Текст книги "Музей революции"

Автор книги: Александр Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Однажды Маня подвела ее к Натусе:

– Влада! ты не веришь ни во что, я знаю. Но давай попробуем хотя бы раз! разреши, я закажу Натусе космограмму и расчет натальной карты – увидишь: звезды сами говорят!

Влада согласилась, – но не потому, что понадеялась на звезды, а потому что ей понравилась Натуся, прыгучая, как мяч из каучука; разговаривая с ней, хотелось улыбаться. Эта свежая, земная женщина не может верить в абсолютную космическую ерунду. Пообщаемся, попьем чайку, подружимся – наверняка она признается, что тоже ни во что не верит, просто нужно как-то деньги зарабатывать.

Но, во-первых, оказалось – может. А во-вторых, скептически начав проглядывать бумажки, Влада ощутила странный жар; щеки разгорались, сердце билось; она читала расшифровку собственной судьбы, стенограмму скрытых черт характера. И про знак Тельца с поправкой на Сатурн в Водолее (люди, склонные к закрытости и в то же время к авантюризму). И про податливость, соединенную с амбициозностью. И про секстиль Венера-Марс, который указывает на готовность внезапно изменить привычкам, отдаться новому чувству.

– Владочка! – Натуся постучала пальчиком по схеме. – Ближайшая неделя меня тревожит. Вот эта черточка, смотри, связана с Плутоном в восьмом доме…

Реборн закряхтел и завозился; Натуся отложила карты и пошла покачать малыша.

12

Ближе к вечеру – по снегу расползались розовые тени – Влада вспомнила, что не включила телефон.

Проявились пропущенные эсэмэски… ааа! Так вот он кто! Тот странный чувачок, который ей звонил, когда переключились номера. Ясно-понятно. И ведь какой терпеливый. Поговорили – пауза – отправил эсэмэс – молчок на две недели – и опять прорезался… Опытный охотник, заранее развешаны флажки, не перепрыгнешь… Хорошо: она ему подарит шанс сыграть в забавную игру.

ау а скайп у нас имеется?

Хоть посмотреть, как выглядит.

Долгая уклончивая пауза. Что-то он обдумывает, крутит в голове.

имеется но камера чего то барахлит

перейдите за другой компьютер

Опять полумолчок. Чего-то парень, видно, не додумал. В ответ он предлагает:

мб в чате пообщаемся?

что не хотите на меня смотреть? ☺

а я вас уже видел

интересненько когда

не скажу

это я уже слышала причем от вас почините камеру потом валяйте адрес

Какое увлекательное дело: беспечный флирт! Действует, как веселящий газ. Утреннее Колино гнобление не то чтобы забыто и развеялось, но потихоньку начинает испаряться. Вы шашкой в дамки, а мы вам подстроим битое поле, заранее займем диагональ… И там уже увидим, кто кого.

Проходит полчаса, и собеседник неохотно принимает предложенные ею правила:

я починил, давайте адрес

13

– Я, Иван Саркисович, профессиональный атеист.

– Атеист? Как интересно. А что, они еще остались? Мне, видимо забыли доложить (смешок). Ладно, бог с ним, с вашим богом, лучше договорим про фотографии. Но не про те: про эти.

Иван Саркисович подается вперед и быстрым борцовским движением хватает заготовленный Шомером альбом.

Шомера бросает в пот, вот старый идиот, промешкал:

– Это вам!

– Ну конечно, а кому ж еще?

Начинает бурно перелистывать.

– Красота… все на своих местах… основатель... наследники... жены… а это кто? Неужто вы?

Иван Саркисович вскидывает голову, внимательно глядит сквозь черные очки, то ли изучает, то ли издевается.

Шомеру становится совсем тоскливо; это все их юная пиарщица, бездельница, тусовщица уговорила – Теодор Казимирович, надо, вы лицо музея, очень важно, будущие спонсоры и всякое такое… пигалица крашеная, мелкая соплячка! Хорошо, что он ее уже уволил. Но теперь позорьтесь, господин директор.

Он отвечает тихо и подавленно, как на допросе:

 – Я…

– Слааавно, слааавно. Что, давно снимались? Как-то вы не очень здесь похожи. Слушайте, фотографа гоните в шею, это я вам говорю, свет ставить совершенно не умеет, где здесь объем? Я спрашиваю: где объем? Все плоское, по центру тени, баланс не взят… А вот и справочка биографическая; слааавно. Родился... ага... награжден... И что же, ничего плохого за душой? Прямо-таки нечего скрывать? Совсем-совсем? Сплошные ангелы?

