Текст книги "Сказки времен Империи"

Автор книги: Александр Житинский

Оставив Мачика и Леву Цейтлина думать о новом облике передачи, я поспешил к Сигме. Джипа у нашего дома уже не было. Я взбежал на наш этаж, быстро прошел по коридору и вошел в комнату.

Сигмы я не увидел. Неужели она куда-то ушла? Я взял банку с сидевшим там одиноко Тимирязевым и выпустил таракана с душою Мачика туда. Затем я заглянул за шкаф и увидел там сидящую на тахте Сигму в какой-то безжизненной позе.

Я подошел к ней и заглянул в глаза. Они были полны печали.

– Что случилось, Си? – спросил я.

– Звонила твоя сестра… – сказала она.

Мамину незнаменитую душу отпевали в том же Владимирском соборе, что и тетку Сталин. Неожиданно для меня на отпевание пришло множество ее воспитанников, среди которых я увидел известных сейчас и в прошлом чемпионов фигурного катания. Не было только прессы, и слава богу. Мама осталась верна себе и тут. Свою скромную, наполненную трудами и думами жизнь она завершила столь же достойно и несуетливо.

Быть как все внешне и сохранять при этом оригинальность души – это великое искусство, потому что оригинальность души стремятся побыстрее продать и при этом ее теряют.

Мамина душа улетела искать себе новое место, и мы с Сигмой ни разу не обмолвились даже о том, чтобы взглянуть на нее нашими приборами, не говоря о принципиальной возможности пристроить душу в теплое местечко.

Мы понимали, что это неуместно.

На девятый день мы пришли к отцу – сестра и я, чтобы помянуть маму. Сестра была с мужем и детьми, я же попросил разрешения привести с собою Сигму.

Отец разрешил.

И вот когда за столом мы принялись вспоминать разные случаи из нашей семейной жизни уже здесь, на родине, – рождение моей сестры, ее школьные годы, мои попытки устроиться в новых обстоятельствах, все мельчайшие и понятные только нам ниточки бытия, из которых сплелась наша жизнь, в центре которой всегда была мама, – я впервые увидел на глазах Сигмы слезы.

Девочка-подкидыш была лишена всего этого.

Она смотрела прямо, не мигая, глаза полны были слез, она боялась их расплескать. Потом она встала и вышла из комнаты.

Сестра шепнула мне:

– Годится. Молодец.

– Да я ее не на смотрины привел! – возмутился я.

– Тебе кажется, – сказала сестра.

Перед тем как разойтись, отец повел нас с сестрой в комнату мамы и предложил взять на память о ней что мы захотим из ее вещей.

Сестра взяла мамин крестик, а я выбрал камешек, который я помнил с тех пор, как осознал себя. Это был сердолик неправильной формы величиною с фасоль, он всегда лежал в специальной коробочке на бархате. Иногда мама открывала ее и любовалась, рассказывая нам с сестрой о том, как она его нашла и как этот камешек спас им с отцом жизнь.

Это было в Америке, в штате Монтана, куда мама с отцом поехали в свадебное путешествие. Она нашла его на прогулке в горах, а на следующее утро потеряла в гостинице. Он куда-то запропастился. И мать с отцом искали его, пропустив автобус, на котором должны были уехать. Сердолик нашелся, едва автобус ушел.

Этот автобус, на котором они должны были уехать, упал в пропасть, все пассажиры погибли. С тех пор сердолик стал маминым амулетом, или оберегом, если по-русски.

Когда я вернулся на работу после почти двухнедельного отсутствия, я обнаружил там гигантскую свару. Серафима Саровская конфликтовала с Мачиком, не желая разделять его обнаружившуюся любовь к душам зайчиков и медвежат, Лева Цейтлин ходил вялый, телевизионщики тоже приуныли, вдобавок их сильно раздражал реквизит в виде клеток с кроликами, собачками и кошечками, которых готовили к передаче.

Как вдруг Мачик в порыве вдохновения заявил, что нам совершенно ни к чему работать с душами зверьков, тем более что неизвестно – есть ли у них души.

