Текст книги "Героическая тема в русском фольклоре"

Автор книги: Александр Орлов

Зимою 1550 года на Казань пошел сам Иван Васильевич. Зима была студеная, а весна столь дождливая, «яко и становищам воинским потонути». Поэтому, осадив Казань, Иван Васильевич ограничился лишь пушечным боем по ее стенам. «И возвратися на Русь, Казанскую землю всю почернив и главнею покатив»… Возвращаясь, он подметил между Волгой и Свиягой «гору высоку и место стройно и красно и подобно к поставлению града, и возлюби его в сердцы своем, (но) не яви тогда мысли своея воеводам ни единому же». Непрестанно думая о взятии Казани, Иван Васильевич увидел «видение некое во сне, показующе ему место то, где он сам виде, град ту поставит веляше, яко древле царю Костянтину (см. повесть Искандера), на устрашение Казанцом». И послал он туда касимовского царя Шигалея с 9 великими воеводами «с ними же многочисленное войско Руское, твердооружное и все златом испещренно, и хитреца и градоздравца и делателя»… «везущи с собою готовы град на великих лодиях Белозерских, тово же лета, нов, хитр сотворен».

Город Свияжск построили и в нем храмы Богородицы и Сергия Радонежского, от коих произошло «много чудес». «Тогда вся горная Черемиса царю и великому князю приложися, пол земля Казанския людей». Чудесные знамения на месте Свияжска, начавшиеся еще до построения города, были истолкованы и волхвами, и царицей Казанской как неминуемое овладение Казанского царства «Руским задержателем». На берегу Камы «был мал градец пуст, его же Русь именует бесовское городище, в нем же живяше бес, мечты творя от мног лет. И то бе еще старых Болгар мольбище жертвенное». Царь (Сапкирей) посылал «вопрошати» этого беса, одолеет ли Казань московский великий князь. После 10-дневного моления волхвов «отозвася глас от беса»: «Что стужасте о мне? Уже бо вам отныне несть на мя надени, ни помощи ни мало от мене, отхожю бо от вас в пустая места непроходная, прогнан Христовою силою; приходит бо сюда со славою Своею, хощет воцаритися в земли сей и просветити святым крещением. И по мале часе явися дым черн велик, изнутрь градца, из мечети на воздух идя, смрад зол, из дыма же излете змий велик огнен, и на запад полете»… (ср. уход цареградской святыни – ангела из церкви Софии).

После смерти Сапкирея «остася царица его молода (Самбек имея ей), и родися от нея царевич един Мамин-кирей, единем летом от сосцу матери своей, ему же по себе царство приказа». Царице помогали управлять «уланове, князи и мурзы» во главе с Кощаком, царевичем Крымским. Убедившись, что Свияжск настоящий город, а не «градец мал… зовом гуляй», царица, «аки лютая львица, неукратимо рыкаше, веляше в Казани осаду крепити и вой многих напомощь отвсюду збирати». Но согласия между вельможами не было; любовник царицы Кощак бежал, был настигнут русскими и казнен с своею дружиною в Москве. Тогда вельможи убедили царицу снова просить Шигалея: «дабы царем на Казани сел и взял тебя честно женою себе, не гордяся тобою с любовию, не яко горкую пленницу, но яко царицу любимую и прекрасную». Шигалей согласился, но, так как коварная царица дважды пыталась его отравить, «разгневася на ню царь и ят царицу к Москве и посла ю, яко прелютую злодеицу, со младым львищем, сыном ея и со всею царскою казною их».

«Изведение» царицы воеводою князем Серебряным, присланным от Ивана Васильевича, принадлежит к живописнейшим эпизодам повести. Для изображения ее отчаяния, плачей и причитаний использованы образы искандеровой повести о взятии Царьграда и жития Дмитрия Донского.

