Текст книги "Музей революции"

Автор книги: Александр Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Многоуважаемый господин

Саларьев,

имею честь пригласить Вас

на торжества

по случаю

15-летнего юбилея

обновленного Торинского металлургического комбината.

Торжества состоятся в г. Торинске, 14 марта с. г.

Председатель Наблюдательного Совета

М. Х. Ройтман

RVSP. Стиль Black tie.

К металлической пластине прилагалось письмо на бумаге, рифленой, небрежно-желтоватой, с водяными знаками; Юлик дружески, но в то же время чуть начальственно писал, что рад будет свидеться, на приеме покажут их демо-ролик, надо бы приехать дня за два до вылета, все прогнать еще раз; кстати, полетим на ройтмановском самолете.

Павел бросил приглашение на ящик с фотографиями; из-за внеплановой болезни отвезти в Приютино наследство дяди Коли у него не получилось, и пришлось пристроить обе коробки в кабинете. Забыв про слабость, бросился к компьютеру, срочно вызвать Шачнева по скайпу; тот, видимо, ушел из кабинета – и на скайповский звонок не отвечал.

Тата стояла в дверях, маленькая, невеселая.

Что, опять улетаешь?

Опять.

Когда.

В Москве надо быть числа четырнадцатого.

Значит, успеешь поправиться. Можешь занавески отдернуть, пока.

8

Воздух был холодным и наждачно жестким. Павел процарапывался сквозь него, щеки горели. Но лучше бежать по сырому морозу, чем бесполезно дергаться в машине: чтоб вас, снова прозевал момент, еще бы пять минут назад решился вылезти, и, глядишь, успел бы; будет здесь когда-нибудь зеленый? или Маяковского забита, шансов ноль?

Он вошел в свое купе заранее, удобно устроился в кресле, достал дорожный ноутбук, наушнички, отправил Тате смс, доложившись о прибытии.

Успел.

С Богом!

Как мало человеку надо. Настроение отличное; во вторник утром вылетать в Торинск, до сих пор он дальше Красноярска не был, любопытно. До этого они успеют поработать с Юликом, немного дотянут программу, применят к реальным торинским условиям. А вчера он созвонился с дедушкой, это тоже большая удача: Теодор мобильники не жаловал, или оставлял в гостинице, или забывал включить. При этом Деду в голову не приходило, что можно вечером вернуться, посмотреть, кто днем звонил. Он был выше всякой телефонной суеты, как был выше Интернета, в котором ничего не понимал и (по крайней мере, на словах) гордился этим.

– Чтобы по клавишам стукать, у меня есть секретарша. Государство ей исправно платит, а я доплачиваю. Галина Антоновна, распечатай, прошу тебя, всех писем, кто что писал, я прочту.

Бесполезно набирая дедов номер, Павел бормотал себе под нос: да возьми же ты, зараза, телефон! Он был готов уже махнуть рукой на все и передать через Печонова, что уезжает, как вдруг звонки оборвались и в трубке зазвучал тяжеловесный голос.

– Шомер слушает. А, Павел Савельевич. Здравствуй, мой дорогой. Ты что же исчезаешь так надолго? Заболел? Сочувствую. Но мог бы, вообще-то говоря, и сообшчить.

(Тебе, пожалуй, сообшчишь).

– Как идут дела? – спросил сам себя Теодор Каземирович. – Дела идут. Завтра посещаю важного начальника, посмотрим, что из этого получится. – Интонации сгустились, Шомер явно приосанился, расправил плечи; Павел знает наизусть его повадки. – Воскресенье проведу в Москве, имеются еще кое-какие планы, а в понедельник на рабочем месте. И надо бы нам повидаться. Приглашаю тебя пообедать.

– Теодор Казимирыч, родной, в понедельник никак не могу!

– То есть? Уточните, пожалуйста, – надулся обидчивый Шомер и перешел на «вы».

– Мне во вторник утром на московский самолет, Ройтман продает свой комбинат, а я делал ему виртуальный музей… зато я в Москве в воскресенье… – Павел бормотал, как школьник у классной доски, но Теодор дослушивать не стал и перебил:

– Что я слышу? Ройтман? Тот самый, который? Вы знакомы? Павел, что же вы молчали?

(Как же, молчал; вы, дедушка, стареете, становитесь весьма забывчивы.)

– Вы должны… ты, Пашенька, просто обязан рассказать ему о наших бедах.

