Текст книги "Остров на дне океана. Одно дело Зосимы Петровича"

Автор книги: Александр Миронов

Соавторы: Валентин Крижевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Первые заморозки успели крепко сковать недавнюю грязь на дорогах Порховщины, и там, где в прошлую свою командировку Зосима Петрович топал и топал по осенним хлябям чуть ли не целый месяц, он теперь управился в короткие два дня. Благо и временный мост успели уже навести через реку – будь она неладна, та переправа по канату, – и райком партии охотно предоставил Буданову свой повидавший виды “газик”. За рулем оказался все тот же веснушчатый рыжий зубоскал-шофер, но на этот раз он не пытался шутить и подкалывать пассажира: подполковничьи чекистские погоны, как видно, призывали к серьезности и степенности.

К исходу вторых суток шофер повел машину назад, в районный центр. В походном планшете Буданова хранились аккуратно уложенные показания многочисленных свидетелей, опознавших на предъявленной им фотографии полицая-карателя Антонова.

Все самое трудное позади, остается арестовать предателя, доставить на место, и, глядишь, через неделю, максимум дней через десять в “деле” изменника будет дописана последняя следовательская строка. Даже в письме профессора Мальцева больше нет особой нужды. Следствием собраны, наконец, такие подробные, обстоятельные материалы и документы, что будущий суд вполне может обойтись и без этого письма.

Но письмо уже ждало его. Несколько дней. Только написано оно было не Михаилом Дмитриевичем, а его дочерью, сестрой Валентина – Ириной Мальцевой…

Буданов развернул исписанный четким женским почерком лист бумаги. Начал читать и тотчас прижал руку к груди – до того остро кольнула сердце неожиданная весть: нет больше Мальцева. Нет в живых. Письмо Зосимы Петровича пришло через три дня после смерти профессора. Михаил Дмитриевич Мальцев скоропостижно скончался у себя на кафедре в институте во время чтения лекции об особенностях местного говора в бывшей Псковской губернии.

В тот же день, двумя часами позже, в Таллин полетел служебный пакет с санкцией прокурора на арест Алексея Антонова и с просьбой немедленно доставить его в Калининград.

Разных преступников повидал коммунист Буданов за годы своей нелегкой работы в органах Государственной безопасности. Разных по возрасту, по характеру, по степени и содержанию совершенных ими преступлений. Но среди них Антонов был самым страшным убийцей. Зосима Петрович знал, что Антонов отнюдь не легко и далеко не сразу признается в этом убийстве и в других многочисленных своих преступлениях. Такие не признаются, не открываются до последней возможности. Но для того и шел подполковник Буданов шаг за шагом по кровавому следу коварного и дальновидного этого зверя, чтобы в конце концов и настигнуть его, и одержать над ним победу в последней, решающей схватке, в которой не победить нельзя…

Эта схватка началась холодным серым балтийским утром, когда в кабинет старшего следователя ввели худощавого, высокого, немолодого человека с продолговатым, как бы застывшим лицом и настороженным прищуром глаз в глубоких глазницах. Буданов кивком головы отпустил конвоира и указал приведенному на стул:

– Прошу садиться.

– Благодарим, – чуть шевельнул тот бледными, вытянутыми в узенькую полоску губами и, расстегнув пальто, неторопливо, поудобнее уселся к столу, спиной к двери. Даже ногу за ногу заложил, даже оперся локтем о край стола, всем своим видом подчеркивая, что ничего не имеет против предстоящего им двоим разговора. А подполковник не торопился начинать разговор, листал и листал какие-то бумаги в розоватой картонной папке на столе, словно разыскивая среди них что-то очень нужное именно в эту минуту. Наконец спросил, все еще не отрывая глаз от страниц в папке:

– Ваша фамилия?

– Ну, Антонов.

– Имя?

– Алексей.

– Отчество?

– Антонович.

Ответы звучали спокойно, даже с ленцой: мол, спрашиваешь о том, что и тебе и всем известно – не взыщи, коль у меня нет особой охоты стараться отвечать. Так же с ленцой ответил Антонов и на следующий вопрос:

– Живу где? В городе Йыхвы, в Эстонии, где же еще…

– Куда перебрались незадолго до окончания войны из деревни?

