Текст книги "Немцы"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Надо как в Западном Дергунцево.

– Та-ак, – Фриц живо распахнул явно купленную за собственные деньги рабочую тетрадь в мягкой коже и избавил от колпачка ручку с золотым пером размером в березовый листик.

– Вот в Западном Дергунцево достигнута гармония, уважительные и конструктивные отношения местных органов власти и местного самоуправления. Каждый понедельник, утром…

Фриц подогнал к перу чернил, насупился и принялся записывать.

– Руководитель муниципалитета приносит главе управы план работы на неделю районного собрания. Без формальностей – глава управы ведет его в комнату отдыха, сам заваривает чай с лимоном, сам наливает чай руководителю муниципалитета…

– Че, серьезно?! – замер: такого не знал!

– И пока глава управы знакомится с планом, руководитель муниципалитета у него отсасывает. Я ни разу не слышал, чтобы в Западном Дергунцево муниципалитет и управа спорили, кто главней – никаких амбиций, только интересы общего дела!

– Еще идеи есть? Какие-нибудь другие.

– Поднимите на правительстве вопрос об использовании молодыми специалистами ипотечных кредитов для покупки должностей. Ну нету у выпускников вузов необходимой суммы! Пусть вносят десять процентов, на остальное берут ипотечный кредит под приказ о назначении… Во власть придет грамотная молодежь, владеющая современными средствами коммуникаций, избавленная от родовых пятен советской системы!

Фриц вырвал из блокнота испорченный листок:

– А ты знаешь, за сколько монстр продал мою должность? Триста шестьдесят шесть тысяч евро.

– Что это сумма некруглая?

– А обилие шестерок тебя не смущает? И первая тройка? Тройка – это ведь шесть, поделенная на два… Видел я тут… – словно выключили свет, провалился пол и друзья взглянули друг на друга в подвальной тьме, над журчанием течений, поблизости от мест, где и происходит то, что на самом деле, и Фриц, как всегда, неприятно приблизил лицо, – Твоего нового куратора. Согласован на место Кравцова. Гуляев. Алексей Данилович. Генерал-майор КГБ. Президент федерации бадминтона. Последние места работы – заместитель директора Третьяковской галереи, управляющий делами министерства природных ресурсов.

– Сколько лет?

– Под шестьдесят. Такой, знаешь, генерал – ля-ля, баня, пиво, волейбол, пять раз причесаться за день, «у офицера, если не выпьет за женщин, день прошел впустую».

– Думаешь, человек монстра?

– У монстра не бывает своих. Подтягивает или бандитов, чтобы деньги принимали, или отставников, чтобы на них всё валить. Но поглядел я на твоего Гуляева, – Фриц помолчал, показывая, что еле сдерживает веселье, – большой любитель природных ресурсов. Очень интересуют его потоки. Финансовые. Хочешь ему понравиться, прояви свою ненависть к черным и евреям.

– С порога и начну: извините, Алексей Данилович, что опоздал, наставили чернозадые своих лотков – хрен проедешь, и жиды носятся на своих «мерседесах»!

– Написал в «увлечениях» – коньяк, охота. Эбергард, а у тебя есть увлечения?

– Секс в автомобиле.

– Как с дочкой, Улрике, мама? Ну, ладно, много есть вопросов, которые хотелось бы обсудить, но это не представляется возможным.

Главней тот, кто первым обрывает разговор, тот, кто отмеряет время.

