Текст книги "Сказки времен Империи"

Автор книги: Александр Житинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

Петров был уверен, что человек гадок и подл, одинок и жалок. Он ни для кого не делал исключения – даже для себя. Он гордился тем, что сознавал это. Осознание возвышало его над идиотами и давало право говорить все, что он думает о человечестве.

Человечество в чем-то провинилось перед Петровым.

Я вспомнил картину Брейгеля, о которой мы спорили с Петровым. Что же в ней – издевка или сострадание? Кем ощущал себя художник, когда писал эту картину? Жестоким наблюдателем или одним из слепцов, терпящих бедствие?

Если он – один из них, то который из шести?

Первый ли – опрокинувшийся навзничь в реку с крутого берега; второй – потерявший вдруг опору, с выражением ужаса на лице делающий последний шаг в пропасть; третий – с широко открытыми слепыми глазами, испытывающий мгновенное внутреннее прозрение; четвертый – смутно почуявший беду; пятый – спокойный и сосредоточенный; шестой – блаженный и безмятежный?

Он – в каждом из них, вот в чем дело. Поэтому картина рождает не усмешку, а боль. Я не думаю, что Брейгель хотел показать их слепоту – физическую и духовную, их «идиотизм», по выражению Петрова. Для этого он был слишком большим художником. Он был слишком великим художником, чтобы просто презирать человека. Это дело самое простое. Сострадание, любовь – только не презрение.

Все это я хотел сказать Петрову. Но, как всегда, слова приходят после спора.

Петров предложил сюжет сна. Действие происходит в древних Помпеях незадолго до извержения Везувия.

В городе живет гениальный поэт (Петров не скрывал, что хотел бы исполнить его роль в моем сне), который пишет о вулкане. Везувий является в стихах в образе то божества, то – благодетеля и кормильца Помпей, поскольку в его недрах скрыты несметные богатства полезных ископаемых. Весь вулкан изрыт шахтами.

Однажды поэт публикует в местной газете стихотворение, в котором описывает скорую гибель Везувия и Помпей, поскольку богатства вулкана истощились и он опасно поврежден шахтами.

Вместо того чтобы прислушаться к голосу поэта, его заточают в тюрьму. Комиссия жрецов авторитетно заявляет, что никакой опасности нет. Богатства Везувия неисчерпаемы.

Помпеи утопают в роскоши и пребывают в состоянии эйфории. В один прекрасный день лава прорывает какую-то шахту. Имеются человеческие жертвы. Поэта тут же начинают судить. Его обвиняют в том, что он накликал беду своими стихами.

Выступая на суде, поэт объявляет, что Везувий завтра взорвется и уничтожит Помпеи к чертовой бабушке. Его, естественно, приговаривают к смерти за распространение слухов, угрожающих безопасности Помпей.

Петрова в этом сне интересовала фигура поэта, но отнюдь не судьба жителей города.

На следующий день взрывается Везувий. Жители Помпей успевают казнить поэта. Он всходит на эшафот с гордостью и торжеством, когда черный пепел уже носится над городом. Он оказывается наиболее счастливым из всех, потому что смерть его мгновенна и, кроме того, окрашена правотою идеи. Остальные погибают медленно, засыпанные пеплом, обжигаемые лавой, и все равно последние их слова – проклятия в адрес поэта.

Финальная картинка была достаточно мрачной: разрушенное жерло вулкана, вокруг которого расстилается черная бархатная пустыня пепла.

По настоянию Петрова я показал этот сон на бис в клубе шахтерского поселка Семипалатинской области. В роли гениального поэта, как и договаривались, выступил Петров, публика исполняла роль жителей Помпей. Нас с Яной я избавил от экскурса в древнюю историю.

Прием был сдержанный.

После концерта, когда мы разгримировывались в кабинете директора клуба, к нам пришла женщина лет сорока. Какая-то постоянная тревога была у нее на лице. Словно она искала ответа на неразрешимый вопрос. За руку она держала девочку лет пяти, которая сосала пряник.

– А вот скажите, – обратилась она к Петрову, – эти, которые в шахте были… У них кто-нибудь остался? Дети, жены, матери?..