– Да какое ему дело до Приютина?

– Не скажи, он такой влиятельный. Пусть этим позвонит, которые сафари. Или пусть твой Ройтман выкупит усадебные земли и подарит их обратно нам! А? ты понимаешь, мой дорогой? обратно.

– Понимаю, – с неохотой согласился Павел.

– Значит, поговоришь?

– Значит, да.

Тем временем в купе вметнулась девушка. Вслед за девушкой, как верный пес, через порожец перевалился безразмерный чемодан. Она кинула на Павла секундный взгляд: этот не поможет? тут же отвела глаза: нет, не годится, коротышка.

Павел твердо улыбнулся. Кивнул на чемодан; девушка приязненно пожала плечами: дескать, как считаете возможным, но буду благодарна, если выйдет. Не знаете вы, девушка, что у людей коротенького роста отработаны приемы верхнего броска, иначе им не выжить в мире гулливеров.

Павел закинул тяжеленный чемодан на полку; на лице попутчицы отобразился интерес. Она забралась в дорожное кресло с ногами, скинула туфли, стала похожа на девочку-подростка, открывшую настежь окно и усевшуюся на подоконнике в ожидании большой любви.

Вслед за девушкой впорхнули два японца; четкие, как черно-белые рисунки. Младший схожим отработанным движением вбросил на полку багаж; старший чуть кивнул в знак благодарности. Японцы уселись напротив Саларьева, вынули одинаковые путеводители и сосредоточились.

Оба места рядом с Павлом пустовали. Повезло и можно вытянуться в собственное удовольствие? казалось бы, пятничный поезд, должен быть битком набит.

За окном зазвучала прощальная музыка, поезд скользил по рельсам, как нож по топленому маслу, перрон внезапно оборвался, мимо побежали унылые домики, и тут стеклянные двери их купе раздвинулись. Раздался грубый и как будто бы знакомый голос:

– Какого ччерта? чуть не опоздали.

В дверях стоял загорелый мужик, широкий в кости, русопятый, соломенные волосы ежиком, брови выцветшие, белые. Мужик был одет щегольски: на фоне загара сверкала рубашка в синюю полоску, с ярко-белым твердым воротником; на выступающих манжетах – запонки с граненым синим камнем; клубный пиджак ночного цвета с едва заметной вышивкой инициалов на нагрудном накладном кармане, черные брюки, тонкие ботиночки. Все на нем сидело как влитое, но выглядело диковато; так дорогая стильная одежда смотрелась бы на сельском манекене.

Мужичок не входил, терпеливо смотрел вдоль прохода, и по меняющемуся взгляду можно было определить, как далеко сейчас его жена, из-за которой они задержались. Вот перед ней открылась дверь из тамбура; вот, слегка покачиваясь по ходу поезда, пробирается по узенькому коридору; а вот и вплотную приблизилась. Небось роковая красотка.

Мужик подвинулся, освободил проход.

А ведь и впрямь красотка.

Волосы холеные, иссиня-черные. Подвижное лицо. Пропорции чуть мелковаты, но живое: тонкая белая кожа, огромные зеленые глаза, с кошачьей поволокой и веселой наглостью, намеренно пригашенной. Проскочила мимо мужа, как проскакивает искра. Полумгновение – она уже сидит по правую руку от Павла. Миниатюрная, как будто скроенная для нарядов, недоступных большинству унылых женщин: черные джинсики в трубочку, с широкой медной молнией на бедрах, короткая курточка, чуть ниже уровня груди – крохотной, но полноценной, округленной; спина балетная, прямая. Похожа на Татину куклу, из самых лучших, самых дорогих. Наверное, укутана в тонкие запахи, без удушающей тяжеловесности, но все же сладкие; ненавязчивая сладость ей к лицу.

Хорошая девушка. Ладная. Приятно рядом ехать.

Багажа у этой пары не было – у нее роскошная приемистая сумка Louis Vuitton, а у него – путевой портфельчик от Hermes’а. Павел включил свой старенький компьютер, сделал вид, что следит за процессом загрузки, и краем глаза наблюдал, как женщина (у нее не сережка, а клипса, белое золото, черный брильянт) положила ласковую ручку на загорелую руку мужа, поросшую выгоревшими волосами. Стала поглаживать, почесывать ноготком. Не зазывно, а просто по инерции, следуя инстинкту домашней ласки.

