Текст книги "Гнев"

Автор книги: Александр Хамадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Кабина остановилась. Цзи Лин крепко пожала руку Чэну, взяла корзину и вышла на просторную крышу универмага, обнесенную пышной белой балюстрадой. Здесь расположены ресторан и кинематограф универмага «Вингон». Еще недавно сюда стекались по вечерам шанхайцы, веселились и отдыхали здесь, любуясь великолепным видом города, широко открывавшимся отсюда. Вдали голубела река, красивым поясом охватившая Шанхай. Теперь здесь, на крыше универмага, бывали только японцы, военные и штатские.

Цзи Лин смело пошла вперед. В ресторане играл оркестр. Густо лились бравурные мелодии модернизованного марша «Во имя тенно [45]45
  Тенно – так японцы называют своего императора. Слово «микадо» почти не употребляется в Японии.


[Закрыть]мы покоряем мир…». Пьяные офицеры осипшими голосами подтягивали оркестру, шумно развлекаясь. Вокруг, за столиками, уставленными бутылками, было полным-полно японцев.

Цзи Лин шла вперед мимо столиков. Корзина рвала ей руку, так она была тяжела. Вслед девушке неслись пьяные выкрики японских офицеров:

– Эй, китайска девчонка, ходи сюда!

Цзи Лин шла вперед, не оборачиваясь. Вот и балюстрада, наконец-то! Она опустила корзину, выпрямила свою тонкую, согнутую тяжестью корзины фигурку. Она отдыхала минуту, быть может две. Затем нагнулась, взяла корзину обеими руками и, подняв ее высоко над головой, поставила на балюстраду. Далеко внизу шумели улицы.

Кто-то больно ударил Цзи Лин в спину; она упала на колени, в глазах сразу стало темно, и потом все вдруг поплыло большими кругами. Через несколько секунд она пришла в себя, с трудом поднялась на ноги.

Перед Цзи Лин стоял японский шпион, следивший за ней на улице.

– Твоя есть бомба, не апельсина! – злобно крикнул он и отдернул покрывало.

В корзине лежали апельсины. Японец сунул руку в горку апельсинов, рука уходила все глубже и глубже в корзину. Цзи Лин собралась в комок, напрягла все свои силы, оттолкнула японца от балюстрады и сбросила корзину вниз, на улицу.

В воздухе маленькими раскаленными ядрами мелькнули апельсины – и за ними, точно крупные хлопья снега, тысячи листовок. Они мягко опускались вниз, легко покачиваясь в воздухе.

Девушка остановилась на углу оживленного перекрестка.

Цзи Лин побежала к лифту. Шпик, опомнившись, закричал что-то офицерам, которые, словно по команде, все сразу бросились к ней, отрезая дорогу к лифту.

Листовки, поднятые ветерком высоко в небо, падали теперь и на крышу «Вингона», в ресторан. Цзи Лин на бегу машинально схватила одну листовку и судорожно сжала ее в руке.

Девушка, как пойманный зверь, заметалась между столиками, опрокидывая стулья. За ней гналась орава пьяных офицеров.

Цзи Лин казалось, что она уже спасена; она побежала в узкий коридор служебного выхода, где в изумлении столпились официанты-китайцы. «Эти не станут меня ловить», мелькнула у нее мысль.

В это время она упала на пол, зацепившись за стул, брошенный ей под ноги шпиком. Ей опять удалось вскочить на ноги и ускользнуть от своих преследователей. Но теперь она могла бежать только назад, к балюстраде: отовсюду на нее надвигались японцы. И она побежала.

Задыхаясь, Цзи Лин повернулась лицом к японцам. Навстречу ей бежал, растопырив руки, краснорожий офицер. Он был пьян, глаза его горели хищной злобой.

Цзи Лин вскарабкалась на балюстраду, перевела дух, успокоилась, глубоко вздохнула, подумала: «Лучше умереть, чем попасть к ним в руки! Все равно убьют!» – и крикнула громким, прерывистым от волнения голосом:

– Китайцы, бейте японцев! Смерть японцам!

Они уже доставали ее руками, когда она прыгнула вниз, на улицу.

В воздухе все еще летали, плавно покачиваясь, большие белоснежные антияпонские листовки. Тысячные толпы прохожих поднимали их и поспешно уходили дальше. К «Вингону» бежали японские патрули.