– В какой шахте? – спросил Петров.

– Ну какая сперва взорвалась.

– Наверное, были, – пожал плечами Петров.

– А почему вы их не показали?

– Они все погибли там. Все! – отрезал Петров.

– Ну эти-то еще жили после тех немного. Они знали, что тех-то уже нет, – вздохнула женщина и ушла, подергивая девочку за руку.

– Вот уровень их сознания! – развел руками Петров.

В Крыму мы гастролировали месяц и дали пятьдесят четыре концерта. Пятьдесят четыре раза показывался на горизонте пиратский барк. Пятьдесят четыре раза отдыхающая в Крыму публика брала его на абордаж и захватывала сокровища. Меня преследовали лица. Я отупел и потерял интерес к выступлениям.

Поначалу я пытался поддержать его дидактическими и абсурдными сюжетами, подсказанными Петровым. Бисирование было после каждого выступления. Иногда бисировать приходилось дважды. Публика ладоней не жалела. Я показывал философские пессимистические притчи с глубоким подтекстом. Потом надоело и это.

Публика в Крыму пестрая. Притчи принимали по-разному. Интеллектуалы из столиц приходили за кулисы и сдержанно, со значением благодарили. Рыбаки из Мурманска приглашали в рестораны. Толстые усатые южане вваливались прямо в номер. За ними несли ящики шампанского и коробки шоколадных конфет для Яны.

Я перестал показывать притчи. И не потому, что мне не хотелось метать бисер. Я понял, что мы с Петровым расходимся во взглядах. Мне недоставало его высоколобой уверенности относительно идиотизма окружающих. Апокалиптические картины, которые я создавал в притчах, страдали одним маленьким недостатком. Они были бесчеловечны. Лишь внешне все выглядело так, будто мы предупреждаем человечество об опасностях, напоминаем о бренности бытия и пророчествуем. Нами руководило высокомерие, но не любовь.

Курортная атмосфера неблагоприятно действовала на меня. Море шелестело, как купюры. Цикады звенели, как монетки. Вокруг было наглое торжество обнаженной откормленной плоти – пляжные девочки, преферансные мальчики, пьяные глаза, грязные тарелки.

Никого не пугал конец света. Боялись опоздать на поезд, пропустить фильм, занять плохое место на пляже, неровно загореть, потолстеть, похудеть – но конца света не боялись.

А мне все не давали покоя та старушка уборщица да женщина из шахтерского поселка со своей пятилетней дочкой. Несчастная девочка! Как я узнал в одну из ночей, ее отец был шахтером и погиб от взрыва газа. Мать тяжело болела почками, а в последнее время стала заговариваться. Она все повторяла:

– Вот уж скоренько, скоренько папка наш с шахты придет! Вот уж потерпи, доченька… Скоро он вернется.

Девочка начинала плакать.

Этот сон я отослал Регине и на следующее утро получил телеграмму: «ВОЗЬМИ СЕБЯ РУКИ ОСТАЛАСЬ НЕДЕЛЯ ПУТЕВКОЙ САНАТОРИЙ ОБЕСПЕЧУ».

Вдруг покатилось все, точно под гору. Публика стала шикать уже после основного пиратского сна, с которым раньше был полный порядок. Оставалось несколько концертов, в кармане был билет на самолет. Я недоумевал: что случилось?

Мы жили в гостинице «Ореанда» в Ялте. Утром после неудачного концерта в ресторан, где мы завтракали, прибежал администратор и сообщил, что часть публики вчера ничего не видела – никакого сна.

– Как? – спросил Петров.

– Что-то вроде телевизионных помех. Полосы, треск! Я клянусь. Мне сказали несколько человек.

Петров посмотрел на меня. Я пожал плечами. Мне уже было все равно.

– Это все твои выкрутасы со старушками! – жестко сказала Яна.

– А остальные видели? – спросил я.

– Видели. Я сам видел, – заверил меня администратор.

Я посмотрел не него. «Если видели такие, как этот, то дела мои плохи», – подумал я.