А «Bvlgari» ей совершенно не идет, на тонком пальчике тяжелое кольцо – как сложносоставная гайка.

У мужа зазвонил телефон. Он резко произнес знакомым голосом, который не хотелось узнавать:

– Алё. На проводе. Но в поезде я, понял? говори.

Из трубки раздавалось недовольное бульканье. Муж терпел собеседника, потом ему надоело, он оборвал:

– Послушай сюда. Я же свою репутацию отдаю в твои руки. Я же буду полный мудак, если не сделаю. Понял теперь? Давай, до связи. Завтра с супругой в Москве.

Красотка ровно смотрела перед собой, как будто перед ней был не экран дорожного видешника, а зеркало; тихо и умиротворяюще поглаживала мужа по выцветшей шерсти. Молчала.

И правильно, молчи, молчи, я тебя умоляю. Только ничего не говори. Оставь мне право не признаться самому себе, что все уже понял!

Но все-таки она произнесла:

– Николаша, так не надо, здесь не офис.

Фиолетовый голос. Ночной.

Это совершенно невозможно!

Это есть.

– Позвони, я это сделаю. Сделаю, сделаю. У себя сделал, и тебе сделаю. Ты мне, главно-дело, позвони.

…Она оказалась другой, чем он представлял себе. Неузнаваемо другой. Не полнокровной, а скорее худосочной. Но в главном-то он не ошибся; она была именно женщиной, во всем, в любом своем жесте, даже в повороте головы, без малейшей примеси мужского.

И что теперь ему делать? Если он заговорит, она его узнает. И что? она внимательно посмотрит, не оценивая, не пытаясь смерить взглядом, просто спокойно посмотрит, как смотрит сейчас на экран, улыбнется, и станет ясно, что больше звонить ей не надо.

Дверь растворилась, в проеме появилась толстенькая, ладненькая проводница. Бодро, пионерски, прокричала:

– Билетики, билетики сдаем. Таак, спасибо. Гив ми, плиз, ваш тикет. Два места. Харррашо. И ваш, ага, отлично. Молодой человек, а ваши проездные документы.

Павел молча протянул билет.

– Вам копия билета нужна?

Он кивнул.

– Командировка? Возвращаетесь домой в Москву? Или уезжаете из Питера?

Павел покрутил в воздухе пальцами, сморщился: что-то вроде этого, неважно. Проводница пожала плечами, ну не хотите говорить, не надо; обратилась к пассажирам в целом:

– Вам положено горячее питание. Что будете: рыбу или мясо? Фиш ор флайш? Ага, записала, что фиш. А вы?

Восточная девушка прикрыла трубку:

– А мясо у вас какое?

– Кореечка свиная.

– Тоже рыбу.

Старобахин брезгливо помотал головой: не буду ничего. Чаю вот принеси и спасибо.

– А молчаливый господин?

Павел мотнул головой. И остался без оплаченного ужина.

– А выпить что желаете? Коньяк «Московский», водка, пиво, соки? Это тоже включено в меню, платить не надо.

И выпивкой пришлось пожертвовать.

Наконец проводница ушла.

Павел подумал: а если вот так же к нему обратится она? Что тогда будем делать? косить под немого, мучительно выдавливать из горла голос: ыы-ыы, и разводить руками? Чтобы до конца не провалиться, он поскорее захлопнул компьютер (прощай, работа), закрыл глаза и неудобно привалился головой к стене вагона.

Спать не хотелось, да и воркование мешало: девушка напротив, видимо, едет в Москву, к полюбовнику. «Да, я женщина проблемная. Нет, со мной нет никакой проблемы. Если я говорю правду, значит, так оно и есть.» Саларьев сквозь прищур смотрел в окно: деревцá среди заснеженных полей, мерзлые озера, красноватый закат, стелющийся плоско, вдоль. Один раз решился мельком взглянуть на нее. Она читала книжку; от дорожной лампочки шел ровный столбик яркого дневного света; что за книжка, Павел не увидел. Увидел только любопытные глаза и заметил, что она по-детски шевелит губами.

Сквозь стеклянную перегородку было видно, что через тамбур движется официант с тарелками, на которых алеет форель; официант пружинит, как сапер на минном поле.

Двери снова растворились и раздался голос проводницы; на этот раз она не звенела, говорила негромко:

– Кстати, не хотите улучшить класс обслуживания? – И одними губами добавила: – Пять тысяч.