– Это неочевидно, – сказал Мачик. – Говорить они все равно не умеют, надо их озвучивать… Нужно просто рассказать детям, как они живут, их повадки…

– Ага, «Ребятам о зверятах»… – уныло прокомментировал Лева.

– Да! Ребятам о зверятах! – воскликнул Мачик. – Почему нет?

Короче говоря, он уволил Мадемуазель СиСи, вызвав взрыв вопросов и комментариев в прессе, а Цейтлин ушел сам. Передача благополучно развалилась, клетки со зверями исчезли, теперь сам Мачик вел свою передачу и был, по-всей видимости, доволен.

Деньги его не интересовали. Денег у него был вагон. Не так много, как у Кошица, но вполне достаточно, чтобы позволить себе невинное хобби. Душа детского писателя торжествовала.

Зато душа Мачика продолжала неистовствовать в таракане. Я допустил оплошность, посадив Мачика в банку с Тимирязевым, потому что Мачик уже к утру убил профессора, отпустив его душу на волю. Причем сделал это с какой-то восточной жестокостью – отгрыз ему голову.

– Зачем ты это сделал, Мачик? – спросил я.

Таракан посмотрел на меня столь выразительно, что я поблагодарил Бога за то, что не заточил душу Мачика в зверя покрупнее.

Однако через некоторое время выяснилось, что заточение души – дело не столь однозначное. Сигму по-прежнему преследовали кошмары, я всерьез стал опасаться за ее душевное здоровье. Ночью ей снились души, с которыми она работала – и тетка Сталин, и души братков, и души тех праведников, которыми мы хотели облагородить тела депутатов Государственной думы.

И эти страхи и кошмары были небеспочвенны.

Обнаружилось это так.

Мы решили поместить душу Мачика в надежное место, потому что таракан буквально излучал ненависть. Мы посадили его в спиросос и отправились в Лосево, к заветному камню, где хранилась душа тетки Сталин, чтобы по соседству пристроить Мачика.

И каков же был наш ужас, когда мы не увидели в спироскопе никакой души в этом старом валуне! Там ничего не было! Душа диктатора сумела сбежать.

Нечего и говорить, что мы не стали пересаживать душу Мачика в камень, а отправились назад и принялись проверять – все ли пересаженные нами души на месте. Иными словами, мы устроили гигантскую инвентаризацию – где могли, конечно, – и обнаружили, что души, заточенные нами в неживую материю, почти все сбежали. Не было также некоторых душ, помещенных в растения, да и среди человеческих тел случались накладки. Душа передовой доярки, помещенная в депутата Шандыбина, бесследно испарилась, а на ее месте сидела неизвестная нам душа старшего сержанта Драчева, погибшего от рук новобранца, который не снес дедовщины.

Вдобавок по пути обратно в электричке от нас сбежал таракан Мачик.

Эти неприятные открытия сильно насторожили меня, а Сигму буквально поставили на грань помешательства. Души не желали расставаться со своею свободой и находили различные лазейки, чтобы покинуть неугодные им вместилища.

И чего от них можно было ожидать – неизвестно.

Когда мы рассказали об этом зашедшему в гости Костику, он воспринял все очень серьезно и сказал:

– Я буду молиться за вас.

Сигма теперь засыпала только рядом со мной, взяв мою ладонь в свою, при этом часто вздрагивала и стонала во сне. Ее осаждали видения душ, которых она лишила покоя.

Успокаивающие таблетки не помогали.

Я пробовал орудовать спирососом, пытаясь поймать витавшие над нею души, и иногда мне это удавалось. Однако это мало помогало. Непойманных душ было больше.

…Однажды я проснулся от крика и от того, что Сигма во сне сжала мою ладонь до боли.

– Не надо… Нет! Нет! А-а… – кричала она.

Я разбудил ее, сильно встряхнув. Она проснулась, дико озираясь, потом стала шептать:

– Джин, он здесь! Я вижу его! Он хочет меня убить! Спаси меня!

Ее била лихорадка.

– Кто? Кто? – допытывался я.

Она только трясла головой, не в силах ответить. Потом снова закричала, изгибаясь, как от боли.