В тот вечер на очередном концерте я очень волновался. Что показывать публике? Как? Зачем, в конце концов?.. Петров был хмур, Яна – высокомерна.

Когда пришел наш черед, я вышел на сцену и стал вглядываться в зал, знакомясь с публикой. Петров в это время, как всегда, укладывал Яну на бочонки. Я старался не смотреть в их сторону.

Внезапно в третьем ряду я увидел свою дочь. Она сидела с курсантом в военной форме и глядела на меня. Наши взгляды встретились. Я мгновенно забыл обо всем.

С дочерью я не виделся больше года, после того как ушел из дома. Пытался однажды поговорить с нею, для чего подстерег у дверей школы. Она была, как мрамор, холодна.

Как мрамор, холодна…

И вот теперь я увидел ее в Ялте, повзрослевшую, в яркой шелковой кофточке, с курсантом. Я сделал ей знак, что вижу ее. Она не ответила.

В этот момент Петров уже усыплял зал. Я успел заметить, как дочь склонила голову на плечо курсанту и прикрыла глаза. Петров сделал пасс в мою сторону и прошептал:

– Работайте! Не отвлекайтесь!

Я снился дочери. У меня не было и минуты, чтобы хоть как-то продумать свой сон. Я вспоминал во сне, как мы с нею первый раз танцевали на турбазе, где проводили лето три года назад. В то лето она превратилась из девочки в девушку, за нею увивались студенты. В столовой турбазы по вечерам играла музыка. Студенты плясали в полутьме.

Я нашел дочь по глазам и пригласил ее танцевать.

– У меня же нога! – сказала она и постучала себя по гипсу.

Правая нога у нее была в гипсе. Она получила растяжение связок, когда играла в волейбол. Так что танцевала она теперь символически.

– Ничего, – сказал я. – Это как раз мне подходит. Не будешь прыгать, как сумасшедшая.

В раскрытое окошко столовой влетел пинг-понговый шарик. Тогда, три года назад, я поймал его и кинул обратно. Но сейчас, во сне, мне понравилось, как он светится изнутри, и тут же в окно влетел другой шарик, потом еще один… Сотни светящихся шариков прыгали по полу, отлетали от стен, звонко цокали. Дочь смеялась.

– А ты еще ничего, не такой старый, – сказала она.

Потом мы собрали шарики в два огромных рюкзака. Они приятно шуршали и были невообразимо легки.

Мы спустились к озеру и поплыли на этих рюкзаках по темной вечерней воде. В глубине озера светились рыбы. Над перекатом стлался узкий ночной туман. Вода была теплой и гладкой, как шелк…

– Стоп! – сказал голос Петрова. Я открыл глаза.

Петров с Яной сидели ни бочонках с пистолетами в руках. Ухо у Яны светилось. Петров разбудил публику. В зале возникла гнетущая тишина. Зрители тупо смотрели на Петрова и Яну. Потом в нескольких местах раздались неуверенные хлопки.

Я посмотрел на дочь. Ее лица я не увидел. Она спряталась за спинкой стула. Плечи вздрагивали.

Мы тут же ушли со сцены.

После концерта дочь подошла ко мне.

– Спасибо, – сказала она. – Ну зачем ты так? Это же неинтересно другим.

– Плевать мне на других, – сказал я.

– Это твоя жена? – спросила она.

– Ты как здесь очутилась? – сказал я, будто не расслышал.

– С мамой… Мы здесь уже давно. Сняли две комнаты…

– Вдвоем? Зачем они вам?

Она помялась.

– Втроем.

– Ты с этим военным мальчиком? – растерялся я.

Она печально и снисходительно посмотрела на меня:

– Мама вышла замуж.

Я присвистнул.

– Она тоже была на концерте?

– Нет… Ты только, пожалуйста, не вздумай ей сниться! – горячо зашептала она. – Я тебя прошу, пожалуйста!

– Хорошо.

Мы шли по набережной. Внезапно нас догнал администратор. Глаза его были круглы. По лицу текли струйки пота.

– Вас срочно требуют в гостиницу! Совершенно срочно!

– Что случилось?

– Никто из публики не видел вашего сна! Это безобразие!