Сев на царство, Шигалей безбоязненно и «борзо» управлял им, «служа и спомогая самодержцу своему». И задумали казанцы убить его за строгость: «аще сие надолзе будет от царя нашего, то по единому всех нас до остатка пригубит, мудрых Казанцев, аки бездушных, распудит аки волк овца, придавит аки мышей горностай, приест аки куры лисица, ине оставит нас ни единого жива быти в Казани, по научению самодержца своего». Шигалей узнал о заговоре и перебил заговорщиков. Но некий князь Чапкун Казанский, перебежчик в Москву, полюбившийся Ивану Васильевичу, изменил ему и, отпросившись опять в Казань, подучил здесь мятежников идти в Свияжск к воеводам с ложным доносом на Шигалея, «яко хощет измену царь вборзе сотворити». Воеводы донесли Ивану Васильевичу. Царь и великий князь «понегодовав о том в уме своем на Казанского царя Шигалея, дивися, что новое се явися в нем на старость его: несть было в юности его; и отписа ему з грозою, да оставя царство, выедет ис Казани, с воеводою и со всею силою своею, не оставив своего ни мала черна пороха в Казани; скоро будет в Москве, всю скажет о себе всю истину; аще так будет помыслил, то казнь приимет о деле сем».

Шигалей не испугался гнева Ивана Васильевича, «надеяся на милость Божию и на безсмертную свою правду». Он дал казанцам прощальный пир и попросил их проводить до Свияжска. Здесь он велел их всех перехватать и, заковав «большия вельмож», отослал их в Москву. Обрадованные успехом, воеводы стали пировать с царем «и позакоснеша мало, и прозабывшеся в пьянстве и не поскориша того дни въехати в Казань с силою своею».

Узнав о пленении своих в Свияжске, казанцы с Чапкуном во главе затворились в городе и, впустив отряд «воеводских юнош», посланный из Свияжска, замучили их. Когда на следующий день к Казани подошли воеводы, их не пустили, и они принуждены были вернуться в Свияжск. «Казанцы же вскоре, того же лета, приведоша к себе из Ногайския земля царя, именем Едегера Касаевича».

В Москве Шигалей оправдался перед Иваном Васильевичем и посоветовал ему «подвигнутися» самому на Казань: «аще не пойдешь сам и обленишися, то известно буди, Господине мой, воеводами твоими без тебя не взята будет Казань, Казанския бо люди есть худыя, а в ратном деле зело свирепы и жестоки, яко сам их знаешь, ныне же наипаче применятся живот свой на смерть и ведают воевод твоих слабых и мягкосердых и не повинуются им». Идти на Казань самому убеждали царя все приближенные. «И востав с престола своего (Иван Васильевич), поклонился им на все страны до земля и рече: велми угоден и ми бысть совет ваш, любимии мои думцы, и познах, яко будет на пользу всем и мне». Далее описывается собирание войска, смотр его в Москве перед дворцом, прощание с царицей, ее причет, молебное хождение по соборам, предсказание победы митрополитом Макарием.

Послав предварительно запасы и стенобитный наряд по Каме и Волге, Иван Васильевич в июне 1552 года выступил с конницею из Москвы: «яко высокопарнии орли полетевше». В это время случился набег крымского царя Девлет-Кирея под Тулу, но его отогнали.

Под Муромом Иван Васильевич разрядил собиравшиеся полки, а всего, считая с лодейной ратью, было их около 500 тысяч при 90 воеводах; «яко же о приходе Вавилонского царя ко Ерусалиму пророчествова Иеремия: и от яждения бо, рече, громов колесниц его, и отступания слонов его потрясеся земля – сице бысть зде».

