Текст книги "Героическая тема в русском фольклоре"

Автор книги: Александр Орлов

Соавторы: Владимир Пропп
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)

«Отец» в значении сюзерена встречается не раз в пределах данного времени как символ дипломатического этикета; например, в русской летописи под 1409 годом сказано про великого князя Василия Дмитриевича, что «любляще его Едигей и в сына его имеаше себе»; или – в послании Тохтамыша 1391 года: «Тимур занимает по отношению ко мне место отца, и права его на меня превышают то, что можно сосчитать и объяснить».

Другой символ сюзеренитета – «знамение» на деньгах – находит себе параллель в распоряжении Тохтамышева сына, овладевшего снова золотоордынским ханством, Джелаль ад-Дина, о расправе с Едигеем, бежавшим в 1411 году в Хорезм: «Если Идигу пришлет своего сына… и если он станет чеканить монету и (читать) хутбу на наше имя, то вы не воюйте с ним»…

Темир-Кутлуй испросил себе три дня, чтобы обдумать предложение Витовта о знамении его на ордынских монетах. В это время к хану пришел князь его Едигей. «Сей убо Едигей князь велики бе во всей Орде, и мужествен, и крепок, и храбр зело, и услыша от царя своего о Витофте, и како ся покори Витофту, и рече ко царю сице. „О царю, лутче нам смерть прияти, неже сему быти“». Едигей сам послал от себя послов в стан Витовта с такой речью: «Вправду еси взял волнаго нашего царя Болшиа Орды в сыны себе, понеже ты еси стар, а волный наш царь Великиа Орды Темирь-Кутлуй млад есть, но подобает мне над тобою отцом быти, а тебе у меня сыном быти, и дань и оброки на всяко лето мне имати со всего твоего княжения, и во всем твоем княжении на твоих денгах Литовских моему Ординскому знамени быти». Витовт разгневался и велел готовиться к битве, «и бяше тамо видети страшно обе силы велики снимающеся на кровопролитие и смерть. И преже всех поиде с своею силою князь велики Ордински Едигей и съступися с Витофтом, и обоим стреляющимся, Татаром и Литве, самострелы и пищальми; но убо в поле чисте пушки и пищали недействени бываху, но аще и недействены, но убо Литва крепко боряхуся, и идяху стрелы, аки дождь силен, и тако начаши премогати Литва князя Едигея Ординского. И потом приспе царь Темирь-Кутлуй с великою силою Татарскою и обыдоша их аки кругом, и подстреляша под ними кони, и надолзе зело биющимся, и бысть брань люта и сеча зла зело и паки начяша премогати Татарове. И одоле царь Темирь-Кутлуй и победи Витофта и всю силу Литовскую, а Тахтамышь царь, егда видев сиа и преже всих на бег устремися и мног народ возтръгаше, бегучи, акы и на жатве класы, и много Литовскиа земли пограбил. И тако Татарове взяша обоз, и телеги кованыя, утверженныя с чепми железными, и пушки, и пищали, самострелы, и богатство многое и великое, златыя и серебряные сосуды поимаша. Витофт же Кестутьевич, видев то зло, на бег обратися, в мале дружине утече; а Татарове вслед их гоняюще, секуще на пятсот верст до града Киева, пролиаша кровь аки воду».

Темир-Кутлуй повоевал много окрестных городов и взял с Киева окуп «и оттоле поиде в свою землю Ординскую, а в земли Литовской бысть тогда скорбь и сетование и плачь мног, и людей оскудение велие».

С самого начала повести уже видно было нерасположение русского летописца к предприятию Витовта, выступление которого он изобразил чертами, обычными для врагов («поиде с великою похвалою и гордостию», «хваляшеся»); не пощадил он красок и для поражения. Все это понятно, если учесть постоянную политическую вражду литовского князя к московскому, хотя он и был связан родством с ним, как тесть с зятем.

