Текст книги "Герцен"

Автор книги: Александр Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

В целом то истолкование гегелевской философии, которое Герцен дал в «Дилетантизме», он впоследствии в «Былом и думах» определит как «алгебру революции» (см. 9, IX, стр. 23). Еще позже он скажет: «Диалектика Гегеля – страшный таран, она, несмотря на свое двуличие, на прусско-протестантскую кокарду, улетучивала все существующее и распускала все мешавшее разуму» (9, XX, стр. 348).

Но в том-то и дело, что гегелевская философия действительно была только алгеброй революции, именно алгеброй, т. е. общей и абстрактной теорией. Вот одно из выражений этой «алгебры революции» в конкретном виде: «Все течет и текуче, но бояться нечего, человек идет к фундаментальному, идет к объективной идее, к абсолютному, к полному самопознанию, знанию истины и действованию, сообразному знанию, т. е. к божественному разуму и божественной воле» (9, II, стр. 243) [11]11
  Под «божественным» Герцен разумеет здесь «полное», «абсолютное», «совершенное».


[Закрыть]. Как видим, герценовская концепция философии – «алгебры революции» – обременена некоторым телеологизмом. Из того, что новое неизбежно в конце концов побеждает старое, не следует непосредственно ни неизбежность социальной революции, ни тем более ее победа и осуществление «золотого века». Герцен же делал подобные умозаключения. Не зная подлинных законов истории, он пытался раскрыть их как общие законы бытия вообще, как законы диалектики, которые выступали под его пером в конечном счете как законы разума, законы логики, раскрытые гегелевской философией. Связь между философией и теорией исторического процесса понималась при этом чересчур непосредственно и упрощенно: философия и есть, по мнению Герцена, общая теория истории; формула «спекулятивной науки» (т. е. гегелевской диалектики) «исчерпывает и самое содержание» (9, III, стр. 67). Этим способом рассуждения по существу снимался вопрос о своеобразии, специфическом характере законов общественного развития.

Характеризуя в «Былом и думах» тот период в развитии науки XIX в., когда «остов диалектики стал обрастать мясом», Герцен писал: «Диалектическим настроением пробовали тогда решить исторические вопросы в современности; это было невозможно, но привело факты к более светлому сознанию» (9, IX, стр. 132). Эти слова, сказанные Герценом по поводу А. Руге, справедливы и в отношении его собственного революционного истолкования диалектики Гегеля в 40-х годах.

Однако Герцен не ограничился лишь такой, революционно-социалистической, интерпретацией гегелевской философии. Он пошел дальше: в середине 40-х годов он предпринимает попытку материалистическогоистолкования гегелевской логики. Определенные шаги Герцена к материализму запечатлены уже в его статье «По поводу одной драмы» (1842) и в последней, четвертой, статье «Дилетантизма» – «Буддизм в науке». Но в наиболее полном виде материализм Герцена, его попытка с материалистических позиций осмыслить законы диалектики представлена в его «Письмах об изучении природы».

Глава II. Вплотную к диалектическому материализму

1. «Занимаюсь статьей… идет недурно»

«Письма об изучении природы» [12]12
  Дальше мы называем их сокращенно: «Письма».


[Закрыть]– цикл из восьми статей. Первые два письма («Эмпирия и идеализм», «Наука и природа, – феноменология мышления») представляют собой как бы теоретическое введение к шести историко-философским очеркам, посвященным античной (письма 3 и 4: «Греческая философия», «Последняя эпоха древней науки») и средневековой философии (письмо 5: «Схоластика»), философским теориям Бэкона, Декарта и французских материалистов (письма 6–8: «Декарт и Бэкон», «Бэкон и его школа в Англии», «Реализм»).

Однако по существу «Письма» представляют собой все же не столько историческое, сколько теоретическое сочинение; центр их тяжести сосредоточен в самом начале – в статье «Эмпирия и идеализм». И любопытно, что работа над первым письмом потребовала от Герцена и наибольшего творческого напряжения.