И тогда я спрыгнул с кровати, схватил мамин оберег и сунул ей в ладонь. Не знаю, почему я так сделал. По наитию.

Сигма еще пару раз дернулась и затихла. Лицо разгладилось, стало спокойным. Она уснула, сжимая в кулаке камешек цвета крови.

Утром она не помнила ничего – кто к ней приходил и чем грозил. Может быть, это был Сталин, но может, и Мачик.

Я собственноручно, пользуясь лишь маленькими круглогубцами и кусачками, изготовил легкую серебряную оправу из старого кулона и заключил туда сердолик, который и повесил на грудь Сигме.

– Спаси и сохрани, – сказал я, целуя ее.

Потревоженные нами души больше не беспокоили Сигму. Она засыпала с красной капелькой на груди, по-прежнему держа мою ладонь в своей, и я любовался ею. Оказывается, она была очень хороша, когда ничто ее не беспокоило и она могла улыбаться.

А через три ночи у нас наконец случилась любовь.

Я проснулся от ее прикосновений – горячих и нежных. Она искала меня губами, мы поцеловались, сплетенные и нагие, и дальше я не умею описывать, что произошло. Это было как у всех любящих впервые, при этом у нас было чувство, что мы прожили вместе уже целую жизнь.

И камешек цвета крови все время был между нами, вился на серебряной цепочке, плясал в такт нашим движениям, светился в темноте, оберегая души от чужого вторжения.

Сердолик – камень любви и верности, посмертный подарок мамы – наконец соединил нас и сделал мужем и женой.

Утром Си проснулась и изумленно проговорила:

– Хорошо-то как было!

И снова потянулась ко мне.

И мы не вылезали из постели до вечера.

А еще через несколько дней, вечером, уплетая за обе щеки сыр и салат, который я соорудил, и запивая все это вином, Си сообщила:

– Я больше их не вижу!

– Кого? Кто приходил ночью? – спросил я.

– Нет. Вообще. Никаких душ. Ни у кого. Я проверяла спироскопом. Как ты думаешь, может быть, фиг с ними?

– Ну конечно, фиг с ними, – сказал я.

Да, Сигма полностью потеряла дар видеть чужие души. Этот талант умер навсегда, и мы не жалеем об этом. Зато музыкальный талант ее сохранился, и она по-прежнему умеет играть на всех музыкальных инструментах, даже на тех, которые видит впервые.

Теперь она работает в детском саду музыкальным воспитателем. Многие родители потом отдают ее воспитанников в музыкальную школу.

Я бросил свое охранное предприятие у Мачика, который по-прежнему ведет передачу про зверей, сильно похудел, стал вегетарианцем и много жертвует из своих капиталов на благотворительность.

Серафима Саровская открыла «Академию черной и белой магии» и процветает. Она написала книгу, к ней записываются на прием, и она читает инкарнации клиентов. Мачик говорит, что эти легенды для клиентов сочиняет прежняя команда сценаристов.

А я теперь делаю украшения. Это кулоны, серьги и браслеты с полудрагоценными камнями. Тот первый камешек, который я оправил, дал начало моему новому делу.

Костик закончил Духовную академию и получил небольшой приход во Всеволожском районе под Петербургом. Он бывает у нас и по-прежнему пишет стихи. Недавно прочитал нам вот такое:

 
И все-таки, когда моя душа,
Как говорят, покинет это тело,
Спасительной свободою дыша,
Она не будет знать предела.
 
 
Неправда, что всему один конец.
Душа моя – фонарик путеводный
Среди теней, которыми Творец
Не дорожит во тьме холодной.
 
 
Неотличим от прочих только тут,
Незримый свет храню я под секретом.
Но если все ослепнут и уйдут,
Кто уследит за этим светом?
 

Душа Сталина где-то затаилась, хорошо если в таракане.

Кошиц почему-то перестал писать стихи, что есть несомненное благо. Более того, даже пожертвовал Костикову храму какую-то сумму на создание воскресной школы. Единственное, куда следует сейчас вкладывать деньги, – это дети. Он это понял.

