Текст книги "Остров на дне океана. Одно дело Зосимы Петровича"

Автор книги: Александр Миронов

Соавторы: Валентин Крижевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Нужный дом искать не пришлось: Михаил Васильевич объяснил дорогу. Вот он, маленький, вросший в землю, стоит на окраине, а за ним, метрах в сорока, молчаливо высится черная стена хвойного леса.

Как же было здесь в ту осеннюю ночь сорок третьего года?

И Буданов постарался представить себе, как это могло быть…

…Ночь – густая, осенняя, поздняя. Дождь и дождь: до костей все промокли, до неуемного лязга зубов. А они все идут и идут – бесконечно уставшие, выбившиеся из сил. И когда последние силы покидают разведчиков, расступается лес, и перед ними – погруженная в сон вот эта деревня. Отдохнуть, хоть часок отдохнуть бы в ней! Самый юный из них, а значит, и самый отважный, наверное, сказал: “Подождите, узнаю, нет ли фашистов”. Он вошел в деревню. Напоролся на вражескую засаду. Погиб. Остальные побрели дальше…

Так ли было все это? Пожалуй, так: Валентина Мальцева кровавый выродок Антонов убил на улице. О подробностях этого убийства и должна теперь рассказать свидетельница Наталия Ивелева.

А она уже дожидалась гостя: и корову чуть свет подоила, и в избе прибрала, и сама нарядилась по-праздничному – в темном платье с оборками по низкому подолу, в темно-сером платке на седой голове, в старомодных, еще с довоенной поры ботинках. Простота и степенность ощущались во всем ее облике, в неторопливых, немножко напевных фразах, в том, как открыто радовалась она приходу нового человека. Усадила его за стол, пододвинула чашку парного молока, завела разговор о жене, о детишках, и сама рассказала о муже своем, накануне отправившемся в районный центр, и о дочери, учительствующей в одном из дальних сел. А когда почувствовала, что гость пообвык у нее в доме, освоился, убрала со стола посуду и хлебные крошки и, потуже стянув углы платка, не сказала, а как бы попросила:

– Послушай теперь, как в ту пору у нас тут было…

Наталия Ивелева рассказала, что в тот ветреный, холодный, хотя и сухой сентябрьский вечер на ее долю выпала очередь охранять деревню. Придумал эти дежурства сам Антонов: знать, не сладко жилось полицаям под крылышком у своих хозяев фашистов, если он строго-настрого приказал дежурным тотчас сообщать в полицию, в соседние Старищи обо всех посторонних, появляющихся в Петрово после заката солнца. И не просто приказал, а и сам чуть не каждую ночь проверял, и подручных своих посылал глядеть, не заснули ли уличные сторожа. Провинится кто – будь то женщина или дряхлый старик, все равно утром порки не миновать.

Собралась Наталия Ивановна, едва начало смеркаться – овчинный тулуп на себя, на ноги мужнины валенки натянула и марш из теплой избы на всю ночь. Тишина стояла могильная, только ветер в ушах похоронную высвистывал да темень с каждой минутой становилась гуще и гуще. Ни живой души на всей улице, ни огонька в окнах… Жутковато в такую пору одной, а делать нечего, надо терпеть…

Походила туда-сюда, притомилась, присела на завалинку избы передохнуть, чует – шаги, проверяющего черт принес, старищинского полицая Кольку Тимофеева, будь он трижды неладен! Самогонищем разит, сам пошатывается, рычит:

“Сидишь, карга?!”

“Сижу…”

“А мне из-за таких, как ты, покоя нет. Опохмелиться найдешь?”

“Не припасла. Некому у меня пить, муж хворый…”

“Не-екому!” – полицай шагнул ближе. – Что я тебе – не человек? Огрею нагайкой, сразу найдешь!”

Может, и огрел бы, у них это просто, да на ту беду из темноты, со стороны леса, чьи-то осторожные шаги послышались. Колька мигом отрезвел, спиною к избе прижался:

“Только пикни, – шипит, – придушу!”

