Текст книги "Немцы"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Эбергард едва не рассмеялся.

На улице над собой Эбергард увидел звезду и, как по команде, написал Эрне: «Давай увидимся», и тотчас пришел ответ: «Сегодня, к сожалению, не могу», и ничего про «где», «а позже» и «почему», но зато «к сожалению»! – у него не хватило сил пережить без Эрны еще и эту приближающуюся ночь.

– Эрна.

– Привет, пап!

– Какие планы на Новый год?

– Не знаю.

– Мама сказала, ты не хочешь со мной?

– Я хочу с мамой.

– А я хотел с мамой и с тобой.

– Но это будет видимость. Вы же не вместе. И потом – это будет неуважительно к другому человеку.

Эбергард помолчал, долго.

– А за что тебе его уважать? За то, что кормит тебя? Растил? Больше любит, чем я?

– Он не бросил маму в трудную минуту. И любит ее.

И – заодно – дармовую трешку. Молодец!

– Содержание твоей головы прояснилось. Я не знаю, кто бросил маму в трудную минуту! Мы разошлись по взаимному желанию. Но ты – точно бросила кого-то в трудную минуту. Вырастешь – поймешь, – ничем Эбергард ее не купит, Эрны уже нет, вырастет, похожая на урода, с его словечками и осанкой. – Значит, этот Новый год с мамой, а следующий – со мной?

– Не знаю.

– Ладно, отдам тебе на выходных подарок для мамы на Новый год, положишь под елку.

– Не покупай ей подарок.

– Почему?

– Мне негде его прятать. И я у тебя его не возьму.

Следовало сказать про переходный возраст девочек, подростковую жестокость, глупость подростков, но Эбергард не сообразил что.

– Ладно. До субботы. Я приеду к одиннадцати. Будь готова.

– А что в субботу? – вот, она говорила, как мама.

– Мы едем в Орел.

– Нет, я не еду!

– Эрна, – не кричать, не отключаться, не рвать, что-то всё время должно существовать неразорванным между отцом и дочерью, – бабушке семьдесят лет, мы все готовились, все приедут. Бабушке очень важно сейчас увидеть нас вместе… Она неважно себя чувствует.

– Почему ты так поздно сообщаешь?

– Тебе разве мама не говорила?

– Ты должен учитывать мое мнение!

– Слушай, это – не обсуждается. Если я твой отец, а ты моя дочь и ты хочешь, чтобы так оставалось и дальше, мы – едем к бабушке.

В ухо корябнуло, простучало и следом вполз на пушистых паучьих щупальцах голосок Сигилд:

– Эбергард, – в четверть силы, с температурой «плюс», признавая, что здесь – святое, здесь я на твоей стороне, всё бывшее перед этим – ничто. – Я отошла на кухню, меня никто не слышит, – не сомневался – Эрна прокралась следом. – У нее в субботу рождественский бал.

– Бабушка не видела ее год!

– Я всё понимаю. Я объяснила ей. Я сказала: решать, конечно, тебе.

Это не может решать сам ребенок!

– Но мое мнение, она должна поехать. Пойми, это ее решение.

Лисий хвост метет по следам!

– Это не я! Это, кстати, твои черты. И зачем ты всё время давишь на нее? Вечно куда-то заставляешь с собой ходить. Эрна такая грустная после встреч с тобой, часто плачет. Почему нельзя перенести на другой день?

– Люди отпросились, взяли отгулы, съедутся со всей страны и – переносить… Ради чего?!

Сигилд погрузила телефон в тишину, словно сунула его в кулак, а сама повернулась спросить: что будем делать? – и:

– Она – категорически! – не хочет ехать в субботу. Для нее это особый бал. Ей сшили настоящее бальное платье! Хотя я считаю – она должна поехать и поздравить бабушку!

– Если она не поедет, я не смогу относиться к ней, как раньше, она больше не будет кататься со мной в Париж и Лондон!!! – да всё уже, станция опустела, над рельсами Эбергард остался один, кому там бормотал он… – в жизни он всегда оказывался не готовым, продуманно готовился, но – не к тому, что происходило на самом деле: обыгрывая его, происходило что-то другое.

– Я не знаю, что делать, Эбергард, – кажется, Сигилд радовалась.