Кстати, о детях. Мы с Сигмой ждем прибавления семейства. Сейчас она не работает, мы вместе обустраиваем нашу новую квартиру, купленную на деньги, вырученные за фиктивную душу Грибоедова, и иногда вспоминаем месяцы безумной гонки за душами, за славой и деньгами, за так называемым благом человечества.

Человечество обойдется без наших благ. Быть как все – единственное благо, которое мы выбрали. Костик правильно написал про «незримый свет», который есть в каждой душе, если ее не выворачивать наизнанку.

2004

из сборника
«Часы с вариантами»

Часы с вариантами

Повесть

Сегодня по календарю 24 июля 1985 года.

Это означает, что ровно через неделю мне снова сдавать экзамены в институт, который я уже однажды кончал, если, конечно, я опять не прыгну вперед или назад.

Я знатный прыгун.

Интересно знать, сколько мне всего лет? По паспорту, который торчит из кармана джинсов с заложенными в нем двенадцатью фотокарточками три на четыре, мне – семнадцать. Но этот возраст, равно как и сегодняшнее календарное число, имеет смысл для всех людей, только не для меня.

Истинное количество прожитых мною лет теперь подсчитать затруднительно. Я слишком много прыгал туда и сюда. Пришлось бы собирать время по кусочкам. Среди них были совсем крохотные, не больше нескольких часов. Впрочем, поначалу я совсем не фиксировал длительность своих прыжков, так что точно уже не сосчитать. Думаю все же, что я прожил в общей сложности лет сто двадцать.

Меня зовут Сергей Мартынцев. Это абсолютно точно. Я всегда оставался Сергеем Мартынцевым, куда бы ни прыгал и как бы далеко ни залетал. Я убедился, что имя – это единственная абсолютная реальность. Все остальное могло меняться: друзья, любимые, недруги, профессии и жизненные вехи. Даже даты рождения и смерти.

Отец сидит в соседней комнате и смотрит себя по телевизору. Он только что вернулся из Бразилии, сейчас на экране он разговаривает с бразильским сборщиком кофе. Мой отец – журналист. Он почти всегда был журналистом, лишь однажды я застал его военным переводчиком. Но об этом лучше не вспоминать.

Мне довелось похоронить отца. Это было уже в двадцать первом веке, незадолго до столетнего юбилея Советской власти. В «Известиях» поместили некролог, где назвали отца «крупным журналистом-международником». Сразу после похорон я прыгнул назад, не мог этого вынести. Первые дни после смерти отца я разговаривал с ним осторожно, точно с привидением. Он даже подумал, что я заболел.

– У тебя смурной вид, – сказал он.

Еще бы! Знал бы он, что три дня назад я стоял с матерью в траурном зале под звуки скорбной музыки… Но говорить ему об этом бессмысленно. Тогда он точно решит, что я заболел.

Между тем мое поведение не имеет ничего общего с болезнью. И психика у меня нормальная, хотя она-то как раз могла расшататься. Попробуйте поговорить с родным отцом наяву после его смерти или, очутившись в одной комнате с незнакомой женщиной, вдруг узнать, что это ваша жена. Впрочем, об этом после.

Здесь я намерен рассказать о своей жизни, точнее, о своих жизнях, ибо их у меня было довольно много. Дело даже не в том, что они были интересны. Просто мне довелось заскакивать туда, куда вам еще предстоит дойти. Я не утверждаю, что вы непременно туда придете. Все зависит от конкретного пути, а путей, как я убедился, бесчисленное множество. Однако совпадение не исключено.

Эта история началась год назад… Снова я вынужден остановиться, чтобы пояснить, что на самом деле она началась давным-давно, много жизней назад, однако по календарю это произошло в восемьдесят четвертом году. Должен также предупредить, чтобы вы не слишком доверяли словам «на самом деле». Никакого «на самом деле» нет, как вы сможете убедиться.

Одним словом, когда мне впервые исполнилось шестнадцать лет, ко мне пришел дедушка.

Я был в комнате один, заканчивались весенние каникулы; я лежал на тахте в стереонаушниках и слушал пластинку «Обратная сторона Луны» группы «Пинк Флойд». Она немного устарела, но по-прежнему нравилась мне. Отец был в Японии, мама на работе. Часы показывали половину двенадцатого.