Перед универмагом, на мостовой, ближе к перекрестку, по-детски раскинувшись, точно разметавшись в тревожном сне, лежала Цзи Лин. Маленький кулачок ее сжимал угол листовки, в которой было написано:

«…Китайцы! Сопротивляйтесь кровавым японским захватчикам! Объединяйтесь для защиты своей родины!

Шанхайская ассоциация молодых патриотов Китая».

«Ошибка» Лао Гана

Наконец отступила и пятая рота, остававшаяся на позициях для того, чтобы задержать наступление японцев и прикрыть отход своего полка. Главные силы полка, по расчетам командира роты, должны были быть уже далеко. Теперь можно было выводить и пятую роту, измученную японским огнем. Бойцы отступали вперебежку, небольшими группами, так, чтобы японцы не сразу заметили отступление.

Командир роты Лао Ган лежит на пригорке и, не отрываясь, оглядывает в бинокль японские позиции. Он лежит скорчившись; длинные ноги мешают ему, и поэтому он беспрестанно то вытягивает их, то поджимает под себя. Оторвавшись от бинокля, Лао Ган поворачивает голову назад и негромко кричит:

– Дай им несколько очередей, Ван, на прощанье!..

Пулеметчик Ван вдруг завозился, выругался и сплюнул смачно на землю. Прошла минута. Лао Ган нетерпеливо повернул голову к пулеметчику и удивленно посмотрел на него:

– Ты что же, спал раньше, что ли? – спросил он дрожащим от усталости и нетерпения голосом.

Ван ничего не ответил, но его длинные цепкие пальцы еще яростнее забегали у пулеметного замка. Лао Ган переполз с пригорка к пулеметчику. Над головами, словно напуганные птички, жалобно пищали японские пули: дзинь, дэинь, дэинь…

– Готово! – радостно вздохнул Ван.

– Ну, начинай! А потом откатывай его, да побыстрее.

Сказав это, Лао Ган пристально посмотрел на тяжелый станковый пулемет и затем перевел взгляд на маленького худого пулеметчика Вана.

Пулемет застрекотал, потом все чаще и чаще, и стук его перешел наконец в какой-то неясный, глухой беспрерывный звон колокольчиков. Так чудилось Лао Гану, отползшему обратно к пригорку и оттуда наблюдавшему за японцами и перебежками своих бойцов. В ушах стоял неумолчный шум. болел затылок, будто в него вдавливалась острая металлическая пластинка. Из красных, воспаленных глаз сползали слезы, Лао Ган утирал их большими пальцами. Пулемет заливался глухим звоном, откуда-то издалека доносилась ровная дробь: тук-тук-тук-тук…

Возле пригорка осталась пулеметная прислуга, два бойца и командир роты. Лао Ган присел на корточки, посмотрел на удаляющихся бойцов и облегченно вздохнул: рота была уже далеко. Пулемет вдруг на мгновение замолк и потом опять часто застучал.

– Кати! – крикнул Лао Ган.

Пулеметчики, пригибаясь к земле, покатили пулемет. Командир и два бойца задержались на пригорке еще минуты три-четыре, потом поползли и они. Японские пули попрежнему летали над их головами. Уже далеко за холмами бойцы и Лао Ган, болезненно морщась, разогнули Затекшие спины. Когда они прошли еще немного вперед, с правого фланга их обстреляли.

Лао Ган опустился на землю так, будто ему подрубили обе ноги. Сначала он постоял на коленях, потом осторожно склонился к земле и вытянулся на ней, длинный, худой. Бойцы залегли рядом за кочку и оттуда меткими выстрелами уничтожили японского снайпера, неожиданно подобравшегося к ним с ручным пулеметом.

Лао Ган почувствовал острую боль чуть пониже колен, сразу в обеих ногах; потом она затихла, притупилась. Он попытался подняться на ноги и со стоном повалился на Землю: японские пули перебили ему ноги. Он еще раз попробовал встать и опять упал. Нестерпимая боль обожгла все его существо.

«Лучше лежать, – подумал он. – Тогда не болит».

Бойцы нагнулись над своим командиром, потом переглянулись между собой.

– Ну, давай, – сказал один из них и осторожно приподнял Лао Гана за плечи.

Другой боец помог ему взвалить тело на спину, и они пошли. Потом один из солдат побежал вперед, вдогонку роте, за санитарами.