Екнуло сердце у Наталии Ивановны: вскочить бы, предупредить! “Но, – подумала, – вдруг не наши, вдруг такие же собаки-полицаи или гитлеровцы? Не пощадят…” И смолчала, не крикнула. А шаги все ближе, ближе, и вот уже на густо-синем фоне неба зачернели три человеческие фигуры. “Наши! – поняла Ивановна. – На погибель идут!”

Колька почувствовал ее волнение, ткнул кулаком в бок, а сам – навстречу:

“Подходите, свои здесь. Только стрелять не вздумайте!”

“Нет, зачем же? – Один из троих подошел вплотную, остальные двое продолжали хранить молчание. – И мы не враги… – А вглядевшись попристальнее, разглядев рядом с Колькой женщину, спросил: – Фашисты или полицаи в деревне есть?”

“Что ты, парень, откуда у нас полицаи! – рассмеялся Тимофеев. – Мы и немцев в год раз по обещанию видим… Издалека топаете?”

Слышно было, как пришелец с облегчением вздохнул и, поверив предателю, устало попросил:

“Слушай, друг, не найдется ли табачку? Третий день без курева”.

“На, держи. – Колька вытащил из кармана кисет. – Тут на всех хватит. На дорогу я вам еще принесу. Жратвы захватить?”

“Не откажемся…”

Подошли остальные двое. Закурили, пряча огоньки самокруток в ладонях. У Наталии Ивановны от страха язык отнялся: что, как Антонов нагрянет?! Колька трус, он сейчас не то что наган из кармана, а и слово неосторожное из себя не выдавит. Но ведь могут же подоспеть другие. И, стараясь хоть чем-нибудь, как-нибудь дать пришельцам почувствовать опасность, Ивелева поднялась с завалинки на дрожащие ноги, шагнула в сторону: “Будто спешит сюда кто?”

Трое сразу насторожились, прислушались, но – тишина. Тимофеев забормотал, заюлил:

“Брось ты, мать, кому у нас по ночам ходить? Все-то чудится тебе на старости лет…”

И опять пришельцы поверили негодяю. Тот, что первый заговорил с Колькой, попросил у Наталии Ивановны:

“Не дадите ли вы нам иголку с ниткой?”

Но и тут Тимофеев опередил ответ:

“Чего же мы здесь стоим, хлопцы? Проходите в избу. Все найдется: и иголка, и выпить, и закусить…”

“Нет, – отказался все тот же, – нам ничего не надо. Разве меду бы ложку: больной с нами”.

“Будет мед, все будет! – Тимофеев хлопнул парня по широкому плечу. – Погодите чуток, мигом принесу!”

И, не дожидаясь согласия, сорвался с места, бегом понесся в темноту. Только теперь к Наталии Ивановне вернулась речь.

“Бегите, родненькие! – заплакала, заторопила она. – Скорее бегите в лес: в нашей деревне полиции нет, зато в соседней полным-полно. Он же туда кинулся, подмогу звать!”

Двое, все время молчавшие, тотчас бегом бросились назад к лесу, а третий, почему-то не очень спеша, направился вслед за ними. Хотела Ивелева поторопить его, да не успела – подбежал Антонов, схватил за отворот тулупа:

“Где партизаны?”

“Что ты, опомнись, какие партизаны?”

“Врешь, карга! – вынырнул Тимофеев. – Говори, где?”

“Не смогла я их задержать… Ушли…”

“Погоди, стерва, я с тобой разберусь! – цыкнул Антонов. И своим: – На перехват, далеко не уйдут!”

Побежали вдоль улицы, и вскоре – выстрел неподалеку, возле избы Марфы Павловны. А потом такая пальба поднялась, будто целая армия бой ведет. До рассвета гремело-трещало со всех сторон – и из винтовок, и из автоматов. А пришел рассвет, и увидели люди, что вместо армии партизанский один-единственный паренек лежит: тот, что ложку меда просил для больного товарища…

– Где же нашли его? – спросил подполковник. – Возле леса или тут, на улице?