– Но это же и так первый класс? – на секунду отвлеклась от разговора влюбчивая девушка с тягучим акцентом.

Проводница ничего не стала отвечать. И при этом не ушла.

– Вы не в теме, – пояснил Старобахин, доставая портмоне из крокодильей кожи. – Тут у них свой бизнес. Отдельное купе сдают в аренду, понимаете? Но вы все равно опоздали. Вот, подруга, пятихатка, мы пошли. Влада, догоняй, а то займут местечко.

А, значит, Влада. Имя классово далекое, но для нее, возможно, подходящее. Пусть будет Владой. Но как ей не идет быть Старобахиной! Это же несправедливо.

Они наконец-то скрылись из виду.

Павел снова включил ноутбук, достал из портфеля бутылку нарзану, закинул голову, солоноватые пузырьки шибали в нос; вдруг раздался ржавый скрежет, поезд экстренно затормозил, бутылка плеснула, как южный фонтанчик, и залитый компьютер погас. Павел, чертыхаясь по примеру Старобахина, долго промокал клавиатуру бумажной салфеткой, дул в нее, высушивая влагу – ничего не помогало. Батарея умерла.

Смущенный и подавленный, Саларьев перебрался в вагон-ресторан. Место оставалось лишь за стойкой; заказав сто пятьдесят (водка называлась «Золотая», стоила немерено), порцию селедки с луком (будем пахнуть) и неизменной дорожной солянки в горшочке (жир в собственном соку), он уткнулся лбом в стекло и ни о чем не думал. Стекло вибрировало, дрожь передавалась телу.

Что за год такой невероятный – то перебрасывают номера, то буравят в сердце дырочки и закачивают подростковую влюбленность, то женщина, которую он пожелал, ни разу с ней не встретившись, оказывается вдруг соседкой по купе, и не дает ему ни малейших поводов для разочарования, а значит, ни малейших шансов выскочить из этой ситуации…

За зеркальной выгородкой высилась величественная директриса ресторана; советским поставленным голосом она командовала официантам:

– Так, двести грамм «золота» на третий стол… и селедочка поехала, поехала… ты рыбную солянку дал? Кофе два раза, Сережа, что с кофем? Кто заказал Мартель XO? Красное и черное? Стендаль. Достойный выбор достойного человека. Так, внимание, четыре рыбные, одни блины, работаем!

Но если выскочить нельзя, зачем тогда сопротивляться, прятаться от ложного, запутанного счастья? Выпив рюмку за свое здоровье, Саларьев сдвинул крышечку мобильного и вставил питерскую симку.

Ну, что из этого получится?

Из этого сначала получилось, что оператор рад приветствовать. Потом посыпались напоминания о всех пропущенных звонках.

И под конец мелькнуло, бросив в холод:

«Хотите услышать – услышьте☺».

ЧАСТЬ 2. Технология улитки

Первая глава

1

Двери отворяет внук, ровесник Шомера. Он сутулится и булькает мокротой.

Из квартиры выбирается мужчинка. С клочковатой бородой и взглядом опытного неудачника.

Внук ржаво говорит:

– Четвертого числа.

– Я понял, – отвечает бородач.

– Так не забудьте.

– Я вас понял, понял.

Бородач заныривает в лифт; грохочет старая кабина, плетенная колечками; визитеру хочется скорей уехать.

– Я вам накануне позвоню, напомню! – кричит в пролет ровесник Шомера.

И поворачивается к Теодору.

– А вы – пожалуйте. Вас-то мы ждем.

И, пошаркивая тапками, ведет за собой.

Шомер не привык ходить разлаписто и чувствует себя медведем в тесной клетке. Зато есть время посмотреть по сторонам. Квартира неожиданная, штучная; в коридоре большое окно, с улицы через него заглядывает гипсовая морда летчика в растрескавшемся шлеме: пустые глазницы, вдавленный зрачок, негритянски приплюснутый нос. Сердце ёкает; не сразу понимаешь, что перед тобой фронтонная скульптура.

Стены узкого прямого коридора сверху донизу увешаны карикатурами: тощий Гитлер, жирный Чемберлен, злобные потомки дяди Сэма, Солженицын стоит на карачках, перед ним кормушка с надписью «Предатель».

Пахнет мятой, миндалем, котлетами, больницей, прошлым. Но совсем не пахнет дряхлостью и смертью. Шомер знает этот тонкий сыроватый запах: как если бы одежду промочили под дождем и скомкали. А в этом доме запахи сухие, ясные. Хотя хозяину на днях исполнилось сто два.

