Текст книги "Взгляд сквозь столетия"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Владимир Одоевский,Александр Радищев,Осип Сенковский,Виктор Гуминский,Владимир Соллогуб,Василий Левшин,Вильгельм Кюхельбекер,Михаил Щербатов,Александр Улыбышев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
– По крайней мере, позвольте прибавить десяток ископаемых, окаменелых прилагательных вышеупомянутый, реченный{190} и так далее: они удивительно облагораживают рассказ и делают его достойным уст думного дьяка.
Шпурцманн и на то не согласился.
Я принужден был дать ему слово, что без его ведома не коснусь пером ни одной строки этого перевода.
– Но что вы думаете о самом содержании надписи? – спросил я.
– Я думаю, – отвечал он важно, – что оно драгоценно для науки, для всего просвещенного света. Оно объясняет и доказывает множество любопытных и поныне нерешенных вопросов. Во-первых, имеете вы в нем верное, ясное, подлинное, доселе единственное наставление о том, что происходит в потоп, как должно производить его и чего избегать в подобном случае. Теперь мы с вами знаем, что нет ничего опаснее…
– Как жениться перед самым потопом! – подхватил я.
– Нет! – сказал доктор. – Как быть влюбленным в предпотопную, или ископаемую, жену, uxor fossilis, seu antediluviana. Это удивительный род женщин!.. Какие неслыханные кокетки!.. Признаюсь вам, что по возвращении в Германию я имел намерение жениться на одной молодой, прекрасной девице, которую давно люблю; но теперь – сохрани, господи! – и думать о том не стану.
– Чего же вы боитесь? – возразил я. – Нынешние жены совсем непохожи на предпотопных.
– Как чего я боюсь?.. – вскричал он. А если, женившись, я буду влюблен в свою жену, и вдруг комета упадет на землю и произойдет потоп?.. Ведь тогда моя жена, как бы она добродетельна ни была, по необходимости сделается предпотопною?
– Правда! – сказал я улыбаясь. Моя проницательность не простиралась так далеко, и я вовсе не предусматривал подобного случая.
– А, любезный барон!.. – промолвил мой товарищ. – Ученый человек, то есть ученый муж, должен все предусматривать и всего бояться. Зная зоологию и сравнительную анатомию, я в полной мере постигаю несчастное положение сочинителя этой надписи. Известно, что до потопа все, что существовало на свете, было вдвое, втрое, вдесятеро огромнее нынешнего; на земле водились животные, именно мегатерионы, которых одно ребро было толще и длиннее мачты, что на нашем судне. Возьмите же мегатерионово ребро за основание и представьте себе все прочее в природе по этой пропорции: тогда увидите, какие страшные, колоссальные, исполинские долженствовали быть предпотопные капризы и предпотопные неверности и… и… и все предпотопное. Но возвратимся к надписи. Во-вторых, эта надпись подтверждает вполне и самым блистательным образом все ныне принятые теории о великих переворотах земного шара. В-третьих, она ясно доказывает, что египетская образованность есть самая древнейшая в мире и некогда распространялась по всей почти земле, в особенности же процветала в Сибири; что многие науки, как то: астрономия, химия, физика и так далее – уже тогда, то есть до потопа, находились в здешних странах на степени совершенства; что предпотопные, или ископаемые, люди были очень умны и учены, но большие плуты, и прочее, и прочее. Все это удивительно как объясняется содержанием этой надписи, Но я не утаю от вас, барон, одного сомнения, которое…
– Какого сомнения? – спросил я с беспокойством, полагая, что он сомневается в основательности моих иероглифических познаний.
– Того, что это не есть описание всеобщего потопа?
– О! в этом я совершенно согласен с вами.
– Это, по моему мнению, только история одного из частных потопов, которых, как известно, было несколько в разных частях света.
– И я так думаю.
– Словом, это история сибирского домашнего потопа.
– И я так думаю.
– За всем тем, это необыкновенная история!..
– И я так думаю.
Мы приказали промышленникам тотчас убирать леса и кости и готовиться к немедленному отплытию в море, ибо у нас все уже было объяснено, решено и кончено.