Хотя первые упоминания о подготовке статьи, названной впоследствии «Эмпирия и идеализм», встречаются лишь в дневниковой записи Герцена от 4 июля 1844 г. и в письмах, отправленных им 6 июля своим друзьям – Т. Н. Грановскому и Н. X. Кетчеру из подмосковного имения Покровского, можно, однако, думать, что уже за несколько месяцев перед тем Герцен начал работу над статьей. В дневниковых записях 14 и 19 апреля 1844 г., вызванных изучением гегелевской «Философии природы», отчетливо намечается тема будущих «Писем»: «Конечно, Гегель в отношении естествоведения дал более огромную раму, нежели выполнил, но coup de grace [13]13
  Смертельный удар (франц.).


[Закрыть]естественным наукам в их настоящем положении окончательно нанесен. Признают ли ученые это или нет – все равно, тупое Vornehmtuerei des Ignorierens [14]14
  Высокомерное игнорирование (нем.).


[Закрыть]ничего не значит. Гегель ясно развил требование естественной науки и ясно показал всю жалкую путаницу физики и химии, – не отрицая, разумеется, частных заслуг. Им сделан первый опыт понять жизнь природы в ее диалектическом развитии…» (9, II, стр. 350).

Очевидно, уже в это время у Герцена возникает замысел написать работу на тему об отношении философии Гегеля к естествознанию. Во всяком случае 27 апреля он пишет Кетчеру: «Теперь я занимаюсь Naturphilos[ophie] [15]15
  «Философией природы» (нем.).


[Закрыть]Гегеля, хочу писать в деревне» (9, XXII, стр. 184). 2 июня 1844 г., дочитав «Философию природы» и подытожив впечатления от нее («я не знаю никого, кто бы так вполне понял жизнь и так умел сказать понятое, разве Гете»), Герцен записывает в дневнике: «В деревне перечитаю еще и составлю записки» (9, II, стр. 355–356).

В конце июня, уже трудясь, по-видимому, над «записками» («Собираюсь работать для журнала. Пока еще только читаю» – 9, XXII, стр. 187), Герцен знакомится со статьей В. Иордана «Философия и всеобщая наука, вступление в критику философии вообще», помещенной в первой книжке «Wigand’s Vierteljahrsschrift» за 1844 г. «Весьма замечательна»– так отзывается Герцен об этой статье, давая изложение основного ее содержания, с которым солидаризируется (во всяком случае, идеи этой записи получают в «Письмах» свое отражение и развертывание). Особенно бросается в глаза анти-гегелевская, материалистическая направленность данной записи Герцена: «Критика, снявшая религию, стоя на философской почве, должна идти далее и обратиться против самой философии. Философское воззрение есть последнее теологическое воззрение, подчиняющее во всем природу духу, полагающее мышление за prius [16]16
  Первоначальное (лат.).


[Закрыть]не уничтожающее в сущности противуположность мышления и бытия своим тождеством. Дух, мысль – результаты материи и истории. Полагая началом чистое мышление, философия впадает в абстракции, восполняемые невозможностью держаться в них; конкретное представление беспрерывно присуще; нам мучительно и тоскливо в сфере абстракции, – и срываемся беспрерывно в другую. Фил[ософия] хочет быть отдельной наукой, наукой мышления [17]17
  Отсюда начинается текст на немецком языке.


[Закрыть]и тем самым наукой о мире, ибо законы мышления якобы те же, что и законы мироздания; это надо прежде всего перевернуть: мышление – не что иное, как сам мир, каким он сознает себя, мышление – это мир, познающий себя в человеке [18]18
  Конец записи по-немецки.


[Закрыть]. А потому нельзя наукою мышления начинать и из нее выводить природу. Фил[ософия] – не отдельная наука, на место ее должно быть соединение всех ныне разрозненных наук» (9, II, стр. 361).

Солидарность Герцена с этими мыслями подтверждается еще и тем, что всего лишь через день, переписывая в дневник отрывок из обращения Гегеля к слушателям (1818), в котором содержался призыв проникнуться «верой в мощь духа», Герцен приписывает от себя: «К этому надобно только присовокупить, что такую же веру, твердую и непоколебимую, должно иметь и к природе, к этой Вселенной, которая не имеет силы скрыть свою сущность перед духом, потому что она стремится раскрыться ему. Потому еще, что, открываясь ему, она открывается себе» (9, II, стр. 362).

