Текст книги "Остров на дне океана. Одно дело Зосимы Петровича"

Автор книги: Александр Миронов

Соавторы: Валентин Крижевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Арбузово-Щилинка открылась сразу, как только дорога вывела подполковника из небольшого редкого придорожного леса: два ряда новых домов с еще не успевшими потемнеть бревенчатыми стенами. Буданов вспомнил рассказ Егорова о том, что перед самым своим бегством фашисты дотла сожгли всю эту деревню. К счастью, им не удалось захватить в ней никого из жителей. Все успели уйти, тем и спаслись. А теперь вот опять отстроились.

Много лет прошло со дня гибели мальчика, а рана в отцовском сердце болит, небось, и поныне. Ни долгие годы, ни перипетии жизни никогда не излечат ее. Такая же рана ноет в сердце и у чекиста Буданова: в самом начале войны на фронте погиб его старший брат, пограничник Василий. И хотя, кроме Василия, в семье еще семеро детей, а сойдутся вместе – и первое, о чем скорбно помолчат, – это о старшем брате. Так и во всех советских семьях, внесших тяжелую, оторванную от сердца долю в великое дело нашей победы… Так и в семье Зорина… Вот почему трудно идти к нему. Но надо, без этой встречи не обойтись…

И Зосима Петрович направился к нужной ему избе.

Хозяин был дома: среднего роста, худощавый, жилистый, с заметной проседью в смолисто-черных волосах. Он встретил нежданного гостя без удивления, не спеша проверил его служебное удостоверение и лишь после этого протянул руку:

– Будем знакомы: Петр Зорин.

Буданов спрятал удостоверение, виновато оглядел свои заляпанные глиной сапоги. Зорин заметил его смущение и не щедро, но дружелюбно улыбнулся:

– Ничего, не беда, вон какая распутица на дороге. Сапоги-то, небось, промокли? А вы раздевайтесь, вешайте ватник к печке сушить. – И, видя, как гость охотно слушается его, добавил: – Присаживайтесь-ка к столу, отобедаем, а потом и за разговоры.

Зосима Петрович не стал отказываться. Во время обеда они и присмотрятся друг к другу, и попривыкнут. И через несколько минут оба уже сидели за столом, на котором дышали вкусным паром наваристые мясные щи.

– Октябрьская годовщина скоро, – сказал Зорин, – вот и прирезали телку к празднику. – И, помолчав, шевельнул густо-черными бровями, как бы поясняя: – С кормами у нас нынче трудновато, только-только корову до весны прокормить.

Хозяйка, худенькая немолодая женщина, как-то беззвучно, почти незаметно появилась в горнице, поставила на стол чугунок с отварной картошкой и тут же исчезла. Мужчины продолжали есть, время от времени обмениваясь короткими фразами о затянувшейся осени, о бесконечных дождях. Чувствовалось, что Зорин все время сосредоточенно думает о чем-то. “Неужели мне и на свидетельском допросе придется вытягивать из него каждое слово?” – поймал себя на мысли подполковник. Бывают такие люди, даже среди знакомых, с которыми все время чувствуешь себя скованным, связанным их немногословием. Зосима Петрович хотел было спросить о чем-либо насущном, житейском, что заставило бы хозяина разговориться. Но Зорин вдруг отодвинул тарелку и поднялся из-за стола.

– Отдохните чуток, – сказал он, направляясь к развешенной на гвоздях одежде. – К бригадиру схожу, узнаю, какую мне работу на завтра определит.

Накинул на плечи брезентовый дождевик, надвинул армейскую фуражку на самый лоб, и за дверь. Буданов не стал удерживать; вышел, как видно, человек, чтобы собраться с мыслями для предстоящего разговора.

В избу начали вскоре собираться его односельчане, мужчины. Входили неторопливо, со сдержанной степенностью, здоровались за руку, тая любопытство в глазах, и удобно рассаживались на длинной скамье вдоль стены. “Вот, значит, в чем дело, – понял чекист, – за ними он и ходил. Ну что ж, тем лучше, тем обстоятельнее и полнее получится у нас разговор”. И верно, еще раз скрипнула дверь, и в избу вошел Петр Зорин.