В ежедневном «несделанное» по утрам он видел «Хассо – ФСБ?», но ждал случая, попутной машины – срочные дела и неплановые встречи стоят дороже – и дождался: начальник РУБОПа Леня Монгол объявил защиту докторской; Эбергард оплатил печать ста пятидесяти приглашений в красных конвертах, перевязанных золотыми бантами, пачку визиток из бересты с золотым «доктор юридических наук», поздравительный плакат и жирную гусеницу из разноцветных шариков на вход, чтобы не тратиться на подарок, – гуляли в Ленином ресторане «Друзья-товарищи» на пересечении Жуковской и Налбандяна, открытом после ремонта, – Леня Монгол своей рукой нарисовал проект, затем перерисовал, еще дополнил, дополнения отменил, отменил отмены и пробовал еще, шатаясь от первого же случайного мнения, увиденного в кино или рекламе, – ремонт, как всё в его жизни, Лене Монголу за добрые дела делал бесплатно мир, состоящий из «друзей», и Леня увяз в безнаказанном творчестве, ему понравилось, увлекся, терял веру в себя, хотя винил исполнителей (армян сменили сербы), и сам уже не знал, как выбраться, – и вот (Эбергард приехал за час до праздника, подстерегая минуту для разговора) самобытный дизайнер водил по ресторану пятерых господ в костюмах, говоривших больше, чем килограммовая декларация о доходах, и показывал завитки на колоннах, мраморные виноградные листики и кисти, барельефы с античными военнослужащими, обращая внимание на с виду обыкновенные деревянные пластины, привезенные, между прочим, из Африки, и то нужное нашлось только с третьего раза, остановив всю экскурсию точно под люстрой, похожей на юбку перекормленной балерины, усыпанную бриллиантами, для какого-то особого, долгого пояснения; в двух господах Эбергард опознал генералов из убэповского главка, остальные, с роскошными кавказскими бровями и рано обозначившейся плешью, украдкой озирались как-то кисло, словно в поисках источника неприятного запаха или подло леденящего по ногам сквозняка, с выражением: «Так вот на что ушло наше бабло…» Эбергард походил за экскурсией в почтительном отдалении, наручных часов, цепи на груди или перстня, соответствующих этой компании, на нем не было, своевременно подал в помощь Лене Монголу два воспламеняющих вопроса («Откуда, говорите, мрамор везли?» и «А кто же придумал всю эту красоту?») – пламя в топке пыхнуло с новой силой, паровоз дрогнул, загудел и потащил дальше вагоны: бар, кухня и личный кабинет с небольшой такой сценой и бильярдную в цоколе, где восемнадцатилетняя чемпионка Москвы по бильярду, с высоко открытыми черноколготочными ногами, готова налечь на стол и показать, какие штуки выделывают кий и шары. Эбергард отцепился и медленно выкатился на веранду, где и застыл, проскрипев колесными парами, не осмеливаясь погрузиться в рыжую кожу диванов и кресел, – также, боясь осквернить, маялся стоймя бедняк – невысокий очкастый дедушка в зимних, не вполне сияющих ботинках, на которые он беспокойно поглядывал, зная за собой слабину; вдвоем с дедушкой они и маячили на веранде, пока не выбежал Леня Монгол в поисках тишины для приема поздравлений по телефону; доктор юридических наук трогал, разглаживал листья, стволы и цветы кадочных насаждений – всё живое! – и показательно улыбался, словно собеседник мог его видеть, кивал, жмурился, казалось, на затылок Лене Монголу струилось ароматическое масло для успокоения, бодро откликался:

– Принято! Так точно! Есть «так держать»! Разрешите исполнять?!

Леню Монгола уже подпоясали подаренной шашкой, на голову нахлобучили папаху с красной лентой наискосок поверх двуглавой самодержавной кокарды. Эбергард двинулся к герою – не спеши, несрочное дело, так, на веранде возле фуршетных столов наросли гости, ряженный в полковника милиции пучеглазый артист с отсутствующей шеей обследовал прибывающих металлоискателем, обнаруживая в сумочках дам детские соски, а из внутренних карманов мужских пиджаков вытягивая белые бюстгальтеры с кружевной отделкой, – публика хохотала и выстраивалась перед припадавшим на колено суетливым фотографом, совершенно не замечавшим нескольких серьезных господ, предусмотрительно подославших к нему насупленных «помощников» с «вон тех не фотографировать, услышал меня?!»; залитая загаром певица Ирина Коростелева в прозрачном платье (в жизни ростом полтора метра! – и где же та грудь? – да там вообще нет груди! – во врет телевизор!) рассаживала, заглядывая в двухстраничный печатный список гостей с рукописным хвостом.

– Ни хрена себе, – восхитился Эбергард, как только Леня Монгол опять заметил его, – Коростелева!