Вторая повесть взятого нами цикла событий, посвященная нашествию Едигея 1409 года, замечательна меткой характеристикой татарской политики. Еще в 1407 году случился «мятеж велик в Орде, царя Шадибека (преемника Темир-Кутлуя) согнаша, а Булат-Салтана на царстве Ординском посадиша». В 1408 году к великому князю Московскому отъехал ряд литовских князей во главе с брянским князем Свидригайлом Ольгердовичем, на корм которому Василий Дмитриевич отдал Владимир и другие города, «со всеми волостьми и пошлинами, и з селы, и с хлебы землеными и с стоячими» – уточняет недовольный этим летописец. «Того же лета месяца Августа приходиша послы Татарскиа изо Орды от царя Булат-Салтана к великому князю Василью Дмитреевичу на Москву. Того же лета князь велики Василей Дмитреевичь Московский нача собирати рать, еще же и к Татарскому царю посылаше, прося помощи на Витофта, хотя его землю Литовськую воевати и пленити». Самая повесть начинается сообщением, что зимой 1409 года «Князь Ординьский Едигей повелением Булат-Салтана, царя Большиа Орды, прииде ратью на Русскую землю, а с ним четыре царевичи, да мнози князи Татарстии (поименовано 9). Сие же слышав, князь велики Василей Дмитреевичь печален и скорбен бысть и смущашеся о любви его (хана или Едигея?) и присвоении к нему. И несть сие дивно о Татарех мыслити, понеже изначала Измаилтяне лукав мир имеют с Русскими князи, наипаче же к великому князю Василию Дмитреевичю, лестно мирующе с ним». Обещаниями мира татары прикрывают свое «злохитроство» – «и таковым пронырьством Руских князей друг с другом враждують, и от любве их отлучаюсь и особную рать межи их составляють…» «Яко же сей князь Едигей Ординьский вящше всех князей Ординьских и все царство Ординьское един дръжаше и по своей воли царя поставляше, его же хотяше, многу же любовь лукавную имяше и к великому князю Василию Дмитреевичю, и честью высокою обложи его и дары многими почиташе; и еще же надо всеми сими и сына его себе именоваше любимаго, и некоя многаа обещавше ему и власть его разширити и възвысити паче всех князей Русских»… Имея тогда «брань» с тестем своим Витовтом «неких ради земских вещей, якоже обычай бе землям», Василий Дмитриевич «обиды вся от тестя своего Витофта Кестутьевича великому князю Ординьскому Едигею поведа подлинно, хотя от него помощь обрести, понеже любляше его Едигей и в сына его имеаше себе». Но обещаясь всячески помогать великому князю Московскому, Едигей в то же время посылал Витовту сказать: «Ты мне буди друг; а зятя своего князя Василья Дмитриевича Московского познавай, яко желателен бе в чюжиа пределы вступатися и не своя восхищати, и се убо и тебе подвизается ратовати и твоя пределы возхищати; блюдися убо от него, понеже и словеса мне многа глаголаше на тебя таковаа и таковаа, и сребра и золота много посылает ко мне и ко царю, чтобы или аз сам или царя увещал со всею Ордою пойти ратью на тебя и пленити и жещи землю твою, и чтобы ему засести грады твоя; сице убо он воздвизает нас на вражду к тебе, моя же любовь к тебе не угаснет никогда же, сиа же вся моя словеса в себе точию имей и никому же повесть».