После тяжкого похода по пустынной и безводной степи, войска отдохнули в Свияжске, при переправе через Волгу разбили казанского царя Едигера, «и облегоша воя Руская Казань, и бе видети многия силы, яко море волнующеся около Казани или внешняя великая вода по лугом разлияся». На второй день Иван Васильевич послал под стены Казани послов сказать царю и всем казанским людям, чтобы они приложились к Московскому царству, за что получат «льготу велику» жить по своей воле, по своему обычаю и вере; или чтобы ушли, куда хотят, оставив град свой и страну, в противном случае град будет взят «на щит». Царь Едигер склонялся было к покорности, но не мог убедить в том казанцев, возмущаемых Чапкуном, и предложение русских было отвергнуто. Вещие сны своего царя и Сеита волхвы истолковали как неминуемое одоление казанцев московским царем. Князь Симеон Микулинский привел всю окольную черемису к покорности, разорив все их остроги. Когда же ногайцы отказались притти на помощь, казанцы «престаша битися с Русью, выеждая из града, и затворишася во граде и седоша в осаде, надеющеся на крепость града своего и на многия своя кормля и запас». Задержав в городе иноземных купцов, казанцы приставили турчан и армен к пушкам, «ведаху тех огненному бою гораздых… принужаху их битися с Русью; онем же не хотящим и отрицающимся, аки неумеющим дела того, и приковываху их железы к пушкам, и с омнаженными мечи стояху над главами их»… Но те «худо бияху и не улучаху, аки неумеющи». Вместо своих убитых или бежавших воинов, казанцы «прибираху высокорастлыя жены и девицы сильныя, и теми число наполняху, и учаху их копейному бою и стрельбе и битися со стены, и воскладаху на них пансыря и доспехи; они же яко юноша бияхуся дерзостно, но страшиво естество женское, и мяхко сердце их к кровавым ранам и нетерпеливо, аще и варварско». Иван Васильевич, «гнева многа налолнися», и велел несколько тысяч пленных черемисов предать казни перед стенами города «на устрашение Казанцом».

Далее описываются стенобитные действия русских и приступы, преимущественно в образах Искандеровой повести, например: «И от пушечного и от пищального грямовения и от многооружного крежета и звяцания и от плача, рыдания, градцких людей, жен и детей, и от великого кричания и вопля и свистания, и обои вои ржания и топота конского, яко великий гром и страшен зук (звук) далече на Руских пределах, за 300 верст слышася. И не бе ту слышати лзе, что друг за другом глаголет, и дымный мрак зелный возхожаше вверх и покрывающе град и Руская воя вся, и нощь яко ясны дни просвещашеся ото огня, и невидима быша тма нощная, и день летни яко темная нощь осенняя бываше от дымного воскурения и мрака». «Но яко великая гора каменая твердо стояше град и неподвижно, ни откуду же, от сильного биения пушечного шатаяся, позыбаяся».

Воеводы стали уговаривать Ивана Васильевича снять осаду: «яко уже лето преходит и осень и зима приближается, а путь нам с тобою на Русь итти далеко есть и тяжек, а Казанцы ни мало делом послабляют, но зело крепце стоят и паче готовятся, а запас кормовый твой и наш весь по Волге потонул, разбившим лодиям от ветра». Но Иван Васильевич отверг этот совет (приблизительно словами кесаря у Искандера): «да умру с вами, зде на чюжой земле, а к Москве с поношением и со студом не возвращуся». «Един убо царь Шигалей и князь Симеон тии самодержца укрепляху втаи наедине никако же потачити воеводам, смущающим его и обленивающимся служити». Похваляя здесь Шигалея и Симеона Микулинского, автор характеризует последнего: «превеликий воевода князь Симеон вся превзыде воеводы и полкозначалники храбростию, твердостию ума своего; мудрых ради советов его любим бе царю и великому князю; всем показася красота и похвала Московским воеводам, старым же и новым воем Руским доброратен воевода, победами многими сияй: многи Русти вои и противни ратници и видяху его издалеча, егда на брани в полцех снемшихся, аки огненна всего яздяша на коне своем, и мечь и конь его аки пламен метающся на страны и сецающи противных, и творяше улицы, и коня его мети, аки змия крылата, летающи выше знамян»… «В седьмое же лето по взятии Казанском мужоственне воевав на Ливонские Немцы, и смертную язву оттуда на вые своей принесе, и скончася на Москве… Скращу же речь… жалость бо ми душевная и сладкая любы его ко мне глаголати о нем и до смерти моея понужает».

К Ивану Васильевичу пришли некие «Фрязи» (иноземцы) и взялись низложить град до основания – «наше есть дело сие». Они устроили 4 башни для стрельбы в город сверху и тайно повели подкопы. Святые Николай и Сергий показали чудесами близкое падение города. За три дня до взятия его жены казанские и красные девицы, готовясь к смерти, «от пещер своих излазящи и облачахуся в трисветлая своя одеяния златая, красующи и показующися Руским воем. И аша бо им мощно птицею или зверем метнувшеся со стены, летети и к ним бежати! Но несть льзе! И от утра даже и до вечера, по 3 дни, по стенам града хожаху, плачуще и гласом умильно рыдающе, с родом своим и со знаемыми прощающися, и видением наслаждахуся света сего сияния конечне».