– Я видела, – сказала дочь.

Администратор только рукой махнул.

В тот вечер состоялось еще одно выступление. Мы выступали на веранде двухэтажной дачи. Публики было человек тридцать. Привезли нас туда на черной «Волге». По дороге Петров провел со мною сеанс гипноза, чтобы вывести из кризиса.

Слава богу, пиратский сон получился. Меня попросили присниться еще. Я показал старушку уборщицу, а затем несколько сценок из гастрольной поездки: базар в Самарканде, женщину из шахтерского поселка, ялтинский ресторан. Это вызвало интерес.

После выступления был ужин. Пили шампанское, ели виноград. Потом подали коньяк. Несколько тостов провозгласили в нашу честь. Домой нас увезли в третьем часу ночи.

Я чувствовал себя разбитым. Вышел из гостиницы и уселся на парапете набережной. Над Черным морем летали стаи пинг-понговых шариков.

Я вернулся в гостиницу и на цыпочках поднялся в номер Яны. Дверь была не заперта. Я вошел. Одежда Яны валялась на нетронутой постели. Китайского шелкового халата, который обычно висел в ванной, на крючке не оказалось.

Я спустился к себе и позвонил Петрову. Трубку долго не поднимали, потом голос Петрова сказал: «Да?..»

– Поздравляю! – сказал я.

Ужас популярности начинаешь понимать, лишь достигнув ее.

До этого мы склонны кокетничать. Говоря о бремени популярности, мы стыдливо опускаем глаза. Это значит, что истинная популярность еще не достигнута, а тщеславие – не удовлетворено. Популярность существует пока несколько теоретически или в виде намека: в пойманном на ходу узнающем взгляде, в письмеце глупенькой поклонницы, написанном старательным ученическим почерком, в упоминании на газетной полосе, в приглашениях на никому не нужные мероприятия.

Все это приятно щекотало мое самомнение до тех пор, пока я не узнал – что такое настоящая популярность.

Надо признаться, я гнался за славой. Я равнодушно относился к деньгам, тряпкам, общественному положению. Мне нужна была заслуженная слава. Именно заслуженная, потому что сама мысль о дутой славе приводила меня в испуг.

Теперь, когда я прошел огонь, воду и медные трубы, я могу сформулировать два общих правила:

1. Громкая популярность никогда не бывает заслуженной.

2. Популярность всегда приходит внезапно, как бы за нею ни гонялся.

Это похоже на удар грома после блеснувшей молнии. Раската ждешь, но он всегда неожидан, потому что неизвестно – на каком расстоянии гроза.

Молнии давно уже нет, а гром будто машет кулаками после драки, нагло перекатываясь в небе.

Мы приехали домой, когда там вовсю бушевал гром нашей популярности. Я не подозревал, что за несколько месяцев возможны такие перемены. В наше отсутствие вышел телевизионный фильм о пиратском сне и другой – научно-популярный, где обсуждался феномен искусственного сновидения. Психиатр, который меня когда-то обследовал, выпустил в свет брошюрку с объяснениями.

Публика смотрела, читала, удивлялась.

Мало того. Настоящая популярность начинается, когда возникают последователи. Регина сообщила, что в городе открылось несколько любительских студий искусственных снов при дворцах культуры. Естественно, студийцы требовали методик у Дома художественной самодеятельности. Естественно, таких методик не существовало в природе.

Ждали меня.

И вот я приехал – уставший до предела, разочарованный, утративший свой дар, покинутый Яной. Меня поздравляли, говорили в лицо, что я талантлив, – я лишь морщился, как от боли в животе. Талантлив я был раньше, значительно раньше, когда снился кому попало без всякого расчета, когда легкомысленно забавлялся своим даром и не искал ему применения. Но тогда это называли как угодно – баловством, блажью, хулиганством и даже психическим расстройством, – только не талантом.

Талант блеснул как молния, оставив запоздалый гром славы.

Первым и самым явным признаком краха была Яна. Она принадлежала к той распространенной породе женщин, которые чутко реагируют на талант. Яна была чувствительна к нему, как канарейка к угарному газу. Она пошла за мною именно поэтому – ведь я не был красив, молод, богат и красноречив.