– Хорошо. Бал, в субботу не может… Праздновать будем в воскресенье, я заберу ее в субботу сразу после…

– Ой, я так не хочу, чтобы вы ехали в ночь. Такие жуткие аварии…

– Тогда выедем в воскресенье утром, – с него сама по себе скручивалась серая оберточная бумага, рулоны, складки, углы и, не опадая, закрывала стены, глуша. Постоянный бумажный шорох.

– И сразу же в воскресенье домой? Не тяжело ей будет восемь часов в машине? В воскресенье… Что-то ведь у нас было в воскресенье. A-а, ведь мы записались к врачу!

– В воскресенье.

– Что-то мне не нравятся ее аденоиды, даже страшно куда-то ее отпускать, – и слышно – Эрна прошептала Сигилд: «Мы же собирались в воскресенье за подарками. Ну, мам! Мы же запланировали!» – и он поехал восвояси. Никому не нужна любовь. Живешь в уверенности, что твоя любовь нужна всем. Нужна всегда. Снег, но когда перемещаешься в машине – ничего зимнего; зиму, Новый год, дни рождения, праздники – всё отняла работа, машина и возраст… С беременной Сигилд они пошли за грибами, нашла белый: «Это лес мне подарил». У Сигилд был маленький, аккуратный животик, мячиком. Однажды стало плохо на эскалаторе и она упала на руки Эбергарду. Зиму обещали еще шестьдесят дней, а потом она должна уйти; поплевав за плечо, подув, он ехал, с мучением вслушиваясь в отчетливо раздающиеся звонки бывшей жены, – галлюцинация, преследующая его уже около года; с прилавка свесили ноги рождественские чулки, бегали друг за другом разноцветные лампочки по карнизам, на Синичьих горах ковшом светился трамплин и скелетно мигала какая-то елка, полосатые ленточки огораживали места падения сосулек, сугробы громоздились как проявление какой-то нездешней силы, не побиваемой ничем, – Эбергард смотрел в зад «мерседеса», летящего впереди, и думал: как легко убить. Удар клавиши. И меня. Снежный дым клубился в трапециях электрического подфонарного света, они поползли под землю, за снегоуборочной машиной, гладившей стены тоннеля вспыхивающим светом, наверное, и смерть похожа на тоннель: спускаешься, въезжаешь, ниже, пониже, и впереди уже нет света, а потом – выключают звук; и – они вылетели из-под земли.

Вот и обжились в чужом, в съемной, комнаты пропитались их взглядами и словами и обмякли, цвета и запахи, материалы уже неразличимы как цвета, запахи и материалы, а как одно – там, где мы просыпаемся…

– Что случилось?

Улрике – она улитка, носит его дом на себе, она умеет, она сможет посреди любых стен развернуть, устроить вот это… что ничего не страшно, ты не останешься один, красивая девушка улыбается:

– Добро пожаловать, – развесила по стенам распечатки проекта – их новая квартира, жизнь, – пойдем: столовая, круглый стол, он напротив кожаных диванов, белой кожи, пусть светильник – кораблем, окна до пола – они будут пить кофе над землей, в небе – круто! – Эрне ужасно понравится, да? Барная стойка – природный камень в гостиной, вот – мозаика, такой будет паркет, даже светлее… Знаешь, как называется ванна? «Любовная история». В форме сердца!

Выберет сама, съездит со строителями по ярмаркам и магазинам, чтобы не отвлекать, выберет то, что порадует Эбергарда, его дочь, их маленького; прикольная вращающаяся дверь в комнату Эрны – она открывается в обе стороны, она вращается, она вращается без шороха, после вращения закрывается плотно, гарантия на механизм пять лет – здесь нечему ломаться, такую дверь делают в Тверской области, но делают немцы, они следят за экологией…

– Эрна не едет.