Неудача повторных предложений казанцам покориться привели Ивана Васильевича в ярость; велев готовиться к приступу, он отобрал для этого «юнош свирепосердых и крепкооружных полк велик» и приказал остальным войскам отойти от стен, а «хитрецом во глубокия рвы, в подкопныя, под крепкия стен Казанския бочки со огненным зелием подкачивати». На другой день Иван Васильевич распорядился «до зари» служить заутреню и молебен и на «солнечном всходе» литургию; вместе с ним все воины исповедались и причастились «и приготовишася чисти к подвигу смертному приступите». Объехав войска и укрепив их речью, Иван Васильевич повелел «во рвех глубоких зажигати свирепое зелие огненное». Видя отход русских от стен, казанцы сочли его за конечное отступление, «радоватися и веселитися почаша, лики творяще, и прелестный песни поюще, плещуще руками, и скачущи, и пляшущи, играющи в гусли своя, и в прегудница ударяющи, и грохотание велико творяще, и поносы, и смех и укоризны велики дающе руским людям воем, и погаными свиноядцы называюще их…» «И егда зажжено бысть огненное зелье в ровех, священнику же чтушу на молебне святое Евангелие и конец того возгласившу: „и будет едино стадо и един пастырь“… в той час абие возгреме земля… и потрясеся место все, идеже стояще град, и позабыхуся стены градныя, и вмале весь град не паде от основания. И вышед ис под градных пещер и сойдеся во едино место, и возвысися пламень до облак шумящ и клокочущи, аки некия великия реки, силный прах, яко и Руским воем смятитися от страха и далечь от града бежати, и прорва крепкия стены градныя прясло едино, а в другом же месте, от Булака саженей с десяток, и тайник подня, и понесе на высоту великое древне, на высоту с людми, яко сено и прах ветром… Видевше же се воеводы великого полка… наполнишася духа храбра, и вострубиша воя их в ратчыя трубы и в сурны во многия и удариша в накры, весть подающи и протчим полком всем, да готовятся скоро. Царь же князь великий… аки пардус ярости наполнився бранныя, и всед на избранный свой конь с мечем своим и скача вопияше воеводам, мечем маша: что долго стоите, бездельны, се присепе время потружатися мал час и обрести вечную славу, – и хоте в ярости дерзнути с воеводами сам итти к приступу в велицем полце и собою дати храбрости начало всем, но удержаша воеводы нудма и воли ему не даша, да не грех кой случится»…

Далее подробно описывается вторжение русских на стены, в проломы и в ворота. «И потопташа Казанцов Русь и вогнаша их в улицы града, биюще и сецаху Казанцов, не зело много им не успевающим скакати по всем местом граду, всюду врат и проломов брещи и битися со всеми не могущим, яко уже полон град Руси, аки мышца насыпано»… Изображается смятение и отчаяние казанцев: «где есть ныне сокрыемся от злыя Руси. Приидоша бо к нам гости немилыя и наливают нам пити горькую чашу смертную, ею же мы иногда часто черпахом им, от них же ныне сами тая же горькия пития смертныя неволею испиваем». Считая виновником своей гибели Чапкуна как упорного противника соглашения с Москвой, казанцы убили его, каялись, заявляли о своей покорности московскому царю и молили о пощаде. Иван Васильевич сжалился, но невозможно было унять воинов от избиения. Три тысячи конных казанцев прорвались за Казань-реку «и хотяше пробитися сквозе Руских полков, убежати в Нагаи, и скочиша, аки зверие в осоку, и ту их окружи Руская сила, и осыпаша их аки пчела, не дадуще прозрети, и многих вой Руских убиша, и сами туже умроша, храбрыя, похвально на земле своей».