Лао Ган молчал, крепко стиснув зубы; мертвенная бледность разливалась по его лицу. Только теперь он почувствовал усталость от многодневных беспрерывных боев. Усталость заглушала боль в ногах. Хотелось спать.

– Послушай, Лян, положи меня здесь у дороги и иди вперед. За мной придут.

Едва Лао Ган сказал это, как удар о землю оглушил его… Острая боль в ногах оживила Лао Гана. Он приподнялся на локтях и посмотрел на бойца. Лян неподвижно лежал, уткнув лицо в низкую, пожженную солнцем траву. Лао Ган подполз к нему, приподнял его голову и почувствовал на ладонях теплоту: за ухом бойца бежала струйка черной крови.

Лао Ган пополз дальше один. Сначала он выбрасывал далеко перед собой руки, потом подтягивал туловище; одеревеневшие ноги тяжело волочились вслед за ним. Он полз долго, отдыхал, в изнеможении падая на траву. Выстрелы позади затихали, он едва улавливал их звуки. И впереди было пустынно и тихо. Лао Ган выполз на дорогу.

Силы оставляли Лао Гана. Ему казалось, что ног у него уже нет, что он потерял их на дороге. Лао Ган повернул голову и посмотрел назад. В пыли он увидел пятна крови, тяжело опустил голову на дорогу и затих. Голова легла как-то боком, ухом к земле.

Лао Ган уловил мерный стук. «Это стучит сердце, – подумал он. – Нет, это наши верховые за мной».

Но на дороге никого не было. Шум приближался с другой стороны, и Лао Ган понял: «Японская разведка!»

Напрягая все силы, он пополз к краю дороги, с трудом перевалил через обочину, упал в канавку и от боли впал в забытье. Японская разведка заметила человека, переползшего дорогу, пришпорила коней и поскакала к нему.

Когда Лао Ган пришел в себя, японцы были уже совсем близко. Из-за поворота дороги они выезжали по одному. Он насчитал пять человек.

– Вот этого сперва, – прошептал раненый, с трудом вытащив из кобуры большой автоматический пистолет и прицеливаясь в переднего всадника.

Глаза его застилались пылью, слезились, веки горели, точно обжигаемые огнем. Японцы остановились не далее полутора десятков шагов от него.

Лао Ган выстрелил и увидел, как офицер съехал с седла. Солдаты повернули коней и поскакали обратно, к повороту дороги. Лао Ган видел, как они дружно вскинули винтовки и целились в него. И он тоже стрелял и считал выстрелы вслух:

– Два, три, четыре, семь, десять, двенадцать, тринадцать…

Лао Ган заметил, как еще одни японец, схватившись за грудь, упал с коня. Последний, четырнадцатый патрон он оставил себе. Вдруг острая сверлящая боль прошла сквозь его правое плечо. Рука с пистолетом упала. Из-за поворота дороги выехала еще одна конная группа. Японцы на минуту задержались на повороте и поскакали прямо к нему. Лао Ган смотрел на них снизу вверх, с Земли. Левой рукой он поднес пистолет ко рту.

– Сволочи самураи! – воскликнул он и нажал спуск.

Прошло мгновение. Лао Ган удивленно скосил глаза на дуло, просунул его глубже в рот, закрыл глаза и изо всех сил опять нажал спуск. От огромного напряжении простреленные ноги Лао Гана шевельнулись, и по всему телу прошла дикая, нестерпимая боль. Перед глазами мелькнули круги, голова безжизненно ударилась о землю, и где-то совсем рядом так знакомо простучала ровная дробь: тук-тук-тук-тук…

Японцы, внезапно повернув коней, помчались назад. С холма по дороге хлестнула пулеметная очередь, потом еще и еще. Всадники неуклюже выпрямлялись в седлах и падали на землю.

Возле Лао Гана остановились бойцы его роты. Один из них нагнулся и посмотрел в лицо командиру. Он лежал в канавке, запрокинув голову. Боец взял из его рук пустой пистолет и сокрушенно мотнул головой:

– Застрелился!.. Не дождался нас…

Лао Ган открыл глаза, взглянул на бойцов, не узнал их и тихо вскрикнул:

– Самураи, сволочи!..

– Жив! – радостно закричали бойцы и бережно подхватили его на руки.