Обнадеженные помощью Едигея против Витовта, москвичи «возрадовашася и начаша воевати Литву, имуще рать Татарскую с собою, а Литва воеваше Москвич, и кровь многа проливашеся, а Татарове полоном и имением обогатеша. И Московьстии бояре и воеводы веселяхуся, старцы же старые сего не похвалиша, глаголюще: несть добра душа бояр наших, иже приводят на помощь себе Татар, наимающе их сребром и златом; не таковых ли ради преже сего Киеву и Чернигову напасти и беды многи прилучишяся, имеюще брани межи собою, поднимающе Татар на помощь и воююще брат брата и смерти предающе, и братние пределы восхищающе, а Половцы, рассмотревше Русский наряд и все воиньство и крепость князей наших онех, и воеваша всех и соодолеша всем, егда и ныне таковаа хотят быти!» Но не случилось тогда в Москве бояр старых, и во всем советниками великого князя являлись «юнии». Едигей же постоянно ссорил литовского и московского великих князей «и Русский наряд разсмотряше, и воиньство Русское созираше, и ища себе удобна времени, хотяше воевати Русь». Тут еще Свидригайло Ольгердович хоть и «лях верою», но «муж храбр и крепок на ополчение» предложил Василию Дмитриевичу вместе выступить против Витовта. Летописец опять с неодобрением повторяет, что этому «ляху пришельцу» великий князь «вдаше… мало не половину княжениа Московськаго» и даже «славный град Владимерь» с чудотворной иконой Богородицы, которая «знамениа сотворяет и поганых устрашает». Вот из-за этого и постигли русских беды многи, «и сам той храбрый князь Свидригайло Олгердовичь и храброе его воинство смятошася и устрашишяся, яко младыа отрочата, во время Едигеева нашествия и на бег уклонишяся».

Три уже года, как Василий Дмитриевич и Витовт вели борьбу между собою и разошлись, доведя свои войска до изнеможения, о чем кочевавшие по соседству татары донесли Едигею. Едигей же, «иногда зовыйся отцем великому князю Василию Дмитриевичу, а втайне лукавство свое крыяша, сына именоваше, а ратовати и пленити хотяше», – послал сказать Василию Дмитриевичу, что теперь царь Булат-Султан идет со всей ордой на Витовта, чтобы отомстить за зло, причиненное Русской земле. «Сице бо Едигей, лукавствуя, ухищряше, да не сберутся воинства и спону ему створят». В Москве не вполне верили сообщению Едигея, послали к нему некоего вельможу для проверки и пока войска не собирали. Но вот – «по мале ин некто, вскоре пригнав, поведал рать Татарьскую, уже близ приходящи». Не успев собрать воинства, Василий Дмитриевич оставил в Москве дядю и братьев, а сам с женой и детьми уехал в Кострому. «И смятеся град, и устремишася людие и начаша бегать, небрегуще о имении, ни о ином ни о чем же, а разбойници и тати и хищники руки своя наполниша граблением. И повелеша посады зажещи, и бысть мятежь велик, вопиющим и кричащим человеком, а пламень огненный гремяше и на воздух возхожаше, и град ото всех стран Татары объстоим бяше». Но подойти вплоть к стенам Москвы татары не смели «пристроениа ради граднаго и стреляниа со града». Едигей разослал войска брать другие города; не воспрепятствовал тому и Свидригайло «с храброю его Литвою», «сломи бо ся оружие их и вся их хитрость воинственная». Но войска, посланные Едигеем за великим князем Василием, почему-то «не дошедше его, – возвратишася».

Опустошив окрестности Москвы, Едигей не приступил к самому городу, решив остаться на зиму для его осады. В это время Булат-Султан, угрожаемый каким-то претендентом на его престол, приказал Едигею немедленно возвращаться в Орду, что он и исполнил, взяв с Москвы окуп. Так «град Москва Богом сохранен бысть, молитвами Пречистыа Его Матери Богородицы и животворивыа иконы Ея и великого ради чюдотворца Петра, митрополита всея Русии».