– Подарок друзей.

– А это кто? – Эбергард показал на дедушку в зимних сапогах – тот так и стоял в углу веранды, не приближаясь к напиткам и закускам, словно ждал автобуса или другого какого-то вида городского транспорта, что проходит через веранду и его заберет.

– Диссертацию мне писал, – Леня Монгол сам словно только что его вспомнил. – И первый-то раз – провалил. Я, честно говоря, думал его… Закопать. Как меня отговорили?! Юрий Александрович, да не бойся, садись, рубани салатиков!

– Вы у нас… – певица Коростелева нашла в списке и усадила Эбергарда прохладной рукой напротив Муджири, хозяина универмага «Райские вершины», усмехнулась его восторженному:

– И танцевать будете?

– Может быть, буду.

Ни один мужчина не молчал, все пытались запомниться. Так странно – он знает Коростелеву уже столько лет, а она с Эбергардом не знакома!

Ничего не ел потому, что дородный, медлительный и капризный, переживший четыре шунтирования Муджири кушал очень изящно: накалывал вилкой нужный кусочек, заворачивал его в нужный листик, обмакивал в одну плошку, в другую, откусывал с нужного бока и придирчиво жевал, проверяя на подлинность наслаждение; знал про каждое блюдо: как называется, из чего делают и как правильно есть – Эбергарду оставалось только щипать лаваш и разглядывать добавленную к ним за стол даму с нарисованными бровями в траурно-черном платье, глубоко открывающем вялую грудь; запястья дамы обвивали браслеты, в ушах качались золотые бубенцы – бывший судья Востряковского суда Верка Братищева теперь работала на какого-то рейдера; официант нагнулся к ее застывшей белокурыми волнами и острыми всплесками прическе, что-то подробно и почтительно перечисляя, но ответ получил краткий:

– Водки!

Переодевшись медсестрой, Коростелева два раза спела и понесла микрофон от стола к столу (Леня Монгол подсказывал, кому прилично «дать слово»); скоро, исчерпав общепонятные «ректор государственно-статистического университета», «председатель правления банка „Возрождение и преодоление“», «генеральный директор авиакомпании „Сибирские крылья“» и перейдя к весомым и ясным немногим «друг», «большой друг виновника торжества», «уважаемый человек из высокого дома», «человек, который работает на самом-самом верху рядом с самым-самым сильным человеком», обойдя половину, Коростелева еще раз переоделась, оставшись в одних колготках, и с чувством сказала, что споет лично для офицера и ученого Леонида Успенского и его друзей, он идет с ними по жизни и:

– Им принадлежит весь этот мир!

– Прирезал я еще лесок, полгектара к даче, – Муджири давно уже рассказывал, никогда не улыбался, казалось: плохо всё, но терпит, – расчищаю пока. Дочери-то я построил на Екатерининской пустоши, рядом с полем, что, говорят, Медведев выкупил. Знаешь картину Шишкина «Рожь»? Вот это поле…

– У нас еще гость, – объявила Коростелева, отдышавшись, Леня Монгол ей подсказывал, сам путаясь, на ухо, – гость дорогой. От префектуры Восточно-Западного, вернее Восточно… В общем, от – префектуры! – Леонида Павловича поздравляет Гуляев Алексей Данилович, заместитель префекта!