Кровь у Теодора отливает от лица. Что он имеет в виду, этот непонятный человек в очках? На что намекает? Что такое знает про него, про Шомера?

– Вы как-то побледнели, Теодор Казимирович? Вам нехорошо? А! Вы, наверное, подумали, я намекаю на хозяйственные нарушения? Чего-чего, а этого не опасайтесь. Не мой вопрос, я не по этой части!

Иван Саркисович похлопывает двумя пальцами по плечу, намекая на незримые погоны.

– Я совсем наоборот, я как вы, работаю по красоте! Знаете такое выражение?

Опять звучит короткострельный смех.

– Ладно уж, давайте не про вас поговорим. Пока. А про ваших любимых дворян. Кто они, графы, князья? – Речь Саркисыча меняется, придуриваясь, он грубит. – Какие они тут милые, спокойные… Смотрите-ка, а снегопад не обещали!

Шомер спешит оглянуться.

За окном с двойными рамами белым-бело; погода полностью переменилась; с неба быстро, как стиральный порошок при расфасовке, ссыпается тяжелый снег.

На рабочем столике трещит селектор.

– Иван Саркисович, Святейший, на второй.

Шомер показывает глазами: мол, я выйду? Иван Саркисович демократично морщится: да ничего, останьтесь. И бодро произносит в трубку, совсем другим, подчеркнуто звенящим голосом, со штабной интонацией:

– Ваше Святейшество!? Приветствую вас!

Из телефонной трубки доносится суровый командирский рокот, но слов не разобрать.

– Спасибо, Ваше Святейшество. От вас особенно приятно слышать.

В трубке снова раздается ласковый и властный рокот.

– Конечно, Ваше Святейшество. Сделаем. Да, еще раз спасибо. И у меня к вам тоже будет просьба – мы там высылаем группу, на севера… да, в Арктику, видите, от вас не скроешься, все знаете… безо всякого Совета Безопасности… надо поучиться вашей проницательности… Кого-нибудь не отрядите к нашим генералам? Они ведь, сами знаете, какие, у них там без молебна как без рук. Ха-ха-ха. Вот именно. Ха-ха-ха. Так, значит, сами? Не мог рассчитывать. Да что вы. Разумеется, договорились.

Иван Саркисович возвращается за общий стол, глушит голос и меняет тон.

– Вот видите, еще один коллега. Начальник цеха.

– Я… извините… а какого цеха?

Иван Саркисович как будто огорчен.

– Мне казалось, я понятно излагаю. Нашего цеха. Нашего с вами. Мы же с вами говорим про образы?

– Да.

– Вот видите.

Все, нить оборвалась и Шомер окончательно растерян. Презирая самого себя, тупо смотрит на Ивана Саркисовича; в глазах немая просьба: объясни!

Кажется, Ивану Саркисовичу только этого и надо; он скрещивает руки на груди, откидывается, обнаруживая кругленький животик, грозно шутит – «есть такая профессия, родину очищать!» – и пускается в обрывистые рассуждения.

14

Вот и попался… Сейчас она откроет ноут (у нее он непременно тонкий, золотистый, как разглаженная ногтем конфетная фольга… нет, она же девушка продвинутая, наверняка у нее планшетник), всмотрится в его изображение, и не сразу, но вспомнит купе, дикаря-молчуна, который вжимался в вагонное кресло, дебильно мотал головой, подумает: да это ж настоящий карлик! Ее лицо окислится и мягкие, сладкие губы презрительно произнесут: спасибо, пообщались, как-нибудь, когда-нибудь, прощайте.

Ти-та-ту-ту: скайп стучится в электронные ворота; ту-ру-рум: начинает раскрываться диафрагма, и перед ним проступает она. Изображение слегка колеблется, как будто дело происходит под водой, и вокруг нее не стены малахитового кабинета, а густые океанические водоросли. Влада с интересом смотрит в пустоту, то приближаясь, то откидываясь, как вертится красотка перед зеркалом. (Впрочем, красотка и есть.) Не хочет, чтобы камера скруглила и расплющила лицо.

Вот, нашла, увидела его, взгляд сосредоточился, появилась вежливая отстраненная улыбка.

Надо начинать разговор, но слова не приходят.