– Вот, – одышливо докладывает внук. – Привел.

– Спасибо, Ванюша, – сипловато, как любимую собачку, хвалит внука хозяин квартиры. – Завари нам, пожалуйста, чаю.

Хозяина зовут Силовьев. Андрей Михайлович Силовьев. Он сидит за гигантским столом, лицом ко входу; свет, падающий от окна, обводит четкую фигуру ярким контуром, как на картинах раннего Юона. Узкое лицо затенено, как будто спряталось само в себя. В первую секунду кажется, что это манекен, в отлично сшитом пиджаке цвета грозового неба. Из воротника сияющей рубашки выступает щегольской платок, завязанный вольным узлом. На безымянном пальце перстень с темным непрозрачным камнем.

Шомер инстинктивно ищет, где часы – и не находит. Отмечает взглядом светлые панели, лакированную мебель, застекленные фигурные шкафы, построенные лет пятьдесят назад. Над шкафами, упираясь в потолок, висят портреты всех вождей, которых пережил хозяин дома. Начиная с государя Николая Александровича: доброе, унылое лицо, безвольные глаза навыкате, высокий обреченный лоб. И заканчивая предпоследним, тоже добрым и безвольно-обреченным.

– А что же нынешнего не повесили? – с опаской шутит Шомер. И добавляет, сглаживая. – Здравствуйте, Андрей Михайлович, спасибо, что Вы согласились быть со мной… принять.

Манекен меняет позу, лицо выползает на свет. Кожа пластилиновая, с паутинкой безжизненных венок на белых, обескровленных висках; волосы густые, но совершенно невесомые: дунь, и разлетятся одуванчиком. А глаза совсем не стариковские. Голубые, четкие, сверлят собеседника, и сколько же в них силы, жажды жить!

Силовьев не спешит; он держит паузу, колеблется. Потом решает смело отшутиться.

– Мы, Феденька, не вешаем, мы выставляем. А нынешний пусть поработает. Посмотрим, что там из него получится.

Еще чуть-чуть подумав, осторожно и двусмысленно подмигивает Шомеру.

– А что до вас, то хрен бы не принять, вы денег-то не просите. Другие ходят исключительно за этим.

Старик приподнимает амбарную книгу, в картонном сером переплете, бледно разлинованную.

– Подойдите. Да не бойтесь вы, не укушу. Между прочим, у меня четыре собственных зуба! – вдруг по-детски хвастается дед и широко распахивает рот; тут же спохватывается, обиженно сжимает губы, каменеет.

Какой же это мучительный труд – уклоняться от ловушек старости, играть с маразмом в прятки; приходится все время помнить, что черная дыра в опасной близости, затянет – не заметишь. Шомер знает об этом не понаслышке; в сравнении с Силовьевым он просто юн, но уже не раз ловил себя на пробных замутнениях.

Шомер заходит со спины, склоняется; от бордового платка Силовьева исходит дорогой, надежный запах. Амбарные страницы сверху вниз рассечены чертой. Слева ученическим чернильным почерком, с нажимами и завитушками, вписаны фамилии и суммы, вялые росчерки должников. Справа дата, «погашено», твердый автограф хозяина.

– А это что? – любопытствует Шомер.

В некоторых графах выведено красным: «х». С ученической послушной завитушкой.

– А это значит, не вернул, и хрен получишь. Пьют, гуляют, поносят меня, а я им даю, у меня ведь, слава Богу, есть. Художники! Я всю жизнь свою, при этой самой, власти. И при деньгах. Да вы же знаете, чего там говорить. И меня за это презираете. Ведь правда презираете, совсем чуть-чуть, вот столько?

Он показывает на длинном, пересохшем пальце: ну тютельку, признайтесь, презираете? Ногти у Силовьева овальные, похожи на лунные камни; идеально выточены пилкой, скруглены.

Шомер, конечно же, знает. Силовьев – настоящая советская легенда. Будучи студентом ВХУТЕМАСа, он стал придворным рисовальщиком, рыхлым угольком набрасывал подружек любвеобильного председателя ЦИКа Енукидзе, пышных, в аппетитных видах. Проскочил через тридцатые, как тигр сквозь огненные кольца дрессировщика; при Хрущеве был подвинут на обочину (постарались пошленькие Кукрыниксы), но очень быстро возвращен в обойму. А в середине 90-х, уверившись, что ход истории переменился, передал Приютину бумаги, из которых следовало, что мать Силовьева, урожденная Мещеринова, принадлежала разоренной ветви рода. О чем никто при Советах не знал.