Вероятно, деду открыла Светка. Она тогда ждала ребенка, моего племянника Никиту, о котором позже, и целыми днями сидела дома, плача от страха. Светка на три года старше меня.

Дед вошел неслышно. Впрочем, даже если бы он топал, как слон, я все равно ничего бы не услышал, как раз было громкое соло Ричарда Райта на органе. Дед подошел ко мне и снял наушники с моей головы. Я удивленно вытаращился на деда.

Причин удивляться было несколько. Во-первых, дед приезжал к нам крайне редко. У него были натянутые отношения с отцом, как я понимаю, не оправдавшим его надежд. Журналистика для деда – занятие суетное и малопочтенное. Мой дед был контр-адмиралом в отставке. Он жил один, вернее, после смерти бабушки ему помогала пожилая женщина Антонина Степановна. Дед звал ее экономкой.

Во-вторых, дед явился в форме. Я не видел его в мундире довольно давно, с детства, когда дед еще командовал кораблями и флотилиями. Это впечатление глубоко врезалось в память, особенно адмиральский золотой кортик, болтавшийся на боку.

Выйдя в отставку, дед надевал мундир только на торжественные собрания, посвященные Дню Победы, где я, естественно, не бывал. Сейчас он был при полном параде и при кортике, необычайно серьезный.

– Здравствуй, Сергей. Поздравляю тебя. С сегодняшнего дня ты – мужчина, – торжественно проговорил он и расцеловал меня. Из наушников на тахте продолжал попискивать «Пинк Флойд».

– Выключи это, – поморщился дед. – Я хочу говорить с тобой.

Я насторожился, ожидая очередного воспитательного разговора, которыми потчевали меня родители перед шестнадцатилетием. «Ты становишься взрослым, пора подумать о будущем…» И прочее в том же духе. Мне это все порядком осточертело.

Дед уселся на тахту рядом со мной и с минуту молчал, положив руку мне на плечо. Я почувствовал, что рука дрожит.

Затем он с усилием отстегнул кортик и положил его на ладонь.

– Вот тебе мой подарок. По Уставу личное оружие остается в семье. Мне скоро уходить, я хочу, чтобы он принадлежал тебе.

– Ну зачем ты так, дед… – вяло возразил я.

– Я знаю, что говорю.

Я принял кортик. Он был прохладен и тяжел. Я нажал на кнопочку у эфеса и вытянул лезвие из ножен. Оно было покрыто тончайшим слоем желтого масла. На рукоятке стояли три буквы: «Р. Д. М.» – Родион Дмитриевич Мартынцев.

– Но это не главное, – сказал дед, поднимаясь с тахты.

Я с интересом следил за ним. Дед был невысок и худ, последние годы он как-то усох, мундир на нем болтался. Седая короткая стрижка, множество морщин на лице, но глаза ясные и живые…

– Встань, Сережа. Сейчас ты обалдеешь, – сказал он и подмигнул мне. Я действительно обалдел. Не думал, что дед способен произносить наши слова. Обычно он был велеречив.

Я послушно встал. Дед был мне по плечо. Он испытующе, с хитрецой взглянул на меня снизу вверх, будто старый пират, открывающий юнге тайну клада, зарытого на далеком острове сорок лет назад.

В сущности, так оно и было. К сожалению, ничего в этом нет смешного, как выяснилось за прошедшую жизнь.

– Эк ты вымахал, – сказал дед, одновременно с восхищением и неудовольствием.

Он оглянулся на дверь и с воровским видом запустил сухую ладонь во внутренний карман адмиральской тужурки. Когда он вынул руку, в ней был небольшой, круглый, тускло поблескивающий предмет.

Щелкнула крышка, и я увидел циферблат старинных часов с тонкими резными стрелками и делениями по кругу до 24, а не до 12, как это обычно бывает. По левую и правую сторону циферблата располагались окошечки календаря. На календаре стояли число, месяц и год, соответствующие происходящим. Стрелки часов приближались к двенадцати, хотя казалось, что к шести, потому что цифра 12 находилась на месте шестерки обычных часов.