– Простите, заставил вас дожидаться, – виновато сказал он, бережно опуская на стол перед подполковником мальчишескую шапчонку, покрытую буро-черными пятнами запекшейся крови. – Вот что осталось от моего Ванюшки…

Сказал и отошел в сторону, присел на табурет возле печки, зябко потирая ладонь о ладонь. Буданов увидел, как глубокие синеватые морщины избороздили его сразу вспотевший открытый лоб.

Рассказывали они по очереди. Потом уже наедине каждый давал показания Зосиме Петровичу, дополнял свой рассказ подробностями. Гас дневной свет, потом и сумерки начали сгущаться за небольшим квадратом окна. Люди один за другим уходили. И когда пришлось наконец зажечь керосиновую лампу, в избе остались только двое: чекист и главный свидетель в этой деревне. И хотя Зорин успел подготовиться к разговору со следователем, а все же отцовская боль нет-нет прерывала короткими спазмами его глуховатый голос.

Вот что говорил в тот вечер колхозник деревни Арбузово-Щилинка Петр Зорин:

– Нет, не только Антонов свирепствовал в здешних местах. Были и другие, не уступавшие ему в лютости. Тот же Нестор Александров, собственноручно пытавший и расстреливавший арестованных. Его партизаны прикончили весной сорок третьего года. Или Колька Тимофеев, который выдал неизвестного партизана в деревне Петрово, – самогонщик, бабник, трус, самый жадный грабитель из всех здешних полицаев. Ведь что удивительно – молодой еще был, при Советской власти, на глазах у наших людей вырос, а пришли немцы, и будто не Колька – чистый фашист! За пару сапог, за штаны неношеные кого хочешь под арест, под пытки, под расстрел подведет. Лишь бы чужое добро заграбастать! Родная мать от него отказалась, отец раньше срока в могилу лег. Однако и этот выродок не ушел от расплаты: в сорок пятом, вскоре после освобождения, судил его наш советский суд. Полной мерой получил тогда Тимофеев за все, сполна рассчитались с ним…

Был и еще один, безродный приблудок, босяк-уголовник Володька Пупа. Только фашисты пришли – он тут как тут, и сразу в полицию. Этому все равно, кому кровь пустить: немцу ли, нашему ли человеку – лишь бы “финку” в живое тело воткнуть. На том и голову сложил: зарезал как-то ночью немецкого солдата, а гитлеровцы дознались, да и повесили живодера на телеграфном столбе. Для острастки, значит, своим же прислужникам-холуям.

Нет, о сыне Антонова, об Иване Алексееве такого не скажешь. С детства его отец затуркал, в придурка бессловесного превратил. Приказал служить, он и служил. Может, прикидывался придурковатым, про себя тая настоящие свои мысли, а только и полицаи считали его вроде бы не в себе, недотепой. Он у них по хозяйственной части разворачивался: где самогону достать, у кого закуски, сбегать куда или за кем. Наших людей, арестованных, не трогал, такого за ним не замечалось. (Это место Буданов особо выделил в протоколе показаний свидетеля). А только и пользы от Ивана нашим людям не было никакой. Шкуру свою хотел уберечь, живым остаться, а кому служить, перед кем поклоны бить, для таких, как он, ползунов бесхребетных, видать, все равно.

Самым же главным во всем районе был бургомистр, по-нашему, волостной староста, Алексей Михайлович Михайлов. Конечно, он по своей воле пошел в услужение к оккупантам, сам и в старосты напросился. И вот что интересно: были у этого Михайлова три сына, кровные братья, устроила проверку война, и оказалось, что кровности между ними в помине нет. Старший, Михаил, в июне сорок первого года ушел в Красную Армию, отважно сражался на разных фронтах, был несколько раз ранен и честно работает сейчас. Средний, Иван, по отцовскому примеру определился в полицию и яро служил своим фашистским хозяевам. Самый же младший, Алексей, ему в то время еще двадцати лет не было, от предателей батьки и брата сбежал в лес к партизанам. Рассказы о его отваге и поныне можно услышать во всей здешней округе. До того дошло, что сам волостной староста Михайлов сулил в награду за поимку этого партизанского сокола, за доставку его живым или мертвым – и дом, и коня, и корову! Только зря сулил: ни старосты, ни среднего выродка его давно в живых нет, а бывший партизанский разведчик Алексей Михайлов жив-здоров, учится в Ленинграде на агронома!