И стал усиленно благоволить усадьбе.

– Я человек музейный, – вежливо увиливает Шомер. – Я никого не презираю. Я фиксирую.

– А-аа. Ну, фиксируй, фиксируй.

Шомер улыбается нейтрально, вежливо.

– Ну, как там оно, родовое? Сейчас расскажешь, что стряслось. Подумаю, что можно сделать. Вот Ванька принесет закуски – и подумаю.

Силовьев резко начинает тыкать. Чем демократичнее он держится, тем барственнее тон. Он выпрастывается из-за стола, длинный и худой, но со старческим овальным пузом, отвисшим, как дыня в авоське.

– Ну, пошли.

Подавая хозяйский пример, сухопаро идет через комнату. Садится за журнальный столик, вытягивает ноги. Столик тоже лакированный, фанерный, обновленческих времен Хрущева. На столике синеет пачка «Беломора», но нет ни пепельницы, ни зажигалки. А Силовьев, между тем, не в тапочках – в ботинках; зеркально вычищенных, африкански черных. И длинных правильных носках.

– И ты присаживайся тоже. Что стоять.

Шомер покорно садится, хотя отвык быть молодым да ранним в присутствии величественных старцев.

– Кстати, – Силовьев вновь не может удержаться, – видел этот перстенек? с секретом!

Как мальчик, хвастающий перочинным ножиком, Силовьев нажимает на защелку, и камень отделяется от перстенька. Под камнем – крохотное углубление.

– Видал? Умели жить... фамильное. Раз, незаметно выпустил в бокал, и нет проблемы.

Силовьев заливается дрожащим глупым смехом. Спохватывается, снова каменеет.

Подходит скрипучий внучок, ставит поднос – со стаканами в серебряных одутловатых подстаканниках, с толстопузым крохотным графинчиком и меленькими стопками; на другом подносе белый чайник и старинная тарелка с канапе, расписанная завитушками, синеватыми, как женские вены, выступающие после родов. Розовая колбаса, черная икра, свекольно-красная нарезка бастурмы.

Внук разливает чай, прищурившись, нацеживает водку, медленно, как капают сердечное лекарство. Кажется, сейчас запахнет корвалолом с кардамоновой и мятной примесью.

Силовьев открывает пачку «Беломора», достает доисторическую папиросину, кончиками пальцем пережимает гильзу, вставными ярко-белыми зубами надкусывает у основания, шуршит, разминая табак, долго нюхает, кладет на место.

И говорит:

– Ну, со свиданьицем. Вы пейте.

– А вы?

– А я свое выпил. Теперь остается смотреть. И получать сомнительное удовольствие. Ты пока не поймешь. Рановато. Что, выпил? Ну, Ванюша, разливай еще – красиво пьете! Вот хорошо, вот молодец. А теперь давай решать, что будем делать.

2

как вас зовут вы кто откуда мой номер?

Напишешь Паша – пóшло и глупо. Саларьев? Павел Саларьев? Кошмар. Лучше просто:

Я Павел. Про номер давайте при встрече.

Фальшь, мальчишество, его коробит от собственных слов! В детстве он стеснялся девочек; они прекрасно это знали, и подсаживались на физкультуре, прикасаясь круглыми коленками, холодными и гладкими, как яблоки: Пашук, а почему ты так коротко стрижешься? а чего отодвигаешься? я тебе не нравлюсь? а хочешь – поцелую? В юности кадрился, как положено, но эти пошлые приемчики, которыми, как спутники сигналами, запросто обменивались однокурсники, были для него как скрежет мокрым пальцем по стеклу, мороз по коже. И нá тебе. Пятый десяток. Туда же.

– торопите события и пчм потом? Коль? Ну честно? Кончай придуриваться. Когда домой?

Умная женщина, хитрая.

– Я не Коля. Можете проверить.

– как

– Пройдите по этой ссылке, там база данных на все московские мобильные. Я Павел Саларьев.

Минут через пятнадцать телефон подпрыгивает и коротко зудит.

– да. Павел ладно. а почему тогда писали с питерского. В пршл раз.

Неужто зацепило?