Улрике ахнула, и быстро и крепко схватила Эбергарда за руку, словно он оказался на скользком краю, и обняла, он смотрел ей за спину: вторая ванная, спальня с овальной кроватью, гардеробная и зеркала, кабинет – он столько мечтал, как впервые пробежит по комнатам Эрна, что мечта эта окрепла и живет теперь дальше сама по себе, ничего не замечая. Эрны здесь никогда не будет, но вот – она всё равно бежит по комнатам, вот она кричит: «Папа! Здесь столько места…» – через семь дней начнет уменьшаться ночь, через шесть, пять, скользили по лицу невидимые отражения, Улрике говорила, говорила, говорила (Это не Эрна! Это мама ее! Эрна поймет! Никто не заменит отца!), Эбергард попросил: не говори со мной больше об этом или я прямо сейчас прыгну с балкона, лопается голова; посреди ночи, точнее – ночей, понимал он: едем без Эрны; ну да, он-то надеялся на общие воспоминания, но воспоминания рассеяны превосходящими силами противника и перестали выходить на связь – судьба воспоминаний останется невыясненной, да и существование их теперь вызывает сомнения; Эрна ему грубит, и если он перестанет с ней разговаривать, перестанет и она, хоть на всю жизнь. Не нужен. Его дочь не могла записать урода вместо отца в дневник. Его дочь не могла не поехать. Отец сказал: едем. Дочь должна ехать. Когда бы он ни сказал. Куда бы… Тем более – к его маме. Надо поехать, Эрна, ты что… Подумать о другом и заснуть, но пожар, пламя и любая дорога сворачивала сюда же… Он прощался, так больно это, со своей девочкой (она же была? не мог ошибаться он так! у него была дочь…), теперь от имени Эрна его отделяла не пропасть – Эрны, его Эрны, родной, уже не было нигде, она как-то кончилась; дочь бы скучала, звонила, бежала к нему, не писала б уродам «люблю очень-очень», ждала: когда же ты приедешь – приезжай каждый день! Не стала бы холодной. И пустой. Как ее мать. Ладно он… Но бабушка. Бабушка для нее… И для Сигилд… Не жалея сил, столько любви… Эрна не едет. Может, поймет. Позвонит завтра? Скажет (пусть хмуро): во сколько выезжаем? Он не похвалит: так и должно быть. Просто обнимет: здравствуй, всё прошло. Но не звонила завтра, до последней минуты – он ждал, а после и внутри осталось пламя окончательности, любимый человек умирал в его сердце, оставаясь именем, телом где-то жить, – он больше не любит Эрну, чужая, вот еще одна ночь, да пусть не приходит; если жизнь или люди заставят прийти, Эбергард спросит: «За деньгами? Деньги я пришлю курьером»; нет, он скажет: «Как хочешь. Мне всё равно»; нет: «Теперь уже не нужно. У меня нет времени для тебя. Надо жить для тех, кто этого достоин», это ведь не Сигилд, а Эрна сама не захотела с ним; он делал для дочери всё, она никогда не плакала, он одиннадцать лет – всё, что хочешь, и – бесполезно; Эрна не добрая (вот ночь той же зимой еще), променяла его на игрушки, одежду, предала; каждую ночь Эбергард писал ей одно, но ветвящееся письмо, чувствуя – он изменился, успокоился, если лед – это покой; больше не ждал звонка, не писал, не звал, он понял… Только не мог ничего поделать пока с нытьем под ребрами и бессмысленными надеждами всё однажды навсегда вернуть, сделать, как раньше, как-то чудом – выжить; так, наверное, старики надеются встретить еще раз девочку, увиденную шестьдесят пять лет назад на теплоходе из Новороссийска, дать ей знать о себе, хотя никто из них не объяснит, каким образом это может произойти. Во сне. В чем-то таком, всесилием напоминающем сон. Поэтому он думал: вот умру и… Вот в той стороне по ночам словно мерцала надежда, самое ничтожное желание человека – рассказать сон, случившееся чудо, зависящее от складок постели и питания на ночь, – он лежал во тьме, и увиденные сны выходили из памяти, как пассажиры из самолета, бегло и равнодушно взглядывая ему в лицо, не всех он успевал запомнить; однажды приснилась Сигилд, Эбергард обнимал жену (во сне Сигилд оставалась женой) в подъезде советского дома и шепотом молил: «Не обижайся».

– Этот Новый год встречу один. Хочу заметить – первый Новый год без Эрны. Это же не просто так.