Никто не оборачивался (зампрефекта – мелочь), соединялись рюмки, решались вопросы, официанты прочитывали мысли и конькобежно скользили по коврам – Эбергард следил за микрофоном, микрофон понесли за стол, где довольно напряженно праздновали люди из Генпрокуратуры и таможенного комитета в продуманном соединении с красными мордами – тяжеловесно-тучными предпринимателями. За этим столом не смеялись, почти не ели, два особо выделенных официанта отбегали лишь за каким-то редкостным травяным отваром, вазочкой меда или самым обыкновенным ржаным сухариком (ну, есть у вас – самый обыкновенный-преобыкновенный, ну просто ржаной сухарик? господи – ну просто подсушенный черный хлеб, один ломтик? – и каждый предложенный сухарик оказывался недостаточно обыкновенным) – молчали за этим столом тяжело, ощущалось: самое меньшее – двое из гостей уже когда-то встречались за столом, по разные стороны, в исключительно неприятных обстоятельствах, оставивших на память одному из них четыре имплантата в нижней челюсти слева и суммы по тогдашнему курсу. Особенно суммы. Из-за этого стола и поднялся новый заместитель префекта Гуляев, вот он – поджарый пожилой юноша, над низким лбом аккуратный зачес справа налево, семидесятые годы, плакаты, хоккеисты, космонавты, комсомольцы, БАМ, лицевые морщины, заработанные улыбками и неудержимым хохотом над анекдотами первого секретаря парторганизации, смешливые ямочки на щеках – с выражением и трогательной искренностью Гуляев зачитал «адрес» из красной папки – Леня Монгол, не выпуская бокала, вытянулся, шутовски подровнял носки и втянул пузо, ближайшие похлопали, – пожиманье руки, Гуляев за что-то коротко извиняется, покаянно показывая ладони, – такая незадача, позор, префектура – без подарка! – Коростелева запела «Это любовь пришла за тобой, это весна постучалась…», Леня Монгол двинулся вдоль разнообразно качавшихся затылков, опять приклеив к уху мобильник, а Гуляев (Эбергард уже отодвинулся от стола, чтобы легко подняться, будто потанцевать, скрыв суету и страх) – Гуляев, не садясь, застегнул пиджак, кивнул соседям: обидно, как обидно, такой стол, такие люди, но вот приходится, необходимость… – и, огибая препятствия, заготовив правую руку и лицо, если нужно будет сигнализировать Лене Монголу «не надо, не выдумывай, не провожай! Занимайся гостями! Еще раз поздравляю и – празднуйте!» – и окраинами, за стульями, вдоль бревенчатых и каменных стен выбрался за двери, нащупывая в карманах номерок, к гардеробному зеркалу, возле которого уже открыто и просто улыбался Эбергард:

– Добрый вечер, Алексей Данилович! Хотел представиться. Руководитель окружного пресс-центра Эбергард. Ваш подчиненный!

Гуляев с удовольствием вгляделся с «да что вы говорите? не может быть!» и протянул руку: жми!

– Дождался! Что ж ты, Эбергард, топчешься в сенях, не спешишь представиться? Давно уже пора, – глаза его утопали в лукавом масле.

– На вас, наверное, и так всё навалилось.

– Вот и поможешь разгрести. А то друзья-то твои – каждый день: бу-бу-бу Эбергард то, бу-бу-бу Эбергард се…

– Кристианыч да Пилюс?

– Не помню. Всё, что не нужно, быстро забываю. А за тебя дела говорят. Работу твою вижу и вижу, что человек ты самостоятельный, серьезный, скромный.

– А префект это видит?

Гуляев вздохнул «что ж ты так сразу»:

– Префект для меня человек новый. И дело новое. Думаешь, мне просто – с федерального уровня вот сюда? Я сам еще не разобрался, что он видит. И что хочет видеть.

Гуляев помолчал, дав Эбергарду высказаться, предположить, оценить, сыграть лицом или глазами, но Эбергард простодушно и внимательно слушал.

– Будем работать, будет у нас получаться – всё у нас с префектом сложится, так я думаю. Скажу одно: выборы его очень волнуют.

– Есть много предложений…

– Напиши! Знаешь, армейский принцип: сделал дело – напиши. Не сделал – дважды напиши! Свое видение, на три страницы. Что есть по твоей части и что нужно сделать. И приходи в любой день, без всяких звонков, сам звони на мобильный, давай вместе!

– По социальной рекламе я еще хотел, по самоуправлению…

– Давай! Только знаешь, что бы мы ни делали, как бы ни старались – всё равно придется сидеть с палочкой на лавке под забором и разглядывать закат, – он облачался в длинное легкое пальто, бережно обернул шею узорчатым шарфом. – Говорят, принято поздравлять окружных силовиков, я, дурак, и поехал, а тут – такая публика… Не знал, как сбежать!