Откровенно говоря, я был достаточно зауряден. Яна первая почувствовала, что моя способность – не просто «бзик» ошалевшего от скуки инженера, а художественное дарование. Она почувствовала это раньше, чем я.

Теперь она первая ушла от меня вслед за талантом.

Последние концерты в Ялте были мучительны. Я был подавлен случившимся. Наутро после моего поздравления Яна объявила о том, что уходит к Петрову. Сам Петров присутствовал при этом и хранил молчание. Он никак не показал своего отношения к происходящему. Видимо, считал это ниже своего достоинства.

Больше всего на свете мне хотелось сбежать от них, побыть одному, без снов, ежедневных концертов, публики. Совсем без снов… Но оказалось, что я уже не принадлежу себе. Я должен был выходить на сцену и засыпать под холодным взглядом Петрова.

– Отнесемся к случившемуся профессионально, – единственная фраза, которую сказал мне Петров.

И все же главная причина тоски была не в этом. Я видел, что уже не могу управлять сном зрителей. Некоторые из них свистели после номера, другие приходили за кулисы и вежливо осведомлялись, правильно ли они вели себя во время сеанса. Почему на них не подействовало?.. А я не знал, почему на них не подействовало. И это занимало мою голову гораздо больше, чем история с Яной.

Я вдруг понял, что никакие личные невзгоды не могут сравниться с потерей таланта. Он был избалованным и своенравным ребенком, которому я подчинялся. Он был чудовищем, сожравшим все, что я имел: семью, профессию, дом, друзей и близких.

Когда мне в голову пришла последняя мысль, я возмутился. Этого не может быть! Случайным сочетанием генов, шалостью Творца, легким и ненужным даром – вот чем был так называемый талант, но он, «как бы резвяся и играя», походя уничтожил все ценности, к достижению которых я сознательно шел всю жизнь. Каждая жертва, приносимая ему, выглядела случайной уступкой, но все вместе они выстраивались в логическую цепь, которая неумолимо вела меня к одиночеству.

Словно другую жизнь, вспоминал я недавние годы службы, лабораторию, ее начальника и наш дамский коллектив. Неужели там был я? Нет, это кто-то другой – недалекий и наивный, молодой сердцем и легкий разумом – так непозволительно расточал свою жизнь, упиваясь всеобщим вниманием.

Домашний очаг, сложенный мною, как мне казалось, для долгой и счастливой жизни, покрылся серым пеплом равнодушия, потому что я возвращался к нему слишком редко, а возвращаясь – никогда не принадлежал целиком.

Я никому не принадлежал целиком – только ему, и постепенно вокруг меня будто выгорала трава дружеских и родственных связей, а я оставался в центре этого увеличивающегося черного круга. Ближние стали дальними, смешались с толпой зрителей, для которых важно было лишь одно – что я Снюсь.

И вместе с тем в мою жизнь входили другие люди, чаще всего созданные снами. Даже зрители, которых я ежевечерне пропускал сквозь пиратский иллюзион, становились чуточку другими. Я сочинял их, давал им новые повадки, ставил в новые ситуации. И это нравилось.

Некоторых из них, вроде того мальчика с мороженым, старушки уборщицы и вдовы шахтера, я не оставлял долго, совершенствуя их судьбу и разглядывая ночами, что могло бы получиться, если бы…

В этом «если бы» была вся штука. Я создавал иллюзию жизни, которая была притягательнее для меня, чем сама жизнь.

Однако реальная жизнь как раз тем и отличается от иллюзорной, что не дает передышки. Если бы дело происходило во сне, я не задумываясь проснулся бы, чтобы перевести дух и подумать: как жить дальше? Но я был лишен такой возможности. Судьба, выражаясь фигурально, тащила меня за шиворот.

Единственным человеком, сохранившим верность и веру в меня, была Регина. Но и она выглядела озабоченной.

– Я предупреждала тебя насчет Иосифа, – сказала она. – Теперь ты понял?