Улрике поплакала тайком и уехала к маме; без пятнадцати двенадцать, открывать шампанское пора, он остался сидеть напротив телевизора, забыв вернуть убавленный звук, желания: не думать о плохом, чтобы жила еще мама, чтобы родился здоровым малыш, чтобы никогда не пожалеть, что встретил Улрике. Улрике пришла ночью, они смотрели на елку с дивана, как с берега, еще не двинувшись к подарочным коробкам.

– Ты должен воспитывать Эрну. Объяснять, что так нельзя.

– Как? У меня нет под ногами земли. У нее теперь всегда будет выбор.

– Ты не должен сдаваться. Встречайся с ней, приезжай в школу. Если бы Эрна хоть иногда, хоть на выходные приезжала к тебе…

Он работал, оплачивал электропроект новой квартиры, Улрике вечерами раскладывала перед ним образцы плитки, свитки обоев, неразличимые оттенки, кусочки «как будет», «когда сюда упадет дневной свет»; Эбергарда волновала и утоляла их близость, сладость любимого тела, но если он просыпался посреди ночи, не засыпал – только про Эрну. Он и днем думал только о ней. «Смотришь, как черви пожирают то, что было твоей любовью».

– Что?

Эбергард обнаружил себя в префектурском лифте.

– Да так. Стихи.

Возможно, Эрна отказалась от него от страха не существовать. Ее зачислила в живые любовь двоих людей, но любовь эта оказалась несуществующей и ей, Эрне, показалось, что живет она по ошибке. Хотя – сейчас много таких детей.

– Доктор наук, – Улрике показала на мониторе насупленную тетку в седых кудряшках, напряженно сжимающую пальцами карандаш, – лучший специалист по психологии подростков. Может, к ней? – но оказалась – ватная старушка с веселыми глазками и жеваными губами, попросила разуться – она принимала в игротеке, на мягком ковре, среди лошадок, медведей, зайцев – всего пушистого. Что бы ни говорил Эбергард из своего ночного, дневного, страшного – старушка радостно кивала: ага!

– Это называется «незавершенный развод». С бывшей женой вы боретесь за лидерство. Принципиальные оба! Психолог нужен вам, вашей жене и ее супругу – договориться, как распределить роли, чтобы девочке было лучше.

«И окажется: девочке будет спокойней без меня».

– А почему Эрна…

– Девочка в этом возрасте отходит от семьи. Для нее главное теперь – мир! И ответы на «какая я?», «кто будет со мной дружить?», «с кем хочу дружить я?», «против кого я?». Говорите с ней о моде, фильмах, оценивайте ее, пусть ей приятно будет с вами видеться… Будьте гибче. Не отдают на выходные? Ничего страшного! Попросите: нарисуй что-нибудь для меня!

– Но ведь она…

– Она избегает вас инстинктивно. Вы всё время ею недовольны, вы в конфликте, в своей обиде. Нельзя ей мстить. Вы же миритесь с недостатками друзей…

Собеседников, особенно впервые встреченных, Эбергарду часто хотелось пнуть ногой.

– Она может считать виноватым вас. Или маму. Но в этом себе не признается: как она может упрекать маму? Ее вранье – защита, девочке надо выжить, найти отдушину, то, что приносит радость. Отсюда потребительство, желание получать всё, что возможно… Конечно, есть опасность, что на этой почве разовьется поверхностная личность… – Но доктору наук всё равно. – А вам доставляет удовольствие ее видеть?

Как на это быстро ответить? Это удовольствие? Нет. Какое-то оправдание. Но и тревога: какой Эрна стала? Увидятся ли они еще? Не чужие?

– Ага, – старушка словно что-то подметила у него над бровями, какое-то юркнувшее в волосы насекомое, – вам нра-авится иметь распланированное будущее.

Он подумал: ну и что. Каждому человеку хочется, чтобы завтра его ждали люди, которых он любит. Даже если они не приближаются, то пусть и не отдаляются. Вот ответ: он очень спокоен, когда Эрна рядом.

– Понимаете, – у старушки кончались слова для него, – вы всё время находитесь в одной точке. Вы всё там же.

«Ну да, я ее жду. Я не хочу без дочери. Хочешь сказать: Эрна ушла, можешь не ждать?»

Эбергарду казалось: доктор наук не всё понимает, не до конца, в нерусском телефонном номере не хватает еще ноля или плюса в начале, налегания на дверь при втором повороте ключа, не досчитанной лекарственной капли, его упущение; а, вот это:

– В дневнике, в «родителях» написала не меня, а…

Она догадалась:

– Так вы считаете девочку своей семьей?