Таким образом, к началу июля 1844 г. основные моменты проблемы единства и взаимоотношения природы и духа, естествознания и философии уже осознаны и намечены Герценом. 4 июля он помечает: «Писал статью для нового журнала… об натурфилософии» (9, II, стр. 362).

Первоначально «статья об натурфилософии» предназначалась для журнала, который предполагал издавать Грановский при содействии Герцена и других «московских друзей». Просьба о разрешении этого журнала была направлена министру С. С. Уварову, и имелись некоторые основания для надежды, что она будет удовлетворена. И Герцен явно торопился с написанием своей статьи. Уже 6 июля он сообщал Грановскому: «Я читаю и пишу; одно письмо, составляющее целую статью, готово, может, и выйдет что-нибудь путное» (9, XXII, стр. 188). «Я пишу статейку для нового журнала», – писал Герцен в тот же день Кетчеру.

Однако «готовая» статья оказывается еще далекой от завершения. Вслед за просмотром «Истории новой философии от Бэкона до Спинозы» Фейербаха, «Истории натурфилософии от Бэкона до Лейбница» гегельянца Ю. Шаллера и фихтевской брошюры «Назначение человека» Герцен вновь обращается к Гегелю: в середине июля он перечитывает первую часть его «Энциклопедии» – «Логику». Это перечитывание приводит к мысли о том, что собственная концепция еще недостаточно совершенна: «Всякий раз подобное перечитывание открывает целую бесконечность нового, поправляет, дополняет, уясняет и самым убедительным образом показывает неведение или неполноту знания» (9, II, стр. 365). Правда, всего лишь через несколько дней, 20 июля, Герцен вновь отмечает: «Кончил первое письмо об естествоведении». Но и добавляет сейчас же: «Надобно перечитать через месяц или два» (9, II, стр. 365).

27 июля в письме Е. Ф. Коршу Герцен подробно характеризует направление и содержание своих научных занятий. Философствуя по поводу того, что «дождь льет как из ведра», и шутливо связывая этот факт с сообщением «Allgemeine Zeitung» об открытии какого-то «пятна на солнце», Герцен сообщает, что, «имея досуг от пятна», вновь «почти до конца» перечитал первую часть гегелевской «Энциклопедии»: «Черт знает, что за мощный гений. Перечитывая, всякий раз убеждаешься, что прежде узко и бедно понимал. Все новое филос[офское] движение внутри его. Человечество в 20 лет только успело раскусить его и понять как надобно, прежде оно его понимало, как Редкин – т. е. как не надобно.

1-е письмо для журнала готово, – оно, кажется, недурно, но следовало бы побольше развить – время на это много в Москве будет, здесь нет книг. Может, и 2-е напишу скоро – да что-то страшно ценсуры, которая, как костоеда, выест кости и оставит мякоть» (9, XXII, стр. 193). «Принимаюсь за 2-е письмо, а 1-е готово, только надобно будет дать dernier coup de serviette» [19]19
  Последний штрих (франц.).


[Закрыть](9, XXII, стр. 198), – сообщается в другом письме Герцена этого времени. 2 августа все из того же Покровского Герцен пишет Грановскому: «Я занимаюсь. Окончил статью для журнала и начал другую» (9, XXII, стр. 198–199).

Можно, очевидно, считать, что к этому времени действительно закончился важный этап работы Герцена над статьей. Но, несмотря на многократные заверения об окончании статьи, в целом она еще не готова. Работа над ней вступает в новый и довольно продолжительный этап, связанный с тем, что Герцен всерьез принимается за изучение естественных наук.

В связи с этим несколько меняется, по-видимому, и сам характер статьи. Уже переехав в Москву, в октябре Герцен в письме Н. X. Кетчеру сообщает: «Моя статья для 1 № готова, в ней только рассматривается отношение греческой философии к естествоведению, и преимущественно Аристотель. Да и две или три следующие заготовлены, вероятно, их хватит №-ов на пять, а потом напишу о Розенкранцевой биографии Гегеля. – Занимаюсь теперь вообще довольно» (9, XXII, стр. 202). Однако в окончательном тексте первого письма «преимущественно Аристотеля» нет; он «оттеснен» в третье письмо. Это, вероятно, объясняется тем, что гораздо большее место в первой статье заняло рассмотрение проблем самого современного Герцену естествознания.