– А что я мог сделать? Яна просто заворожена…

– При чем здесь Яна?! – взорвалась Регина. – Забудь эту дрянь! Она пустышка, как ты этого не видел! Слава богу, что ты от нее отделался. Скажи Иосифу спасибо. Я уверена, он знает ей цену. Она ему нужна только для одного. Это ты, как идиот, искал с ней духовной близости!

– Тогда я не понимаю. Насчет чего ты предупреждала?

– Иосиф – страшный человек. Я его знаю, как облупленного. Я благодарю Бога, – несколько патетически воскликнула Регина, – что он не дал ему таланта. У него только ум. Но это страшный ум.

По словам Регины, Петров был опасен для меня идеологически. Она на расстоянии почувствовала «новые мотивы», как она выразилась, в моих снах. Это было ей хорошо знакомо. В свое время она испытала увлечение философскими построениями Петрова, но нашла в себе силы оставить их. А заодно и Петрова.

– Я переболела этим в легкой форме, – сказала она. – Сначала мне было приятно. Знаешь, это ведь очень соблазнительно – считать окружающих идиотами. Тем более что они то и дело дают повод. Но через некоторое время я увидела, что сама становлюсь высокомерной идиоткой. Слава богу, у меня осталось чувство юмора… Как-то раз мы с Иосифом были на приеме в каком-то консульстве, – Регина вдруг откинулась на спинку кресла и рассмеялась. – И представь себе… Нет, это надо было видеть!.. Иосиф разговаривал с каким-то атташе не атташе – бог с ним! Не знаю. И вдруг я поняла, что этот атташе тоже исповедует взгляды Петрова! Они говорили о маринованных огурцах! Да-да! Какие есть способы мариновать огурцы – у нас и за границей. И каждый снисходил к идиотизму другого. Они оба считали друг друга идиотами! Ладно, мол, поговорю с ним об огурцах, на что он еще способен!.. Это было безумно смешно. С меня как рукой сняло.

Я переехал жить в гостиницу при филармонии. Место устроила Регина. Комнатка была маленькая, мебель расшатанная и скрипучая. На всем лежал отпечаток временности. И вместе с тем было до боли ясно, что эта временность теперь для меня постоянна.

На стене я повесил несколько своих афиш. Лежал на койке, не снимая ботинок, но все же подстелив под них газету, и курил. Я понял, что на следующей стадии перестану подстилать газету.

Конечно, ни в какой санаторий я не поехал, хотя выступления временно были прерваны. Мы готовились к конкурсу артистов эстрады. То есть как готовились? Готовилась Регина.

Ко мне приходили последователи и подражатели. Это были юные существа самых разных характеров и направлений: от наивных гениев до расчетливых проходимцев. Впрочем, те и другие восторженно смотрели мне в рот. Я объяснял методику сновидений, а у самого на душе скребли кошки: я уже давно никому не снился, даже Регине, и не знал – могу ли я это делать?

Прицепилась какая-то удивительно глупая молодая писательница, которая звонила мне два раза в день и иногда посещала. Она задумала написать обо мне документальную повесть. Документов явно не хватало. Она изобретала их совместно со мною, причем наши разговоры неизменно напоминали мне диалог о маринованных огурцах.

Каждую ночь я засыпал на скрипучей железной койке, вдыхая сиротский гостиничный запах. Я проваливался в черную дыру, из которой не было выхода до рассвета. Сниться никому не хотелось, кроме того, было боязно: вдруг не получится?

За стеной поселился чтец-декламатор, который по утрам кричал фальшивым голосом: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!»

Регина сказала, что у руководства филармонии созрело твердое мнение – разрешить мне свою программу. Это означало, что нам с Петровым и Яной требовалось подготовить концертное отделение на сорок минут. С этой программой нас должны были выдвинуть на конкурс.

Все было прекрасно, за исключением программы. Ее не существовало в зародыше.

Регина взяла на себя переговоры между партнерами. Вскоре она сказала, что Петров согласен на любой сюжет. Пролог и эпилог программы они подготовят с Яной самостоятельно.

– Сучья лапа! – воскликнула Регина, сверкнув глазами. – Конечно, он согласился! Понимает, что без тебя он – нуль!