Стоял в ту пору полицейский гарнизон в самой крупной из наших деревень, в Старищах. Там под охраной полиции жил и староста Михайлов. Кстати, он сам и командовал полицаями, имея Антонова как бы в помощниках. Оттуда, из Старинней, они и карательные налеты совершали на окрестные населенные пункты. Чаще других наведывались сюда, в Арбузово-Щилинку: ведь чуть ли не каждый второй из наших сражался в партизанских рядах, а все остальные были связаны с народными мстителями, помогали им продуктами и одеждой. Не мудрено, что перед своим бегством гитлеровцы сожгли всю нашу деревню.

Разве припомнишь, сколько мучений, горя и издевательств вытерпели щилинцы от оккупантов и их прислужников? Что ни налет – новые зверства, новые мытарства, муки… Узнали, что сын старика Епифанова ушел к партизанам, – нагрянули, до полусмерти избили хозяина, перестреляли, перерезали кур и овец, сожгли избу.

Поздней осенью простудилась и захворала пожилая вдова Мокина, единственный сын которой куда-то исчез вскоре после прихода немцев. Немногие знали, что парень у партизан, но в полиции об этом каким-то образом пронюхали. И когда Мокиной стало худо, выродки во главе с сыном старосты Иваном Михайловым устроили засаду у нее во дворе. Той же ночью партизан Мокин пробрался в деревню проведать больную мать, тут его и схватили… Били сильно… Напоследок и имущество Мокиных разграбили до нитки…

Только не зря говорится в народе – “отольются волку овечьи слезы”. Несколько дней спустя партизанский разведчик Алексей Михайлов подстерег братца Ивана на мосту, что неподалеку от деревни, да и прикончил собственными руками. Сам, значит, приговор смертный вынес брату-предателю, сам этот приговор и в исполнение привел. Да вот беда: убил Алексей изверга совсем рядом с нашей деревней, а против нее у полицаев и гитлеровцев злобы и без того накопилось хоть отбавляй.

Ох, и взъярился же староста Михайлов, узнав о гибели любимого сыночка! Сам, гад, повел конную банду карателей-головорезов на расправу. Ворвались в деревню, куда попало паля из винтовок и автоматов. На ту беду ребятишки играли на улице в бабки, и среди них Ванюша, единственный мой. Бросились дети кто куда, врассыпную, а он не успел. Так и упал на дорогу с пробитой головой… Только шапчонка эта нам с женой и осталась…

Петр Зорин уткнулся лицом в большие мозолистые руки, да так и затих на несколько долгих скорбных минут. Зорин наконец подавил волнение, поднял на следователя глаза:

– Этого за всю жизнь не выплачешь, – произнес он. – Не выплачешь, не забудешь, хотя главный убийца, Михайлов, и не ушел от народной кары…

Не должен был уйти – и не ушел. Вскоре после полицейского налета на Арбузово-Щилинку партизанский трибунал заочно приговорил главаря банды карателей, волостного старосту Алексея Михайловича Михайлова, к смертной казни. Как ни укрывался предатель за спинами головорезов-полицейских, как ни баррикадировал на ночь двери и окна своего толстостенного дома-крепости, партизаны проникли в деревню Старищи и ворвались в квартиру изменника. Взяли его спящим, в постели. Поняв, что вот она, гибель, иуда валялся в ногах у партизан, вымаливая пощаду:

“Это не я, не я, – хрипел еще вчера всесильный гитлеровский холуй. – Лешка Антонов во всем виноват. Он…”

Смерть оборвала мольбы и хрип. А главный подручный старосты, Антонов, и в тот раз ушел от справедливой кары.

Вспоминая об этом, Зорин даже вскочил со скамьи, сжал могучие кулаки:

– Не сумели мы взять его, успел, сволота, ноги унести! Я бы и его вот этими самыми руками!

– Известен ли вам факт убийства партизана в деревне Петрово? Не знаете ли, кто его убил? – спросил Буданов.

Зорин, как бы очнувшись от своих дум, метнул на чекиста хмурый взгляд:

– Как же не знать? Об этом тут все слыхали.

– Знают или слыхали? – уточнил Буданов.