– Нравится? – спросил дед, заглядывая мне в лицо.

Я кивнул, хотя, честно говоря, особого восторга не испытал. Часы как часы. Кортик потряс мое воображение значительно сильнее. Я уже прикидывал, как после каникул понесу его в школу и покажу ребятам.

Вдруг дед убрал вниз ладонь, на которой покоились часы, но они остались висеть в воздухе на том же месте. Я остолбенел.

– Видишь? Они ничего не весят, – удовлетворенно проговорил дед и легонько толкнул часы указательным пальцем. Они плавно поплыли по воздуху.

Такие фокусы я раньше видел только по телевизору, когда показывали репортажи с борта орбитальной станции «Салют» и космонавты демонстрировали состояние невесомости, пуская по воздуху разные предметы. На Земле это выглядело чудом.

– И это не самое главное, – сказал дед, ловя часы и захлопывая крышку. В момент щелчка окружающее пространство как бы дрогнуло, будто от бесшумного взрыва.

Первой моей мыслью было: дед на старости лет увлекся фокусами, стал иллюзионистом-любителем. Вторая мысль была еще хлеще: дед спятил. Его рассказ блестяще это подтвердил.

Дед сказал, что часы волшебные. Слышать это от старого человека в парадной адмиральской тужурке было дико. По словам деда, волшебство часов заключалось в следующем. Во-первых, они всегда шли абсолютно точно, не требуя завода. Во-вторых, если попробовать перевести стрелки и календарь, для чего сбоку имелись три маленькие головки, а после захлопнуть крышку, то в то же самое мгновенье наступало время, показываемое часами.

– Где? – тупо спросил я.

– Что – где? – рассердился дед.

– Где наступает время?

– В пространстве, – он обвел рукой комнату.

– В каком?

– Ну во Вселенной, – скромно пояснил дед.

Таким образом, это были часы обратного действия. Не время указывало им, какой год, месяц, день и час должны стоять на циферблате, а они управляли временем, предписывая ему, каким быть.

Дед получил эти часы в наследство от своего отца, моего прадеда. Тот был профессиональным революционером, политкаторжанином, заработал на каторге чахотку и умер в двадцать пятом году. Часы он подарил сыну в день его шестнадцатилетия, за два года до своей смерти.

Дед неторопливо рассказывал, поигрывая часами: то отпускал их – и они плыли в воздухе, по принципу Галилея сохраняя состояние равномерного прямолинейного движения, – то ловил их в ладонь, как муху.

– Почему они ничего не весят? – спросил я, будто это было самым главным.

Вообще говоря, этот факт действительно подтверждал необычность часов, если не был искусной иллюзией. Все остальное нуждалось в проверке. Что, если дед вычитал про часы в какой-нибудь научно-фантастической повести, а теперь меня разыгрывает?

– Я не знаю, – сказал дед. – Я моряк, а не физик. Мне говорили, что время как-то связано с силой тяготения. Вроде бы эти часы являются одним из полюсов гравитационного поля…

– А сколько всего полюсов?

– Не знаю, – отмахнулся дед. – Когда профессиональному военному дают новое оружие, его мало интересует, на каком принципе оно основано. Но он должен досконально знать его возможности: как, где, когда и против кого его следует применять. Понял?

– Какое же это оружие? – возразил я. – Так, игрушка…

– Опасная игрушка, мальчик, – отчеканил дед, глядя на меня почти со злостью. – Ты в этом убедишься. Если, конечно, воспользуешься ею. Если осмелишься воспользоваться.

– Еще как воспользуюсь, – сказал я.

Дед снова открыл крышку часов и взглянул на стрелки. Было без двух двенадцать.

– Запомни эту минуту, малыш, – тихим голосом сказал дед. – Полдень двадцать седьмого марта одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Возьми!

Он протянул мне часы. Я взял их. Ощущение было странное: часы одновременно были легки, поскольку ничего не весили, но массивны, так что приходилось прилагать усилие, чтобы сдвинуть их с места. Часы словно сопротивлялись движению, вели себя как живые.

– Непослушные, правда? – неожиданно улыбнулся дед.