Лао Ган удивленно сморщил брови, пристально посмотрел на них, узнал и прошептал:

– Пить… холодной воды… пить…

Его осторожно понесли через холмы к лесу. Пулеметчик Ван шел рядом. В руках он держал пустой пистолет командира. Лао Ган заметил Вана и кивнул ему головой; Ван склонился над ним.

– Считал и ошибся. Хотел последнюю пулю себе… а отправил ее в японцев…

«Таран победы»

За Северными воротами Мукдена, возле казарм японской дивизии, на широком расчищенном поле заканчивались строевые ученья новобранцев «армии Манчжу-Го» [46]46
  После захвата Манчжурии в сентябре 1931 года японские империалисты превратили ее в «государство Манчжу» (Манчжу-Го). Императором Манчжу-Го они объявили марионетку Пу И, создали правительство из своих агентов, организовали армию под командой японских офицеров.


[Закрыть]. Этих молодых загорелых крестьянских парней согнали со всех концов Манчжурии. Вначале им не давали оружия: японцы боялись молчаливых и равнодушных людей, старательно выполнявших приказы начальников.

Но теперь заканчивались строевые ученья, и вот уже месяц, как новобранцы упражняются с винтовками; к пулеметам были допущены лишь немногие, внушавшие особое доверие японским офицерам. Каждым взводом командовал японский унтер, ротой – японский лейтенант. Но и эти меры казались японцам недостаточными, и они прикомандировали к каждому взводу, в помощь унтеру, по одному японскому солдату первого разряда.

Не было в истории другой такой армии, командиры которой так смертельно боялись бы своих солдат. Но война против китайского народа требовала от японских генералов все больше людских резервов. Зияющие прорывы на фронтах требовали еще и еще пушечного мяса. И тогда генералы решили формировать полки из жителей Манчжурии. В японских штабах офицеры в восхищении потирали руки:

– Прекрасная идея! Завоевать Китай руками китайцев!

И на учебных плацах Мукдена, Чаньчуня, Чэндэ взад и вперед маршировали захваченные в деревнях молодые крестьянские парни.

В «час просвещения» японские офицеры через переводчиков проводили с новобранцами «уроки назидания»:

– Императорская армия пришла к вам, чтобы спасти вас от неминуемой гибели. Мы создали в Манчжу-Го земной рай, а вы будете жителями его. Япония есть отец, породивший своего сына – Манчжу-Го, и вы должны повиноваться нам не раздумывая, как достойный сын любимому отцу. У нас с вами сейчас один общий враг – застенные китайцы [47]47
  Манчжурия отделена от остального Китая Великой стеной. Застенные китайцы – жители Северного, Южного, Западного и Центрального Китая.


[Закрыть]. Мы защитим вас от их хищных и коварных происков.

Новобранцы, не моргая, смотрели прямо в рот офицеру, когда он говорил, а потом и переводчику. Им трудно было уловить смысл этих речей, упрятанный в высокопарные фразы. Они ломали себе головы, думая о том, почему эастенные китайцы, точно такие же люди, как и они, – враги? Почему Япония – отец Манчжу-Го? Как это одна страна может родить другую? Что это за «земной рай»? Почему они его строят у нас в Манчжурии, а не у себя в Японии? Сволочи! Захватили наши земли и издеваются!..

Новобранцы смотрели на офицера и думали о нем: «У этого дурака в башке столько же воды, сколько в жабе». Было смешно, когда он, выпячивая грудь, произносил свои нелепые слова, но они не смеялись.

«Уроки назидания» занимали не только весь «час просвещения», но и много других часов. Офицеры сменяли друг друга, неустанно произнося утомительные речи. Новобранцы, отупевшие и измученные, молча злобствовали. Их не оставляли одних: всегда и повсюду они чувствовали за собой зоркие глаза своих, «старших братьев» – японских солдат первого разряда. Даже ночью в бараках «старшие братья» следили за сном новобранцев.

В день, когда военное обучение было закончено и новобранцы стали солдатами, а полк их был назван «Тараном победы», произошло неожиданное событие: в полку были обнаружены антияпонские листовки, призывавшие молодых солдат к восстанию, к защите родины с оружием в руках.

Полк построили на учебном плацу, и японец полковник обратился к солдатам с речью. Он просил их выдать «врагов Японии и Манчжу-Го». Полк молчал. Полковниц грозил расстрелять каждого десятого. Полк молчал.