– Я здесь только, чтобы вас увидеть, – сочинил Эбергард, соображая: сейчас затронуть черных и жидов? на следующей встрече? – Тоже поеду.

– Ты побудь! Надо владеть информацией, как прошло, кто был. Потанцуй, отдохни, ты-то молодой, – Гуляев оглядел Эбергарда, – красивый! Господи, как же завидую я вам, ребята!

Так, отыграли…

– Первое действие, – вылетело вслух; на глазах скорбного гардеробщика лицо Эбергарда вывернулось и превратилось в потертый бумажник, складчатый, облезлый, по уголкам прихваченный тусклыми металлическими скобками, сжимающий своими дряблыми, старческими щеками пару бумажных денежных мыслей в беззубом рту и ежедневную монетную мелочь; представился, не страшно пока, появилось вроде «еще», «потом», «завтра», и как всегда, всегда, когда светлело, он сразу думал про дочь: может быть, и Эрна… – говорил себе: не из-за чего, – но всё равно радовался.

Из-за столов разом поднялись, завершающе чокались, раздавали визитки, вписывая или диктуя номера мобильных, фотографировались с Коростелевой, обязательно обнимая, приглашая присесть вот сюда на коленочку, кто посмелее: можно я возьму вас на руки? В первое вставание уезжали чужие, случайные, приезжавшие порешать вопросы, отдать долг, внести аванс, на всякий случай, то есть – все; Леня Монгол свахой соединял последние пары по интересам: «Товарищ генерал, разрешите вас познакомить с очень интересным человеком!» – и развивал в хохот любую улыбку.

– Леня, тут у меня по Хассо есть вопрос, район Смородино…

– Ну. Он тебе друг? – Леня Монгол излучал свет, радость, тепло детства, но заговорил с таким отмобилизованным напором, словно весь этот праздник он устроил для того, чтобы услышать Эбергарда и ответить ему. – Какой он тебе на хрен друг? Ты этого не понимаешь? Что ты за них пытаешься решать? Ты сам-то теперь кто?

– Хороший человек, – Эбергард еще пытался ответить на равных, но чуял, как кровь заливает щеки и шею и рвутся его мундирные гнилые нити, он – беден, его позвали сюда за отпечатанные приглашения.

– А дальше? – и Леня Монгол радовался, что Эбергард молчит: он так и знал, вот видишь, тебе нечего сказать, ты сам понял. – Как у тебя с монстром?

– Всё сложилось, – он больше не увидит Леню Монгола, а вот Леня Монгол однажды побегает еще за ним; глупо, но так бы подумал любой, когда уже не полагается плакать, когда обижают.

– Можешь попросить его принять Муджири? Там вопрос по земле.

– Представлю. Монстр вроде прислушивается. – Зачем? От неожиданности, но это ничего, что врет, можно будет: монстр ответил «да, но не сейчас», монстр почему-то промолчал, сказал «мне надо еще подумать», что земля эта приглянулась племяннику монстра, городскому ФСБ, Лиде – и не проверишь.

Леня Монгол приобнял Эбергарда и развернул лицом к Муджири, внимательнейше наблюдавшему за их беседой, и хлопнул Эбергарда ладонью по груди: он, вот он решит – и ваш вопрос, Давид Георгиевич, порешали.

Хотелось исчезнуть, не быть, но разбегаться не полагалось, курили и прощались с поцелуями на крыльце, рассматривая, кто ездит на чем, есть ли охрана; Эбергард отпустил Павла Валентиновича, но не мог на глазах у всех отправиться пешком в сторону метро; всё, Бабца уволили, с монстром пока не сложилось, он – никто, и Леня Монгол ему ничего не должен.

– Раньше честность была, – Муджири из вежливости не говорил про дело, не он же договаривался, не ему и спрашивать, просто он остановился рядом с уважаемым человеком, размещая поглубже легкую меховую шапку на голове. – Я ни к кому не ездил. Ко мне приезжал секретарь райкома. Мы могли с ним бутылочку коньяка распить. Но давать конверт? И в голову бы не пришло! Я обратился: хочу как-то обозначиться, приготовил в подарок ружье Тургенева, сказали: префект оружие любит… А мне: он просто так никого не принимает. Ищи кого-нибудь в ФСБ. Почему? – он добился своего, Эбергард взглянул в его печальные, страдающие глаза: да что же это такое?!