– Значит, если переставить их на год назад, щелкнуть крышкой, то будет… – начал вслух размышлять я.

– То и будет год назад, – нетерпеливо перебил дед.

– Мне снова будет пятнадцать… И я окажусь там, где находился ровно год назад? Так?

– Да! Да! И ты, и я, и все. Понимаешь – все! Весь мир, все люди, вся Вселенная окажется там, где они были год назад. В том же положении и состоянии.

– А те, что умерли за этот год? – вдруг спросил я.

– Они воскреснут, – строго сказал дед.

– Ого! – сказал я, уважительно глядя на часы. – А дальше?

До меня еще по-настоящему не доходило.

– А дальше все будут жить снова тот год, который прожили! – закричал он. – Почему ты такой глупый мальчик?!

– И все повторится? Неинтересно.

– А вот и нет! Нельзя дважды войти в одну и ту же реку! Нельзя! Это ты знаешь? Так говорили древние! – кричал он.

– Почему ты кричишь? – обиделся я.

– Потому что в двадцать третьем году, когда отец подарил мне эти часы, я не знал и половины того, что знаешь ты сегодня. Но я был взрослее, – сказал он огорченно. – Может быть, я рано дарю тебе часы?

– Пожалуйста. Можешь не дарить. Не больно-то хотелось…

– Нет уж. Возьми, милок, – сказал он, отводя мою руку с часами. – Возьми. Подумай, как ими пользоваться. И нужно ли. Подумай.

У него была привычка повторять слова с разной интонацией.

– Я ухожу, – сказал он. – Ухожу. Никто не должен о них знать. Это может повредить тебе… Потом, когда ты помозгуешь над ними, мы поговорим.

– Постой, я же еще ничего не знаю! – взмолился я.

– Я все сказал. Все самое главное. Переставляешь стрелки и календарь, захлопываешь крышечку и… Да! Вот еще что. Держи их крепко вот здесь, если хочешь помнить, что с тобой было до прыжка, – от ткнул себя в шею, туда, где ямочка под кадыком.

– Прыжка? – переспросил я.

– Ну скачка. Скачка во времени.

Дед пошел к двери.

– Ты сам-то пользовался ими? – спросил я вслед.

– Один раз. Один раз в жизни. Один раз в жизни я вернулся на месяц назад и прожил его заново… Это было давно.

Он хлопнул дверью.

Что бы вы сделали на моем месте? По-моему, человечество можно разделить на две группы. Одни сразу бы схватили часы и попытались проверить их в действии. Другие бы сначала подумали. Я решил подумать.

Я, как и большинство людей моего возраста, любил фантастику и зачитывался Бредбери, Стругацкими, Лемом. Однако читая их книги, я никогда по-настоящему не верил в реальность происходящего. Одно дело фантастика, а другое – реальная действительность.

Я трезво смотрел на мир в свои шестнадцать лет и знал, что левитация, пришельцы и машины времени существуют лишь в воображении фантастов.

И вот я оказался в фантастической ситуации. Причем от моего выбора зависело – использовать ее или нет. Я мог просто-напросто запихать часы подальше, забыть о них и жить себе как жил.

Правда, это было бы еще более фантастично. Иметь в руках такую штуку и не воспользоваться ею!

Я осторожно защелкнул крышку часов, опять ощутив легкое сотрясение пространства, и поволок их к письменному столу. Они сопротивлялись, как рыба на крючке. Судя по всему, их инертная масса была довольно велика.

Я засунул их в ящик стола, закрыл его и сел на стол, будто боясь, что часы могут взлететь вместе со столом. Они вели себя тихо. Дальше я принялся рассуждать.

Дед мой – человек экстравагантный, но склонности к мистификации у него ранее не замечалось. Наоборот, он был правдив и точен во всем, даже пунктуален. Да и зачем ему врать про часы?

Меня так и подмывало проверить их, но я боялся. Нужно было рассчитать все последствия. А как их рассчитать?

Допустим, что это не обман. Если обман, то и говорить не о чем. Допустим, правда. Следовательно, если я сейчас переставлю календарь хотя бы на вчерашнее число, то оно и наступит? Где я вчера был в полдень?