Как раз осенью 1844 г. Герцен вновь начинает интересоваться им. В начале октября он записывает в дневнике: «Постоянно занимаюсь чтением Гегелевой истории философии и статьей. Начал ходить к Глебову на лекции, читает прекрасно сравнительную анатомию и анатомию человеческого тела» (9, II, стр. 385). Не ограничиваясь этими лекциями, Герцен знакомится с основными курсами зоологии, морфологии, химии, физики и т. д. «Я занимаюсь естественными науками, слушаю анатомию у Глебова [20]20
  И. Т. Глебов – русский физиолог и анатом, профессор Московского университета.


[Закрыть]и читаю Каруса [21]21
  К. Г. Карус – немецкий естествоиспытатель и философ-шеллингианец.


[Закрыть]et С ^nie…», – сообщает Герцен 10 октября Кетчеру (9, XXII, стр. 201). 9 ноября он благодарит С. И. Астракова за присланные книги по естественным наукам: «…Нужно пересмотреть общие теории и изложения» (9, XXII, стр. 203–204).

Занятия естествознанием заставляют Герцена кое-что корректировать в статье, дополнять ее: «Анатомия со всяким днем открывает мне бездну новых фактов, а с ними мыслей, взглядов etc. на природу. Много знают натуралисты, а во всем есть нечто,чего они не знают, и это нечто важнее всего, что они знают. Об этом именно я много писал в своей статье» (9, II, стр. 386–387).

Особенно большое впечатление оказали на Герцена естественнонаучные сочинения Гёте, в частности его «Метаморфозы растений», которые изучаются им в ноябре (см. 9, II, стр. 388). В это время первая статья все еще никак не оканчивается. «Занимаюсь статьей, которую начал в Покровском, об отношении естествоведения к современной философии, идет недурно» (9, XXII, стр. 206) – так Герцен пишет еще и в середине ноября. И продолжает: «Хожу постоянно к Глебову на лекции… почитываю разные разности, между прочим, физиологию Иог[анна] Мюллера».

К концу 1844 г. стало окончательно ясно, что издавать журнал Грановскому не разрешат. И тогда Герцен решает печатать свою статью у А. А. Краевского, в «Отечественных записках». Обращаясь к нему с предложением о сотрудничестве, Герцен сообщает 24 декабря: «1-я статья от меня будет, пожалуй, к мартовской книжке – „Наука и природа“. Этой статьи 2-я часть – к апрелю, третья – к маю. Потом „Гегелева биография Розенкранца – разбор etc…“» (9, XXII, стр. 213). Из этого отрывка видно, что «первая статья» и теперь еще не завершена Герценом.

И лишь в начале следующего, 1845 г., Герцен говорит о ней как о вполне готовой: «„Логика хвастается тем, что она a priori выводит природу и историю. Но природа и история тем велики, что они не нуждаются в этом, еще более – они сами выводят логику a posteriori“ – сказал я в новой статье» (9, XXII, стр. 219), – пишет он Огареву. Правда, еще и 17 января Герцен делает в дневнике наброски по поводу «Истории химии Дюма», которые найдут свое развитие в первом из «Писем» (см. 9, II, стр. 404). Но уже 19 января 1845 г. Герцен сообщает Краевскому: «Мою первую статью вы получите на днях, – она, если пойдет в мартов[ский], то к апрелю будет 2, а к маю 3 – о естествоведении. Если у вас о Розенкранце начал писать кто-нибудь дельный, то лучше бы он продолжал, потому что мне бы не хотелось отрываться от моих „писем“, которые, как вы увидите по первому, не вовсе лишены всеобщей занимательности» (9, XXII, стр. 223). В начале февраля первое «Письмо» вместе со вторым было отослано в Петербург (см. 9, II, стр. 404).

Таким образом, работа над статьей «Эмпирия и идеализм» продолжалась около девяти месяцев. Вместе со вторым «Письмом», начатым примерно в августе 1844 г., она была напечатана в апрельском номере «Отечественных записок» за 1845 г.