– Не пошел он в лес. По всему судя, тех двоих прикрывал до последнего. И настигла его смерть на околице, что к Старищам ближе, под окнами самой крайней избы Марфы Павловны Митяйловой.

Ивелева смахнула концом головного платка слезы, старательно вывела в протоколе допроса свою фамилию.

– Бабка Марфа сама хотела прийти сюда, – сказала она, – да только невмоготу ей, совсем обезножила от старости. Может, мне проводить тебя?

– Ничего, спасибо, найду дорогу, – отказался Буданов.

…Вот, пожалуй, и все. Остался допрос последнего в этих трагических местах человека. Завтра – домой, в Калининград: начинается вторая, не менее трудная часть работы – поиски Антонова. Зосима Петрович как бы воочию видел предстоящую встречу с закоренелым врагом. Видел, слышал, как изворачивается убийца, как ищет он лазейку, щель, в которую только бы увильнуть, уйти от ответа.

…Бабка Марфа поджидала его – старенькая, вся сморщенная, сгорбленная, словно иссушенная долгой, отнюдь не легкой жизнью. Встретила, засуетилась, а сил-то и нет, истратились силы, иссякли: шаг-два пройдет по избе и опять остановится передохнуть.

– Как же вы тут одна управляетесь? – удивился подполковник. – Разве можно одной жить?

– А я не одна, касатик, – словно обрадовалась его удивлению старушка. – И дочка со мной, и зять. Оба сейчас на работе в колхозе, а внучат я к соседям отправила, чтоб не мешали. Живу ничего. Досматривают… – И, переплетя усталые пальцы на животе, с горестным вздохом добавила: – Это когда были здесь немцы проклятые, думала – не доживу до прихода своих. Одна ли я? Все так, все здешние одним днем, одним часом только и жили.

Чувствовалось, что ей хочется высказать новому человеку все, чем переполнена старческая душа до краев. Буданов не мешал, и внимательно слушал, как бабка Марфа перескакивает с одного на другое, забегает вперед. Зосима Петрович достал бумагу, ручку и, слушая, начал время от времени торопливо записывать отдельные, самые важные фразы и детали, которые позднее должны были войти в начисто переписанный протокол допроса свидетеля. Некоторое время старушка не очень одобрительно наблюдала за этими его стараниями, наконец не выдержала, спросила:

– Ты чего пишешь-то? Пошто пишешь?

– Надо, бабушка, – успокоил ее подполковник. – Для дела надо: судить будут Антонова. Ради того и приехал, материал собирать для суда.

– Что же ты сразу-то не сказал? – взмахнула бабка руками. – Слава те господи, изловили выродка. Ну, коли так, пиши все по порядку. Вот оно, значит, как тут у меня под окнами было.

Марфа Митяйлова рассказала:

– Ночь тогда темная выдалась, с ветром. Слушай, не слушай, все равно звука не услышишь: будто вымерла вся деревня – до того затаились люди от страха. И в избе тишина, словно в темном гробу. Мужа – помер он вскоре после войны – полицейские днем угнали в Порхов. Зерно, награбленное тут, повез. А я одна…

Засветить бы коптилку, все не так черно на душе станет, да боязно. Засвети, и как раз на огонек принесет нечистая сила кого ни кого из этих нелюдей. Бродят и по ночам, все высматривают, вынюхивают, чем бы еще поживиться от голодных да босых, да чуть ли не голых, до последней уже нитки обобранных. Забралась я на печь, укрылась дерюжкой, дрожу, не сплю: хоть бы ночь перебыть, света белого дождаться, а там, глядишь, и мой живым вернется.

Лежу, думы-думушки одолевают, одна одной тяжелее. Пореветь бы по-бабьи, да слезы горе выжгло все, до слезинки.