У «ауди кью-5» Муджири ждали трое мрачных, больших одноплеменных мужчин, он иногда говорил про них «племянники», иногда «родственники»; родственники всегда сопровождали его на отдельной машине.

– Надо уважать людей. Я – крупнейший налогоплательщик Восточно-Южного округа, – и Муджири посмотрел, куда обернулся Эбергард: официанты, пополнив свои ряды швейцарами и гардеробщиком, выстроились коридором – от крыльца до «фольксвагена» Лени Монгола, – он шел и каждому совал бумажку, налево и направо, одаренные кланялись.

– По пятьсот дает. Всегда по столько. И парковщикам. И на заправке, – и Муджири показал руками, как сеятель разбрасывает зерна. – Говорит: да не оскудеет рука… Приехал ко мне на тот Новый год: есть заказ на тебя, Давид Георгиевич, хотят тебя закрыть, предупреждаю по дружбе, и по дружбе – за полтинник всё решу. Человек!

– Да, – Эбергард кивнул.

– И так три раза: зимой, летом и опять зимой. Еще полтинник. И соточка. Я потом проверил, когда появилась возможность, – никто меня не заказывал. Леня Монгол, ты запомни, обманывает только своих. Так надежней. И безопасней. Ну, – и они обнялись, – спасибо тебе! Ты заезжай с дочкой, сделаем хорошую скидку! – Муджири сошел по ступенькам навстречу встречающим, берегущим от подскальзываний рукам, сразу распрямившись и ступая страшно и весомо, с каким-то едва смиряемым бешенством оглядывая свою свиту, словно не вполне понимая: кто же они такие и как смеют прикасаться?!

Машины разъезжались, поплевав дымком, Эбергард остался один, здесь, где с умоляющим мяуканьем раздавали листовки, нищая собирала милостыню в коробочку из-под айфона, легко целовались, словно клевали друг друга, встретившиеся влюбленные (рюкзачок за спиной), под столбом, обклеенным фотографиями пропавших красавиц (не найдут даже зубной коронки), рядом с женщиной, что, обмерев от усталости и стыда, прижимала к груди лист бумаги (Эбергард ожидал прочесть «помогите, умирает ребенок», но на бумажке зияло «Дипломы. Аттестаты. Трудовая»), а вот за ней девушка держала плакатик «Умерла мама» – телевизионные сериалы добавляли ей достоверности, окружали, в согласии со сценарием, маленькими братишками и сестричками с печальными глазами, православной, но совершенно непрактичной бабушкой, плачущей над чужими свадьбами и похоронами (всегда отказывают ноги), богатым, но бессердечным и пожилым ухажером-кротом, сутенерами, развратной подругой и честным парнем-приятелем, попадающим из затратной беды в еще более затратную беду, – днем эта же девушка ходила согнувшись с клюкой у светофора на пересечении Сиреневой и Зарайской, собирая «на операцию». Вокруг прохаживались кавказцы, зачесом и блестящим закреплением волос равняясь на кинематографические образы итальянской мафии на улицах Нью-Йорка, и одинокие молодые люди поднимались из подземных глубин и брели к хвостам троллейбусных очередей с неприметной значительностью наемных убийц…

Куда же теперь? – смятение настигало его всегда после встречи, соударения с чьим-то ясным, резко прочерченным победоносным маршрутом, он не мог почему-то так, как все, и если раньше одна девушка, Улрике, объясняла ему: нет, и ты можешь, то теперь она подбирала мозаичную плитку на столбы в гостиной и читала, «час и день зачатия влияет на пол ребенка», и больше он не верил ей, там, в… еще не называемом «семьей», всё уже (по второму разу) шло понятней, еще немного – и страсть, жажда и удобство телесных соединений, так владевшие ими (потом поймется – только им, а Улрике всего лишь – всё для него, вот что называется «всего лишь»!), перейдут в экономную супружескую близость, в ночное домашнее животное, неприхотливое, близорукое, независимо обитающее где-то само по себе незверье, приходящее так неявно, призраком, что невозможно понять: пришло? Приходило в обертке ночи? Просит что-то? Довольно всем? И слово «нужна» больше не появится с близостью рядом и не придет даже рядом постоять; на жизни надо писать «всё это сейчас пройдет», чтобы потребитель знал с самого начала – торопись; центральная канализация, горячее водоснабжение, обеды для бездомных и телевизор побороли ад – всем хватило, всё, чем не владеешь, – можно посмотреть, ты Бог – пользуйся, переключай каналы.