И подполковник впервые глянул в глаза подследственному. Глянул скорее с любопытством, чем ожидающе: “Надолго ли хватит твоей выдержки?” Но ничего не дрогнуло, не изменилось ни в скучающем выражении лица, ни в спокойно-безразличном тоне Антонова.

– Из деревни, конечно, – как бы подтвердил он полувопрос следователя. – В деревне плетня целого после немцев не осталось, вот и пришлось подаваться туда, где живые есть.

– А из какой деревни? Где она находится?

– Находится ли теперь, судить не берусь: всю ее гитлеровцы сожгли, разграбили. А до войны на Смоленщине была. В ней и родился, и жил…

– Смоленщина велика. – Буданов продолжал внимательно рассматривать невозмутимое лицо подследственного. – Вы можете отвечать точнее? Название деревни, какого района?

– Так бы и спрашивали, – чуть повел Антонов плечом. – Деревня Столбово, район… Вот дай бог памяти: то ли Калининский, то ли Кировский. Колхоз, понимаете, у нас сначала имени Кирова назывался, потом на Калинина переиначили. Как теперь его назвать, не соврать? А от деревни, я же говорю, и столба не осталось.

“Ловко наплел, – мысленно отметил Зосима Петрович, – попробуй, разберись. Ну, ничего, попытаемся… Как говорится, тем же да потому же”. И, делая вид, что сочувствует Антонову, а одновременно хочет успокоить его, произнес:

– Напрасно вы думаете, что деревни нет. Цела. Вся заново отстроена. И даже люди есть, которые вас помнят.

– Люди? – Напускное равнодушие покинуло подследственного, и вопрос его прозвучал с едва-едва уловимой тревогой. – Какие люди? Откуда им взяться, когда фашисты всех до единого наших односельчан за связь с партизанами порешили?

– Выходит, не всех. Иначе как бы мы узнали о вашей службе в гитлеровской полиции. Служили ведь?

– А я никогда и не скрывал свою службу, хоть по анкетам моим проверьте!

– Ну что ж, уточним. – Буданов взял ручку, начал писать протокол допроса, вслух произнося каждое заносимое на бумагу слово: “Я, Антонов Алексей Антонович, настоящим подтверждаю, что в годы Великой Отечественной войны служил в полиции, созданной немецко-фашистскими оккупантами на временно оккупированной территории Союза Советских Социалистических Республик”. Так?

– Так-то так. – Антонов кивнул. – Да не совсем так.

– Почему не совсем?

– Причину надо бы указать, почему я служил. Сам ли на службу к ним пришел или силком, под угрозой расстрела заставили. Чувствуете разницу?

– Неужели жаловаться будете? – едва не усмехнулся Буданов.

– И буду! Я за свое напрасное беспокойство спрошу с кого следует! Кончилось время, когда людей ни за что, без вины хватали. Теперь – по закону!

В голосе Антонова в самом деле зазвучала угроза. Он даже говорить начал быстрее, меньше следил за своими словами, как видно, решив огорошить следователя нахрапистой наглостью. Старый, давно известный прием: отрицай все и вся, кричи о нарушении законности, авось, в этой шумихе удастся скрыть что-нибудь такое, о чем следователю лучше не знать. Решив поддержать эту игру, Зосима Петрович с мнимой участливостью спросил:

– Зачем же так волноваться?

– А забрали меня зачем? Опозорили, говорю, за что перед всем миром честного человека? “Волнова-аться!” Да тут не волноваться – кричать надо, чтобы люди правду услышали!

– Вот-вот, о правде и речь, – подхватил чекист. – Для того вас и привезли сюда, чтобы установить правду. А вы уклоняетесь от нее. Почему?

– Это как же прикажете понимать? – Голос подследственного сразу стал тише, в нем зазвучало тревожное ожидание. – От чего, собственно говоря, я уклоняюсь?

– От правды. Плетете о Смоленщине, о какой-то деревне Столбово, а сами, небось, и во сне не видывали такой деревни.