И тут слышу – будто шаги под окном, будто кличет кто-то кого-то. Я с печи, да к окошку, к тому месту, где стало вылетело, а дыра тряпкой заткнута, не с обыском ли опять идут? Под окном разговор вполуголос, наторопях:

“Побыстрее, ребята, – один говорит, – как бы не отсекли от леса”.

“Не успеют, – второй отвечает, – сюда не пойдут”.

А третий перечит:

“Почем ты знаешь, куда их тот сукин сын поведет?”

Я и голоса вовсе лишилась, ноги не держат: что за люди, бегут от кого? Сердцем чую – свои. Потянула за тряпку – позвать, да поздно: в темноте со стороны Старищей уже топают, уже орут. Слышу – громко так, не таясь больше, один под окном товарищам:

“Бегом! Забирайте командира и в лес. Я прикрою!”

И остался, припал спиной к стене рядом с окошком. Даже дыхание его слышно. Я шепчу:

“Сынок, дверь открою, иди сюда!”

“Спасибо, мать, нельзя мне… задержать надо…”

Оторвался от стены, шагнул на дорогу, и в полный голос:

“Стой! Кто идет?”

Топот смолк, тишина, и вдруг ахнуло, ослепило меня вспышкой выстрела! За ним еще и еще! Полицаи – назад по улице, а с дороги им вслед тот наш человек еще два раза ударил. Я обрадовалась: значит отбился, успеет, уйдет!

Только нет, не ушел…

Полицейских из нашей деревни от страха ветром выдуло: залегли за околицей, ближе к Старищам, и давай без разбора палить по домам да вдоль улицы. Пули, слышу, так и щелкают в стены избы. Стекла брызнули – разлетелись от шальной, я скорее на пол: убьют! И не сразу дошло до меня, не сразу поняла – то ли стонет кто, то ли на помощь зовет.

Звал. Стонал до рассвета до самого. А пальба все гремит и гремит: за порог не высунешься, не поможешь, хоть от горя все сердце твое исходит кровью. Был бы муж дома, может, придумал что. А я – одна…

Так стонал до рассвета – все реже, все тише… Потом и вовсе затих… Только после того, как ночная темь поредела, отважились антоновские бандиты войти в деревню. Словно волки, по улице крались, прижимаясь к плетням и стенам домов: все им наши кругом чудились. Слышу – ближе, ближе подходят… Подошли… А увидели мертвого и давай орать, материться на всю деревню:

“Победа!”

Пуще всех Антонов выхвалялся:

“Вон как я его! С первой пули – и сразу на месте!”

Люди начали собираться вокруг. Вышла и я. Поглядела – в глазах темно стало: ну совсем же еще мальчик, совсем подросток в пыли у ног извергов лежит! Сам черноволосый, красивый такой. На щеке родинки коричневые. А пистолет, из которого отстреливался, так и держит, сжимает в руке, точно и после смерти готов защищать своих товарищей!

Бабы наши увидели все это и в слезы: загубили дитя, проклятые, хоть бы скорее на вас самих погибель! Тут Антонов опять рассвирепел:

“Разойдись, – орет, – пока всех не перестреляли! Партизан жалеть? Ах вы, этакие, такие!..”

Разогнал нас, а сам вырвал пистолет из мертвой руки, запихнул к себе за пояс и давай издеваться над убитым: то ногой его в бок с размаху, то в лицо плюнет. Зверь!

Тут уж мы не стерпели, не выдержали. Налетели всем миром, закрыли парнишку собой:

“Хоть стреляй нас, хоть бей, не позволим над мертвым глумиться!”

Отрезвел людоед от нашего гнева:

“Забирайте его с глаз долой. Чтоб и духу не было!”

И ушел назад, в Старищи, и своих увел.