– Ни я сам, ни из наших кто при том не присутствовал, – сдержанно пояснил свидетель, опять присаживаясь к столу. – Не маленький, понимаю: вам нужно найти таких, кто своими глазами видел, как Антонов убил того паренька? Что ж, найдете. В той же деревне, в Петрово живут. И в Старищах, думаю, есть. Да только не больно спешите туда, сначала в соседнее с нами село загляните, в Высоцкое: Антонов и там немало кровавых следов оставил…

Зорин умолк, вздохнул глубоко-глубоко и продолжал с горечью, почти с надрывом:

– Одно меня мучает, одно не дает покоя: что если гад этот жив? Пристроился где-нибудь подальше, фамилию сменил, да и живет-поживает на награбленное у народа добро. Дышать нет сил от такой мысли, не поверите – ночи не сплю!

И вдруг схватил подполковника за рукав, притянул к себе и жарко спросил:

– Скажи, ты найдешь его? Поклянись, что найдешь!

Зосима Петрович ответил не сразу. Имеет ли он право обнадеживать человека, пережившего такое горе? А вдруг Антонова найти не удастся, вдруг и в живых его уже нет? Но и отказать Зорину в надежде он тоже не мог. Отказать – значит убить последнее, ради чего, быть может, Петр Зорин живет на земле: веру в возмездие, в справедливость, веру в правду Советской власти. Чекист произнес, чеканя слова:

– Если Антонов жив, он от суда не уйдет. Даю вам в этом честное слово коммуниста!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Утро выдалось солнечное, не по-осеннему теплое, и Зосима Петрович даже кепку сдвинул на затылок, наслаждаясь столь редкой в такую позднюю пору благодатью. Дорога успела подсохнуть, и грязь не брызгала во все стороны, как вчера, а лишь сочно чавкала под ногами.

Было около десяти утра, когда Зосима Петрович добрался до села Высоцкое. Здесь оказалось меньше, чем в Арбузово-Щилинке, новых домов, значит, и пострадало Высоцкое меньше. Зато явственнее бросался в глаза достаток местных крестьян; в каждом дворе – поросята, овцы, а где и корова жует-пережевывает извечную жвачку. Янтарно желтеют под солнечными лучами свежесрубленные из сосны стены длинного здания животноводческой фермы, а второе такое же спешит торопится до наступления холодов укрыться под шиферной крышей.

– Труд на пользу! – приветствовал Буданов плотников. – Не скажете ли, как найти Ивана Михайловича Медведева?

– Ночника, что ли, нашего? – откликнулся приземистый, бородатый, с непомерной ширины плечами. – Сторожа ночного?

– Его самого.

– Спит, небось, после дежурства. Вон изба его, четвертая по правому порядку. Там и найдешь.

Постучавшись, осторожно, чтобы не скрипнула, отворил дверь избы и вошел сначала в сени, потом в небольшую, очень чистенькую, светленькую горенку, где все дышало устоявшимся покоем и вкусно пахло свежевыпеченным хлебом.

– Тише! – встретил его карапуз лет шести и предупреждающе поднял палец. – Деда спит, не шуми!

– Я тихонько, – зашептал в ответ Буданов, опуская на рол возле двери походный мешок. – Скоро дед твой проснется?

– Скоро. – Мальчик кивнул. – А ты кто?

– В гости к вам. – Подполковник присел на табуретку к столу. – Не скучно тебе одному?

– Что мне скучать? Сейчас бабка корову подоит, молока принесет. Ты хочешь?

– Молока?

– Ага.

– Угостишь, не откажусь. Тебя звать-то как?

– Витей. А тебя?

– Э, брат, трудное у меня имя. Зови дядей Симой, ладно?

– Ой, как все равно девчонку! – рассмеялся малыш.

Он взобрался на колени к Буданову, поерзал, устраиваясь поудобнее, и принялся разглядывать гостя. Синеглазый, светловолосый, с улыбчивыми ямочками на пухлых щеках, карапуз был очень похож на его сына, такого же доверчивого, и тоже Витю. Хорошо с ним… – Поищи-ка у меня в кармане, – шепнул в розовое ушко, – не найдешь ли вкусненькое.

– А чего? – Витины глазенки сверкнули. – Конфетку?