– Но я тоже… – возразил я.

– Не смей! Выкинь все из головы! Сейчас ты должен думать о программе.

На некоторое время я воспрял духом. Я стал бродить по городу и всматриваться в людей. Мне хотелось понять – что им нужно? Какую программу?

Была поздняя осень, и ветер гнал в Неву тяжелую воду с залива. Волны бились о парапет набережной и выплескивались на мостовые. По радио передавали сводки об уровне воды в Неве.

Я вдруг придумал общий композиционный прием сна. Он был связан с наводнением. Собственно, наводнение было постоянным фоном, на котором я хотел показать несколько судеб. Люди, которых я выбрал во время прогулок, чтобы заглянуть в их жизнь, были обыкновенные. Все они жили и работали на Васильевском острове. Ученый-биолог из университета, постовой милиционер у Академии художеств, барменша плавучего ресторана «Корюшка», работница прачечной, грузчик магазина и курсант военно-морского училища.

Все они жили, работали, веселились и горевали, не обращая внимания на наводнение. Уровень воды интересовал их постольку поскольку – лишь бы ненароком не промочить ноги. Они и думать не хотели о том, что он неуклонно повышается над ординаром и никто не знает – какой отметки достигнет на этот раз.

Я не осуждал их, но сочувствовал. Мне хотелось донести это сочувствие до спящих.

Когда я рассказал о замысле Регине, она коротко хмыкнула:

– Хм! Очень оригинально! А ты читал одну поэму? Называется «Медный всадник»?

– Читал… – растерянно сказал я. Мне и в голову не пришло, что сюжет сна перекликается с пушкинской поэмой. Всегда бывает чрезвычайно огорчительно, когда обнаруживаешь, что гении обо всем успели подумать!

– Все равно, – сказал я. – В конце концов, иная историческая эпоха…

– Вот именно, – сказала Регина. – Поэтому оставь эту мысль до пенсии и ищи что-нибудь другое. Запомни: твой сон должен быть масштабным!

Масштабным! Это надо же такое придумать! Какого масштаба? Один к одному? Один к десяти?.. Это же не географическая карта!

Я не послушал Регину и продолжал разрабатывать программу с наводнением. Там были интересные находки, и главное – сама атмосфера тревоги, порождаемая балтийским ветром и пляской хмурых, будто раздраженных чем-то волн.

Наконец все было готово. Регина назначила предварительный просмотр моей части работы для членов худсовета. Договорились, что я покажу свой сон ночью, не пользуясь услугами Петрова.

– Что ты решил показывать? – спросила Регина.

– Наводнение.

– Дурак!.. Ну ничего. Есть еще время поправить.

Вечером я пришел в гостиницу, опустил в стакан с водою никелированный кипятильник и приготовил кипяток. Заварил чай с мятой, выпил, растянулся на койке.

Чтец-декламатор вернулся с концерта, напевая. Он вернулся не один. Вместе с ним напевала какая-то дама.

Я достал из портфеля список членов худсовета и пробежал его глазами. Подумав, взял карандаш и приписал Петрова и Яну. Подумав еще, добавил к списку жену и дочь.

Это были те, кто должен был увидеть.

Затем я разделся, залез под одеяло, выключил свет и закрыл глаза.

Сначала не было ничего. Я проваливался в сон, как в пропасть. Ветер свистел в ушах. Потом я услышал плеск волн и успокоился. Начиналась экспозиция наводнения. Ветер гнал низкие облака и срывал с волн шапки пены.

Однако обстановка была незнакомой. Вдруг я понял, что вижу берег Черного моря неподалеку от Аю-Дага. Шел теплый дождь, смеркалось. Я стоял у входа в какую-то пещеру, в глубине которой мерцал огонь. Из пещеры доносилась песня.

Я пошел туда и увидел костер, вокруг которого сидели человек двенадцать молодых людей – юношей и девушек. Многие в обнимку. Они задумчиво смотрели на огонь и пели.

Я увидел дочь. Она сидела, положив голову на плечо юноше. Это был тот самый курсант, но уже не в военной форме, как тогда на моем концерте. Дочь сделала мне знак рукой: подходи. Я подошел ближе и сел у костра.