Схоронили мы горемычного. А кто такой, откуда пришел сюда смерть принять, так в ту пору и не знали. Дней с десяток еще полицаи и прибывшие из Порхова немцы по лесам нашим рыскали, искали партизан, которые успели в ту ночь уйти. Да напрасно, никого не нашли, а вскоре подошло время, когда и фашистам, и прислужникам их начало пятки жечь: наши двинулись в наступление!

Полицаи, глядим, разбегаться начали, расползаться, куда ни подальше, спасаясь от расплаты. Сам Антонов, народ говорит, убрался на первых порах в Порхов. Там сначала он лагерь военнопленных охранял, потом перешел в гестапо… Жив ли, спрашиваете? Откуда мне, старой, знать… Только ежели жив, должны вы его найти. И найти, и с полна за того парнишку спросить. Полной мерой, слышишь? За все!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Больше месяца не был Зосима Петрович дома, устал, а вернулся из командировки – все еще спали – побрился, переложил из походной офицерской сумки в городской портфель собранные за время поездки документы и тихонько закрыл за собой дверь квартиры: пора на работу.

Вот и опять служебный кабинет на третьем этаже старинного особняка: предохранительные решетки на окнах, строгая, самая необходимая мебель. Прежде всего Зосима Петрович убрал в стальной сейф привезенные с собой документы и лишь после этого опустился в кресло за просторным, под зеленым сукном, столом. “Будто и не уезжал, – подумалось, – все, как было…” Но глаза и особенно руки не согласились с этой мыслью: глаза рассматривали, много ли почты накопилось на столе, а руки нетерпеливо разыскивали, нет ли среди пакетов конверта с ответным письмом профессора Михаила Дмитриевича Мальцева.

Буданов готов был к тому, что ответ может задержаться, и тем не менее отсутствие его скорее встревожило, чем огорчило подполковника: что с Мальцевым, почему молчит? Не заболел ли, не уехал ли из Ленинграда? А если уехал, то куда и надолго ли?

Гадай, не гадай, не узнаешь. Остается набраться терпения и ждать: не может отец не ответить на запрос о сыне.

Но следствие не могло ждать, весь ход следствия о давних преступлениях Антонова настойчиво требовал от чекиста неотложных, а главное, точных, детально продуманных действий. Сколь многое надо еще и выяснить и как можно точнее, детальнее установить! И Зосима Петрович с головой окунулся во всю эту кропотливую, как самая сложная шахматная партия, работу.

К концу дня на столе у старшего следователя лежало два готовых к отправке пакета: в Ленинградский областной военный комиссариат и в Комитет государственной безопасности Эстонской ССР.

В первом из них подполковник Буданов запрашивал подробные сведения о ленинградском комсомольце Валентине Михайловиче Мальцеве: был ли Мальцев призван в годы войны в Советскую Армию и когда; в каких частях проходил воинскую службу; когда, с какими заданиями, вместе с какими спутниками и в какое место во вражеском тылу был заброшен нашей армейской разведкой; длительный ли период находился на выполнении боевого задания?

Вторая часть вопросов относилась к послевоенному времени: есть ли сейчас в Ленинграде лица, вместе с Мальцевым находившиеся в тылу у гитлеровских оккупантов; что они показывают об обстоятельствах, месте и времени гибели Мальцева; можно ли установить адреса этих лиц?

И, наконец, последнее: не сохранилась ли в архивах военкомата фотография Мальцева В. М. И если сохранилась, – просьба безотлагательно прислать ее для приобщения к следственному делу виновников гибели юного патриота.

Запрос эстонским чекистам получился гораздо короче и лаконичнее. “Выясните, – просил Зосима Петрович, – проживает ли на территории вашей республики переселенец из деревни Старищи, Порховского района, Ленинградской области, Антонов Алексей Антонович. Если проживает, то где, чем занимается, какую работу выполняет в настоящее время. По возможности пришлите фотографию Антонова А.А.”