Павел прокашлялся, выдавил:

– Здравствуйте. Вот это – я. Камера сработала?

– Сработала. Приветствую.

Голос фонит, звучит с металлическим привкусом. Однако интонация все та же, влажная, и в глазах равнодушная ласка. Неужели же не узнаёт? А с другой-то стороны, подумай, Павел: как она могла тебя запомнить? Ты ей кто? Один из тысячи попутчиков, случайных образов, скользнувших по сетчатке глаза и не оставшихся ни в памяти, ни в сердце.

– О чем будем разговаривать?

– О вас. Обо мне.

– Вы снова спешите. Лучше объясните, только честно, что вам от меня нужно?

– Мне? Да, в общем, ничего. У вас так никогда не было – вы случайно слышите голос, и этот голос потом вас не отпускает?

– Нет, не было. И вряд ли могло быть. По-моему, это болезненное чувство, в нем есть что-то маниакальное.

Она строго, воспитательно приподнимает бровь и становится похожей на молодую училку, которая сурово спрашивает старшеклассника, с какой стати он прогулял урок, и не стыдно ли ему, и не хочет ли он во вторник привести родителей. Расспрашивает строго, а сама в душе смеется, потому что знает, что прогуливать – прекрасно.

– Не знаю, мне совершенно все равно. А вы знаете, что мы с вами ехали в одном купе, из Питера, совсем недавно, несколько дней назад.

Влада мило морщит лоб; она забавно выпятила нижнюю губу, пытается восстановить картину – нет, ничего не получается.

– Ехать я и вправду ехала, но как-то по сторонам не смотрела. Но это интересная подробность, просто как в книжке, сначала телефон, потом купе… может, вы все это и подстроили? Со станцией договорились, выследили, заказали билеты в одно и то же купе… А? Вы случаем не сочиняете романы?

– Нет, я сочиняю другое.

– Что?

– Историю.

– О как. Это что же ж вы имеете в виду?

– А вот встретимся как-нибудь, и я вам покажу.

– Так. Опять. Павел… вас Павел зовут? – вы уж как-нибудь определитесь, или мы просто общаемся, или просто – не общаемся, а вот этих вот ваших не надо, оставьте для кого-нибудь другого. Не люблю кокетливых мужчин, учтите. Надо будет встретиться – я вам сама предложу.

Она нахмурилась, непритворно раздражилась. Так, Павел, быстро в сторону, легли на дно, прижали хвост и уши.

– Все-все, я понял, мы договорились. Докладываю: моя фамилия Саларьев, я историк, работаю в Приютине, это такая усадьба под Питером, но вообще сочиняю музеи.

Он так надеялся, что Влада проявит интерес, начнет расспрашивать, а что это такое – сочинять музеи, и он ей увлекательно расскажет. Она оттает, ненадолго станет мягкой и доступной… но что-то ухнуло на дальней промзоновской стройке, со смачной воздушной оттяжкой, как будто пустили ракету, и квартира обесточилась. За окнами мгновенно почернело; похоже, что авария серьезная. Но главное, что безнадежно сдох компьютер, который после дорожной поливки «Нарзаном» работал только от прямого подключения к розетке; разговор, едва начавшись, оборвался. Павел проклинал себя. Ну что за невезение такое! и почему он так привязан к старенькому ноутбуку? это же полная дикость, отстой, – руководить тридэшными проектами и не иметь в Москве нормальной техники… дурак.

Бесполезно было и надеяться на то, что Влада растревожится, сама напишет эсэмэску, или, что уже совсем невероятно, позвонит; но и самому писать или названивать сейчас не очень-то хотелось. Опять придется объясняться и оправдываться. То у него камера не действует, то «давайте встретимся», хотя предупреждали; теперь вот вырубили электричество, а почему на батарейках не работает, а потому…

И вдруг, вопреки ожиданиям, мобильный телефон оживился, вспыхнул нестерпимо ярким светом, и выбросил надпись, как бросают спасательный круг: «Получен новый СМС».

Приютино? Забавно. Я что-то про ваше Приютино слышала. А вы там кто? Чем занимаетесь? Да, кстати, почему вы так внезапно отключились?

Письмо слегка насторожило Павла. Вопрос – что там у вас случилось, почему оборвался разговор? – был явно вписан дополнительно, довеском; Влада словно спохватилась – надо же спросить, а то невежливо. И самое забавное, про сочинение музеев, пропустила мимо ушей. А знаки препинания расставила по правилам. Так школьники на перемене замирают при появлении директора: только что орали, громоздились друг на друга, носились с сумасшедшими глазами, и вдруг замолкли, руки за спину, стоят вдоль стеночки. Послушные такие детки, просто паиньки.