Работа над историко-философскими «Письмами» протекала, насколько можно судить по имеющимся данным, менее напряженно: в течение февраля – декабря 1845 г. были написаны шесть статей.

Правда, штудировать историко-философские сочинения Герцен начал еще летом 1844 г. (см. 9, II, стр. 362). В августе он читает книгу Л. Фейербаха «Изложение, развитие и критика философии Лейбница» (см. 9, II, стр. 372–374), в сентябре принимается за гегелевскую «Историю философии» (см. 9, II, стр. 382, 384, 385). Но все это были лишь подготовительные занятия.

Написание статьи, посвященной греческой философии, было начато, очевидно, в феврале 1845 г. Отсюда нам представляется возможным датировать, условно говоря, третий этап работы над «Письмами». Отослав первые два из них Краевскому, Герцен пишет 8 февраля в дневнике: «Занимался третьим; кажется, изложение греческих философов удачно, особенно софистов и Сократа» (9, II, стр. 404–405). Когда «Греческая философия» была завершена, об этом мы данных не имеем. Но известно, что в конце мая Герцен сообщает Краевскому о посылке ему четвертого «Письма». «V скоро будет готово… Пожалуйста, – просит Герцен, – охраните хорошенько от кастрирования мое „письмо“ о Риме, за это я напишу вам такого Бакона, расправеруламского. Да вот только не знаю, как быть со Спинозой…» (9, XXII, стр. 237).

К этому времени состав «Писем» в основных чертах уже выяснился. 12 июня Герцен пишет Краевскому из Соколова: «„Письмо“ о средневековой философии готово, стараюсь теперь всеми силами, чтоб изложение новой философии сделать как можно популярнее: все обвиняют в темноте мои статьи. Тем более постараюсь, что у меня образовался совершенно особый взгляд…» (9, XXII, стр. 240). 23 июня: «Готово „письмо“ о Бэконе и Декарте – мне кажется оно удачнее всех других, и знаю одно, что тот взгляд, который тут развит, не был таким образом развит ни в одной из современных историй философии. Досадно, что, при всем старании, невозможно еще более опростить язык» (9, XXII, стр. 240). В августе (после 11-го) Герцен (опять из Соколова) сообщает, что на днях отправляет 5-е письмо. «Шестое „письмо“ также близко к концу (в нем речь о Локке, Юме и XVIII столетии)» (9, XXII, стр. 242). В начале сентября: «Следующее „письмо“ будет об реализме в Англии, потом еще об реализме во Франции в XVIII. Сим на 1845 год я и заключаю. Если вы желаете, то с будущего начну продолжение этих писем, но уж там пойдет речь о Германии» (9, XXII, стр. 243).

В середине октября (к этому времени были уже опубликованы 3-е и 4-е письма и готовилось к печати 5-е) Герцен посылает из Москвы окончание «Письма» о Бэконе (см. 9, XXII, стр. 243), а в конце ноября пишет: «„Письмо“ о Локке, Юме и энциклопедистах готово. Теперь вопрос – и прошу отвечать откровенно. Самое живое изложение истории философии не может победить некоторую абстрактность языка, говоря о Спинозе, о Лейбнице, и потому я полагаю, что забастую на экциклопедистах… или продолжать?» (9, XXII, стр. 247).

Мы не знаем, что ответил Краевский. Но факт налицо – Герцен «забастовал»-таки на энциклопедистах. 23 декабря он писал Краевскому, что задерживал статью о Локке и энциклопедистах «для поправок» – теперь она готова. «О Спинозе и Лейбнице не буду писать по крайней мере до лета, когда уеду на дачу» (9, XXII, стр. 249). Однако ни о Спинозе, ни о Лейбнице, ни о развитии философии в Германии XVIII–XIX вв. Герцен статей так и не написал: восьмым письмом, характеризующим французский материализм XVIII в. (оно опубликовано в апрельском номере «Отечественных записок» за 1846 г.) и закончились герценовские «Письма».