Чтоб не оставить Медвежьего Острова без приятного в будущем времени воспоминания, я велел еще принести в пещеру две последние бутылки шампанского, купленного мною в Якутске, и мы распили их вдвоем в Писанной Комнате.
Первый тост был единогласно условлен нами в честь ученых путешествий, которым род человеческий обязан столь многими полезными открытиями. За тем пошли другие.
– Теперь выпьем за здоровье ученой, доброй и трудолюбивой Германии, – сказал я моему товарищу, наливая вторую рюмку.
– Ну, а теперь за здоровье великой, могущественной, гостеприимной России, – сказал мне вежливый товарищ, опять прибегая к бутылке.
– Да здравствуют потопы! – воскликнул я.
– Да здравствуют иероглифы! – воскликнул доктор.
– Да процветают сравнительная анатомия и все умные теории! – вскричал я.
– Да процветают все ученые исследователи, Медвежий Остров и белые медведи! – вскричал доктор.
– Многая лета мегалосаурам, мегалониксам, мегалотерионам, всем мегало-скотам и мегало-животным!!. – возопил я при осьмой рюмке.
– Всем рыжим мамонтам, мастодонтам, переводчикам и египтологам многая лета!!. – возопил полупьяный натуралист при девятой.
– Виват, Шабахубосаар!!! – заревели мы оба вместе.
– Виват, прекрасная Саяна!!!
– Ура, предпотопные кокетки!!!
– Ура, Шимшик!.. Ископаемый философии доктор, ура!.. ура!!!
Мы поставили порожние бутылки и рюмки посреди пещеры и отправились на берег. Я сполз с горы кое-как, без чужой помощи; Шпурцманна промышленники принесли вместе с шестами. Ученое путешествие совершилось по всем правилам.
Мы горели нетерпением как можно скорее прибыть в Европу с нашею надписью, чтоб наслаждаться изумлением ученого света и читать выспренные похвалы нам во всех журналах; но, по несчастию, сильный противный ветер препятствовал выйти из бухты, и мы пробыли в ней еще трое суток, скучая смертельно без дела и без шампанского. На четвертое утро увидели мы судно, плывущее к нам по направлению от Малого Острова.
– Не Иван ли Антонович это? – воскликнули мы оба в один голос. – Уж, наверное, он! Какой он любезный!..
– Вот было бы приятно повидаться с ним в этом месте, на поприще наших бессмертных открытий. Не правда ли, доктор?
– Ja wohl![23]23
Пожалуй! (нем.).
[Закрыть] мы могли бы сообщить ему много полезных для него сведений.
Около полудня судно вошло в бухту. В самом деле это был он – Иван Антонович Страбинских с своею пробирною иглою. Как хозяева острова в отсутствие белых медведей, мы встретили его завтраком на берегу.
Выпив две предварительных рюмки водки и закусив хлебом, обмакнутым в самом источнике соли – солонке, он спросил нас, довольны ли мы нашею экспедициею на Медвежий Остров?
– О! как нельзя более! – воскликнул мой товарищ, Шпурцманн. – Мы собрали обильную жатву самых новых и важных для наук фактов. А вы, Иван Антонович, что хорошего сделали в устье Лены?
– Я исполнил мое поручение, – отвечал он скромно, – и надеюсь, что мое благосклонное начальство уважит мои труды. Я обозрел почти всю страну и нашел следы золотого песку…
– Я знал еще до прибытия вашего сюда, что вы нашли там золотоносный песок, – сказал доктор с торжественною улыбкою.
– Как же вы могли знать это? – спросил Иван Антонович.
– Уж это мне известно! – примолвил доктор. – Поищите-ка хорошенько, и вы найдете там еще алмазы, яхонты, изумруды и многие другие диковинки. Я не только знаю, что там есть эти камни и золотой песок, но даже могу сказать вам с достоверностью, кто их положил туда и в котором году.
– Ради бога, скажите мне это! – вскричал Иван Антонович с крайним любопытством. – Я сию минуту пошлю рапорт о том по команде.
– Извольте! Их навалила туда комета при своем обрушении, – важно объявил мой приятель.
– Комета-с?.. – возразил изумленный обербергпробирмейстер 7-го класса. – Какая комета?