– Подловить хотите? – зло усмехнулся Антонов. – Не выйдет! Молоды вы, чтобы меня запутать.

– А я и не собираюсь вас запутывать. Я только хочу уточнить, какого числа и какого месяца, спасаясь от наступающей Советской Армии, вы сбежали в Эстонию из своей родной деревни Старищи, Порховского района, бывшей Псковской области. Может быть, вспомните? Перестанете врать?

Медленно-медленно снял Антонов локоть со стола, еще медленнее опустил на пол перекинутую до того через левое колено правую ногу. Вопрос следователя явно застал его врасплох, он лихорадочно искал и, кажется, нашел нужный ответ. Нашел – и отрывисто, сухо:

– Перестану. Испытать вас хотел. Проверить. Потому и про Смоленщину плел.

– Значит, родина ваша Старищи, а не Столбово?

– Старищи, а за штучки ваши, за то что путаете меня, все равно будете отвечать!

Вот когда, наконец, подошло время выложить главный козырь всей этой игры, нанести самый сильный, неотвратимый удар. И Зосима Петрович нанес его:

– Не хотите ли изложить свои претензии ко мне человеку, которого я могу сюда пригласить?

– Зовите! – сжал кулаки Антонов. – Мне скрывать нечего!

– Пожалуйста…

И в кабинет ввели Ивана Алексеева.

Медленно, будто нехотя, обернулся Антонов к двери. Чувствовалось, что у него насторожен каждый нерв, напряжен каждый мускул, натянута каждая жилка. И вдруг увидел сына, вскочил и судорожно вскинул к перекосившемуся лицу обе руки.

– Гражданин Алексеев, – будто не замечая его испуга, произнес Буданов, – знаете ли вы этого человека?

– Знаю! – Ответ прозвучал коротко, хлестко, как удар бича.

– Как его имя, отчество и фамилия?

– Антонов Алексей Антонович.

– С каких пор вы его знаете?

– Всю жизнь: это мой отец.

Что-то похожее на стон вырвалось из груди Антонова, и он мешковато опустился на стул, зарылся лицом в ладони. Подполковник выдержал паузу: пусть опомнится. И только потом обратился к нему:

– Что же вы молчите, господин бывший фактический начальник старищинской полиции? Излагайте ваши претензии, прошу!

Антонов поднял голову, провел тыльной стороной ладони по взмокшему от холодного пота лбу. Весь он как-то посерел, стал угловатым, каменным, а глаза затянуло мутной пеленой отчаяния и бессильной, затравленной злобы.

– Этого уберите. – Кивок головой в сторону Алексеева. – При нем ничего не скажу.

Категорическое это заявление не произвело ни малейшего впечатления на подполковника. Словно не слышав его, он указал Алексееву на стул по другую сторону стола, поближе к окну.

– Садитесь. Сегодня вы будете присутствовать на допросе гражданина Антонова в качестве свидетеля обвинения. – И только после этого – к самому Антонову: – Вам все же придется давать показания и отвечать на мои вопросы, хотите вы этого или не хотите. Или намерены придумать новые “претензии” ко мне? – Буданов позволил себе иронически улыбнуться впервые за весь этот допрос. – Не выйдет, Антонов, придется вам отвечать в присутствии вашего сына. Будете говорить правду?

Но оказалось, бой еще не закончен, противник отнюдь не намеревался признавать свое поражение.

– Правду? – переспросил он, кривя тонкие губы. – Можно и правду. Только запомните вы, оба: что бы ни говорил этот щенок (опять быстрый кивок в сторону сына), какую бы брехню на меня ни городил – ничего не признаю, не подпишу! Мне и ему одна вера, мы с ним одной фашистской веревочкой связаны, и в этом деле он не свидетель!

– Да ты… – рванулся Алексеев, но следователь строго остановил его:

– Спокойно! Сидите и отвечайте только на мои вопросы, ясно? – И к Антонову: – Ошибаетесь, гражданин. Хоть веревка и та же, но узелки на ней далеко не одинаковые. Ваши узлы поможет следствию развязать свидетель Алексеев. Рассказывайте!