Образно и гиперболически описывается опустошение Казани, расхищение сокровищ и плен. Некий «княжий отрок», ворвавшись с воинами грабить мечеть цареву, полную драгоценностями, нашел там среди «иереев», князей и красавиц самого казанского царя, переряженного в «худые ризы» и приготовившегося бежать ночью. Приближенные царя помешали воинам убить его согласно запрещению «самодержца». Иван Васильевич велел провести его на коне по всем полкам и затем «брещи во ослабе и в покое велицем». Когда рязанский воевода сообщил царю Ивану подсчет побитых казанских людей (боле 190 000), тот «позабыв главою своею и рече: воистину сии людие, буи и немудри, крепци быша и силни, и самовольне умроша, не покоришася воли моей» (ср. речь Магомета у Искандера).

Далее описывается въезд Ивана Васильевича в город, осмотр, освящение и устроение его, поставление в Казани архиепископа, уведомление Москвы о победе и торжество там, возвращение Ивана Васильевича и встреча его у Москвы: «Он же посреде народа тихо путем прохождаше на царстем коне своем со многим величанием, на обе страны поклоняшеся народом, да вси людие насладятся видяще и велелепотныя славы, сияюща на нем; бяше бо оболчен во весь царский сан, яко в светлый день воскресения Христова, в латная и в серебряная одежда и в златый венец на главе его с великим жемчюгом и с каменем драгим украшен, и царская порфира о плещу его, и ничто же ино видети и у ногу его разве злата и сребра и жемчюга и каменья драгоценного»… Послы и купцы от далеких стран, присутствовавшие при въезде, «дивляхуся, глаголюще, яко несть мы видали ни в коих же Царствах, ни в своих ни в чюжих, ни на коем же царе, ни на короле таковыя красоты и силы и славы великия. Ови же народи Московси, возлезше на высокий храмины и на забрала и на полатныя покровы, и оттуду зряху царя своего, ови же далече наперед заскакаша, и от онех от высот неких ленящеся смотряху, да всяко возмогут его видети: девица же чертожныя и жены княжи и болярския, им же нелзе есть в такая позорища великая, человеческаго ради срама, из домов своих изходити и из храмин излазити, – полезне есть где сидяху и живяху, яко птицы брегомы в клетцах, – они же совершенне приницающе из верей, из оконец своих, и в малыя скважины, глядяху и наслажахуся многаго того видения чюднаго, доброты и славы блещаяся».

Затем следует встреча царя митрополитом Макарием и царицей, пир, прием и крещение казанского царя, выделение ему области и женитьба на боярышне, передача вдовы Санкирея в жены Шингалею, крещение ее сына, обзор трудов Ивана Васильевича по завоеванию Казанского царства и похвала ему. «Сице бе той цар-князь великий и много при себе память и похвал сотвори достойно: грады новы созда и ветхия обнови, церкви пречюдныя и прекрасныя воздвиже и монастыря общежительныя иночествующим устрой; и от юны версты не любляше никакия потехи царския, ловления песья, ни звериныя борьбы, ни гуселного звяцания, ни прегудниц скрипения, ни мусийского гласа, ни пискания прилетного, ни скомрахов видимых; и бесовская плясания и всяко смехотворения от себя отрыну, и глумленники отогна, и вконец, сих возненавиде; токмо всегда о воинственном попечении упражняшеся и поучение о бранех творяще, и почиташе добре конники и храбрыя оружники, и о сих с воеводами прилежаше, и сим во вся дни живота своего с мудрыми советники своими поучащеся и подвизашеся, како бы очистити землю свою от поганых нашествия и от частаго пленения их; к сему же тщашеся и покушашеся всяку неправду, и нечестие и кривосудство, и посулы, и резоимание, и разбои, и тадбы изо всея земля своея извести».

«История о Казанском царстве», содержательная и безусловно художественная, отразилась и в устной поэзии.

Есть иностранное известие, что Иван Грозный любил на пирах слушать песню о взятии Казани. Песня с таким сюжетом дошла и до нас. Старейший ее список сохранился в так называемом «сборнике Кирши Данилова» 1768 года. Несмотря на своеобразную перелицовку события, имеются признаки, свидетельствующие о зависимости этой песни от книжной «Истории о Казанском царстве». Сюда можно отнести три основных момента песенной композиции: вещий сон казанской царицы, пороховой подкоп под город и апофеоз московского царя. Казанская царица рассказывает мужу, царю Симеону, виденный ею сон:

 
«Как от силнова Московского царства
Кабы сизой орлишша стрепенулся,
Кабы грозная туча подымалась,
Что на наше веть царство наплывала».
 