– Угу…

Так в семье у Будановых повелось с тех пор, как сынишка поднялся на собственные ноги: Зосима Петрович никогда не приходил домой без гостинца. Постепенно это стало привычкой, и подполковник знал, что и сейчас у него в кармане должны быть две-три конфеты. И не ошибся: Витя выгреб весь запас и с сомнением посмотрел на гостя:

– Все мне?

– Конечно, все!

– Одну я сейчас съем, ладно? А эти на после. Жалко, мамка уехала, я бы и ей дал.

– Куда же она уехала?

– С папкой в город. Папка мой, знаешь кто? Милиционер!

– Почему же они тебя не взяли?

– Потом заберут, зимой. Баба с дедом не отпускают. Они…

Но закончить карапуз не успел: звякнула щеколда, и в горницу вошла пожилая женщина с подойником в руках, полным пенистого парного молока.

– Бабка! – спрыгнув на пол, бросился к ней Витя. – Конфетку хочешь?

– Будет тебе, пострел, – урезонила малыша хозяйка. – Не стыдно конфеты выпрашивать?

Вытерев руки о край фартука, она протянула гостю руку.

– Вы бы фуфайку сняли, тепло у нас. А старика я сейчас подниму. Хватит ему, отоспался. – И, как бы извиняясь пояснила: – Сторожем он тут всю ночь на ногах. Настынет, потом весь день на печи кряхтит.

– Мне не к спеху, пускай отдыхает, – попытался отговорить ее Буданов.

– Ничего, все равно завтракать пора. Витюк, полезай, буди деда.

Мальчик только того и ждал: быстро придвинул табуретку к печи и покарабкался наверх. А хозяйка, процеживая молоко сквозь чистую тряпицу, продолжала делиться с гостем небогатыми своими новостями:

– Сына с невесткой вчера домой проводили. В Порхове он, милиционером служит. Тоже работа, рассказывает, не из легких. Только и отдохнул, что у нас тут, в отпуске. Вы надолго сюда? Или, может, проездом?

– Сегодня же дальше, – ответил Буданов, прислушиваясь к торопливому Витиному шепоту на печи, – до вечера надо в Хрычково успеть.

– Все, небось, по колхозным делам торопитесь? – сочувственно улыбнулась старушка. – Ох, и много же нынче уполномоченных по деревням ходит. А какие они особенные, наши дела, чтобы людям из-за них покоя не знать? – И добавила, хмуря негустые брови: – Теперь ничего, живем… Вот когда немца прогнали – худо было, горше горького. На всю деревню – один петух, с полдесятка курей да единственный подсвинок уцелел. Все пожрали, окаянные. Не помоги в ту пору Советская власть, всем бы голодная смерть.

С печи сонный голос спросил:

– Марья, с кем ты там суды-пересуды ведешь?

– Слезай, слезай, – отозвалась хозяйка. – Человек из города тебя спрашивает.

– Человек? А по какой надобности?

И Буданову почудилось, будто сверху невнятно донеслось что-то очень похожее на “носит же их нелегкая!”

Свесив ноги с печи, старик с неожиданной легкостью спрыгнул на пол и за руку поздоровался с гостем. Витя так и остался наверху, посверкивая любопытными глазенками. Зосима Петрович объяснил цель своего прихода, и хозяин охотно согласился побеседовать с ним.

– Говорите, Петро Зорин прямо ко мне послал? – с видимым удовольствием повторил Медведев. – Правильно решил, в самую точку! Я маленько в порядок себя приведу, да и засядем. Мать, слей-ка мне на руки.

Но когда через несколько минут вернулся в избу, после умывания холодной водой, с расчесанными и приглаженными полуседыми волосами, надумал другое:

– Марья, собери-ка на стол. Не получится у меня разговора на пустой живот.

И лишь после того, как со стола исчезла внушительная горка румяных горячих блинов да опустел глиняный кувшин из-под молока, гостеприимный хозяин благодушно посоветовал жене:

– Шли бы вы с Витюшкой погулять на часок. Экая благодать на дворе – чистое лето!