2. «Гегелево воззрение… неизвестно в положительных науках»

Главная тема «Писем» – взаимоотношение философии и естественных наук. Основную задачу их Герцен видел в том, чтобы «по мере возможности показать, что антагонизм между философией и естествоведением становится со всяким днем нелепее и невозможнее; что он держится на взаимном непонимании, что эмпирия так же истинна и действительна, как идеализм, что спекуляция есть их единство, их соединение» (9, III, стр. 211). И действительно, пафос «Писем» – призыв к единству, к «примирению» – эмпирии и идеализма, естествознания и философии.

Сближение понятий, обозначающих, с одной стороны, области научного знания (философия и естественные науки), а с другой – методологически-мировоззренческие направления (эмпиризм и идеализм), не является лишь небрежным употреблением терминологии. «Эмпиризм» для Герцена – характеристика методологии современных ему наук о природе. Под «философией» же он понимает прежде всего и главным образом идеалистическую философию (см. 9, III, стр. 98, 100, 101, 146). Своей вершины последняя, по Герцену, достигла в гегелевской системе.

«Примирение», которого жаждет и к которому призывает Герцен, – отнюдь не попытка стать надосновными философскими направлениями. В основе этого призыва лежит осознание того, что идеализм – не просто «вывих ума», что, даже зараженная схоластикой, философия дошла «до истинных и действительных оснований логики» (9, III, стр. 99), что идеализм (прежде всего гегелевский) разработал, «приготовил бесконечную форму для бесконечного содержания фактической науки» (9, III, стр. 97). Называя «подвигом Гегеля» (9, III, стр. 189) разработку им диалектики познания, воплощение науки «в методу» (если пользоваться словами самого Герцена), автор «Писем» усматривает в философии великого немецкого идеалиста «последнее, самое мощное усилие чистого мышления, до того верное истине и полное реализма, что, вопреки себе, оно беспрестанно и везде перегибалось в действительное мышление» (9, III, стр. 118–119). Однако естествознание, по Герцену, до сих пор не воспользовалось той «формой» познания, которую разработал Гегель: «Мудрено, кажется, поверить, – а материализм и идеализм до нашего времени остаются при взаимном непонимании» (9, III, стр. 266).

Однако почему вдруг Герцен обратился к этой проблематике? И что дало ему возможность разглядеть в гегелевской схоластической системе зародыш подлинно научного метода?

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо прежде всего обратить внимание на следующее. К середине 40-х годов, встав окончательно на позиции атеизма, Герцен настойчиво подчеркивает мысль о том, что только естествознание является прочной опорой для реалистического, чуждого какой-либо мистики понимания мира.

Разрыв самого Герцена с религией не был актом моментальным и безболезненным. Переход его к последовательному атеизму совершался на протяжении нескольких лет. Важнейшую роль здесь сыграло, как известно, знакомство с «Сущностью христианства» Фейербаха (лето 1842 г.). Рассматривая ретроспективно свое идейное развитие с 1838 г., Герцен пишет в дневнике в октябре 1842 г.: «Я отделался от тысячи предрассудков с тех пор» (9, II, стр. 234). Через несколько дней, под впечатлением смерти своего давнего друга В. Пассека, Герцен записывает: «Тайна, и грозная, страшная тайна. А как наглазно видно тут, что Jenseits [22]22
  Потустороннее (нем.).


[Закрыть]– мечта, что дух без тела невозможен, что он только в нем и с ним что-нибудь! – „Мы увидимся, скоро увидимся!“ – говорила жена, – теплое, облегчающее верование, мое последнее верование, за которое я держался всеми силами. Нет, и тебя я принес на жертву истине. А горько расставаться с тобою было, романтическое упование новой жизни» (9, II, стр. 236). Найдя в себе достаточно разума и мужества, чтобы навсегда покончить с религиозной верой, Герцен, однако, столкнулся с фактом упорного цепляния за нее некоторых своих ближайших друзей. Особенно волновал его «романтизм» Грановского. В переписке и в разговорах с ним Герцен не раз призывал его к трезвости в восприятии действительности, к отбрасыванию веры в личное бессмертие, убеждал, что, как ни тяжела и порою бессмысленна, горька жизнь, она – единственное достояние человека. Земные горести – еще не основание для веры в загробное счастье. Считая, что «притязание на счастие несколько нелепо», и признаваясь, что у него уже нет «того вдохновенного настроения, с которым некогда входил в жизнь», Герцен определял в качестве своей мировоззренческой позиции «знание трезвое– истинно тяжелый крест» (9, II, стр. 190–191).