– А рассказ у меня недолгий, много времени не займет, – зло усмехнулся Антонов и тотчас опять свел губы в тоненькую щель. – Да, я служил в старищинской полиции, выполнял приказания немцев. А разве я один? Захочешь жить – будешь выполнять. И этот слизняк был не лучше.

– Врешь ты все! – подскочил Алексеев.

– Как же вру, если ты вместе со мной служил? Или забыл, как мы ходили в карательные по деревням, мужиков трясли, обыскивали, конвоировали арестованных в порховскую комендатуру? А другой вины ни на мне, ни на тебе нет. Одинаковая наша вина, значит, и отвечать за нее поровну…

– Стоп! – поднял руку Буданов, догадавшись, куда клонит хитрый и дальновидный противник, куда хочет он повернуть следствие.

Алексеев туповат и безволен, отец и теперь пытается подчинить его себе, заставить свидетельствовать в свою пользу. “Нет, подлец, этого я тебе не позволю”, – мелькнула мысль. И, ограждая Алексеева, придавленного встречей со все еще страшным для него отцом, и тем самым защищая его от этого беспощадного, способного на любую подлость преступника, Зосима Петрович отчеканил, как отрубил:

– О свидетеле обвинения гражданине Алексееве следствию известно все. Говорите только о себе, понятно? Продолжайте, я слушаю вас.

– А чего продолжать? – побелел от ненависти Антонов, поняв, что чекист разгадал и этот его замысел. – Нечего мне говорить!

– Так ли? Что ж, позволю себе кое о чем напомнить.

И подполковник принялся с нарочитой медленностью перелистывать документы уже объемистого дела, заключенные в розоватые картонные папки. Перевернет страницу и остановится, пробежит глазами по строчкам. Потом дальше. И все это молча, с невозмутимым спокойствием, не бросив ни взгляда на Антонова, точно совсем забыв о нем. А тот, не сводя остановившихся, остекляневших глаз с чекиста, все больше и больше наливался мертвенной синевой. Казалось, хлопни в эти минуты дверь, и он взорвется, рассыплется в прах, до того придавил его парализующий страх. Даже Алексеев почувствовал это и тоже замер, будто окаменел от напряженного ожидания: “Что же теперь будет?!”

– Ну вот, – заговорил Буданов, – напомню хотя бы такой случай… Произошел он в деревне Малые Луки… С израненным партизаном, укрывшимся на сеновале… Не помните ли, что с ним стало?

Антонов облизнул пересохшие губы, но продолжал хранить молчание.

– Значит, не помните, так надо вас понимать? Странно. А вот колхозник из этой деревни, Алексей Егоров, помнит отлично. И собственный сын ваш не забыл. Гражданин Алексеев, повторите ваши показания о том, что произошло с партизаном в деревне Малые Луки.

Медленно, тяжело падали слова не совсем связного, но точного до деталей, как кинолента, рассказа. И каждое из этих слов, будто камень, било по Антонову. Сын не смотрел на отца, не мог или боялся смотреть, но и смягчать горькую свою правду не мог и не хотел. Пожалуй, именно сейчас, впервые за весь сегодняшний допрос, почувствовал Зосима Петрович, какая непреодолимая, бездонная пропасть ненависти и мести разделяет двух этих кровным родством связанных людей.

– Мать того партизана он обманул, Антонов, – говорил Алексеев. – Пообещал ей не трогать сына, только пускай добром сдается. А когда парень слез с сеновала, он его тут же, при матери, сбил кулаком на землю и давай ногами топтать… После уже, полуживого, волоком потащили по грязи в комендатуру…

– Я волок? Говори, я? – сипло не произнес, пролаял Антонов.

– Не ты, нас заставил. Наганом грозился: “Пристрелю!” А сам всю дорогу пинал его, куда больнее…

– Так, – остановил Буданов, – пока довольно, гражданин Алексеев. Пойдем дальше.

