся.

– …Таким человечным.

Крамер помолчал, глядя в небо и не видя его. Никто не вставил ни слова.

– Мы убедили себя, что величие любой цивилизации воплощается прежде всего в технике, – проговорил он быстро. – Почему? Пришельцы тоже не роботы. Здесь, на привале, вдали от дома, им были ведомы те же чувства, и они мимоходом создали то, чего им не хватало: образ родной природы. Друзья, это была картина.

Преображенский встал, задумчиво посмотрел на глыбу, служившую ему стулом, словно она еще хранила тепло тех загадочных существ, что побывали здесь до них.

– Собирайтесь! – сказал он, резко поворачиваясь.

Потом он тронул Крамера за плечо.

– Твоя гипотеза, конечно, правомочна. Но она уязвима с позиций логики.

Крамер кивнул.

– Да, разумеется. Мое объяснение слишком утилитарно. Все проще. В миллионах лет отсюда, на других планетах и в других галактиках, в царстве любой сверхтехники художник останется художником, под влиянием минуты рисующим где попало, чем попало и на чем попало. Иначе он не может, вот вся логика.