– Да, да! комета! – подтвердил он. – Комета, упавшая на землю с своим ядром и атмосферою в 11 879 году, в 17-й день пятой луны, в пятом часу пополудни.
– В 11 879 году, изволите вы говорить?.. – примолвил чиновник, выпучив огромные глаза. – Какой это эры? сиречь, по какому летосчислению?
– Это было еще до потопа, – сказал равнодушно доктор, – эры барабинской.
– Эры барабинской! – повторил Иван Антонович в совершенном смятении от такого града ученых фактов. – Да!.. Знаю!.. Это у нас в Сибири называется Барабинскою Степью.
Мы захохотали. Торжествующий немецкий Gelehrter[24]24
Ученый (нем.).
[Закрыть], сжалясь над невежеством почтенного сибиряка, объяснил ему с благосклонною учтивостью, что нынешняя Барабинская Степь, в которой живут буряты и тунгузы, есть, по всей вероятности, только остаток славной, богатой, просвещенной предпотопной империи, называвшейся Барабиею, где люди ездили на мамонтах и мастодонтах, кушали котлеты из аноплотерионов, сосиски из антракотерионов, жаркое из лофиодонтов, с солеными бананами вместо огурцов, и жили по пятисот лет и более. Иван Антонович не мог отвечать на то ни слова и выпил еще раз водки.
– Знаете ли, любезный Иван Антонович, – присовокупил Шпурцманн, лукаво посматривая на меня, – что некогда в якутской области по всем канцеляриям писали египетскими иероглифами так же ловко и бойко, как теперь гражданскою грамотою? Вы ничего о том не слыхали?..
– Не случалось! – сказал чиновник.
– А мы нашли египетские иероглифы даже на этому острову, – продолжал он. – Все стены Писанной Комнаты покрыты ими сверху донизу. Вы не верите?..
– Верю.
– Не угодно ли вам пойти с нами в пещеру полюбоваться на наши прекрасные открытия?
– С удовольствием.
– Вы, верно, никогда не видали египетских иероглифов!..
– Как-то не приводилось их видеть.
– Ну так теперь приведется, и вы удостоверитесь собственными глазами в их существовании в северных странах Сибири.
Мы встали и начали сбираться в поход.
– Иван Антонович! – воскликнули мы еще оба в одно слово, подтрунивая над его недоверчивостью. – Не забудьте, ради бога, вашего оселка и пробирной иглы!..
– Они у меня всегда с собою, в кармане, – примолвил он спокойно.
Мы пошли.
Прибыв в пещеру, мы вдвоем остановились на средине ее и пустили его одного осматривать стены. Он обошел всю комнату, придвинул нос к каждой стене, привздернул голову вверх и обозрел со вниманием свод и опять принялся за стены. Мы читали в его лице изумление, соединенное с какою-то минералогическою радостью, и толкали друг друга, с коварным удовольствием наслаждаясь его впечатлениями. Он поправил свечу в фонаре и еще раз обошел кругом комнаты. Мы все молчали.
– Да!.. Это очень любопытно!.. – воскликнул наконец почтенный обербергпробирмейстер, колупая пальцем в стене. – Но где же иероглифы?..
– Как где иероглифы?.. – возразили мы с доктором. – Неужели вы их не видите?.. Вот они!.. Вот!.. И вот!.. Все стены исчерчены ими.
– Будто это иероглифы!!. – сказал протяжным голосом удивленный Иван Антонович. – Это кристаллизация сталагмита, называемого у нас, по минералогии, «глифическим», или «живописным».
– Что?.. Как?.. Сталагмита?.. – вскричали мы с жаром. – Это невозможно!..