Дальше все повторялось с той же последовательностью: Антонов отмалчивался, Алексеев уточнял и дополнял свидетельские показания жителей Арбузово-Щилинки, Высоцкого, Хрычково, Старищей. Дополнял подробными рассказами – описаниями того, чему свидетелем, а нередко по злой воле отца и участником был сам. Но не странно ли: чем дальше говорил сын, чем больше фактов он приводил, тем почему-то становился спокойнее, как бы самоувереннее его отец. Выпрямился на стуле, плечи расправил, распрямил… Синеватая бледность, только что заливавшая все его хищное волевое лицо, опять сменилась розоватой окраской. В глубине глаз нет-нет да и мелькнет что-то, похожее на усмешку, на злорадство… Откуда все это, почему? “Что же я упустил, что не учел? – думал Буданов, внимательно наблюдая за этой необъяснимой метаморфозой. – В чем просчитался, черт бы меня побрал?”

И вдруг: “Антонов прав! Да, прав. Сколько ни говорит Алексеев, о чем ни рассказывает, а так и не привел до сих пор, не может привести ни единого факта, когда бы его отец собственноручно убил кого-либо из советских людей. Избивал? Да! Грабил? Да! Передавал измученными и истерзанными в руки гестаповцев? Тоже да! Но сам-то он никого не убивал, не убил ни одного человека, значит, и спрос с него на суде будет не как с убийцы, а как с обыкновенного гитлеровского полицая. Ведь официально он даже начальником старищинской полиции не являлся!”

Жарко стало от этой догадки: не сумеем доказать, что Валентин Мальцев погиб от его пули, и все пойдет прахом, предатель ускользнет от заслуженной кары…

Но внешне Зосима Петрович ничем не выдал свои сомнения и встревоженность. Сказал, как и до этого говорил, спокойно чеканя слова:

– Гражданин Антонов, свидетели из Петрово и Старищ показывают, что вы громогласно хвастались своим метким выстрелом из винтовки в неизвестного партизана осенней ночью сорок третьего года. Не вспомните ли, что это был за выстрел?

Антонов насторожился:

– Выстрел? – Короткий, полный отчаяния, а вернее, немой мольбы взгляд на того, кого он все еще мог считать своим сыном, на чье сочувствие, на чью жалость мог хоть капельку рассчитывать.

– Все мы стреляли… Начался бой, будешь стрелять, иначе тебе самому конец… Не верите, спросите хоть у него…

– Врешь! – взвился, вскочил со стула Алексеев. – Врешь, врешь, врешь! Я же с тобой рядом был, своими глазами видел, как ты парнишке тому прямо в живот с двух шагов пулю всадил! – И, продолжая выкрикивать что-то бессвязное, путаное, истерическое, с мольбой протянул к следователю руки: – Не верьте ему, христом-богом прошу, не верьте ни одному его слову! Он и мою мать со света сжил, и жизнь мне всю изломал, испоганил… Он и теперь хочет меня вместе с собой в могилу утащить. Не верьте!

– Тихо! – гневно прикрикнул подполковник. – Садитесь, Алексеев!

И к Антонову:

– Что вы теперь скажете? Я слушаю вас. Ну?

– Ничего. – Антонов поднялся со стула, подался всем корпусом вперед, словно готовясь к прыжку. – Ничего не скажу. А щенка этого, – кивок на сына, – не садите со мной в одну камеру: своими руками, как слизняка, раздавлю!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Долго стоял Зосима Петрович на набережной Фонтанки, разглядывая старинный четырехэтажный особняк, порог которого ему надо было переступить. Стоял, думал, подбирал слова для начала трудного разговора.

… Вот и номер нужной квартиры. Нажал кнопку звонка. Дверь отворила хрупкая женщина с выражением ожидания в больших, показавшихся темными, глазах.

– Простите, – сказал он, – вы Ирина Михайловна Мальцева?

– Да…

– Здравствуйте. Я писал вам. Из Калининграда. Я…

– Товарищ Буданов? – Голос женщины дрогнул, дверь широко распахнулась. – Мы с мамой ждем вас. Пожалуйста, проходите!