Вот этому-то «трезвому знанию», противостоящему религиозному сознанию даже самых близких из друзей, Герцен и стремится найти прочную опору в естественных науках. Убежденный в том, что только изучение наук о природе приучает «к смирению перед истиной», очищает ум от предрассудков (9, II, стр. 140), он пишет Н. X. Кетчеру, упрекавшему его за никчемные, по его мнению, занятия естествознанием: «Обвинение в занятиях естественными науками нелепо, Signore! Занимаюсь я физиологией – or done [23]23
  Потому что (франц.).


[Закрыть]в наше время нет философии без физиологии, с тех пор как пропало Jenseits [24]24
  Потустороннее (нем.).


[Закрыть], надобно базу Diesseits [25]25
  Посюстороннему (нем.).


[Закрыть]. Нас к естественным наукам привела логика» (9, XXII, стр. 233). Обобщение истинных сведений о природе Герцен называет «одной из главных потребностей нашего времени» (9, II, стр. 140). «Надобно обратить побольше внимания на естественные науки, ими многое уясняется в вечных вопросах», – пишет он в дневнике в октябре 1844 г. (9, II, стр. 385).

Погружению в мир природы весьма «благоприятствовало», кстати говоря, и отсутствие какой-либо возможности открытой деятельности в политическом мире. Как бы отвечая Кетчеру, упрекавшему его в уходе (вследствие занятий философией и естествознанием) с арены общественной жизни, в «эгоизме, бегстве», Герцен писал на первой же странице «Писем»: «…что касается до побега, – позорно бежать воину во время войны; а когда благоденственно царит прочный мир, отчего не пожить в отпуску?» (9, III, стр. 92).

В период создания «Писем» Герцен, помимо лекций Глебова, посещает также публичные лекции К. Рулье «Об образе жизни животных», читает, как мы говорили, естественнонаучные сочинения Гёте, книги Ю. Либиха, Ж. Дюма, И. Мюллера, К. Бурдаха, А. Гумбольдта, К. Каруса, К. Бока, знакомится с рядом курсов физики (Ж. Био, Г. Ламе, Ж. Гей-Люссака, Ш. Депре, К. Пулье). В произведениях, дневнике, письмах Герцена этого времени мы находим также ссылки на труды К. Бэра, Ф. Распайля, Жоффруа Сент-Илера и других ученых. С воодушевлением принимает он напечатанную в июле 1844 г. в «Allgemeine Zeitung» статью «о новых открытиях по части палеонтологии». Охарактеризованные в ней работы Л. Агассиса («Исследования об ископаемых рыбах») и А. д’Орбиньи он оценивает как «важное расширение к пониманию развития органической жизни» (9, II, стр. 365, см. также 9, III, стр. 94). В письме Огареву Герцен пишет 2 января 1845 г.: «Займись эмбриологией: без нее ни анатомия, ни органическая химия не приведет к делу. Советую тебе приобрести Sommering. „Vom Bau des Menschlichen Korpers“ [26]26
  Земмеринг.О строении человеческого тела (нем.).


[Закрыть]– это не Земмеринга сочинение, а в одну кадру вставленные превосходные монографии. Да нет ли у вас чего-нибудь дельного по натурфилософии?» (9, XXII, стр. 221).

Герцен не прошел – как то случилось со многими современными ему философами-материалистами – мимо тех открытий в естествознании, которые свидетельствовали об укреплении в нем идеи эволюции, заметил все более пробивавшуюся в науках тенденцию понять природу как живой процесс. Веяние «нового воззрения на жизнь, на природу» (9, II, стр. 144) Герцен видит и в произведениях Гёте, и в лекциях Рулье.

Вместе с тем Герцен обнаружил, что идея развития проводится (если вообще проводится) учеными-натуралистами неосознанно, что тот самый принцип историзма, принцип всеобщности и противоречивости развития, который сам он усвоил еще в начале 30-х годов и блестящую разработку которого он нашел в философии Гегеля, оказывается почти незнаком в естественных науках. В массе своей естествоиспытатели не рассматривают свой предмет в развитии. «Обыкновенно, приступая к природе, ее свинчивают в ее материальности» (9, III, стр. 128), рассматривают метафизически. А ведь только последовательное отстаивание идеи развития природы может вести к отрицанию бога как создателя и двигателя Вселенной.