И вдруг представил, будто на столе перед ним уже лежит фотография Антонова: худощавый, пружинисто-жилистый, немолодой… Мрачный взгляд исподлобья – не зрачки, а уголья-иглы… Губы сжаты в узенькую, в змеиную полосочку – не рот, а капкан…

Так этого Антонова много раз и описывали, именно таким рисовали его многочисленные свидетели во время недавней командировки!

– Ничего, скоро встретимся, – негромко произнес подполковник, словно обращаясь к мысленному портрету врага. – Все равно я тебя найду. Как ни прячься – найду!

Нет в Эстонии – будет искать в другом месте, в тысячах других мест, и в конце концов все равно найдет! Но хочется, ой, как хочется найти Антонова как можно скорее…

…Через несколько дней поступил ответ из Комитета государственной безопасности Эстонской ССР. Вскрыл Зосима Петрович конверт, развернул бумаги и чуть не ахнул: с небольшой, размером в половину ладони, фотографии прямо в глаза ему уставился чуть прищуренный, исподлобья, настороженный и недобрый взгляд узкогубого, откровенно злого человека.

– Он! Конечно же он! Антонов!

Торопясь утвердиться в своей догадке, подполковник начал поспешно читать донесение эстонских товарищей. Да, на фотографии действительно изображен Антонов Алексей Антонович. Он действительно прибыл в качестве переселенца в город Йыхвы, в Эстонскую ССР, в начале весны 1945 года, незадолго до окончания войны. Но переселился не из деревни Старищи Ленинградской области, а, судя по справке, со Смоленщины, из района, полностью разграбленного и разрушенного немецко-фашистскими оккупантами…

Зосима Петрович недоуменно свел брови: “Неужели я ошибся? Неужели это всего лишь однофамилец “моего” Антонова? Но слишком уж многое совпадает у них…”

Он принялся читать дальше. Смоленский переселенец Алексей Антонов все время живет в городе Йыхвы, где работает инструктором-преподавателем столярного дела в местной школе фабрично-заводского обучения. Живет одиноко, без семьи, особенной общительностью не отличается и поэтому близких друзей у него нет. Руководство школы и профсоюзная организация характеризуют Антонова как опытного, старательного специалиста своего дела. К порученной работе относится добросовестно и за образцовое выполнение учебных заданий уже несколько раз получал поощрения. Единственный недостаток характеризуемого – его пассивное отношение к общественной работе школьного коллектива…

Откинувшись на спинку кресла, Буданов беззвучно рассмеялся:

– Ну и ну! Не человек, а писаная икона! И старательный, и добросовестный, и черт его знает еще какой! “Единственный недостаток”, а? Да он же из кожи вон лезет, чтобы казаться таким “добросовестным” и “скромным”, только этой “старательностью” и спасается от разоблачения!

Молодцы эстонские чекисты! Большущее им спасибо: более яркого и полного портрета притаившегося преступника не создать. Нет, Антонов Алексей Антонович, ты не тот, за кого себя выдаешь. Рассчитал хитро: живи себе и живи, пользуйся всеми благами проданного и преданного тобою народа. Так и до пенсии, и до почетной, “заслуженной” старости можно дожить. Но нет, не попользуешься, не доживешь!

Зосима Петрович приобщил поступившую из Эстонии фотографию к следственному делу старищинского полицая Алексея Антонова.

Наступила пора без промедления принимать какие-то определенные шаги по дальнейшему ведению следствия. Какие – подполковник знал, и все же решил посоветоваться с товарищами чекистами. Как бы не пронюхал мнимый переселенец, что им начинают интересоваться: пронюхает – поспешит удрать и опять начнет заметать следы. Допускать это, и особенно сейчас, когда следствие близится к концу, ни в коем случае нельзя.

Зосима Петрович захватил фотографию, сообщение эстонских товарищей и отправился к начальнику Управления КГБ. Тот внимательно выслушал подполковника, задал несколько уточняющих вопросов, наконец спросил:

– Что же вы предлагаете?