Ирина Михайловна провела гостя в небольшую комнату, заставленную книжными шкафами, предложила стул, не очень уверенно и смущенно – лишь бы не молчать – спросила, давно ли он в Ленинграде. Буданов извинился за свой, быть может, не ко времени визит и как мог мягче, осторожнее сказал, вернее, попросил:

– Я понимаю, как нелегко вам говорить о брате и отце, и все же вынужден был приехать. Органам Государственной безопасности очень нужна ваша помощь, – он с ударением произнес слово “очень”. – Задержан преступник, – Ирина Михайловна вздрогнула, – повинный в смерти Валентина. Следствию надо знать все о вашем брате, и я прошу…

– Я понимаю, – мягко остановила подполковника Мальцева. – Я так и подумала, когда получила ваше письмо…

Она говорила медленно, глядя куда-то поверх Буданова. Подчиняясь этому взгляду, Зосима Петрович повернулся в ту же сторону и у себя за спиной на стене увидел большой поясной портрет в строгой раме.

– Вот он какой у нас был, наш отец, – услышал он голос Ирины.

Он с минуту – другую рассматривал портрет. Непринужденная, по-домашнему будничная поза… Спокойное, чуть задумчивое лицо… Высокий и открытый лоб ученого, еще точнее – мыслителя… Плотно сжатый небольшой рот под седыми, чуть свисающими усами… И глаза: большие, проницательные.

“Да, он мог бы жить и жить”, – еще раз подумал Буданов. И вопросительно взглянул на Ирину:

– Начнем?

– Да, – кивнула та, и минуту спустя по бумаге торопливо забегало перо чекиста. Рассказ Ирины Мальцевой был коротким.

Что сказать о семье, многие-многие годы спаянной воедино глубочайшим взаимным уважением? Михаил Дмитриевич не выносил хмурых лиц и капризов, зато часа не мог прожить без шутки, без веселого смеха, без того, чтобы не порадоваться хорошему, откуда бы это хорошее ни пришло в их дом.

Влюбленный в профессию лингвиста, Мальцев и детям своим, Ирине и Валентину, привил восторженную любовь к русской культуре, к отечественной литературе, к славному прошлому и героическому настоящему своего народа. Дети, как и родители, любили жизнь.

И вдруг – война…

Отец сразу ушел в Народное ополчение. Мать и дочь готовились эвакуироваться в глубокий тыл. А сын, девятиклассник Валька Мальцев, решил остаться и, как все Ленинградцы, с оружием в руках защищать от врага родной город. Был он в свои семнадцать лет высоким, широкоплечим, чуть сутуловатым парнем, черноволосым и кареглазым юношей с тонким, с горбинкой, носом, с двумя родинками на левой щеке и поперечным шрамом на шее, оставшимся после перенесенной в детстве операции.

Михаил Дмитриевич не пытался отговаривать сына от принятого им решения. Знал: никакие уговоры не помогут. Юноша успел и цингу перенести, и тяжелую контузию во время вражеской бомбежки, и притерпеться к голоду, к холоду блокады. Валентин сам нашел свое место: сначала – бойцом всевобуча, позднее – помощником командира взвода. Вместе с друзьями-комсомольцами он нес патрульную службу на ночных улицах, ловил вражеских диверсантов и ракетчиков, смело тушил фашистские “зажигалки”. Так и уехали мать и дочь в далекие Тетюши, а отец и сын остались на боевом, на военном посту.

– Туда, в Тетюши, – Ирина Михайловна подошла к стеллажу, – ранней весной сорок второго года брат хотел отослать мне несколько книг. Вот эти. Прочтите его надписи, они помогут вам глубже понять душу Валюшки.

Зосима Петрович прочитал:

“…В самые тяжелые дни минувшей зимы, когда было особенно плохо, я по страницам книг уходил в прошлые века, в далекие страны. Из нетопленной комнаты с температурой 2–3° я уносился в пламенеющую Сахару, к берегам великого Нила, где люди изнывали от жары. Я жил с ними одной жизнью, говорил на их языке, подчинялся их обычаям и, возвратясь к действительности, легче встречал ее трудности. Борясь вместе со Спартаком за свободу, бродя со слепым Гомером по Греции, проводя бессонные ночи с египетскими жрецами в заклинаниях и в изучении Вселенной, я ясно видел, что все лучшее, существовавшее с того времени, когда человек стал разумным, создано лучшими представителями этого беспокойного мира. Наша страна, паше счастье тоже созданы прекраснейшими людьми, многие из которых кровью и жизнью поплатились за свои стремления. Если и мне суждено будет отдать жизнь за наше счастье, я не стану колебаться. А ты не грусти сильно и помни, что в исторической борьбе смерть – это слава”.