С другой стороны, естествознание в данном его виде не в состоянии победно противостоять религии еще и потому, что оно иногда сдает свои позиции и по собственно методологическим вопросам. С сожалением отмечает Герцен «замашку натуралистов… ссылаться на ограниченность ума человеческого» (9, III, стр. 269). «Каждая отрасль естественных наук приводит постоянно к тяжелому сознанию, что есть нечто неуловимое, непонятное в природе; что они, несмотря на многостороннее изучение своего предмета, узнали его почти, но не совсем…»(9, III, стр. 95). Невольный агностицизм естественных наук Герцен справедливо связывает с тем, что естествоиспытатели в своем большинстве упрямо стремятся держаться строгого эмпиризма.

Эти методологические ограниченности естествознания, гносеологические трудности, с которыми оно сталкивалось, не оставались не замеченными противниками материализма. В России сторонники религии, пропагандисты иррационального метода познания (начиная от православных теистов, вроде Ф. А. Голубинского, и кончая левыми славянофилами, наподобие И. В. Киреевского), спекулируя на жалобах естествоиспытателей на слабость человеческого разума, активно пропагандировали мысль о бессилии разума человека, «оставленного самому себе», т. е. без руководства религиозной верой, проникнуть в тайны мира. В литературе 30—40-х годов часто со ссылкой на позднего Шеллинга, а то и на Ф. Баадера широко популяризовалось мнение о предпочтительности перед рассудком мистического откровения, которое якобы только и может свидетельствовать о премудрости действительного творца всего сущего – бога. И. В. Киреевский, например, призывал к поискам «той неосязаемой черты, где наука и вера сливаются в одно живое разумение, где жизнь и мысль одно, где самые высшие, самые сокровенные требования духа находят себе не отвлеченную формулу, но внятный сердцу ответ» (26, II, стр. 59). Ему вторил другой философ славянофильства – А. С. Хомяков: «Общество, так же как и человек, сознает себя не по логическим путям» (43, I, стр. 20). Итак, идеологическая полемика со славянофильством, которую Герцен, Белинский и другие «западники» вели вот уже несколько лет и которая как раз резко обострилась в середине 1844 г., оказывалась прямо связанной с потребностью разобраться в методологических вопросах естественных наук.

Естественно, что в «Письмах» Герцен подверг едкой критике проповедь иррационального, мистически-интуитивного познания. Здесь содержатся слова, прямо целящие в гносеологию славянофилов: «В наше время вы встретите множество людей, придающих себе вид глубокомыслия и притом убежденных, что ясновидение выше, чище, духовнее простого и обыкновенного обладания своими умственными способностями, так, как найдете мудрецов, считающих высшей истиной то, чего словами выразить нельзя, что… до того лично, случайно, что утрачивается при обобщении словом» (9, III, стр. 177).

Аргументируя идею о безграничности сил человеческого разума, Герцен именно на этом пути мыслил себе преодоление имевшихся у многих естествоиспытателей тенденций к агностицизму. Выход из методологических трудностей науки он видел в том, чтобы ученые овладели разработанными в философии законами познания, логикой науки, диалектикой. Естествоиспытатели «употребляют логические действия, не давая себе отчета в их смысле» (9, III, стр. 103), «им мешает всего более робкое и бессознательное употребление логических форм», они «теряются в худо понятых категориях» (9, III, стр. 96, 102). Они хотели бы вообще обойтись без того, чтобы «замешивать» логические рассуждения в дело опыта, но сама практика их исследований показывает, что без категорий познание невозможно. Поскольку же «у человека для понимания нет иных категорий, кроме категорий разума» (9, III, стр. 110), а разработка этих категорий – главная заслуга Гегеля, то необходимо напрашивался вывод о том, что ученые должны обратиться к его философии. Овладев методом, «формой» науки, естествознание возведет преграду агностицизму – к такому выводу пришел Герцен.