Вчера в полдень я стоял в очереди за пластинкой Челентано в фирменном магазине «Мелодия» на Большом проспекте Петроградской стороны. Я поехал туда к открытию и простоял в очереди два с лишним часа. Со мною был Толик.

Следовательно, если я сейчас хлопну крышкой, то в мгновение ока перенесусь на Большой проспект. И одет уже буду не в домашние тапочки и поношенный трикотажный костюм, а в джинсы, кроссовки и теплую финскую куртку. И Толик тоже окажется там, где бы он сейчас ни был.

Мысль оторвать Толика от его занятий показалась мне заманчивой, тем более что я догадывался, где и с кем он сейчас проводит время.

Да что Толик! Весь мир, все люди, вся Вселенная, как говорил дед, тоже перемахнут во вчерашний день. Те, кто родился за эти сутки – а таких уйма на Земле, – исчезнут? А те, кто умер – оживут?! Не слишком ли жирно, как говорит моя мама? Чушь. Глухня.

И это все из-за каких-то замшелых часиков, которые тикают сейчас в ящике моего стола? Нет, я не такой осел. Сейчас возьму и проверю, решил я.

Но я продолжал прочно сидеть ни столе и даже ухватился за крышку руками. Было какое-то суеверное чувство, будто кошка перебежала дорогу. Душевные сомнения, так бы я сказал.

А имею ли я право? Может быть, сейчас у кого-нибудь счастье? Вот, например, Толик. Это мне делать нечего, а у него ответственный день. Собственно, чего я прицепился к Толику? У других дела еще важнее. Производственный план, квартал кончается, а я одним махом уничтожу суточную продукцию страны? За это по головке не погладят. Да и вообще нечестно.

Могу и не на сутки. Могу на месяц, на год! На сколько угодно. На сто лет назад. Интересно, есть ли ограничение по годам в этой машинке? Не вечная же она?

«Стоп! – сказал я себе. – Больше чем на шестнадцать лет назад мне прыгнуть нельзя. Меня еще не будет. Я еще не рожусь, а также не родюсь. Или не рождусь? Черт, у меня всегда с русским были нелады. Короче говоря, туда нельзя».

Таким образом, я выяснил одну границу. Мне можно было гулять во времени, начиная с марта месяца одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, когда я родился.

Обидное ограничение. Значит, к рыцарям-крестоносцам я уже не попаду. Могу, конечно, нажать крышку, пускай история начнется сначала, но мне-то не посмотреть.

Да и в шестьдесят восьмой мне не хотелось. Попаду опять в ясли с этими проклятыми часами. Мама наверняка их отберет.

Еще начнет их крутить и отправит человечество куда-нибудь к черту на куличики. Куда-нибудь к египетским фараонам.

«Стоп! – опять сказал я себе. – Почему я решил, что часы останутся при мне? Я их получил от деда сегодня. В яслях у меня не было никаких часов. Они только что появились. Следовательно, если я хочу прыгнуть в прошлое, оставив при себе часы, я не должен переходить границы полудня сегодняшнего дня».

Вот почему дед просил меня запомнить эту минуту! Конечно, можно прожить детство сначала и дождаться, когда дед снова мне их подарит. Но это же сколько ждать!

А как быть с памятью? Буду ли я помнить, что было со мной до скачка? Дед сказал – буду, если держать часы в момент переключения вот тут, у шеи. А все остальное человечество? Вопросов было выше головы.

Была не была! Я понял, что рассчитать все не удастся, и выдернул ящик письменного стола. Часы плавали там, как рыбка в аквариуме. Я схватил их и открыл крышку. Чтобы все-таки обезопасить себя от возможных неожиданностей, я решил вернуться во времени немного назад, причем в такой момент, про который я точно помнил – где, как и с кем я находился. Такой момент долго искать не пришлось. Я вспомнил, что десять дней назад перед последними тремя уроками мы стояли в коридоре и гадали, какие темы принесет Анна Ильинична на четвертное сочинение по литературе.

Я поставил нужное число и время – без пяти двенадцать, – приложил часы к ямочке на шее и, не раздумывая, обеими руками резко надавил на крышку.