Эбергард не спустился в метро, смотрел, паря над сочившейся раной жизни, метрополитеновским устьем, на течение нижней, обыкновенной жизни, на возникшие (казалось ему – раньше не было) сословия людей, согласившихся с пожизненной и наследственной низостью, – не горы и языки разделяли теперь русскоязычных, не полосатые столбики и мускулистые имена вождей, а – восходящий поток воздуха поднимал одних, земля же притягивала других, многих. Люди разделялись по участи. Миллионы согласились стать мусорщиками, проводниками поездов, расклейщиками объявлений, вахтерами, водителями, продавцами, массажистами, нянями грудных детей, дворниками, кассирами платных туалетов, переносчиками тяжестей, дежурят у компьютерных бойниц, смотрятся в мониторное небо, садятся за почтовые решетки и на цепь в стеклянные банковские конуры, – некрасивые люди из съемных комнатквартир разбирают сотни низких уделов для некрасивых людей-пчел в дешевой одежде с жидкими волосами и рябым лицом, учатся опускать глаза, знать место – место угадывается по выражению глаз, по – «как человек идет», а уже потом – «одет»; им отвели место, где им можно громко смеяться, с такими же – образовывать семьи, таких же – рожать, и по телевизору в утешение покажут множество мест, где им не побывать, покажут жизнь настоящих: вот это – жизнь, а вы – тени ее, сопутствующий мощному движению крупного млекопитающего однонаправленный мусор; делайте всё, что скажут, питайтесь по расписанию – у них, вот у этих, жалких, расписанных, свои школы, особые дворы, магазины, свой язык и телепрограмма… Эбергард давно не спускался в метро, к этим, в плацкартные вагоны, очереди Сбербанка, подсобное хозяйство участковых и уличного быдла – но понимал: родом отсюда, но теперь он и друзья, и соседние «правящие круги» живут на летающем острове – их поднимает теплый воздух и несет; оседлали, удержались, угадали, повезло, и он не вернется – сюда. Только гостем. Дело не в деньгах, казалось ему, и не в надеждах – в выражении глаз. В том, каким его когда-то увидит Эрна.

Отсутствие человека замечаешь не сразу, но подхватываешь неизлечимую, отчаянную и обнаженную сверхчувствительность руки, впервые обнаружившей пропажу. Украли и – куда делась прочность его жизни? Украли, и – шатнулось, словно изъеденная изнутри – такая по правде? – жизнь его оказалась пыльной и пустой, наполненной лишь облачками строительного мусора, быстро оседающими, открывающими скелеты годов да ребра покупок, – и больше? – больше ничего, всего лишь несколько слов за спиной и одно теплое пятно, которое и заметить-то могут только умные приборы ночных беспилотников, прочесывающих остывающие за ночь пустыни, чтоб найти и до конца испепелить: там кто-то есть! Что-то шевелится и перемещается! Определенно обнаружено теплокровное! Там моя дочь. Приходится говорить – наша дочь. Наша. Отмирание всего происходящего в жизни – когда украли – приходится продумывать, проявить взрослый разум – обдумать, ограничить, замерить, куда падает тень, и самое сложное – применить к «любил» и «не любил»… Там ничего не видно. Только много смеха. И очевидной лжи.