– Я не считаю. Так и есть.

И старушка наконец-то, как он и хотел, поняла всё, с таким радостным удовлетворением качнулась ему навстречу:

– Ага-а, вот оно в чем… – решив задачу, вышаривая в сумке меж потрохов чью-то визитку, – вы пытаетесь жить на две семьи. В этом случае в первую очередь нужно лечиться вам. Я вас направлю к очень хорошему психоневрологу – за полгода приведет вас в норму. Вот телефон. И – спорт! Отдых! Побольше положительных эмоций. Двести долларов.

– Что?

– Моя консультация стоит двести долларов.

Марианна помахала слабой рукой от гардероба, она стояла в новой шубе, добавив себе неудачной раскраской пять лет, – везет в мэрию важный пакет? – как заразная, махала ему: проходи, уходи, не подходи – еще издали доложила:

– И я – всё. На свободу!

– Что-то случилось?

– Да. Не все выловила из рассольника огурцы, – она прикрыла ладонью задрожавшие губы. – Но ничего… Отдохну полгодика. А после майских монстра снимут. И вернусь. – После этих, не Эбергарду первому сказанных слов (за тем и пришла, нарядилась и стояла у гардероба) она зарыдала с похоронной последней силой, так, что за буфетными столиками стихли, оглянулись милиционеры на проходной и посетители, ожидавшие лифты; Эбергард обнял ее. – Человек, которому я желаю зла, всегда умирает. Таких уже было два. Думала в управе какой пересидеть, к твоему Хассо… а он – ка-ак шарахнулся от меня, а я – столько для него… И для всех. И теперь – ни один! Никто! Даже не подходит! – Эбергард гладил ее спину, похлопывал, заново гладил и почувствовал, как вдруг выпрямилась она и проглотила рыданья. – Ох, тебя увидели. Ты-то зачем подошел?

– Кто там?

– Помощник его прошел, морда…

– Ну и что?

– Ты не знаешь. За всеми смотрят, про всех собирают и сразу – ему – докладывать бегут. У него же мания. Все подставить его хотят. Все готовят провокации. Все виноваты, он – никогда не будет виноват, – еще постояли, так обыкновенно люди расстаются навечно. – Ты-то хоть будешь мне звонить?

Он нехотя, неуправляемо, как задувает ветер или начинается снег – сам по себе – вспоминал, как расписывался с Сигилд, стоял в загсе, что рядом с кинотеатром «Форум», слушал самые обыкновенные слова пожелания счастья и предостережения, напоминания о каких-то важных вещах, мама смотрела из щербатой шеренги приглашенных, сердце колотилось, на голове жениха располагалась нелепая прическа… как еще раньше ездили за кольцами в магазин – купили и зачем-то сразу же беззаконно надели и не знали, куда деть потяжелевшие руки, выросшие, тревожные, другие – с каким-то всем очевидным, беременным значением сжимавшие автобусный поручень; все встречные смотрели на кольца, оборачивались, замечали так, что тяжело было идти, руку опустишь – в ней нарывающе ломится кровь, приехали домой и кольца с благоговением сняли и уложили в коробочки… а вот если завтра Сигилд собьет машина – пожалеет он? И свою юность? Заскучает по тому, что никто, кроме нее, знать не может? Показалось – да. Да. Эрна не звонила, проходили выходные, зима, его день рождения и ее – и он не звонил; двенадцать лет его девочке, первый раз не поздравил, где сейчас она? – всё, выходит, всерьез – Эбергарда забывают, и он забудет, отвыкнет, еще посмотрим, кому не сейчас, потом будет больней, он не станет побираться, когда-то «потом» его может и не быть.

– Есть вопрос. – Звонил Хассо, первый раз за две пятилетки без «поехали к бабам, нам уже простыни греют»; в ресторане «Крузо» официантки ходили в обрывках леопардовых шкур, на крыше бунгало торчало чучело обезьяны. Жираф качал своим подъемным краном… Бабочки тропиков…

– Где Фриц? Где Хериберт… – Хассо попросил графинчик водки и показал на пустые стулья: – Конец семье!