Симеоном был назван во крещении казанский царь Едигер уже после взятия Казани. Пророчений и пророческих снов об овладении Казанского царства Москвою в «Истории» дано несколько. Например, когда Сапкирей вернулся из набега на Русь с большой добычей и устроил пир, «а царице его болшой, Сиберке, на одре слежащи и люте болезнующи недугом неким, и царь весел прииде к ней в ложницу, радость ей поведая, русского плена и богатства неизчетного привезения к нему; она же, мало молчав, аки новая Сивилда, Южная царица, со воздыханием глаголя, отвечаше ему: „Не радуйся, о царю, сия бо радость и веселие не на долго время будет нам, но по твой живот, и оставшимся плачь и в сетование нескончаемое обратитца, и за тое неповинную кровь христьянскую своею кровью отольют, и зверие и пси поядят телеса их, и не родившимся и умершим до того отраднейши будет и блажащей царие в Казани уже по тебе не будут, вера бо наша во граде сем искоренится и вера будет святая в нем, и обладай будет Руским задержателем“. Царь же замолчав и разгневався на ню, вон от нея из ложницы изыде». И еще: «В первую же нощь, егда к Казани прииде царь и великий князь и град облеже виде сон страшен сам про себя Казанский царь: легше ми с печалию мало уснути, яко изыде с востока месяц мал, темен, худ и мрачен, и ста над Казанию, другий же месяц, аки от запада взыде, зело пресветел и велик велми, и пришед над градом же ста выше темного месяца. Темный же месяц перед светлым побеговал и потрясашеся, великий же месяц долго стояв и, яко крылат, полете от места своего, и догнав, и удари собою темнаго месяца, и аки поглотив в себе и прият, и той в нем просветися, великий же месяц, светлый, испусти ис себе, аки звезды огненныя искры до полу небеси и во град и созже вся люди Казанския, и паки ста над градом великий месяц, и боле возрасте, и паче первого сияше неизреченным светом, аки солнце. В ту же ночь Сеит Казанский сон же виде, яко стекошася мнози стада великия многообразных зверей и люте рыкающе, лвове же и пардуси, и медведи, и волцы, и рыси, и наполнишася ими лугове и поля вся Казанския; против же их истекоша из града невеликии стада, единошерстии зверие и волцы и естися и битися падша со многоразличными теми зверьми, и в час един вси стекше из града от лютых тех зверей изядены быша». Волхвы истолковали оба сна: «Темный месяц, худый, ты еси, царю; а светлый месяц – московский царь, князь великий, от него же ят будеши и в плен сведен, а многоразличние звери – языцы толкуются мнози, Руская сила; а единошерстии волцы, то есть Казанцы единоверны, и стражут за свое царство едиными главами своими и подвизаются нелестно собою за ся; а еже изядоша серых пестрые зверие, то одолеют ныне Руская Казанцов».

В песне нет собственно толкования царицына сна, а прямо и непосредственно идет ополчение Грозного:

 
«А из силнова Московскова царства
Подымался великий князь Московский,
А Иван сударь Васильевич, Прозритель
Со теми ли пехотными полками,
Что со старыми славными казаками,
Подходили под Казанское царство
За пятнадцать верст.
Становились они подкопью под Булат-реку,
Подходили под другую под реку, под Казанку»…
 

(Означение мест в песне тоже не говорит ли о книжном источнике? Прозаизмом является и «за 15 верст».)

 
«С черным порохом бочки закатали.
А и под гору их становили,
Подводили под Казанское царство».
 

Далее следует зажжение свечей: зажигательной – в подкопе и поверочной – на поле; вторая сгорела ранее первой -

 
«Воспалился тут великий князь Московский,
Князь Иван сударь Васильевичь, Прозритель.
И зачел конанеров тут казнити,
Что началася от конанеров измена».
 