Буданов приготовил бланки протокола допроса. Дождавшись, когда за старушкой и внуком закрылась входная дверь, показания по делу бывших полицейских начал давать свидетель Иван Медведев:

– Бой в ближнем лесу начался внезапно, как всегда начинались ночные стычки партизан с полицаями и гитлеровцами. Вскоре после полуночи там затрещали винтовки и автоматы, сразу поднявшие на ноги крестьян в соседнем селе. Кто кого бьет, чей верх будет – поди, разберись, когда на дворе ни зги не видать, а к лесу и подступиться страшно. Только к рассвету начало утихать, однако и после этого с час, не меньше, бахали одиночные выстрелы. Поняли люди в Высоцком: гитлеровцы одолели, добивают раненых…

Светало, когда в село пришли, вернее, приковыляли трое вырвавшихся из боя партизан. Один ничего, еще крепко держался на ногах, только руки его, перебитые автоматной очередью, висели, как петли. Другой сильно хромал, опирался, как на костыль, на здоровенный сук и сквозь зубы ругал свою простреленную выше колена ногу. А третий совсем из сил выбился: то остановится, шатается из стороны в сторону, то повиснет на плечах у товарищей, и они шаг за шагом волокут его дальше.

Такими и заметил их со своего огорода Иван Михайлович Медведев. Заметил, и сердце зашлось: наши! В село вот-вот могли нагрянуть каратели. Надо было немедленно укрыть от чужого глаза. Но куда? Домой или на сеновал нельзя: явятся с обыском – найдут. Одна надежда – здесь же, на огороде, в бане…

Он и увел партизан в крошечную, почти вросшую в землю баньку, что и поныне стоит на отшибе, в самом дальнем углу огорода. Притащил, уложил на полки, нательную рубаху изорвал на полосы, чтобы ребята раны могли перевязать. Сбегал домой, принес первое, что под руку попало: ведро воды да каравай хлеба. Хотелось Ивану Михайловичу расспросить, не из того ли они отряда, в котором его сын партизанит, но не посмел: худо им. Один, самый слабый, уже и сознание потерял, другой губы в кровь грызет, чтобы не стонать, третий взглядом показывает на перебитые руки: мол, перевяжи. До расспросов ли…

Помог как сумел. “Лежите тихо, нельзя мне тут оставаться”, – сказал и вышел, подпер снаружи, как водится, дверь колышком: пусть, значит, видят кому надо-не надо, что в баньке нет ни души, и огляделся по сторонам, не подглядывает ли кто? Чуть было не перекрестился: слава те господи, рань-ранняя, все односельчане еще по хатам сидят. И, затерев ногами свежие пятна крови на земле, побрел помаленьку по тропочке, протоптанной среди картофельной ботвы, с таким видом, словно и вышел на огород лишь для того, чтобы подальше от избы справить утреннюю нужду.

Вошел во двор и ахнул: староста деревенский, ехида остроглазая, стоит у плетня, дожидается!

“Что это ты, – спрашивает, – вроде пляс устраиваешь на огороде ни свет, ни заря? Или рехнулся на старости лет?”

Высмотрел, гад, теперь не миновать беды… Одно оставляло какую-то долю надежды: староста боится партизан. Надо в избу зазвать. И, постаравшись изобразить как можно большее удивление, Медведев ответил вопросом на вопрос:

“Не с похмелья ли померещилось тебе, сосед? Может, после ночной перестрелки пляски чудятся?”

“Ну уж нет, к стрельбе нам не привыкать. – В голосе старосты звучала ехидненькая насмешка. – А вот утренняя самодеятельность твоя и впрямь на диво. С чего бы?”

“Ладно, кум, твой верх, – с притворным покаянием вздохнул Медведев. – Пошли в избу, все расскажу”.

Жена Мария понимала Ивана Михайловича без слов. Мигнул старик, повел глазами на “гостя”, и на столе тут же появилась бутылка самогона, квашеная капуста, нарезанное толстыми ломтями сало. Чокнулись, выпили по одной, закусили, и – разговор:

“Тебе, сосед, чем не житье, когда в старостах ходишь? – издалека начал хозяин. – Знай, покрикивай: “Сало давай! Яйца давай! Хлеб давай!” А нашему брату с обеих сторон нож в бок. Немцев ослушаться – петля на шею, им отказать – пуля в лоб…”

“Это кому же – “им”? – будто не понял староста.