Ладно, дорогая Влада, поменяемся ролями – теперь ты пишешь книжно, а я безграмотно и вдохновенно. И нагло. Нарушая все твои запреты.

Я там замдир по науке а кто рассказывал можть приезжали на экскурсию? авария на сосдн стройке света нет облом

Все может быть. А как давно вы там?

лет десять но какая разница влада можете сердиться как хотите но я хочу вас увидеть лично не по скайпу я больше никогда об этом не скажу но вы пожста знайте про это

А если вы мне не понравитесь?

значит не судьба

Что тогда, стихи напишете? напьетесь?

решу а если понравлюсь вы-то что станете делать

интересный вопрос

15

А у него, оказывается, философия. Если бы не долголетний опыт разговоров с богатеями, Шомер не поверил бы своим ушам: большой начальник разливался соловьем про архетипы. Про знаки и значения. Про семиотику. Музейщики сродни пиарщикам, пиарщики попам, и все они работают по методу анестезиолога. Кто подмораживает прошлое, кто настоящее, кто вечность, жил человек, грешил, старел и умер, его принарядили, прокололи, подморозили, он лежит в гробу такой красивый, отрешенный. Запомните его таким. И не пытайтесь разморозить. Запаха не оберешься. Но Теодор не первый день живет на свете, и знает, что хозяев жизни хлебом не корми, дай поговорить об умном, бесполезном. Потому что… непонятно почему. Слишком четкая, посчитанная жизнь, все разлиновано от первой страницы до последней, каждая строчка заполнена; хочется прорваться за ограду, отпустить свои мысли на волю.

– Очень интересно рассуждаете, Иван Саркисович!

– Я знаю.

– Вот ваши… э… Мещериновы. За ними сколько шлейфов тянется? а? ну, с большевицкой прямотой, без скидок? Если подсобрать реальных документиков? Водичка в Соликамске покраснела?

– Ничего такого по документам нет. Им государь давал, – Шомер чувствует, что лично оскорблен.

– А у других забирал? И за что он давал? за красивые глазки? А Мещериновы никого не жулили? На ваших соплеменников, простите за откровенность, собачек не спускали? Не топили в винокурнях?

Иван Саркисович замирает на высокой ноте, долго смотрит сквозь очки и примирительно итожит:

– Но это все по части прокурорских, мы-то с вами не рентгеном занимаемся. Скорей наоборот. Новокаином.

И без перехода, резко:

– Ладно, Теодор Казимирович. Хорошие были ваши Мещериновы, согласились, и мои клиенты тоже неплохие, у вас пять минут, излагайте.

16

Павел не успел набрать ответ: телефончик снова вспыхнул, затрещал, стал биться, как рыба в руке.

Странно разговаривать в кромешной темноте, как будто бы спросонок.

– Старечог?

– Юлик, здорово!

– Ты уже в Москве!

– Да, приехал к вам в столицу.

– А чего не объявляешься?

– Ну мы же в принципе договорились? Мы, питерские провинциалы, не навязчивы. Сами ждем, когда нас позовут.

– О, какие мы гордые. В общем, я пришлю машинку, что-нибудь без четверти, о’кэй?

Голос Юлика звучал почти сурово, но в глубине его как будто клокотало ликование, звенела подростковая уклончивая гордость.

– Машинку? Это что-то новое. Ты, что ли, получил гараж в наследство?

– Наследство не наследство, а сижу я теперь на шестом этаже.

Юлик осторожно умолк.

Так вот он для чего звонит!

– А как же друг твой Шура Абов? Вы теперь с ним одесную и ошуюю от бога?

– А его больше нет. Списали Абова на берег, – с удовольствием ответил Юлик.

Фейерверк, салют, фанфары!

– Вот это да! А за что?

Юлик слишком долго пыжиться не в силах. Голос его зазвенел.

– Да я и сам не в курсе. Вчера пришел, а кабинет мой опечатан. Ну, думаю, все, отыгрались. Тут, прикинь, выходит генерал Семеныч, сам, своей персоной, и лично, под белые ручки, ведет на шестой. Там Михаил Михалыч, сразу – очень злой и очень сладкий. Абов, говорит, уволен, теперь ты за него. А? Ты представляешь, какой поворотик?