За этой повестью следует в летописи документ-послание Едигея Василию Дмитриевичу. Полное укоров и жалоб, оно начинается словами: «Слышание нам учинилося таково, что Тахтамышевы дети у тебя, и того ради пришли смеся ратию». Далее указывается на пренебрежение к ордынской власти, чего прежде не было, когда великий князь слушал старейших своих бояр. «Добры нравы и добра дума и добрые дела были ко Орде от Федора (Кошки); добрый был человек, которые добрые дела Ордыньские той тебе возпоминал, и то ся минуло, и ныне у тебя сын его Иван, казначей твой и любовник и старейшина и ты ныне ис того слова и ис того думы не выступаешь. Ино того думою учинилася твоему улусу пакость и христиане изгибли»… Из сопровождающих это послание рассуждений летописца сквозь обычное объяснение бед Божьим наказанием за «неправды» видно, что он в какой-то мере признает неправильность московской политики. При этом он так оговаривает свое нелицеприятие и беспристрастие как историка: «Сия вся написанаа аще и нелепо кому видится, иже толико от случившихся в нашей земле несладостнаа нам и неуласканнаа (не прикрашенное) изглаголавшим, но взустительнаа (побуждающее) и к пользе обретающаася и возставляющаа на благаа и незабытнаа; мы бо не досажающе, ни поношающе, ни завидяще чти честных (чести почетных лиц), таковаа вчинихом, яко же обретаем начального летословца Киевскаго, иже вся временнобытства земскаа, не обинуяся показуеть; но и прьвии наши властодрьжци без гнева повелевающе вся добраа и недобраа прилучившаася написовати, да и прочиим по них образы явлени будут, яко же при Володимере Мономасе, оного великого Селивестра Выдобыжского (т. е. списателя „Повести временных лет“) не украшая пишущаго, да аще хощеши, прочти тамо прилежно, да почет почиеши (прочтя, удовлетворишься)»…

В повестях о монголо-татарских нашествиях на Москву главным героем является сама Москва, и не как крепость и столица великокняжения, а как оплот всей Русской земли. Москва – преемница «матери городов Русских», чем и объясняется приурочение московских подвигов к Киеву в былине о Василье Игнатьевиче. В Москве сосредоточилась общерусская святыня, которая по народному представлению охраняет ее, как Палладиум Трою. Защищает Москву вся ее народная масса; из народной среды появляются воители, если «богатырей» в городе не случилось… Со времен Тохтамыша, соперничавшего даже с Тимуром, на престоле Золотой Орды сидели ханы, еле справлявшиеся с своими волжскими князьями. Видя частую «замятню» в Орде, московский «улус» стал относиться пренебрежительно к ее требованиям. Проистекавшие отсюда убытки татары пытались возмещать глубокими набегами, то есть случайным грабежом и полоном. Эти разорительные набеги врасплох отбивались теперь по-иному, не генеральной битвой, а народным сопротивлением. Под угрозой собираемого войска татары уходили, «никим же гоними», удовлетворяясь денежным «окупом». Дело решалось не прямым боем «в поле чисте», не «лютой сечей» при штурме стен, а переговорами, не рыцарством, а выдержкой. Поэтому воинские повести этого времени и не повторяют картинных эпизодов прежнего воинского шаблона.

ГЛАВА VII
ПОВЕСТИ О ВЗЯТИИ ЦАРЬГРАДА ТУРКАМИ В 1453 ГОДУ И О НИКОЛИНЕ ОБРАЗЕ ЗАРАЙСКОМ

Около половины XV века обозначилась на Руси резкая перемена как в культурном, так и в политическом отношении. Москва не только становится во главе феодального союза, она разрушает систему феодального дробления, неуклонно обращает союз в неделимое государство под единой властью. Литературные предания, навыки и образцы киевского периода и их владимиро-суздальское наследие теряют свою влиятельность. Новые веяния сказываются в содержании, стиле и даже в языке. Старая византийско-болгарская стихия уступает свое место в нашей литературе новой югославянской; в Россию спасаются литературные сокровища балканских славян, порабощенных теперь турками. Возникают новые образцы и для исторического повествования. Так, старый Компилятивный Хронограф в 40-х годах XV века был переработан и дополнен при участии сербского литератора, работавшего в России. Этот литератор, по предположению А. А. Шахматова, Пахомий Серб, использовал и переводные с греческого материалы, и сербские по преимуществу источники, и русскую летопись. Он включил в состав Хронографа художественно изложенную «Летопись Константина Манассии» с «Троянской причей», трактующей гомеровский сюжет, а для югославянской истории – ряд стильно построенных житий правителей и святых югославянских государств. Для русской же истории Пахомий пользовался общерусским летописным сводом первой четверти XV века. Этот новый Хронограф имел в России много дальнейших переработок и лег в основу некоторых русских летописей, которые заимствовали не только его содержание (например, Никоновская), но и образы и фразеологию (например, Казанский летописец).