Молодой канонер разъяснил:

 
«Что на ветре свеча горит скорея,
А в земле-то свеча идет тишея.
Позадумался князь Московский,
Он и стал те то речи размышляти собою,
Еще как бы это дело оттянути»…
 

В «Истории о Казанском царстве» есть также мотив измены. Неожиданно к Ивану Васильевичу под Казань пришли служить фряги (иноземцы) и обещались «скоро и малыми деньми» «ото основания низложити град». Сделав для «огненных стрельцов» четыре башни выше городовых стен, они другому делу касаются, «его же прежде того них-то же на Руси видал, и почаща нощию тайно копати глубокий рвы под Казань город, с восточный страны, под глубокую ону стремину ото Арского поля, с приезду к Казани, и неведущим Казанцем дела сего, от наших вой никому же, токмо воевода и делатели, иже кои дело сие делаху; но и ти укреплены со истинною никому же дела того поведати изменных для наших лесцов, да не сведавше Казанцы и того устрегутся. Ис тех же един бе некто от приставник дела того, воин полку царева, Калужеского рода, именем Юрьи Булгаков, лют сы и неправеден, яко в отечестве своим сожитствующих ему сосед насилствоваше…, его же за злонравие не любляше самодержец многажды смиряше; сей же беззаконны за нелюбие то гневашеся на Господина своего и царя, и хоте, аки неверный злое прелагатейство сотворити: и написав грамоту на стреле и пусти ю в Казань ко царю, да град и люди своя крепити и сам не страшится, сказа ему и места подкопные… Казанцы же паче о сем укрепишася, и искаху в том месте подкопов, не обретоша».

Равно, как в «Истории», песня показывает разрушительное действие взрыва. Далее – встреча казанской царицей Ивана Васильевича, устремившегося ко дворцу:

 
«Что царица Елена догадалась.
Она сыпала соли на ковригу.
Она с радостью Московского князя встречала,
А таво ли Ивана-сударь Васильевича Прозрителя;
И за то, он царицу пожаловал
И привел в крещеную веру,
В монастырь царицу постригли».
 

В «Истории» есть несколько упоминаний о крещении казанских пленниц в Москве: так, крещена была жена улана Кощака, любовника царицы Самбеки, затем сама Самбека «добром нужена бысть крещение прияти и не крестися». Царя Симеона Иван Васильевич ослепил за гордость (в «Истории» – помиловал).

 
«Он и взял с него царскую корону
И снял царскую перфиду,
Он царский костыль в руки принял.
И в то время князь воцарился
И насел на Московское царство:
Что тогда-де Москва основалася,
И с тех пор великая слава».
 

Этот песенный апофеоз Грозного в основе зависел от рассказа «Истории» о принятии им царского титула (за пять лет до взятия Казани) и от сообщения об инсигниях царской власти, посланных византийским цесарем Константином еще Владимиру Мономаху, о чем «История» повествует при изображении совета Ивана Васильевича с вельможами перед походом на Казань (Константин послал Мономаху «самы свой царский венец, и багрянцу, и скиферт»… Это взято в «Истории» из «Сказания о князех Владимерских»).

Взятие Казани послужило сюжетом и для татарских песен. Три таких текста были изданы в русском переводе В. Ф. Миллером. В одной из этих песен порицается роль хана Шыгали, которого подкупил Иван Русский и тот налил воды в порох. В другой рассказывается, как Иван Русский, не одолев в бою под Казанью, построил крепость на Свияжской горе, но сначала принужден был удалиться и лишь затем выпросил у его величества Едигера дозволение поселиться здесь. Третья повествует о том, что некий Чура, убивший много русских, зашел в Казань, где жители упросили его изрубить Ивана Русского. Чура вошел в палату к Ивану и отрезал ему голову, когда тот ужинал: «Ивановы слуги пришли, чтобы взять посуду, а голова оказалась в чашке». Чура-Шора – батыр, былины о котором широко известны у тюркских народов (например, у казахов и киргизов); в одной из этих былин Шора выставлен, между прочим, как освободитель родного города «Казана» от враждебного тюркского племени. Здесь, очевидно, разумелся город Казан, существовавший некогда в Семиречье. После взятия русскими Казани на Волге семиреченский город был подменен Казанью и Шора был сделан освободителем ее от русского царя. Так создалась другая былина о Шоре-батыре, представляющая трансформацию первой. Наконец, последний вид сюжета отразился на татарской песне о Чуре, изданной в переводе В. Ф. Миллером.