Эбергард устало, словно нагрузился мешками с цементом, наблюдал, как в ресторан входят дамы, гордящиеся своими шубами, – отдают в гардероб, как на выставку, отпускают нехотя и тревожно, как дочерей-невест в гости на дачу к какому-то новому мальчику, взявшемуся ну буквально ниоткуда.

– Префект приезжал ко мне, на район. Балин, – сокрушался Хассо. – Слышал же, прорыв трубы диаметром девяносто. Под Севастопольским мостом уже озеро… Телевидение. Девять вечера. А нашему мэр позвонил и вставил: городские службы на месте, а где префект? Я подтопал – наглаженный, без головного убора, доложить. Население смотрит, районные советники… Только представился, монстр уже заорал: что делает здесь глава управы?!! Надевай сапоги и иди по району! Смотри! Нет ли еще аварий на коммуникациях! Телевидение всё снимает. Я ботиночки свои на меху скинул, – Хассо еще раз осмотрел блюдо с устрицами. – Точно не будешь? Сапоги у коммунальщиков взял и – похерачил.

– Куда?

– Куда я мог пойти? – обиделся вдруг Хассо. – Что за дебильные вопросы?! Прямо через поле, по колено, в сторону гаражей, туда, на огни, через ямы, к новым домам на Радужной… Шел и по сторонам смотрел – нет ли где повреждения коммуникаций!

– Радужная разве твоя? Я думал, Верхнее Песчаное.

– А какая ему на хрен разница? Он же не понимает, что мой район по ту сторону моста. А мне идти больше некуда было, чтобы он видел… Думал, ноги отморожу и сдохну. Боре Константинову и Загмуту велели «подумать о будущем». Пишут заявление. В райкомземе Жмуркова сняли.

Эбергард понял: про опеку, Викторию Васильевну Бородкину сегодня не поговоришь.

– У тебя как? – так полагалось: сперва друг рассказывает задушевное о себе, затем слушает друга, как у него. – Как дочь? Хреново, брат, – Хассо умело уплотнял, не оставлял пауз для ответов, опыт – столько встреч с населением! – Задолбал ездить куратор из окружного ФСБ…

– Толстенький такой…

– Да. Тот, что на дне рождения тамадой… Приезжает. Без звонка. Садится. Голову вот так опускает: ох, и грязи на тебя… Столько грязи… Я говорю: что такое? Он: столько грязи… Налей, что ли, стакан. Он – только виски. Не уходит: столько грязи. Еще плесни. Опять приезжает: сколько же на тебя грязи собрали… Налей, что ли… Я говорю: хоть о чем? По конкурсной комиссии? Подготовка к зиме или, – Хассо пооглядывался, – по квартирам? Он свое: столько грязи… Давай, что ли, пообедаем. Рестораны выбирает самые дорогие. И – кушает хорошо. И сто штук евро взаймы попросил. Какая может быть грязь?!

– Может, жкх?

– С жкх я всё, – Хассо подкатил глаза, к небу, – до копейки, – и неубедительно закончил: – Если там что и прилипает… Так… мелочовка, – и стряхнул с пальцев какую-то незначительную бриллиантовую пыль и, как от запаха гари с кухни, напрягшись, вонзил руку под пиджак, к сердцу – телефон. Следом, точно сговорившись, зажужжал и заелозил меж салфеткой и рюмкой мобильник Эбергарда, мигая: «Сигилд»! «Сигилд»! – он быстро поднялся и унес свой разговор от начавшегося разговора Хассо.

– Ты должен давать больше денег! – раздавил большим пальцем ненавистный голос, неуязвимо, без «вот тварь!», без «ты же вышла замуж, почему я должен?!», он – другой.

Хассо также уже переговорил и, словно внезапно проголодался или узнал о предстоящем путешествии, для которого потребуется запас белков и углеводов, сосредоточенно разделывал рульку, отпуская вилку лишь ненадолго, чтоб подцепить клок квашеной капусты.

– Кравцова уволили, – вот что он заедает, страх; Хассо показал: ты тоже рубай, шамай, когда еще придется. – Привезли заявление, чтоб подписал, в реанимацию, где его жена помирает.

– Монстр обещал его год не трогать.