В половине XV века произошло событие мирового значения: турки взяли Константинополь (1453). Об этом взятии Царьграда появилась повесть, первостепенная по своим литературным достоинствам. Превышая уровень и кругозор летописного эпизода, эта повесть представляет собою самодовлеющее законченное литературное целое, к созданию которого щедро привлечены наилучшие приемы художественного воздействия. Известная в югославянских и русских списках и отлично ориентированная в византийских реалиях, повесть загадочна по своему национальному происхождению. Одно время ее считали югославянским переводом с греческого, пока не было установлено пользование ею русскими памятниками и пока не было отмечено тождество ее воинской стилистики с боевым шаблоном русских воинских повестей.

По нашему мнению, автором ее был русский, хорошо знакомый с территорией, бытом и обстоятельствами события, широко образованный знаток литературы и сам талантливый литератор. Хотя событие совершилось не на русской почве и без непосредственного участия русских людей, но оно глубоко затрагивало культурные интересы Руси, для которой Константинополь изначала был метрополией веры и просвещения. Защитниками Царьграда от турецких полчищ являлись греки и итальянцы, но автор повести относился к ним точно к героям своей родины.

Повесть состоит из двух частей: в первой части рассказываются легенды об основании Царьграда, вторая же часть представляет собою дневник осады. Нет сомнения, что на такое построение повести (история города от возникновения до гибели) повлияли троянские деяния, известные у нас в югославянском и русском переводах. Что же касается формы дневника, то она определена условиями работы автора. В послесловии, сохранившемся при одном списке повести, автор говорит о себе следующее: «Списатель сим аз, многогрешный и беззаконный Нестор Искандер (отуреченное имя Александр), измлада взят быв (в плен) и обрезан, много времени пострадах в ратных хождениях, укрываяся семо и онамо, да не умру в оканной сей вере. Так и ныне в сем великом и страшном деле (т. е. в осаде и взятии Царьграда), ухитряяся овогда болезнью, овогда скрыванием, овогда же совещанием приятелей своих, уловляя время дозрением и испытанием великим, писах каждый день творимая деяния вне града от Турков. И пакы, егда попущением Божиим внидохом в град, временем испытах и собрах от достоверных и великих мужей вся творимая деяния во граде противу безверных и вкратце изложих и христианом предах, на воспоминание преужасному и предивному изволению Божию»…

В первой части повести рассказывается следующее. Задумав построить город во имя свое, великий Константин, император Римский, разослал достойных мужей по Азии, Ливии и Европе выбрать место. Сам цесарь «больше прилежаше мыслью на Троаду, идеже и всемирная Победа бысть Грекам на Фряги» (т. е. фригийцы). Но некий голос повелел ему во сне: «В Визандии подобаеть Константину граду создатись». Когда стали там равнять местность для города, выполз змий, его схватил и унес в поднебесье орел; змей одолел орла, и они снова пали на землю; люди убили змия и освободили орла. Толкователи дали цесарю такое объяснение: орел – знамение христианства, а змий – знамение басурманства, что змий одолел орла, это знак, что сначала басурмане одолеют христиан, а что христиане змия убили, это знак того, что христиане одолеют басурман, снова возьмут седмохолмый Царыград и воцарятся в нем. Чудесные знамения при основании городов – мотив нередкий в литературе. Знамение в виде борьбы орла со змием, больше всего напоминающее эпизод из XII песни Илиады, попало в повесть о взятии Царьграда под влиянием переводных повестей о Трое.