– Могу вас уверить, – примолвил он хладнокровно, – что это сталагмит, и сталагмит очень редкий. Он находится только в странах, приближенных к полюсу, и первоначально был открыт в одной пещере на острове Гренландии. Потом нашли его в пещерах Калифорнии. Действием сильного холода, обыкновенно сопровождающего его кристаллизацию, он рисуется по стенам пещер разными странными узорами, являющими подобие крестов, треугольников, полукружий, шаров, линий, звезд, зигзагов и других фантастических фигур, в числе которых, при небольшом пособии воображения, можно даже отличить довольно естественные представления многих предметов домашней утвари, цветов, растений, птиц и животных. В этом состоянии, по словам Гайленда, он действительно напоминает собою египетские иероглифы и потому именно получил от минералогов прозвание «глифического», или «живописного». В Гренландии долго почитали его за рунические надписи, а в Калифорнии туземцы и теперь уверены, что в узорах этого минерала заключаются таинственные заветы их богов. Гилль, путешествовавший в Северной Америке{191}, срисовал целую стену одной пещеры, покрытой узорчатою кристаллизациею сталагмита, чтоб дать читателям понятие об этой удивительной игре природы. Я покажу вам его сочинение, и вы сами убедитесь, что это не что иное, как сталагмит, особенный род капельника, замеченного путешественниками в известной пещере острова Пароса и в египетских гротах Самун. Кристаллизация полярных снегов представляет еще удивительнейшее явление в рассуждении разнообразности фигур и непостижимого искусства их рисунка…
Мы были разражены в прах этим нечаянным извержением каменной учености горного чиновника. Мой приятель Шпурцманн слушал его в настоящем остолбенении; и когда Иван Антонович кончил свою жестокую диссертацию, он только произнес длинное в поларшина: Ja!!![25]25
О да!!! (нем.).
[Закрыть] Я стал насвистывать мою любимую арию:
Чем тебя я огорчила?..
Обербергпробирмейстер 7-го класса немедленно вынул из кармана свои инструменты и начал ломать наши иероглифы, говоря, что ему очень приятно найти здесь этот негодный, изменнический, бессовестный минерал, ибо у нас, в России, даже в Петербурге, доселе не было никаких образцов сталагмита живописного, за присылку которых он, несомненно, получит по команде лестную благодарность. Во время этой работы мы с доктором философии Шпурцманном, оба разочарованные очень неприятным образом, стояли в двух противоположных концах пещеры и страшно смотрели в глаза друг другу, не смея взаимно сближаться, чтобы в первом порыве гнева, негодования, досады по неосторожности не проглотить один другого.
– Барон?.. – сказал он.
– Что такое?.. – сказал я.
– Как же вы переводили эти иероглифы?
– Я переводил их по Шампольону: всякий иероглиф есть или буква, или метафорическая фигура, или ни фигура, ни буква, а простое украшение почерка. Ежели смысл не выходит по буквам, то…
– И слушать не хочу такой теории чтения!.. – воскликнул натуралист. – Это насмешка над здравым смыслом. Вы меня обманули!
– Милостивый государь! не говорите мне этого. Напротив, вы меня обманули. Кто из нас первый сказал, что это иероглифы?.. Кто состряпал теорию для объяснения того, каким образом египетские иероглифы зашли на Медвежий Остров?.. По милости вашей, я даром просидел шесть дней на лесах, потерял время и труд, перевел с таким тщанием то, что не стоило даже внимания…
– Я сказал, что это иероглифы потому, что вы вскружили мне голову своим Шампольоном, – возразил доктор.
– А я увидел в них полную историю потопа потому, что вы вскружили мне голову своими теориями о великих переворотах земного шара, – возразил я.
– Но желал бы я знать, – примолвил он, – каким образом вывели вы смысл, переводя простую игру природы!
На что, естественным образом, отвечал я доктору:
– Не моя же вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит, по грамматике Шампольона, очень порядочный смысл!
– Так и быть! – воскликнул доктор. – Но я скажу вам откровенно, что, когда вы диктовали мне свой перевод, я не верил вам ни одного слова. Я тотчас приметил, что в вашей сказке кроется пропасть невероятностей, несообразностей…
– Однако ж вы восхищались ими, пока они подтверждали вашу теорию, – подхватил я.
– Я?.. – вскричал доктор. – Отнюдь нет!
– А кто прибавил к тексту моего перевода разные пояснения и выноски?.. – спросил я гневно. – Вы, милостивый государь мой, даже хотели предложить гофрата Шимшика в ископаемые почетные члены Геттингенского университета.
– Барон!.. не угодно ли табачку!
– Я табаку не нюхаю.