– Предъявить фотограию для опознания подследственному Алексееву, – не задумываясь, ответил Буданов.

– Так… А если он не опознает в этом человеке своего отца? По каким-либо личным соображениям не пожелает опознать. Тогда как?

– Вы считаете, что встреча с отцом не входит в расчеты подследственного? – спросил он.

– Совершенно верно. – Начальник кивнул. – И даже больше того: он всеми силами постарается избежать этой встречи. В таком случае…

– В таком случае придется мне еще раз съездить на Порховщину, к свидетелям по делу. Они, я уверен, не откажутся помочь.

– Сколько времени вам на это потребуется?

– Дней за пять – шесть управлюсь. А с Алексеевым поговорю сегодня же.

– Действуйте, – кивнул начальник, – желаю удачи.

И подполковник ушел к себе. Он старательно подготовил протокол опознания, пришив к бланку и скрепив служебной печатью три одинакового размера фотографии разных лиц, и среди них ту, что прислали из Эстонии. “Кого бы, – подумал, – пригласить в понятые?” И вспомнив, что только сейчас видел в коридоре двух водопроводчиков, ремонтирующих водяное отопление, отправился за ними, позвал в кабинет. После этого приказал привести подследственного.

Алексеев сел на предложенный стул, переплел пальцы рук так, что они налились синевой, уставился глазами в пол и замер, готовый ко всему.

– Вы полагаете, – словно продолжая недавно прерванный разговор, начал чекист, – что ваш отец Алексей Антонов скрывается где-то в Эстонии. Так или нет?

– Так…

– А где точнее? В каком городе или в какой деревне?

– Откуда мне знать? – Алексеев на миг вскинул и тут же опять опустил тусклые глаза. – Я же не переписывался с ним. Ни весточки не получал с тех пор, как он удрал…

– Охотно верю. – Буданов поднялся с кресла, подошел вплотную к подследственному, подозвал поближе и понятых. И, распахнув на столе перед Алексеевым протокол опознания, в упор спросил:

– Скажите, есть ли среди этих трех лиц человек, которого вы достаточно хорошо знаете?

Бывает так, что человек, неожиданно увидев ядовитую змею, в ужасе шарахается от нее. Так в это мгновение произошло и с Алексеевым: глянул на фотографии, дернулся всем телом, ткнул скрюченным пальцем в среднюю:

– Он! – Горло перехватило спазмой. – Он… мой отец.

– Посмотрите еще раз, внимательнее. Вы не ошибаетесь? Это действительно ваш отец, Алексей Антонов?

– Да, это его карточка…

– Товарищи понятые, прошу засвидетельствовать в протоколе опознание гражданином Алексеевым фотографии его отца. – А отпустив понятых, Буданов опять обратился к подследственному: – Был я недавно в ваших местах. В Малых Луках, в Хрычково. В Старищи заезжал. Говорил со многими: они вас помнят…

– Проклинают?

– А думаете, хвалят? Могли же вы, молодой и здоровый в то время парень, уйти, как многие другие, в партизаны, бороться с врагом, а вместо этого… – Зосима Петрович почувствовал, что выходит из рамок следствия и оборвал на полуслове, заставил себя говорить официальнее, суше: – Наши люди, гражданин Алексеев, не станут зря оговаривать человека, возводить на него напраслину.

Словно током ударило по нервам Алексеева, будто свет мелькнул в тусклых его глазах:

– Значит, я…

– Судить вас будут, – остановил его подполковник.[23]23
  Этот допрос происходил почти за год до издания Указа Президиума Верховного Совета СССР “Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.” Указ опубликован 17 сентября 1955 года.


[Закрыть] – Хотите знать мое мнение? Извольте: приговор суда в значительной мере будет зависеть от того, насколько полно и правдиво вы поможете следствию в разоблачении всех преступлений вашего отца.

– Да не отец же он мне! – вскинулся Алексеев.