Далее идет вторая, обширная часть повести, содержащая рассказ о турецкой осаде Царьграда в продолжение пяти с половиной месяцев и о взятии его 29 мая 1453 года. – В лето 6961 безбожный Магомет, сын Амурата, несмотря на мир с православным цесарем Константином Мануиловичем, нарушив свое обязательство и клятвы, пошел на него войною. Огромное войско, приведенное Магометом по суше и по морю, внезапно обложило город. Султан начал готовиться к нападению, цесарь – к защите. Цесарь то обходил с патриархом Церкви для молитвы, то объезжал вокруг города, укрепляя защитников, «да не отпадут надежею. Турки же по вся места бьяхуся без опочивания, день и ночь пременяющеся, не дающе ни мало опочити градцким, но да ся утрудят, зане уготовляхуся к приступу». На 14-й день турки подкатили много пушек и пищалей и начали «бить город», стреляя и из ручных луков. Горожане не выдержали и, отстреливаясь, запали за стены. «Егда же турки начааху (получили надежду), уже всих людей со стен сбиша, абие вскрычавше все воинство и нападоша на град вкупе со всех стран… и бысть сеча велия и преужасна: от пушечного и пищального стуку и от зуку знонного и от гласа вопли и кричания от обоих людей и от трескоты оружия, яко молния бо блистаху от обоих оружия, также и от плача и рыдания градцких людей и жен и детей мняшеся небу и земли совокупитеся и обоим колебатися. И не бе слышати друг друга что глаголеть: совокупиша бо ся вопли и кричания и плач и рыдания людей и стук дельный (пушечный) и звон колокольный в един зук, и бысть, яко гром велий. И паки от множества огней и стреляния обоих стран дымное курение огустився, покрыло бяше град и войско все, яко не видети друг друга, с кем ся бьет, и от зелейного (порохового) духу многим умерети. И тако сечахуся и маяся на всех стенах, дондеже ночная тьма их раздели»…

Призванные на помощь цесарем североитальянские города не помогли существенно. Только один Зиновьянин (генуезец), князь Зустунея (Юстиниан), прибыл на двух кораблях, привезя с собою 600 «храбрых». Обрадованный цесарь поставил его на самое опасное место, и, как знаток военного дела, Зустунея успешно стал руководить боем, приобретя себе общую любовь. Турки подкатили к городу две вылитые здесь огромные пушки и сбили верх стены сажень на пять, но Зустунея ночью заделал пролом и подкрепил другою стеною. Утром турки сбили еще семь зубцов, но от выстрела Зустунея у турецкой пушки расселся «зелейник». Это привело Магомета в ярость, и он громко воскликнул: «ягма, ягма!», то есть «на разграбление города». Все вышли на стены, кроме патриарха и духовенства, которые остались молиться в церквах. Цесарь без отдыха объезжал город, умоляя стратигов и воинов не ослабевать. Зустунея, «рыща по стенам», тоже ободрял и понуждал людей: «Кый язык может исповедати или изрещи тоя беды и страсти: падаху бо трупия обоих стран, яко снопы, с забрал, и кровь их течаше, яко реки по стенам; от вопля же и кричания людцкаго обоих и от плача и рыдания градцкаго, и от зуку клакольнаго, и от стуку оружья, и от блистания мняшеся всему граду от основания превратится. И наполнишася рвы трупия человеча до верху, яко чрез них ходити Турком, аки по степенем и битись: мертвые бо им бяху мост и лестница ко граду. Тако и потоци вси наполнишася и брегы вкруг града трупия, и крови им акы потоком сильным тещи, и пажушине (заливу), Галатцкой сиречь илменю (лиману), всему кроваву быти, и облизу рвов по удолиям наполнитесь крови».

Город погиб бы, если бы не настала ночь. Патриарх, вельможи и Зустунея уговаривали цесаря удалиться из города, пока не придет ему помощь от братьев. Цесарь отказался: «Како се сотворю и оставлю священство, церкви Божия, цесарство и всих людей, и что ми сорчет вселенная, молю вы, рцете ми! Ни, Господин мои, ни! Но да умру зде с вами!»

Турки стали готовить новый приступ, придвинули туры, чтобы обрушить стену, и заваливали ров. Но осажденные взорвали все эти машины. Магомет уже решил было отступить морем, но, получив из Царьграда предложение о мире, ответил требованием полного оставления города и продолжал осаду. Перелив рассевшуюся большую пушку, турки двумя выстрелами из нее сделали в стене пролом, но граждане ночью застроили его «баштой». Наутро турки выбили стену еще больше и схватились с защитниками: «сечахуся лицом к лицу, рыкающе, аки дивни звери». Собрав много людей, Зустунея «в мгновение ока» сбил турок со стены, но сам чуть не погиб от яныченина Амурата. Другой стратиг, Рахкавей, отбивал полки Амар-бея, «и сечахуся обои люте; Рахкавей же, наступив на камень, удари его мечем по плечю оберучь и рассече его надвое: силу бе имяше велию в руках». Но затем турки рассекли Рахкавея на части и прогнали греков в город.