– По крайней мере, отдайте мне ваш перевод: он писан весь моею рукою.
– Не отдам. Я его напечатаю, и с вашими примечаниями.
– Фуй, барон!.. – сказал Шпурцманн с неподражаемою важностью. – Подобного рода шутки не водятся между такими известными, как мы, учеными.
На другой день мы оставили Медвежий Остров и возвратились в устье Лены, а оттуда в Якутск. Плавание наше было самое несчастливое: мы претерпели сильную бурю и все время бились с льдинами, покрывавшими море и Лену. Я отморозил себе нос.
Отделавшись от Шпурцманна, я поклялся не предпринимать более ученых путешествий.
Владимир Одоевский
ОДОЕВСКИЙ ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ (1803 или 1804–1869 гг.) – писатель, журналист, философ, музыковед, педагог, общественный деятель.
В 1816 году поступил в Московский университетский благородный пансион – одно из лучших учебных заведений России, в котором в разное время учились Жуковский, Грибоедов, Лермонтов, Чаадаев и многие другие выдающиеся деятели русской культуры. Первые литературные опыты Одоевского публикуются в пансионском журнале «Каллиопа».
По выходе в 1822 году из пансиона (он окончил его в числе первых) Одоевский участвует в заседаниях «Вольного общества любителей российской словесности», постоянно посещает литературный кружок поэта и переводчика С. Е. Раича, вместе с поэтом Д. В. Веневитиновым становится во главе только что организованного «Общества любомудрия», занимавшегося преимущественно изучением немецкой философии. Тогда же имя молодого писателя появляется в московских журналах. Эти годы отмечены дружбой с двоюродным братом, поэтом-декабристом А. И. Одоевским, с Грибоедовым, Кюхельбекером.
В 1824–1825 годах совместно с Кюхельбекером Одоевский издает альманах «Мнемозина», который имел успех как у читателей, так и у критиков: горячо поддержал его К. Рылеев, с похвалой отзовется о нем впоследствии Белинский. «Там были неведомые до того взгляды на философию и словесность, – писал один из современников, – …это был первый смелый удар старым теориям, нанесенный рукою неопытной, но тем не менее удар меткий…»
В 30-е годы Одоевский активно сотрудничает в пушкинском «Современнике», альманахе А. А. Дельвига «Северные цветы», других изданиях, где публикует свои статьи на разнообразные темы, дидактические и романтические повести, сказки, повести светские, две из которых: «Княжну Мими» и «Княжну Зизи» высоко оценил Белинский. В это время он работает и над значительнейшим своим сочинением, «произведением уникальным по мысли, по характеру композиции, по жанровой своей природе», говоря словами современного ученого, – романом «Русские ночи» (опубликован полностью в 1844 г.).
В 40-е годы Одоевский вместе с А. П. Заблоцким-Десятовским издает журнал «Сельское чтение», названный Белинским образцом «народного чтения». Со второй половины этого десятилетия он постепенно отходит от литературных занятий, обращается к научной и педагогической работе, общественной и служебной деятельности. С 1846 года служит помощником директора Публичной библиотеки и директором Румянцевского музея.
В 1867 году Одоевский пишет в ответ на статью И. С. Тургенева «Довольно» свой исполненный социального и научного оптимизма очерк «Не довольно», в котором пытается опровергнуть пессимистические выводы представителя новой культурной эпохи. Он словно выполнял при этом завет Кюхельбекера, писавшего ему из ссылки в 1845 году:
«Ты, наш; тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной».