“Известно кому: партизанам. Или сам не знаешь?”

“Я-то знаю, а вот тебе чего партизан бояться?”

Медведев насторожился, почувствовав подвох:

“Как, то есть, мне чего бояться? Или я, по-твоему, не такой же, как все?”

“Брось, сосед, простачком прикидываться, – ухмыльнулся староста и сам наполнил по второму стакану. – Я своим односельчанам не враг, а то бы давно кое-кого на чистую воду вывел. И, между прочим, тебя тоже… Не сынок ли твой на рассвете наведывался из леса? Ась?”

“Ты о сыне моем лишнего не болтай!”

“А я не болтаю, молчу. Небось, и мне моя голова на плечах нужна, вот и помалкиваю. – Гость поднял стакан, чокнулся. – Давай, соседушка, по-хорошему: ни вы меня, ни я вас знать не знаю. Вот за это и выпьем”.

Но такой уговор Медведева не устраивал. Местных, своих, староста, пожалуй, трогать побоится. А чужих? Тех, что в баньке сейчас хоронятся? И хозяин решил добиться задуманного.

“Напрасно ты меня сыном упрекаешь, – начал он, отхлебнув из стакана. – Не видал я его, давно не виделись. А сегодня другое случилось. Потому и тебя на совет позвал”.

“Что случилось-то? Говори!”

“А то, что и в самом деле были у меня давеча трое каких-то. На огороде. “Готовь, – просят, – к ночи побольше продуктов, ночью придем”. Вот и шатало от страха из стороны в сторону, когда назад шел, а ты – “пляс”, “самодеятельность…”

Староста ерзнул на скамье, придвинулся:

“Неужто придут?”

“Запросто. Мы, говорят, и со шкурой здешней, с тобой, значит, посчитаться должны…”

Хмель будто ветром выдуло из головы у побледневшего гостя. Вскочил, шапку в руки, и – к двери:

“Некогда мне с тобой лясы точить!”

Подождав, пока он выбежал со двора на улицу, Иван Михайлович метнулся в баньку:

“Уходите, ребята! Как бы каратели не нагрянули!”

Да разве уйдешь, когда лужи крови на деревянном полке натекли, нет сил руку поднять, а на дворе светлынь, все со всех сторон видно. Решили партизаны переждать, пока стемнеет, и решили на свою же беду. То ли староста, то ли другой предатель выдал, а только вскоре после полудня примчалась в село полицейская банда, и – пошло! Обыски повальные, мордобой, старых и малых – всех без разбору в плетки…

Окружили и дом Медведева:

“Говори, так твою так, кто здесь утром был?”

Начал божиться – “Знать не знаю”, – а они и слушать не стали, хрясь кулаком по зубам! Избу сверху до низу перевернули, в хлеву перерыли, на сеновале. Может, ни с чем и уехали бы: вечер близился, а в чужом селе, да еще рядом с. лесом, где недавно бой шел, этим воякам ночевка не по нутру. Только нет, не уехали. Лешка Антонов, проныра проклятый, углядел-таки напоследок вросшую в землю по самое оконце баньку на краю огорода, и к ней:

“А ну, что там?”

Сунулись к бане, оттуда выстрел: передний полицай с копыт долой. Ох, и озлились, огонь открыли – беда! Да ведь один-то в поле не воин, выстрелил несколько раз и замолк. Пользуясь суматохой, Медведев подался к лесу, чтобы и самому голову не сложить. Вернулся, когда все уже кончилось, и от жены узнал, как полицаи брали раненых партизан. Выволокли их из бани едва живыми, тут же совсем измолотили прикладами и ногами, бросили бездыханными на подводу и увезли…

– А жену вашу не тронули? – спросил Буданов.

– Не до нее им было. Спешили засветло к себе убраться. А может, решили, что те трое без нашего ведома в бане укрылись, потому и не взяли Марию. И такое бывало…

Несколько раз после того банда Антонова наезжала в село. Зимою – за валенками, за овчинными тулупами для своих хозяев, летом – хлеб отбирали, угоняли коров и овец на немецкую скотобойню в Порхов. Хозяйничали, одним словом, по-ихнему, по фашистскому новому порядку. Троих здешних стариков заложниками в гитлеровскую комендатуру увели. Двое вернулись, один так и пропал. Всеми делами заправлял Антонов: и перед немцами выслуживался, и себе, что можно, грабастать не забывал. Староста наш на что по этой части мастак был, а и он, глядя на Антонова, зубами от зависти скрежетал: “Ну и хапуга, ну и грабитель с большой дороги!” Впрочем, кто их там разберет, который лучше, который хуже.