– Об этом вы уже говорили. – Буданов опять сел за стол. – Но суд будут интересовать не ваши взаимоотношения с Антоновым, а разбой и кровавые преступления, совершенные им во время войны. Идите, Алексеев, и хорошенько подумайте. Только правду – большего мне от вас не нужно.

Подследственного увели.

Итак, Алексеев опознал на фотографии своего отца, местожительство Антонова установлено, и, стало быть, можно не ездить вторично на Порховщину, а завтра же испросить у прокурора санкцию на арест преступника. Но где гарантия, что Иван Алексеев не ошибся или не говорит заведомую, выгодную для себя ложь? Да, именно ложь: он ведь не знает, откуда эта фотография, давняя она или совсем свежая, жив ли отец и известно ли нам его местонахождение. Скорее наоборот: он надеется, хочет верить, что чекисты не смогут найти Антонова, и, думая так, все валит на отца, лишь бы выгородить, обелить самого себя. Может так быть? Вполне: привезем этого, который на фотографии, устроим очную ставку, а окажется – “Федот, да не тот”. Вот и опять оттянул время. С него что спросишь? Ошибся, и точка!

А ошибки не должно быть, ни в коем случае. Значит, на Порховщину придется ехать завтра же.

Второе: действительно ли Валентина Мальцева убил Антонов? Никто из допрошенных свидетелей лично убитого не знает, документов при нем не было никаких. Рассказывают, что ленинградский профессор опознал труп сына? Рассказывают. Но разве не мог он ошибиться? А показаний самого ученого у нас-то как раз и нет! Значит, надо набраться терпения, ждать, пока придет ответ профессора Мальцева, или, еще лучше, самому съездить к нему в. Ленинград…

От всех этих мыслей голова стала тяжелой. Чтобы как-то рассеяться, Зосима Петрович начал перебирать конверты вечерней почты: нет ли среди них столь желанного письма профессора? Наткнулся на служебный пакет из Ленинградского областного военкомата. Вскрыл, и – вот оно, наконец-то!

…К началу Великой Отечественной войны ленинградский комсомолец Валентин Мальцев только-только успел закончить девятый класс школы-десятилетки. Отец Валентина – профессор-лингвист Михаил Дмитриевич Мальцев ушел рядовым бойцом в народное ополчение. Мать и сестра успели эвакуироваться незадолго до начала вражеской блокады. А юноша, почти еще подросток, Валентин Мальцев не смог, не захотел покинуть родной город.

Снова и снова приходил он то в военкомат, то в райком комсомола, упрашивая и умоляя принять его в ряды защитников отрезанного от всей страны фашистской блокадой города пролетарской славы. Но “…мал еще, Валентин, слишком молод; подрасти, тогда посмотрим…”

Быстро росли и мужали ленинградские школьники в страшные, грозные блокадные дни. Вчера – подросток, сегодня – воин. Стал год спустя курсантом школы разведчиков и семнадцатилетний комсомолец Валентин Мальцев. А еще через несколько месяцев, в марте 1943 года, под фамилией Рощина вместе с тремя другими разведчиками был заброшен на самолете во вражеский тыл, в Порховский район, для выполнения специального разведывательного задания командования Ленинградского фронта.

Двое разведчиков вернулись. Остальные двое, в том числе Рощин, погибли в фашистском тылу. И последнее, что прочел подполковник Буданов в самом конце этого лаконичного, как официальное донесение, как служебный рапорт, письма: “По сведениям, полученным военкоматом от профессора Мальцева М.Д., труп его сына Мальцева Валентина (радиста-разведчика А.Рощина) покоится ныне в братской могиле в деревне Петрово, Порховского района, Ленинградской области”.

Все. Точка. Дальше лишь дата и неразборчивая подпись составителя этого “сугубо делового” письма.

Зосима Петрович понимал, что в деловых письмах не место ни многословию, ни отступлениям от существа дела. И все же не мог смириться с холодностью ответа.