– У них времени мало, Путин мэра вот-вот… Надо успеть! Кравцов меня в девять пятнадцать с Игорем Стариковым из Ново-Ездоцкого вызвал, как самых близких: остаток на счетах, давайте подумаем, как… Я говорю: сбросьте нам на порубку деревьев, а мы тридцать процентов откатим, а в десять ноль-ноль морда позвонил в бюро пропусков: все заявки Кравцова аннулировать. Кравцов рванул в больницу к жене и сам думал залечь, ему туда бумагу и ручку подвезли, подписывай, или завтра заходит проверка контрольно-счетного управления.

– А я?

– Что?

– Я же носил Кравцову.

– Не дергайся ты, они тебе сами скажут.

– Может, мне самому к монстру…

– Если разговор получится, скажи: есть подрядчики по моей теме, на сумму такую-то. Готовы соответствовать, – Хассо раздражали затруднения Эбергарда, своими ногами ходи, ничто не должно отвлекать его от главного – в префекты! – А лучше не лезь.

Поставят нового куратора – пусть он порешает. А по моему вопросу? – только со стороны могло показаться, что разговор их плутал и прерывался, не держался на стальных натянутых тросах необходимости и взаимных расчетов.

– Я узнаю, – есть ли «грязь» и у ФСБ на главу управы Смородино?

Приемная зампрефекта Кравцова оказалась пустой, и видно, что – окончательно, словно Кравцов переехал с четвертого этажа, умер или только вчера ушел в отпуск; идиотка Лидия Андреевна весело отвечала на каждый звонок:

– Да нет, с чего вы взяли? На месте! Вот только приболел вчера, а так – работает Михал Саныч, – она одна ничего не знала.

Кравцов молчал, страшась что-то выпустить из себя; на столе иконки и фото любимой стояли, как прежде, но тесней, чтобы, съезжая в выходные, ничего не забыть. Размеренно лазил рукой в отросшие рыжеватые космы за ушами, поправлял, гладил, словно там что-то зрело или ему прописали почесывания заушных областей; так бы делал и дальше, но, заметив Эбергарда, вынужденно взялся за ручку, а другой рукой за бумагу и замер, утвердившись меж привычных якорей, примагнитившись.

– За февраль, – Эбергард показал пакет и переправил его под столом, подпихивая ногой, Кравцову. – Я пораньше, чтоб вы могли… Там, – чтобы монстр понимал: Эбергард «соответствует». – Мне что посоветуете?

– Тебе, – Кравцов слегка удивился: что это он? С какой стати зампрефекта должен в такой день говорить о какой-то такой малости? – Что тебе? Придет на мое место нормальный мужик, ты с ним сработаешься. Придет дурак – кто же ты будешь, если его не переиграешь, – так при увольнении на каждое «возьми с собой» отвечал префект Д. Колпаков и так уже десять лет говорили увольняемые все. – Но к монстру, – вот об этом Кравцов не таился, голос потерялся, смешался с пенным шипением ярости, – не суйся. Каждого уничтожает. Топчет. Ненавидит людей. Мы ж как привыкли – делаешь хорошо школьную программу, будет тебе и внешкольная. А у него – только внешкольная, только это, – Кравцов показал пальцами «деньги». – Но этого, – он опять показал, – ему мало. Ему надо еще и людей жрать. Нас пожрет – своих начнет. Ты с ним не сможешь…

– Не уволят его?

– Сидит как пришпиленный на делах Лиды, а сейчас ничего другого не нужно, последние дни…

– Михаил Александрович, уже сколько лет – последние дни…

– Я не жалею. Я покидаю «Титаник», дальше плывут без меня! – и так говорили все; заместитель префекта старел, потухал, худел, обрастал тополиным неухоженным пушком и щетиной, дальше без неба, под плитой, больно смотреть, как копошится он там во тьме (не он, а зашевелившаяся мумия, собранное врачами из… возвращенное из… поднятое с… подобие) и устраивается как-то жить дальше среди насекомых и бледных, вмятых побегов неузнаваемых растений, без солнца; Кравцов говорил вниз, кому-то устроившемуся у него в ногах, пакету «за февраль» с откатом. – Я-то устроюсь. Жалко только времени. Нужно время, понимаешь, чтобы на новом месте, – о чем прежде всего думал каждый, – чтобы выстроить схему.