Люди смотрели прямо перед собой пустыми, ничего невидящими глазами. До слуха их доносились крики полковника и испуганный голос китайца переводчика. Они действительно не знали, кто подбросил в бараки листовки; их обнаружили утром, и грамотные солдаты с удовольствием читали их неграмотным. Но если бы солдаты и знали этих людей, они молчали бы так же.

К полковнику подошли офицеры. Они быстро переговорили о чем-то между собой, потом пошли по рядам, всматриваясь в равнодушные солдатские лица. Из рядов вызывали «подозрительных» солдат. Скоро их набралось человек тридцать. Окруженные японцами, они были отведены в сторону, к высокой кирпичной стене старого буддийского храма. Полковник резким голосом прокричал переводчику несколько фраз. Тот перевел их полку:

– Сейчас мы расстреляем этих антияпонских собак и поступим так и с вами, если вы осмелитесь сделать что-нибудь антияпонское…

Солдаты в бешенстве сжимали винтовки и молчали. Они ничего не могли сделать: винтовки у них были без патронов и штыков…

Вскоре полк перебросили в прифронтовую полосу, в провинцию Шаньси. Он разместился в центре большого японского военного лагеря: вокруг были японские войска. В полк приходили японцы и смотрели на солдат, как на дикарей, бесстыдно тыча им в лица свои грязные руки. Солдат из лагеря не выпускали. Дни и ночи они проводили в душных бараках.

На третий день в лагерь прибыл санитарный отряд. Переводчик сообщил солдатам, что застенные китайцы подбросили в лагерь бактерии чумы, чтобы истребить весь полк «Таран победы». Полк по-ротно двинулся к санитарному бараку для античумной прививки. Японцы встречали солдат насмешливо. Кругом стояли японские патрули с пулеметами. Солдатам было приказано оставить оружие в бараках.

К врачам пропускали по одному. Они осматривали у солдата сперва глаза, уши, затем открывали рот, быстро вставляли в него бамбуковую палочку и вытаскивали язык. Давившихся солдат крепко держали за руки санитары. Врач ловко отрезал под языком кусок мяса, фельдшер щедро пихал в рот вату, залив ее иодом. Оперированного уводили, входил другой солдат.

Так поступили со всем полком. Молодые, здоровые крестьянские парни превратились в немых…

Через две недели после этого полк, именуемый «Тараном победы», перебросили вместе с японским полком на фронт. «Таран победы» двигался впереди, за ним шли японцы. Китайцы упорно обороняли свои позиции, отбивая японские атаки. Тогда японцы выдали полку «Таран победы» гранаты и бросили его на прорыв китайских линий, а сами следовали за ним по пятам с пулеметами.

«Таран победы» быстро шел вперед, все больше отрываясь от японского полка.

На китайских позициях было тихо: здесь ждали, когда противник подойдет ближе, вплотную, чтобы встретить его сокрушительным огнем. «Таран победы» был уже возле китайских линий, когда он внезапно круто повернул назад и бросился с гранатами на японцев. Японцы от неожиданности опешили. «Таран победы» со страшным мычаньем навалился на них, осыпая гранатами. Вслед за ним ринулись в атаку и китайские войска… Весь японский полк был уничтожен.

Вот маленький рассказ о том, как японские генералы хотели завоевать Китай руками китайцев и что из этого вышло.

Я плачу…

О смерти Чжоу Дя-ю в деревне Синьхэ узнали случайно.

В город Таянь привезли раненых бойцов. Повсюду шла кровопролитная война с японскими интервентами, и в таянском госпитале не хватало мест для выздоравливающих бойцов. Когда жители окрестных деревень узнали об этом, они приготовили удобные и легкие носилки из бамбука и послали свои депутации в таянский госпиталь. Выздоравливающие бойцы охотно согласились переехать в крестьянские фанзы и жить там, покуда не затянутся их раны.

В Синьхэ с нетерпением ждали раненых. Крестьяне заботливо украшали свои жилища, где должны были поселиться дорогие гости, защитники родины. В деревню ждали не менее двадцати бойцов. После долгих споров, кому из крестьян выпадет честь принять раненых в своих фанзах, решили тянуть жребий. Конечно, даже после этой разумной меры, предложенной старостой Ли Пином, осталось много недовольных. Всем хотелось приютить и приласкать раненого бойца у себя дома. Тогда опять начали спорить и наконец решили: продовольствие и одежду для раненых предоставляет вся деревня сообща, и, кроме того, возле раненых устанавливается постоянное дежурство деревенских жителей.