Странное устройство человек; только что стыдился самого себя, и вот уже самодовольно ухмыляется, и без малейшего смущения опять поскрипывает кнопками:

– Потому что я из Питера. А вы откуда родом?

– О. высокий разговор ☺ откуда родом прямо книжка. попробуй угадать.

– Юг?

– Тепло.

На Юге, милая, всегда тепло.

– Сочи?

– Холоднее.

– Украина?

– Не совсем.

Что это значит – не совсем? Думай, Павел, думай.

– Ну куда пропал

Тихо, тихо, тихо. Ты увлеклась игрой. Только не будем натягивать леску; дальше – осторожно, аккуратно, без подсечек.

– Крым?

– Смотрика угадали.

– А конкретно? Симферополь? Гурзуф? Ялта? Алупка?

– Коль ну уже не смешно.

– Да говорю же, я Павел Саларьев. Вы проверяли.

– Пишешь с телефона нового водителя?

– Что мне сделать, чтобы вы поверили?

– Ладно милый продолжаем игру. Ж-4 ранен. К-8 убит. Вспоминай я ж тебе говорила.

Павел, Павел. Что будем делать? Она не верит. Или хочет верить, но боится? И ведет двойную, осторожную игру? Если муж – пусть думает, что для него. А если ненормальный ухажер… тогда увидим. Хорошо; попробуем продолжить. Пусть отвечает как бы Коле. Тихо допуская, что не только для него.

– Симеиз? Больше названий не помню

– Судак! Неужели забыл?

– Ах, я идиот. Прекрасное место!

– да не очень-то скучища. А потом куда мы переехали? Придуривайся дальше. подсказка твой тесть бывш металлург

– Кривой Рог?

– не, Коля. Ты не оттуда меня вывез. Запорижжя.

– О. Я тоже в Питер перебрался с юга. Но с другого. Ваша очередь угадывать.

На секунду задумался, взвесил все, и ласково добавил:

– Влада.

Минута, другая. В ответ ничего.

– Ну как, помочь?

В ответ ни звука.

– Почему молчите? Д-3 ранен, М-7 – убит?

Шутка неудачная? Она молчит.

– Я вас чем-то обидел? Вы рассердились, что я вас назвал по имени? Честное слово, это не розыгрыш. Я не Коля. Правду говорю. Ладно, выдаю секреты: я тот, кто вам звонил, когда перекодировали номер. Помните?

Ответа нет.

Вы почему молчите?

А она – по-прежнему – молчит. Так долго, так страшно молчит, что Павел не выдерживает, и, чувствуя биение в висках, быстро набирает телефонный номер. Чтобы услышать хромированный голос: аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

3

Возле правильной песочницы должны стоять железные качели. У качелей толпятся дети, шумят, пытаются пролезть без очереди. Каждый мечтает поплотнее усесться на горячее сиденье, оттолкнуться ногами о мокрый песок, и начать работать телом, вперед-назад, вперед назад, одолевая силу притяжения, на секунду залипая в небо, как присоска, и сразу же отваливаясь вниз.

Металлические держаки блестят, натертые упорными ладонями; с каждым разом взлетаешь все выше, сердце ухает, в глаза ударяет холодное солнце, толстые столбы опасно ходят ходуном, железо истошно скрипит, на мгновение ты зависаешь вертикально… еще чуть-чуть, и вылетишь вниз головой… и вот на верхней точке взлета ты позволяешь рукам отпустить держаки, и не мешаешь телу вылететь с сиденья, ааах! – взвизгивают девочки, и ты летишь. Счастье, свобода, смертельный ужас, надо выдохнуть, а то откусишь кончик языка, и ты как будто видишь самого себя со стороны, пулей улетающего в небо.

Потом будет страшный удар по ногам; зубы клацнут, на переднем сколется эмаль, из живота по пищеводу через горло вырвутся остатки воздуха, а вздохнуть так просто не удастся. Но это будет потом, а сейчас ты летишь, и ничего не может быть важнее этого полета. И сильней, и веселее.

Вот на что похожа настоящая влюбленность. Никогда и ничего подобного он не испытывал. Все, что было до сих пор – приготовление, очередь к качелям, легкая разминка; Павел даже и не знал, что так бывает.

4

В разгар эсэмэсного флирта послышалось голодное урчание машины и шлепок закрываемой дверцы: Николаша внезапно вернулся?