И ведь до чего хитер, до чего осторожен Антонов был – рассказать, не поверят! Сколько раз партизаны пытались поймать его, в засадах на лесной дороге подстерегали – все мимо. Своих же головорезов под пули подставит, а сам целый и невредимый – ходу! Так до самого драпа немецкого и уворачивался, и удрал-таки вместе с ними жив-здоров!..

– А староста ваш? – вставил Буданов. – Тоже сумел скрыться?

Медведев брезгливо поморщился:

– Что о нем говорить? Слизняк, плевка не стоит. После того, как расправились каратели с теми тремя партизанами, он и вовсе скис. Ночевать дома и то боялся. А однажды поутру, незадолго до прихода наших, бежит его жёнка по улице и голосит на всю деревню: “Люди добрые, мой мужик повесился!” Так и подох, паразит…

В избу вернулась бабка Мария с Витей и принялась собирать к обеду. Мальчик, озабоченно “бибикая”, возил по полу фанерный грузовик. “А сколько таких малышей по вине Антонова остались сиротами? – подумал подполковник. – Сколько погибло во время войны?” Горькая эта мысль вызвала в памяти рассказ, слышанной недавно от товарища-чекиста из Бреста, о том, как гитлеровцы, захватив этот город, уничтожили в нем всех ребятишек детского садика, не успевшего эвакуироваться. Не просто уничтожили, а день за днем выкачивали у детей кровь для своих раненых, и когда малыши совсем обессилели, их вывезли за город и расстреляли…

– О чем вы? – нарушил раздумье Буданова голос хозяина. – Задумались, говорю, о чем?

– Нет-нет. – Зосима Петрович улыбнулся. – Я ничего. Антонова вспомнил: где он теперь может быть?

Медведев прищурил ярко-голубые глаза, поднял тронутую сединой правую бровь:

– Где, говорите? – переспросил он. – Вопро-ос… Ежели с немцами не удрал, так не иначе, как затаился в каком-нибудь глухом углу, где его ни одна душа не знает. К старшему сыну, что в Питере на заводе работает, податься не мог: с такого живодера родной сын строже самого строгого судьи спросит. В другой город? Тоже не с руки: начнет поступать на работу, перво-наперво потребуют документы. Где был в войну? Что делал? Нет, не таковский Лешка Антонов, чтобы дуриком на рожон переть. Живет, небось, под чужой фамилией да посмеивается: “Черта лысого вы меня найдете!”

– Как под чужой? – не поверил Буданов. – Где же он мог документы на чужое имя раздобыть?

– Э, друг, не знаете вы Антонова, – усмехнулся Иван Михайлович. – Он, небось, не с пустыми руками отсюда ушел: добра всякого у народа награбил – дай бог. А за деньги в первые дни после освобождения что не купишь? Вот вам и документы в чистейшем виде, такие, что комар носа не подточит!

Годы работы в органах Государственной безопасности выработали у Зосимы Петровича привычку прочно держать в памяти самое главное, самое основное из существа дела, которое он ведет. Так получилось и сейчас: начал Медведев развивать мысль о том, где может скрываться Антонов, и в цепкой памяти подполковника всплыла фраза, произнесенная сыном предателя, Иваном Алексеевым, на одном из допросов в Калининграде. Буданов не стал повторять ее вслух, чтобы не сбить Медведева с мысли. Заговорил, как бы продолжая развивать его доводы:

– Пожалуй, вы правы, в глубь страны Антонов податься не посмел. Там его разоблачили бы в первом же городе, в любом населенном пункте. Липовые документы? Не думаю: и достать их не просто, и опасно с ними, а на опасность разоблачения, вы сами говорите, Антонов не пойдет. Что же ему остается?

– Что?

– Скрываться на территории, которая во время войны была оккупирована фашистами. Там и архивы не сохранились, и люди в большинстве своем новые…