Далеко за околицей бродили дозорные ребятишки: они должны были оповестить деревню, когда завидят кортеж раненых. Ждали их уже второй день, и нетерпение жителей достигло высшего предела. Старики тоже выходили За околицу, взбирались на бугорки и оттуда подолгу оглядывали все пространство до горизонта.

Раненые прибыли на рассвете, когда в деревне еще спят. Дозорные мальчишки, приткнувшись друг к другу спинами, дремали. Чувствуя себя провинившимися, они, как одержимые, сорвались с места и побежали по деревенской улице, оглашая ее неистовыми криками:

– Везут! Везут! Раненых везут!..

Улица быстро заполнилась народом, устремившимся к околице. Там и встретили дорогих гостей. Староста Ли Пин взволнованным голосом приветствовал бойцов:

– Мы ждали вас, как детей наших, потому что дети наши тоже на фронте бьются с врагами. Примите нашу любовь к вам и живите у нас, если скромное наше жилище понравится вам…

Ли Пин хотел говорить еще и еще. Но он не умел произносить складные речи и к тому же волновался. Поэтому он замолк и сделал рукой широкий жест, столь красноречивый, как самое горячее, сердечное приветствие. Крестьяне быстро сменили людей, несших носилки с ранеными бойцами, и кортеж направился в деревню.

По дороге едва не разразился новый скандал: вместо двадцати бойцов в Синьхэ было доставлено всего двенадцать! Ходоки сконфуженно пожимали плечами и говорили:

– Как мы ни просили, ничего не вышло. Желающих взять к себе раненых много, очень много, а раненых очень мало. Для всех деревень не хватает…

Староста Ли Пин стал громко по именам выкликать из толпы счастливцев:

– Су Чжэн! Этот дорогой гость будет жить у тебя.

Му Тан! Проводи эти носилки с раненым бойцом в свою фанзу.

Каждое слово Ли Пина ловили жадно и послушно. Те, кого он называл, с достоинством провожали бойцов к своим жилищам. И никто больше не спорил, чтобы не нарушать шумом голосов покой гостей.

Когда распределили всех выздоравливающих бойцов, Ли Пин заметил в толпе старуху Чжоу Тун. В лицо ему ударила кровь, и он смутился. Уж если к кому надо было определить раненого бойца, так это, конечно, к ней, к старой Чжоу Туи. Все пять сыновей ее бьются с заклятыми врагами на фронте. Муж ее умер давно, и ей тоскливо жить в старости одиноко. Ли Пин горестно вздохнул и подошел к ней.

– Ты не убивайся. Мы с тобой самое главное будем делать: мы будем ходить из фанзы в фанзу и присматривать, чтобы у раненых все было в порядке и в достаточном количестве. Это наша с тобой обязанность.

Старуха молча кивнула головой. Потом она с сожалением посмотрела вслед последним носилкам, уносимым к крайней фанзе.

– Конечно, это наша обязанность – ходить за ранеными бойцами, – сказала она.

По вечерам фанзы, где находились раненые, наполнялись людьми. Все внимательно слушали рассказы бойцов или, если они молчали, развлекали их, как могли. Но чаще всего бойцы рассказывали о войне, о фронтовой жизни.

Когда Ли Пин и Чжоу Тун вошли в крайнюю фанзу, в ней было столько людей, что им пришлось прислониться к стене и стоя смотреть и слушать. На широких канах сидел молодой боец. С кан свешивалась одна нога, другая едва достигала края кан. Вернее сказать, у него почти не было другой ноги: в госпитале отрезали ее по колено. Левая рука и плечо были у него в бинтах. Сидел он веселый, все время смеялся и скалил белые крупные зубы. Ему нравились грубоватые, но добродушные крестьянские шутки, и он хохотал по-детски, от души, так громко, точно сидел у себя дома, в кругу своей семьи.

– Рассказал бы ты нам и о своей жизни, что ли! – почтительно подал кто-то голос.

– A y меня и жизни-то еще не было. Я не установился [48]48
  «Не установился» – широко распространенное в Китае выражение: означает, что человеку еще не исполнилось тридцати лет; что он еще очень молод.


[Закрыть]еще, молод.

– Теперь время такое, – вставил Ли Пин: – кто с оружием в руках идет на врага, тот установился уже и в двадцать лет.