Я вглядывался в огонь. По другую сторону костра, за горячим маревом, я видел улыбающееся лицо дочери. В огне полыхали странные какие-то вещи, вовсе не предназначенные для костра: ружья, телевизоры, полированная мебель, замки, лопаты, таблички «Вход воспрещен!», ошейники, бронетранспортеры, сердечные капли, фуражки, пивные кружки, учебники, кастрюли, афиши и многое другое.

Пылали лица, обращенные к огню. Горячий воздух искажал их, колебля, так что я уже не узнавал никого, и вдруг почувствовал, что меня с ними нет, хотя я прекрасно вижу все, что происходит. Круг постепенно расширялся, будто огонь оплавлял ближние лица и они таяли, уступая место другим, более многочисленным.

В этих новых кругах виделись другие молодые люди, их было значительно больше, и одеты они были иначе.

Какое-то лицо там, за маревом, напомнило мне своими чертами жену, другое, мальчишеское, – меня самого. Кто они были – наши внуки, правнуки? Огонь оплавлял их, освобождая место новому поколению. Теперь это стало напоминать огромный стадион, как в Лужниках, в центре которого, на футбольном поле, пылал костер. Пространство вокруг было безгранично и наполнено лицами, желавшими попасть к огню.

Вдруг мне удалось отодвинуться от этой картины на какое-то космическое расстояние, и я увидел, что она похожа на фитилек свечи, выжигающий вокруг себя прозрачный воск. Он стекал вниз, на другую сторону земного шара, и там застывал в виде горных гряд и ущелий.

А здесь, на освободившейся стороне Земли, росла ровная мягкая трава, и по ней шли двое совсем молодых людей. Это были мы с женой. Мы толкали перед собой коляску, в которой, как капитан на мостике, стояла наша годовалая дочь, держась за поднятый верх коляски, – стояла еще непрочно, чуть покачиваясь, – и указывала пальчиком дорогу.

Меня разбудил телефонный звонок. Я машинально взглянул на часы. Было семь часов утра. Я схватил трубку, успев с ужасом подумать о том, что не имею понятия об увиденном ночью сне. Откуда он взялся?

Звонила Регина.

– Доброе утро, – сказала она. Голос был ласковый и грустный. – Ну что мне с тобою делать?.. Дурашка, это же не для худсовета!

– Что – «это»? – спросил я.

– Ну эти мальчики, девочки, символические костры, песенки под гитару… Мне очень понравилось, очень! Ты здесь какой-то новый, юный… Почему мне ничего не сказал? Я обижусь… – голос стал слегка кокетливым, но Регина быстро взяла себя в руки. – Я постараюсь сделать на худсовете все возможное, но ты сам понимаешь…

– Значит, ты видела?

– Ты еще не проснулся? Конечно, видела? Четкость, цветопередача потрясающие! Видишь, а ты боялся!

Никогда я не чувствовал такой неуверенности. Откровенно говоря, сон мне тоже понравился. Что-то в нем было такое…

Но какое отношение к нему имел я? Неужели он возник на уровне подсознания и вытеснил рационально придуманный сон? Такого раньше не случалось. Как быть дальше, если мои творения мне уже не подчиняются?

Объяснение оказалось гораздо проще, чем я думал.

Я вышел из подъезда гостиницы, направляясь на худсовет. На противоположной стороне улицы стояла дочь. Она почему-то сияла. Увидев меня, она бросилась через дорогу, не обращая внимания на машины. Она подбежала ко мне и неожиданно поцеловала.

– Ну? Ну? Ты видел? – возбужденно восклицала она.

– Видел, – мрачно кивнул я.

– И как? Тебе понравилось? – спросила она уже осторожнее.

– Знаешь, я честно тебе скажу: это не мой сон. Я не знаю, откуда он взялся. Что-то там было мое, но в целом… Да, сейчас я понял – это не мой сон.

– Конечно, не твой! – радостно закричала она. – Папа, это же я снилась! Это я тебе снилась специально! Мы тогда были в Крыму… – затараторила она.