Два дни в жизни земного шара{192}
У графини Б. было много гостей; была полночь, на свечах нагорело, и жар разговоров ослабевал с уменьшающимся светом: уже девушки перетолковали обо всех нарядах к будущему балу, мужчины пересказали друг другу обо всех городских новостях, молодые дамы перебрали по очереди всех своих знакомых, старые предсказали судьбу нескольких свадеб; игроки рассчитались между собой и, присоединившись к обществу, несколько оживили его рассказами о насмешках судьбы, произвели несколько улыбок, несколько вздохов, но скоро и этот предмет истощился. Хозяйка, очень сведущая в светском языке, на котором молчание переводится скукою, употребляла все силы, чтобы расшевелить болтливость усталых гостей своих; но тщетны были бы все ее усилия, если бы нечаянно не взглянула она в окно. К счастью, тогда комета шаталась по звездному небу и заставляла астрономов вычислять, журналистов объявлять, простолюдинов предсказывать, всех вообще толковать о себе. Но никто из всех этих господ не был ей столько обязан, как графиня Б., в это время: в одно мгновение, по милости графини, комета соскочила с горизонта прямо в гостиную, пробралась сквозь неимоверное количество шляп и чепчиков – и была встречена также неимоверным количеством разных толкований, и смешных и печальных. Одни в самом деле боялись, чтобы эта комета не напроказила, другие, смеясь, уверяли, что она предзнаменует такую-то свадьбу, такой-то развод и проч. и проч.
«Шутите, – оказал один из гостей, который век свой проводил в свете, занимаясь астрономией (par originalité[26]26
Для оригинальности (франц.).
[Закрыть]), – шутите, а я помню то время, когда один астроном объявил, что кометы могут очень близко подойти к Земле, даже наткнуться на нее, – тогда было совсем не до шуток».
«Ах! Как это страшно! – вскричали дамы. – Ну скажите же, что тогда будет, когда комета наткнется на Землю? Земля упадет вниз?» – проговорили несколько голосов.
«Земля разлетится вдребезги», – сказал светский астроном.
«Ах, боже мой! Стало быть тогда и будет представление света», – сказала одна пожилая дама.
«Утешьтесь, – отвечал астроном, – другие ученые уверяют, что этого быть не может, а что Земля приближается каждые 150 лет на градус к Солнцу и что наконец будет время, когда Земля сгорит от Солнца».
«Ах, перестаньте, перестаньте, – вскричали дамы. – Какой ужас!»
Слова астронома обратили всеобщее внимание; тут началися бесконечные споры. Не было несчастий, которым не подвергался в эту минуту шар земной: его и жгли в огне, и топили в воде, и все это подтверждалось, разумеется, не свидетельствами каких-нибудь ученых, а словами покойного дядюшки – камергера, покойной штатс-дамы тетушки, и проч.
«Послушайте, – наконец сказала хозяйка, – вместо споров пусть каждый из нас напишет об этом свои мысли на бумаге, потом будемте угадывать, кто написал такое и такое мнение».
«Ах, будемте, будемте писать», – вскричали все гости…
«Как прикажете писать? – робко спросил один молодой человек. – По-французски или по-русски?»
«Fi done – mauvais genre![27]27
Фи! – это дурной тон! (франц.).
[Закрыть] – сказала хозяйка. – Кто уже ныне пишет по-французски? Messieurs et Mesdames![28]28
Дамы и господа! (франц.).
[Закрыть] Надобно писать по-русски».
Подали бумаги; многие тотчас присели к столу, но многие, видя, что дело доходит до чернильницы и до русского языка, шепнули на ухо своим соседям, что им еще надобно сделать несколько визитов, и – исчезли.
Когда было написано, все бумажки были смешаны, к всякий по очереди прочитывал вынутую им бумажку; вот одно из мнений, которое нам показалось более других замечательным и которое мы сообщаем читателям.
I
Решено; настала гибель земного шара. Астрономы объявили, глас народа подтверждает их мнение; этот глас неумолим, он верно исполняет свои обещания. Комета, доселе невиданная, с быстротою неизмеримою стремится на Землю. Лишь зайдет солнце, вспыхнет зарево страшного путника; забыты наслаждения, забыты бедствия, утихли страсти, умолкли желания; нет ни покоя, ни деятельности, ни сна, ни бодрствования; и день и ночь люди всех званий, всех состояний томятся на стогнах, и трепетные, бледные лица освещены багровым пламенем.
Огромные башни обращены в обсерваторию; день и ночь взоры астрономов устремлены на небо; все прибегают к ним, как к богам всемогущим; слова их летят из уст в уста; астрономия сделалась наукою народною; все вычисляют величину кометы, скорость ее движения; жаждут ошибок в вычислениях астрономов и не находят.