Эбергард не слушал, читал сообщение Сигилд: «Эрна с классом едет Варшава – Берлин – Амстердам – Париж, не хочешь дать денег на путевку и личные расходы?» – «Нет»; звонок догнал его уже в коридоре:

– Тебе наплевать на дочь?! Да? Живешь в свое удовольствие? Никакой ответственности! Да денег можешь вообще больше не давать! Чтобы я… Не выпишешься из квартиры – Эрну больше никогда не увидишь – я сделаю так! – Она подождала: подождала радующих ее вспышек, плевков керосина в собственное пламя, страданий, задыхающегося голоса и раздраженно спросила в молчащую пустоту: – У тебя есть ко мне какие-то вопросы?

– Нет, – вопросы Эбергард накопил только к самому себе, и – следом эсэмэс от Эрны, первая за недели, месяцы и – о чем? «Почему не хочешь давать денег на поездку?!» Отвечать – не отвечать? И всё-таки ответил: «Потому, что не чувствую твоей любви» – двенадцатилетней девочке он ответил так и ответа не ждал, кончилось; всё, что касалось Эрны, – вымерло внутри, ему показалось – больше не заболит. Что произошло? Порезался обидой до крови и перестал скучать. Всё, что мог: будил Эрну болью, пытался вызвать недоумение и тоску, обратить внимание на потерю отца – ничего не заметила. И теперь он чувствовал: не хочет говорить с Эрной. Не хочет обслуживать. Оставался вопрос: любит он ее? Любил? Или с дочерью у Эбергарда произошло всё то же самое, что с ее мамой, только намного быстрее?

Фриц устроился – редеющие префектурные старожилы, избитые тарными пульками, постановочно освещенные жестяные зайцы-барабанщики и медведи делились этой вестью с радостью, словно обреченный Фриц испытал на себе сверхновую рискованную вакцину и – выздоровел совершенно, хоть и потерял половину веса и волосы все, потенцию и зубы, – теперь у всех, кому грозит чума сиреневых штампов в трудовых и окончательных страшных разговоров, есть надежда что-то такое проглотить, дурно пахнущее выпить и всё-таки вынырнуть с задыхающимся стоном из-подо льдов, в какой-то дальней полынье, пугнув тюленей и нерп.

– Без секретаря, – в кабинет поместился только Фриц, скромный, списанный из застойной гвардии стол, Эбергард, чайник и две коробки «листовой бумаги для офисной техники». – Визитки еще не сделал, – вице-президент в болтливой, рожденной безрукой и одноногой, инвалидной ассоциации муниципальных образований – ей подтирали текущие унитазы… Фриц… Человек (упившись на встрече белорусских побратимов в прошлом году), сообщивший официантке ресторана «Милостивый государь», что может лично проинвестировать строительство двадцатидвухэтажного монолитного дома… – Боится меня, – то есть матерого, ведомого старшими, неслучайно поставленного «вице» боится президент ассоциации, понимая свою скорую участь. – Не подпускает никуда, – да там бюджета девять миллионов (Эбергард, собираясь в гости, поизучал), и одному-то не напилишь на приобретении моющих средств и закупке галогеновых ламп! – Вчера пригласили на правительство. Левкин как-то раскованно себя вел. Пространно выступал. Что не любят, – чем еще оставалось хвалиться, о чем говорить? – ясно: Фриц с утра уже поизучал астрологические таблицы на сегодня, и больше занятий не оставалось. – У мэра, – сообщалась великая тайна, все уволенные, униженные, сниженные, уничтоженные не только переселялись под кепку, в мозг мэра, но и даже начинали управлять в нем течением мыслей по некоторыми извилинам, – есть настроение перераспределить полномочия и бюджеты управ в пользу муниципалитетов, смекаешь? – Фриц энергично покачал головой, он слышал марш, сводные духовые оркестры. – Пер-спек-ти-ва не хилая, да? Ну и сейчас проблематика, – он вдруг взглянул обозленно, тесная обувь что-то терла до крови. – Ведь надо как-то гармонизировать отношения между управами и муниципалитетами, чтоб не возникало конфликта интереса… У тебя есть какие-то идеи в этом направлении? Скоро наш вопрос на правительстве, с меня требуют новые идеи!