Тут Юлик не сдержался, подпустил фасону:

– Так что в восемь сорок пять за тобой подъедет BMW, семерка. И смотри, не перепутай этажи.

– Я думаю, меня проводят.

Шачнев заглотил наживку.

– А. Ну да. Конечно. На шестой без охраны не пустят.

Как только завершился разговор, сразу же, без паузы, в трубке вспыхнул голос Таты.

– Ты чего по городскому не подходишь? И с кем так долго болтал по сотовому?

– Тихо-тихо-тихо, успокойся. У нас тут светопреставление, египетская тьма. Где-то на подстанции авария, все отрубилось. А говорил я с Шачневым, прости уж, по делам.

Тата радостно сдала позиции.

– Паш, я ничего, я просто так, без никакого дела.

Поболтали пять минут; стоило нажать на сброс, как в ту же самую секунду телефон сработал. Что за позвоночный день!

– Павел!

Бог ты мой! Она – сама – звонит ему!

– Да, Влада, это я.

– Что ж это вы, Павел, исчезаете? Не попрощавшись?

О, как она умеет сладко злиться.

– Влада! Просто телефон был занят.

– Я знаю. Я не могла пробиться. Какой вы занятой, однако, и востребованный.

Удивительно, но сердится она почти как Тата, по-кошачьи злобно прижимая уши. Но если на Тату он злится ответно, то здесь испытывает что-то вроде умиления.

– Вам не идет быть вспыльчивой.

– Давайте я сама решу, что мне идет, что нет? Договорились?

– Договорились!

– Ладно. Вы, кажется, хотели встретиться?

– Мечтал.

– Что вы делаете завтра днем?

– Работаю.

– А, чччерт. Но ваша работа в этом, как его, Приютине? А вы сказали, что в Москве?

Ничего себе напор! И чччертыхается она совсем как Старобахин.

– В Москве, но по делам. А если вечером?

– Вечером я не могу. Так… Послезавтра занято… а послепослезавтра?

Он почувствовал, что счастье, которое само просилось в руки, беспощадно ускользает в никуда.

– Влада… дорогая Влада… послепослезавтра я лечу на Север, дальше некуда, на самый-самый край…

Секундное молчание, перенастройка мысли, выдох:

– Куда конкретно?

– В Торинск.

Пауза, свободное парение, воображаемый щелчок – раскрывается запасной парашют.

– В Торинск… Как интересно. А зачем? – Злой следователь отставлен, допрос окончен, на выходе из кабинета вас встречает добрая подруга. Голос влажный, слова удивленно растянуты. – И как надолго?

– Я же вам рассказывал, что делаю музеи? Вот и господину Ройтману, знаете такого, довелось сочинить.

– Но Ройтман продал комбинат?

– О, вы в курсе… вот вы какая… Продать он продал, а музей останется. Вернусь оттуда двадцать пятого. Может быть, на той неделе? – И зачем-то добавил детсадовское, робкое: – А?

– Торинск, говорите. Нет, у меня предложение получше. Вы там жестко привязаны к месту? Удрать на пару дней не сможете?

Павел весь похолодел. Что происходит? Не пускаться же в рассуждения о женской логике?

– А удрать – куда? – И быстро добавил, пока она не передумала. – Могу, конечно же могу. Только бы не в самый первый день.

– Удирайте, Павел, на третий. Неподалеку, в Красноярск. – Голос сразу стал еще теплей, еще заманчивей. – Купите на местном сайте билеты, закажите отель, лучше в ярмарочном комплексе, он новый и не на виду, и шестнадцатого встретимся. Вот такое назначаю вам свидание.

– А вы? Как вы-то там окажетесь?

– Я? Телепортируюсь.

– Но все-таки?

– Слушайте, вы что, не любите тайны?

– Не люблю.

– А я обожаю. Я в детстве никогда не лазила ночью под елку, не разворачивала новогодние подарки, ждала сюрприза… Что же, Павел Саларьев, будем считать, сговорились. Чините свой район и объявляйтесь. Только не стучитесь в скайп, я вас буду вызывать сама.

17

Теперь Иван Саркисович непроницаемо молчит. Ни приятия, ни отторжения. Стена. Слушает, не глядя в глаза, время от времени водит пальцем по экранчику, читает, морщится, опять чего-то пишет, сам себе под нос бормочет:

– Нет, что делают, мерзавцы?