«Смотри, смотри, – говорит один, – вчера она была не больше Луны, теперь вдвое… что будет завтра?»
«Завтра набежит на Землю и раздавит нас», – говорит другой…
«Нельзя ли уйти на другую сторону шара?» – говорит третий…
«Нельзя ли построить подставок, оттолкнуть ее машинами? – говорит четвертый. – О чем думает правительство?»
«Нет спасения! – кричит молодой человек, запыхавшись. – Я сейчас из башни – ученые говорят, что, прежде нежели она набежит на Землю, будут бури, землетрясения, и земля загорится»…
«Кто против Божия гнева?» – восклицает старец…
Между тем течет время, с ним возрастают величина кометы и ужас народный; уже видимо растет она; днем закрывает солнце; ночью – огненною пучиною висит над Землею; уже безмолвная, страшная уверенность заступила место отчаянию; не слышно ни стона, ни плача; растворены тюрьмы: вырвавшиеся преступники бродят с поникшим челом между толпами; редко, редко общая тишина и бездействие прерываются: то вскрикивает младенец, оставленный без пищи, и снова умолкнет, любуясь страшным небесным зрелищем; то отец обнимает убийцу сына.
Но подует ли ветер, раздастся ли грохот, толпа зашевелится – и уста всех готовятся к вопросу, – но его боятся вымолвить.
В уединенной улице одного европейского города восьмидесятилетний старец у домашнего очага приготовлял себе пищу: вдруг вбегает к нему сын его.
– Что ты делаешь, отец мой? – он восклицает.
– Что делать мне? – отвечает спокойно старец. – Вы все оставили – бегаете по улицам – а я между тем голодаю…
– Отец! Время ли теперь думать о пище?
– Точно также время, как и всегда…
– Но наша гибель…
– Будь спокоен; пустой страх пройдет, как и все земные бедствия…
– Но разве ты потерял слух и зрение?
– Напротив, не только сохранил то и другое, но еще сверх того нечто такое, чего нет у вас: спокойствие духа и силу рассудка; будь спокоен, говорю тебе, – комета явилась нежданно и пропадет так же – и гибель Земли совсем не так близка, как ты думаешь; Земля еще не достигла своей возмужалости… внутреннее чувство меня в том уверяет…
– Отец мой! ты во всю жизнь свою верил больше этому чувству или мечтам своим, нежели действительности! Неужели и теперь ты останешься преданным воображению?.. Кто тебе поручится за истину слов твоих?..
– Страх, который вижу я на лице твоем и тебе подобных!.. Этот низкий страх несовместим с торжественной минутою кончины…
– О ужас! – вскричал юноша… – Отец мой лишился рассудка…
В самое то мгновение страшный гром потряс храмину, сверкнула молния, хлынул дождь, ветер снес крыши домов – народ упал ниц на землю…
Прошла ночь, осветило небо, тихий Зефир осушил землю, орошенную дождем… люди не смели поднять преклоненных глав своих, наконец осмелились, – им уже мнится, что они находятся в образе духов бестелесных… Наконец встают, оглядываются: те же родные места, то же светлое небо, те же люди – невольное движение подняло взоры всех к небу: комета удалялась с горизонта…
II
Настал общий пир земного шара; нет буйной радости на сем пиру; не слышно громких восклицаний! Давно уже живое веселье претворилось для них в тихое наслаждение, в жизнь обыкновенную; уже давно они переступили через препоны, не допускающие человека быть человеком; уже исчезла память о тех временах, когда грубое вещество посмеивалось усилиям духа, когда нужда уступила необходимости: времена несовершенства и предрассудков давно уже прошли вместе с болезнями человеческими, земля была обиталищем одних царей всемогущих, никто не удивлялся прекрасному пиру природы; все ждали его, ибо давно уже предчувствие оного в виде прелестного призрака являлось воображению избранных. Никто не спрашивал о том друг друга; торжественная дума сияла на всех лицах, и каждый понимал это безмолвное красноречие. Тихо Земля близилась к Солнцу, и непалящий жар, подобный огню вдохновения, по ней распространялся. Еще мгновение – и небесное сделалось земным, земное небесным, Солнце стало Землею и Земля Солнцем{193}…