Ночью турки расширили пролом, а на утро взошли было на стену и даже проникли в город. Тогда вызвали с военного совета цесаря. «Исполин силою», цесарь «вопияще на своих, укрепляя их и, возрыкав яко лев, нападе на турки со избранными своими пешцы и конникы и сечаше их крепко: их же бо достизаше, рассекаше их надвое, и иных пресекая на-полы, не удержаваше бо ся мечь его ни о чем». Турки всячески пытались его убить, «но убо, яко же речеся: бранныя победы и цесарское падение Божиим промыслом бывает, – оружия бо вся и стрелы суетно падаху и, мимо его летающе, не улучахуть его». К вечеру турки отступили.

21 мая в ночь внезапно «осветися град весь»; сначала думали, что это зажгли его турки, потом увидали, как из купола церкви святой Софии поднялся пламень, который и был принят в «двери небесныя». Патриарх объяснил цесарю это знамение, как уход из Софийского храма ангела, которому Бог поручил сохранение святой Церкви и города: «значит – милость Господа и Его щедроты отошли от нас, и Господь хочет предать город нашим врагам». Услышав это, цесарь упал в беспамятстве, так что его отливали ароматными водами, но оставить город он отказался.

Упоминание в этом эпизоде прикрепления к патрональному храму Константинополя божественного стража имеет своим источником греческое «Сказание о создании Великия Божия Церкви святой Софея», известное в славянском переводе.

26 мая Магомет со всеми войсками устремился к пролому в стене. Цесарь, став у пролома, с рыданием кричал воинам: «О братия и друзи, ныне время обрести славу вечную… и сотворити что мужественное на память последним». Он ударил своего коня («фариса»), желая проскакать через пролом до самого Магомета, но его удержали. «Цесарь же, обнажив мечь обратися на туркы, и якоже кого достигайте, мечем по раму или по ребрам – просекаше их… стратиги же и воини и вся людие, очютивше своего цесаря, охрабришася вси, и скакаху на туркы, аки дивии звери».

На другой день Зустенея был ранен каменным ядром, а затем убит. Турки ворвались в город, но цесарь своими могучими ударами опять прогнал их к пролому, где граждане «закалаху их, аки свиней». Ночь прекратила битву.

Магомет уже собрал совет о снятии осады, как вдруг над городом сгустилась тьма, «плачевным образом низпущающе, аки слезы, капли велицы, подобные величеством и взором буйвольному оку, черлены, и терпяху на земли на долг час». Патриарх истолковал цесарю, что «се пакы ныне тварь проповедует погибели града сего». Книжники и молны также истолковали Магомету знамение, и он велел готовиться к приступу.

Явление кровавого дождя или росы есть в Илиаде (песни XI и XVI) и заимствовано в повесть из троянских деяний.

29 мая турки устремились к пролому. Греки бились «тяжким и зверообразным рвением», во главе с цесарем, который рассек до седла самого бегилар-бея восточного: «но еще бы горами подвизали, Божие изволение не премочи!»

Магомет направил особые отряды «улучить» цесаря. Греки же, «отведоша цесаря, да не всуе умрет; он же, плача горько, рече им: помните слово, еже рех вам и обет положих: не дейте (не трогайте) мене, да умру зде с вами». Причастившись у патриарха и простившись, он поскакал с оставшимися воинами навстречу «безбожному» к Златым вратам, где и погиб: «И сбыстся реченное: Костянтином создася и паки Костянтином и окончася».