– А вот еще одна: “Мифы древней Греции”. Он и ее хотел, но не успел отослать.

Не успел, а все же завет свой братский, всю глубину своей любви к людям и всю веру в жизнь сумел донести до сестры: “…Учись у героев этой книги прежде всего настойчивости в выполнении поставленной задачи, смелости, напористости и одновременно чистоте духовной, скромности, нежности и преданности своим товарищам и товаркам, своей Родине. Люби нашу страну, будь готова достать для нее золотое руно и совершить двенадцать подвигов, не уступающих подвигам Геракла”.

– Папа рассказывал, – опять заговорила Ирина, – что виделся с Валей в последний раз незадолго до его отлета в фашистский тыл. Это было в феврале сорок третьего, в лютый мороз, когда отец ненадолго заглянул в нашу квартиру. Он пришел с другом, профессором Федотом Петровичем. И только растопили они печурку изломанными стульями, только принялись греть воду для морковного чая, как стук в дверь, и на пороге – Валька!

Тогда-то Михаил Дмитриевич и узнал о пути борьбы, избранном сыном. Валентин закончил школу разведчиков-диверсантов, стал радистом и готовился к отправке во вражеский тыл.

…Пауза длилась долго. Зимний день за окном начал тускнеть, в комнату все смелее вползали сумерки. Казалось, будто весь дом погрузился в тишину. Наконец подполковник спросил:

– И дальше?..

Ирина очнулась.

– В марте сорок третьего, когда воинская часть отца защищала Пулковские высоты, полевая почта доставила ему сложенное треугольником письмо. Прощальное… Последнее… Вот это…

“Дорогой папка-отец! – начал читать Зосима Петрович. – Очень спешно уезжаю, так спешно, что лишен возможности проститься. Не сердись. Домой больше не зайду. Будь жив, здоров и благополучен. Знамя гвардии держи высоко и не забывай меня. Будем биться до тех пор, пока глаза видят, пока бьется сердце. Биться и побеждать, несмотря ни на какие обстоятельства и слухи! Ну, еще раз жму твою могущественную руку, обнимаю и целую. Ты сказал мне в последний раз, что мы обязательно увидимся, найдем друг друга, чтобы ни случилось. Верю в эту нашу будущую встречу. Так до лучших дней и радостной встречи. Твой сын”.

И опять пауза. И еще один, очень осторожный вопрос чекиста:

– Это все?

– Нет. – Ирина Михайловна подошла к письменному столу, включила лампу, достала из ящика стопку каких-то бумаг и начала бережно перебирать их. – Я слышала от отца, что оба они не только верили, но и жили надеждой на встречу.

И папа очень верил во встречу. Ждал его всю войну, продолжал ждать и в послевоенные годы, когда даже мы с мамой совсем потеряли надежду. Ведь Валя поклялся встретиться, а он никогда не нарушал своего слова. И они встретились… Отец нашел его… Вот так…

Ирина Михайловна протянула подполковнику старую, исписанную разными карандашами записную книжку. Буданов принялся торопливо перелистывать страницу за страницей. Записи слов, поговорки… Тексты старинных песен, еще бытующих в стародавних деревнях Псковщины… И наконец:

“…Это он, Валентин. Мой сынок, близкий, родной, маленький и большой… Это его ноги, я узнаю их среди тысячи других, даже очень похожих… А вот его вставной зуб. Помню, мы вместе ходили к дантисту… Я вижу след операционного ножа у подбородка. Валюшка был еще совсем ребенком, когда понадобилась эта маленькая операция… Как могу я тебя не узнать, Валька, родной мой!”

Медленно перевернул Зосима Петрович эту последнюю страницу. Бережно опустил блокнот на край стола.