И на слова директора не реагирует.

Обессилев, Шомер замолкает. Иван Саркисович кусает губы, демонстративно думает.

– Все сказали? Точно? Никаких капканов? Смотрите, если что не так, мы не забывчивы.

Кожа на его лице опять растягивается, нервным тиком отдается скрытый гнев.

– Да, это все, без утайки.

Иван Саркисович растягивает губы в подобие скептической улыбки.

– И что же, никакого личного интереса?

– Не очень понял?

Иван Саркисович снимает очки. Резко, с умыслом. Глаза у него размыто-голубые и мучнистые, на выкате, смотреть в них страшно. Говорит почти презрительно.

– Да все вы поняли.

Шомер, глядя собеседнику в плечо, бормочет:

– Мой интерес – какой? Я там директор, я там жизнь провел, мой долг...

Иван Саркисович вскидывает брови, отчего мучнистые глаза выходят из орбит, как при базедовой болезни.

– Хорошо, спрошу иначе. Вы там собственные бизнесы построили?

Ерзая, как на допросе, Шомер сопит. Чтоб тебе было пусто, чего ты в душу лезешь, можешь помочь – помоги, а не можешь – не мучай. Но деваться некуда, карты на стол.

– Построили.

– Какие?

Экий дотошный господин. И зачем ему мелкая сошка?

– Как сказать… гостиница, кафе… лошадков покататься… по мелочи, ничего такого…

– Да не прибедняйтесь, ладно вам.

– Но все налоги…

– Я же вам сказал, я не из этих, – говорит Иван Саркисович досадливо. – Мой вопрос другой: вы завязаны на деньги, лично?

Шомер, страдая, сдается:

– Завязан.

Собеседник бескорыстно веселеет:

– Вот об этом я и спрашивал. Мне ведь нужно что? чтобы вы не соскочили. И чтобы я не подставлялся. Личный интерес – надежная гарантия.

Неожиданно без стука входит человек – молодой, по шомеровским меркам просто мальчик, в черном костюме, черном галстуке, молочно-белой рубашке со скругленным воротом, на манжетах монограмма и литые запонки, в правой руке, как партийная черная папка, такой же экранчик в футляре.

Не обращая ни малейшего внимания на гостя, как собака серьезной породы на бобика, прямиком идет к начальнику, машет перед ним экранчиком и несет какую-то абракадабру:

– Иван Саркисович! Опять они по фейсу, в штыковую, надо срочно что-то делать, проиграем!

Начальник с непонятной злобной радостью глядит в экран, и командует на тайном языке:

– Сделай на фейсе пометку: «вне партий», точно говорю, скачком все вырастет!

Паренек налился радостью, как стосвечовая лампочка светом:

– Иван Саркисович, вы гений, понял!

И пулей высвистел из кабинета.

Начальник проводил его веселым детсадовским взглядом, повернулся к Шомеру – о, как же быстро этот человек меняется! Выражение лица опять высокомерно.

– Теперь еще один вопрос. Музеев как собак нерезаных, всех не поддержишь. Почему именно вам я должен помочь?

– Ну… как сказать… вы не должны, вы можете.

– Могу. Но вам-то – почему? Ведь вы мне совершенно не мешаете.

Шомер снова в тупике. Не знает, что ответить. И поэтому идет ва-банк:

– Но вы Святейшему поможете? Вы обещали? А ведь он вам не мешает?

Иван Саркисович держит театральную паузу, надевает очки и меняет гнев на милость. Дед его опять развеселил.

– Ох, Теодор Казимирович! Если бы вы только знали, как мешает… Ладно. Подумаем, что можно вытянуть из вашего сюжета. Вы же понимаете – я не про деньги. Если сочиним – займемся. И тогда я вас о чем-нибудь ответном попрошу…

Отвлекается, скорострельно пишет в экранчик – то ли письмо, то ли резолюцию – и завершает:

– С начальством вашим созвонюсь уже сегодня, попрошу слегка притормозить. Временно, Теодор Казимирович, временно! не обольщайтесь. Пока запустится серьезная машина. Или не запустится: увидим. Все ржавое, неповоротливое. Как сами-то оцениваете обстановку? Без подкрепления продержитесь? Месяцок-другой?

– Попробую.

– А как, без крови обойдетесь?

Он издевается? Да нет, выражение лица катастрофически серьезно.

Шомер отвечает с неохотой:

– Обойдемся.

– И славно.