На площади у великой церкви святой Софии султан, сойдя с коня, пал лицом на землю, посыпал голову «перстью», благодаря Бога, и сказал: «Воистину люди сии быша и преидоша, а ини по них сим подобии не будут». Затем он вошел в великую церковь и объявил всем там бывшим помилование. На пути ко двору какой-то серб поднес султану голову цесаря. «Он же облобызаю и рече: явно тя Бог миру уроди, паче же и цесаря, почто тако всуе погибе. И посла ю к патриарху, да обложит ю златом и серебром и сохранит ю, яко же сам весть».

И вот «беззаконный» Магомет воссел на престоле царства «благороднейша суща всех, иже под солнцем», овладел властителями двух частей вселенной, одолел победителей гордого Артаксеркса и истребил «потребивших Троию предивну с семьюдесятми и четырма крали обороняемую».

Заканчивается повесть пророчеством об освобождении Царьграда народом «руски». «Но разумей, окаянный, что если все предсказания Мефодия Патарского и Льва Премудрого о граде сем и знамения сбылись, то и следующие не минуют, но также сбудутся, ибо написано: русий (русоволосый) же род с преждесоздательными Измаилита победят и седмохолмаго приимут с преждезаконными его и в нем воцарятся и судержат Седмохолмого русый язык шестый и пятый и насадит в нем зелие, и снедят от него мнози во отмщение святым».

Повесть Нестора-Искандера очень структурна. Ее события распределены по ряду картин, литературно законченных, чем достигается некая строфичность. Трагизм происходящего чувствуется в повествовании непрерывно. Роковой исход подготовлен предсказаниями и предзнаменованиями, завершенными под конец апокалипсическим пророчеством. К сожалению, краткий наш пересказ не сохраняет стройности изложения и сглаживает тонкие детали, которые поддерживают непрерывность настроения. Повесть Нестора-Искандера вызвала к себе большой интерес. Она была внесена в позднейшую редакцию Пахомиева Хронографа, исполненную в 1533 году.

Будучи в составе этого Хронографа, повесть попала вместе с ним к сербам и болгарам, а также вошла в лучшие русские летописи XVI века – Воскресенскую и Никоновскую. Схему и литературные мотивы повести Нестора-Искандера широко использовал автор истории о Казанском царстве.

Под воздействием повести Нестора-Искандера находилась и малоисторичная повесть об иконе Николы Зарайского, именно – собственно воинские эпизоды Батыева нашествия на Рязанскую область. «Рязанская» повесть эта загадочна во многих отношениях. Создалась она не ранее второй половины XV века; события же ее начинаются еще со «второго лета по Калкском побоище». Николин образ – корсунская святыня – идет из Корсуня в Рязань через Прибалтику. Подвергшиеся нашествию Батыя рязанские князья – Ингоревичи – неведомы генеалогам. Необычно для русской повести об иконе самоубийство матери, выбросившейся из терема с младенцем-сыном. Может быть, это не сплошь сочинительство автора и здесь оживлены какие-то древние предания Рязанской земли. Повесть интересна и проблесками фольклорного стиля, особенно в героических ее мотивах.

За рассказом о приходе корсунского образа Николы в Рязанские пределы и о построении здесь храма во имя его сообщается о нашествии Батыя. Рязанские князья во главе с великокняжеским сыном Федором Юрьевичем отправились к безбожному царю, чтобы утолить его дарами и молениями великими. Батый принял дары, обещал не воевать Рязанскую землю, но стал глумиться над посольством и требовать себе у рязанских князей их дочерей и сестер. Узнав от рязанского вельможи, что у Федора жена красавица и царского рода, Батый потребовал видеть жены его красоту. Федор посмеялся: «Не подобно есть нам, христианам, к тебе, нечестивому царю, водити жены своя на блуд, аще преодолевши, то и женами нашими владети начне». Батый велел убить Федора, а тело его выбросить зверям и птицам. Перебиты были и спутники Федора; уцелел только его пестун, который сохранил тело князя и поспешил к его супруге Евпраксии с этой печальной вестью. «Услыша таковыя смертоносныя глаголы (Евпраксия), абие ринуся из превысокого терема своего с сыном своим, князем Иваном, на среду земли и заразися до смерти. И оттоле прозвася место то Зараз».