Влада сразу выключила телефон – береженого Бог бережет. Николаша вольностей не любит, ему не объяснишь, что это развлечение от скуки, безопасный и практически бесполый флирт. Услышит куцый сигнал эсэмэса, вскинет бровь, протянет властно руку: это кто там объявился, ну-ка? Тем более, что все у них сейчас не слава Богу; Коля снова начал мелочно хамить, как делал все четыре года до женитьбы. Потом, казалось бы, переменился, и вот пожалуйста. Опять. Возвращаемся в точку исхода.

За поздним завтраком он уминал шоколадные шарики, залитые горячим молоком; бодро уминал, с веселым детским хрустом. А Влада грызла пряный сухарь, слегка размоченный в остывшем чае; она любила горьковатый вкус корицы, густой гвоздичный запах. Смотрела на упрямую башку: соломенные волосы стоят торчком... И думала о Николаше с Жорой. Неплохие, в общем-то, ребята. Каждый по отдельности. А вместе что-то с ними происходит. Взаимное химическое заражение. Паясничают; вечером садятся к телевизору, не глядя, шарят по столу, цапают стаканы с виски, открывают чипсы, и бесконечно смотрят, смотрят. До тошноты и одурения. А то еще подхватят в ресторане собутыльника, приведут домой, и начинают пьяно обниматься: «Погоди! Ты шестьдесят второго? Ни фффига себе! Самбист, каэмэс? А я только первый разряд. А когда ж ты успел? Неет, давай мы разберемся». И это уже до утра.

Николаша дохлебал размокшую коричневую кашицу, по-детдомовски вылизал ложку. Решив, что наступила подходящая минута, Влада спросила – мягко, обволакивая голосом: Николаша, ну зачем нам Жора c Яной? разве плохо вдвоем? Давай полетим одни? Ты представь, последнее катание в году, Шамони, днем глинтвейн – в том, помнишь, деревянном ресторанчике на спуске, вечером хорошее вино с увесистым антрекотом…

Так сказала, что сама поверила: он согласится. А Николаша весь перекосился. Выгоревшие брови сдвинулись, глаза собрались в кучку.

– Я что, дурак, с тобой вдвоем таскаться?

Так и сказал.

– Я ж там со скуки сдохну. С Жорой можно хотя бы выпить и поговорить.

– А я? как я?

– Что – ты? Ты – с Янкой. Тоже о своем, о женском. Ну, не мне тебя учить.

Она не стала возражать; просто молча поднялась и вышла. А Николаша даже не заметил. Повозился еще с полчаса, потом за ним закрылась дверь, и Влада осталась одна.

Одной так хорошо, так свободно, просторно. Из приоткрытого окна доносятся остатки звуков (зима их обесточила): покряхтывают корабельные сосны, булькают снегири. Жалко, что часы бесшумные, на кварце. Надо было хоть одну из комнат сделать антикварной, и купить угловые, старинные, с маятником и опрятным звоном…

Этот дом она придумала сама. От первой до последней черточки. Походила по участку, примерилась, нарисовала в разных ракурсах. Вид с дороги, от подножия холма. Со стороны оврага. Расчертила поэтажный план. Если стоять на шоссе, все наглухо прикрыто соснами. А если смотришь из оврага, – жизнь, распахнутая настежь; три уровня спускаются, как пагоды, постепенно разрастаясь вширь и открываясь лесу. Самое приятное на свете – зимним вечером сидеть на улице под круглым газовым обогревателем, похожим на дамскую шляпку, слушать жаркое шипение, ощущая рядом безопасный холод, и смотреть, как протекает жизнь внутри дома.

Вот на первом этаже хохлушка Аля, найденная мамой в Запорожье, славная, хотя запуганная жизнью («Вы извините меня, Влада Алексеевна, я обед разогрею, хорошо? вы меня ругайте, ругайте, а то я чего-нибудь не так сготовлю»), неуверенно стоит на лестнице и цветастым пылесборником обмахивает фарфор. У них прекрасное собрание советского фарфора, главным образом военная тематика – и Данько есть, и Таежная, и кого тут только нет; это и вложение, и память о лучших годах офицерства. В хорошем настроении Коля забирается на лестницу, усаживается поудобней, и, подкручивая механизм, медленно скользит по рельсе, вдоль бело-синих землеройщиц, чистеньких доярок, красно-голубых Мазаев, раскрашенных в защитный цвет красноармейцев... На лице у Коли детская полуулыбка: и что, это правда все теперь мое?