– Верно сказано, – поддержали Ли Пина сидящие и стоящие в фанзе люди.

Боец потрогал рукой повязку на плече, обвел всех долгим, внимательным взглядом вдруг запечалившихся глаз и сказал:

– Ладно, расскажу вам, как меня изуродовали японцы.

– Говори, говори! – зашумели и задвигались вокруг него крестьяне.

– Я простой солдат, – начал он, – а раньше работал в городе Цзинани [49]49
  Цзинань – главный город провинции Шаньдунь.


[Закрыть]. Этот город, пожалуй, не меньше Шанхая будет. Так вот, работал я там на фабрике. Как началась война, мы, все рабочие, пошли в армию. Много народу с нами пошло. Вот так я и стал солдатом. Раньше старики так говорили: из хорошего железа не делают гвоздей, и хороший человек не пойдет в солдаты.

– Сейчас война наша, народная! – крикнула старуха Чжоу Тун.

– Сейчас, конечно, так никто уже не скажет, – продолжал боец. – Теперь все хотят попасть в солдаты и драться с японцами. Так вот, обучили нас, как надо воевать, и отправили на фронт, недалеко от Сюйчжоу. Здесь мы обороняли от японской армии участок от Тайэрчжуана до Тэнсяна. Долго мы удерживали наши позиции, и ничего японцы не могли сделать с нами – все их атаки мы отбивали. Тогда они начали день и ночь обстреливать пас из пушек, а потом и с самолетов. Многие из нас совсем оглохли от шума, но мы не отступили. Вот в этом бою я и был ранен.

Боец замолчал, достал пачку сигареток, ловко открыл се одной рукой и протянул сидящим поблизости. Люди вежливо отказывались. Боец сунул сигаретку в рот и закурил от поднесенного ему огонька.

– Шанго! [50]50
  Шанго – хорошо. В Китае есть сигареты марки «Шанго» (на коробке изображен большой палец правой руки).


[Закрыть]– воскликнул он, показывая на пачку сигарет. – Шанго! – повторил он и показал большой палец правой руки. – Подарок от населения. Нам много подарков присылает население. Нас не забывают.

– Шанго, шанго! – зашептали слушатели. – Так, так. Говори, однако, дальше.

– Говори только подробно, – опять вставил Ли Пин.

– Ну, так вот, когда пошли их танки, стало нам очень страшно. Пушек у нас тогда против этих танков еще не было. И они шли на нас, не останавливаясь. Они были уже совсем близко, когда мой товарищ, тоже молодой боец, вдруг пополз навстречу танкам с двумя связками гранат.

Я думал, что он с ума сошел, и хотел его удержать. Но он даже не оглянулся на меня. А танков было штук пять. Впереди шли два, совсем рядышком, и оттуда нас обстреливали из пулеметов. Вдруг этот мой товарищ, – а он уже был близко к передним танкам, – вскочил на ноги и – раз! – швырнул под один танк связку гранат. Еще не раздался взрыв, а он уже бросил вторую связку под другой танк.

Когда гранаты взорвались, танки подскочили вверх, а потом перевернулись и упали на землю, изуродованные. Когда наши бойцы увидели это, все бросились в атаку. Пошел с ними и я. Но сгоряча я забежал далеко вперед, и вот там японцы меня ранили в плечо и в руку. А когда я упал, то один из японских танков, торопясь обратно, переехал мне ногу до колена, раздавил ее.

Но самое главное было, конечно, с моим товарищем – героем. Уничтожив два вражеских танка, он погиб под японским огнем. Вся армия наша восхитилась его поступком, и теперь многие делают так же, как и он: смело идут против японских танков. Молодой он был парень, но храбрый. Знал, что идет на смерть, и пошел.

– Почему не скажешь ты нам его имя? – спросил Ли Пин.

– Разве я не сказал? – забеспокоился боец. – Он крестьянин, из Таянского уезда, из вашего, а имя его – Чжоу Дя-ю. Теперь он известен всему народу – национальный герой!

Боец замолк. В фанзе было тихо. Все склонили головы и потом сразу, будто сговорившись, повернулись к стене, где стояла старуха Чжоу Тун. Это была мать героя. Из глаз ее лились слезы, и казалось, что она всем телом своим вдавилась в стену, так тесно прижалась она к ней спиной.