Чура поминается и в «Истории о Казанском царстве», но не как противник русских, а как их союзник. Еще у Карамзина упомянуто, что некий Чура из Крыма в Казанском ханстве был убит на войне в 1546 году. Карамзин взял это сообщение из русского летописца, скорее всего именно из «Истории о Казанском царстве». В этой «Истории» рассказывается следующее. По изгнании из Казани царя Сапкирея казанские вельможи выпросили у Ивана Грозного в цари себе Шигалея, смещенного с престола Сапгиреем. Получив Шигалея, казанские вельможи держали его в качестве пленника, намереваясь убить его как неизменного сторонника Москвы. «Но царская смерть не бывает без ведома Божия, ни проста человека, ни коегождо (влияние повести Искандера). И вложи Бог милосердие, верного его ради страдания за христьяны, в сердце большаго князя Чюре Нарыковича (в былинах тюрков Шора – сын Нарикбая), властителя Казанского – власть надо всеми Казанцы – и пожеле о нем сердцем и душею своею, и припаде ко царю верною правдою нелестною, добру помощь дая ему советом своим, и печаль от него отрезая, и время подобно избежанию его сказуя, избавляя царя от неповинныя смерти, обличиет же и сказует ему велмож Московских, по именом доброхотующих ему, и к Казани вести о зле и добре подающих ему, дары от них велики взимаше, и дась ему грамоты и веры для за печатми. Казанцы же неотложно того дни – сего дни хотяше царя убити, но побеждаше их смирение его, и маня им Чюре, царя убита, день ото дни отлогаше».

В один из праздников «Срацынского обычая» царь Шигалей позвал к себе на обед всех вельмож казанских, воинов и купцов, устроил пир и всем жителям. Когда все перепились, Шигалей одних убил, других заковал в цепи. «Чюра же проводи царя из Казани до Волги и спусти его убежати, и норови ему, и рече Чюра: аз вместо тебя умру в Казани и моя буди глава в твоея место главы; ты же мною да избавлен буди и не забуди мене, егда будеши преже мене на Москве, пред самодержцем станеши: воспомяни мя ему о себе. И исповедав Чюра всю свою мысль царю: яко да и аз буду готов бежати ис Казани, к Москве же на имя самодержцово; аще не убегну, то убьен буду от Казанцов за испущение твое. И совет ему дав Чюра, да ждет его царь на некоем месте знаеме, день ему нарече… Разгневася князь Чюра на Казанцов о царе Шигалее, что лесть сотвориша, не по совету его взяша бо царя на вере и роте велице, и восхотеша его убити, аки некоего злодея и худа человека, Бога не убояшася, брань бо конечную и кровопролитие зачаша с Московским самодержцом, на отмщение себе и чадом своим». Бросив все, царь Шигалей с русским воеводою побежали на стругах к русским украинам, к Василю-граду. «От страха смертного царь же забы пождати друга своего верного, Чюру Нарыковича, на месте уреченном, избавившего от смерти». На утро казанские князи и мурзы явились во дворец, но не нашли там ни царя, ни его приближенных, увидели только иссеченную стражу. Погнались было за царем, но безнадежно. Ссорились между собою и бились. «Гневахуся все на Чюру, яко унимаше их убити царя, и роптаху, и зубы скрежчуще. Они же почиташа Чюру за храбрость его и за высокоумие его во всем граде. Чюра же по времени собрався с женами своими и з детми – с ним же бе 500 служащих раб его; во оружиях одеянны, всех ратник с ним 1000 и присталых к нему… аки в села своя поеха проклажатися ис Казани, и побежа к Москве, спустя по царе 10 дней, и догнав места реченного, и не обрете царя, ждущего его. И горко ему бысть в тот час. А Казанцы же, уведав бежание Чюры, и гнавше за ним и догнавши. Он же обстрожася на месте крепце, чаяся отбитися от них, и бившеся с ними долго. И убиша храброго своего воеводу Чюру Нарыковича и с сыном его, и со всеми отроки его, яко прелагатаи есть Казани, доброхота царева; токмо жены его живы с рабынями ея в Казань возвратишася. И несть болши сея любви ничтоже, аще кто за друга душу свою положит или за Господина».