Зима прошла, шла и прошла стремительно, летела сквозь, не замораживая, вывешивала солнце и полыхала в окно около полудня, а потом натянулись березовые струны, из-под снега вылезли космы спутанной, как спросонья, травы, под балконами обнажились дорожки сигаретных окурков, грибами полезли из-под снега бутылки, пришло тепло, не похожее на весну, плюс, перекликались капли осторожно и редко, и ветер покачивал «тарзанку» на ветке, сделанную из пожарного рукава; по утрам Эбергард смотрел на горизонт, заросший строительными кранами, на – как таял снег, обнажая палые листья, как холодно стоят лужи во дворе детского сада, из окна съемной квартиры он проверял, видна ли Казанкинская башня, и ясно ли видна – иногда опускался туман, скрывая даже университет; летали вороны, расставив хилые, словно покромсанные ножницами крылья, высыхали и пылились автомобильные крыши – время года не имело для Эбергарда значения, Эрны ведь нет; ну, весна, здесь не бывает таких дождей, чтобы шли день за днем и день еще, здесь громыхали трамваи, набрав полные рты пассажиров, и по ним барабанили сиреневые тени веток, и вдоль трамвайных рельс сочилась серая вода, с хриплым дыханием гребли дворницкие лопаты, оглушительно лаяли собаки, и липкие почки узелками путались в нитях растянутых веток – это возрождались опиленные тополя, заново, в обход, сквозь запекшиеся раны, распуская сабельки, вихры, занимаясь зеленым пламенем, обсаживаясь бледно-зелеными, чистыми до нетвердости какой-то листьями, и легкий зеленый ветер скоро уже качался повсюду в древесных кронах. Ремонт, сверления в префектуре закончились, никто не боялся уже встретить префекта в коридоре, лифте или, не дай Бог, туалете (Пилюс, угодив в такую беду, гаркнул: «Здравия желаем!» и выскочил вон), ожил четвертый этаж (нет, боялись больше, дежурные подземного гаража по физиономии монстра, по настроению телохранителей научилась предсказывать беду и сразу звонили наверх: приехал «плохим») – в ЗОД (зону особого доступа) монстр поднимался на собственном лифте, там же, в ЗОДе, и питался, в собственной столовой, сперва рукописно пригласив «разделять трапезу» замов (один Кристианыч мудро укатывал на выездные совещания и не «успевал»), и замы собирались задолго, мялись и оглаживали друг друга под видеокамерами у запертых дверей, а потом (охранник хмуро отпирал: всё?) онемело, гуськом прокрадывались внутрь, как впотьмах по весеннему льду; но скоро монстр уволил повара и следом – другого, а потом и замов выпроводил в общую столовую, крича: «Из-за вас меня кормят помоями!» – и еще уволил нового секретаря, костлявую злую девку, не подружившуюся в префектуре ни с кем. Уволился санитарный врач округа, начальница окружного управления образования, Панченко, глава управы Троице-Голенищево, начальник управления строительства префектуры Горюнов… Начальник окружного управления департамента имущества Кандауров не увольнялся, но весь февраль и половину марта носил на лице глаза, глядевшие прямо в страшное нечто; монстр его не принимал, Кандауров топтался у дверей ЗОДа, перекладывая пачку бумаг из уставшей руки в отдохнувшую, потом пропал и нашелся в больнице; в департаменте, куда он привез два заявления (как положено, раз – на отпуск, два – «по собственному»), объяснял автомобильной аварией – лицо уже заживало, приоткрывались глаза, задушенные распухшей синевой; на ахи Кандауров отвечал кратко: «Спасибо, что жив», но не радовался, продолжая смотреть в нечто; на ближайшей коллегии монстр, переходя от вопроса организации торговли бахчевыми к вопросу об неклейменых весоизмерительных приборах (Эбергарду пересказывал Хассо, Эбергард избегал, не ходил), с чувством сказал:

– Кандауров был профессионал. Высочайшей пробы. Потеря для округа. С кем я остаюсь работать? Гуляев, вы отвечаете за кадры?

Гуляев перекладывал бумаги и ровнял манжеты, глаз не поднимал, научили, и внешне – не унывал, словно вата торчала из ушей, ничего не слышит.

– Не справляетесь, Гуляев. Бездельник! Нету должного контакта с городскими департаментами. Если не можете работать, пишите заявление. Идите играйте в свой бадминтон.