– Сын мой, – прошептала старуха, – я плачу…

Люди задвигались, освободили ей место на канах. Старуха села рядом с бойцом. Лицо ее почернело и еще больше сморщилось Она тесно сжала губы и не рыдала, но слезы все еще бежали из глаз ее.

– Сын мой!.. – едва слышно шевельнула она губами.

– Он был настоящим героем, бойцом за нашу родину, – с гордостью произнес раненый.

– Вот и некому будет позаботиться о душах наших предков. Ведь он был у меня самый младший. Я плачу…

Голос старухи дрогнул. Окруженная односельчанами, она сидела на канах, прямая и крепкая.

– Он был очень добрым и смелым, – точно вспоминая что-то, сказала старуха.

– Он был настоящим сыном народа, вот что! – воскликнул старик Ли Пин и положил свою большую руку на плечо Чжоу Тун.

– Страна еще не спасена, а одного сына уже нет. – Старуха резким движением отбросила со лба коему седых волос. – Значит, ты был в том бою? – повернулась она лицом к раненому.

– Да, мать, я был там с твоим сыном, и я горжусь этим.

– Для того чтобы победить врага, нужно отдать много крови, – сочувственно произнес Ли Пин.

– У меня осталось еще четыре сына, – вдруг поднялась Чжоу Тун. – Они отдадут свою кровь, чтобы спасти наш народ от японского рабства!

Старуха прижала голову раненого бойца к своей груди.

– Сын мой, – прошептала она, – я плачу…

Но теперь ее глаза были сухими, лицо заострилось и отвердело. В фанзе было тихо. Крестьяне почтительно молчали, уважая горе старухи Чжоу Тун, матери героя Чжоу Дя-ю…

Марш мертвецов

Трупы павших в бою солдат и офицеров сжигали на большом поле. Вокруг ровными рядами, четырехугольником построилась вся бригада; даже легко раненные притащились из полевого лазарета, чтобы присутствовать при этой торжественной церемонии. Сжигали долго.

В центре четырехугольника суетились священники, офицеры. Прямо на землю ставили маленькие фанерные ящички, обтянутые кусочками белой марли [51]51
  Белый цвет является в Японии цветом траура.


[Закрыть]. Это были урны с прахом павших в бою. Число их все увеличивалось. Наконец, когда все трупы были сожжены, священники пошли вместе с командованием бригады вдоль урн. Священники негромко приговаривали, офицеры шли молча. Командир бригады вышел в центр поля и обратился к солдатам с речью. Где-то в задних рядах зашумели.

– Солдаты! Мы выполняем великую миссию, возложенную историей на Японскую империю. Мы завоевываем Азию для того, чтобы покорить весь мир. Никакие жертвы не должны беспокоить вас…

Протолкавшись сквозь ряды, на поле выбежал офицер разведки. Подойдя к генералу, он прервал его речь и тихо доложил ему:

– Шестая бригада требует немедленной помощи. Китайцы угрожают ей полным разгромом. Она несет огромные потери.

Генерал, не окончив своей речи, махнул рукой, подозвал к себе офицеров и приказал выступать. Батальоны строились в походные колонны здесь же, на поле, и поспешно уходили в сторону шоссейной дороги Шанхай – Нанкин. Солдаты проходили мимо командира бригады и стоявших возле него офицеров. Генерал задержал две роты последнего батальона и приказал им сопровождать урны с прахом японских солдат и офицеров [52]52
  Согласно традиции, тела погибших за пределами Японии японцев сжигаются и урны с прахом отправляются в Японию. Особенно сильна эта традиция в армии и во флоте.


[Закрыть].

– Возьмем Нанкин, оттуда отправим их в Японию, – бросил он командирам рот.

Генералу и офицерам, сопровождавшим его, подали легковую машину, и они поехали тоже в сторону шоссе.

Солдаты расположились на поле, возле урн. Был полдень, солнце сильно припекало, солдаты потели. Вызванные грузовики прибыли лишь часа через три. Их нагрузили урнами доверху, и они медленно покатили через поле в сторону шоссе. Командиры рот забрались в кабины шоферов, а солдаты с унтерами и лейтенантами форсированным маршем двинулись за ними. На разбитом снарядами шоссе грузовики высоко подпрыгивали, поднимая тучи густой, едкой пыли. Урны от тряски падали на землю, и процессия задерживалась. Солдаты заново увязывали белые ящички.