Текст книги "Немцы"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

В ту же пятницу Кристианыч отметил шестьдесят пять на бывшей сталинской даче, иногда открывавшейся для скромных праздников достойнейших людей, – только монстр, замы и главный бухгалтер; монстр Кристианыча ласкал, а тот, дважды остановившись вытереть слезы, сказал в итоговом слове: у нашего города (здесь все свои, мы – семья, я – ваш, для меня это величайшая честь), у нашей Родины появилась надежда – вы, дорогой мой человек… Я слушал, слушал вас, ваши незаслуженно высокие оценки моего скромнейшего труда, а сам-то думал: высшая мудрость руководителя – воспитать смену, уступить дорогу молодым и сильным, но остаться рядом, советовать, передать опыт… После чего монстр улыбнулся, улыбнулся еще и рассказал, что в родной смоленской деревне, где он благодетельно построил (на деньги инвесторов Восточно-Южного округа) церковь и больницу, он ходит по улице с кнутом и стегает местных лодырей и пьянчуг, а там – все такие, такой народец у нас – гнилье!

Сырцова шептала (громко говорить в префектуре уже не умела) Эбергарду:

– Я сидела там с мокрой спиной. Я не понимаю их шуток. Разговоров. Они там все свои.

Вдруг! – не проснулся с этим, а вдруг вечером, в машине, когда Павел Валентинович, бывший администратор «Союзгосцирка», рассказывал, как познакомился с третьей женой:

– Артистка балета на льду. Номер: орлы, грифы и голуби. А я на гастролях разыскивал знакомого джигита и ошибся номером в гостинице. Открывает – роскошная девка! Это вам нужно другое крыло… А у вас пуговица на пиджаке… Кожаный пиджак был! …Сейчас оторвется. Давайте я пришью. Выпьете что-нибудь? – в каких дублированных на русский фильмах он подсмотрел такую жизнь?.. – Позвал ее пить к тому джигиту, а ночевать, конечно же, пошел к ней. Привезла из гастролей мне в порт Лиепая синенький «мерседес». А потом пилила меня, будто я пол-Москвы перетрахал в этом «мерседесе». Я говорю: зачем мне для этого «мерседес»? Мне еще в метро дают!

– Хорошо жили?

Павел Валентинович задумчиво, с «э-э», протяжно ответил, словно: промолчать неловко, а пытаться бесполезно:

– Доходы артистки основывались на том, что орлам положено свежее мясо, а правила дрессуры требуют, чтобы животное голодало…

Вдруг – когда Эбергард смотрел на весну, светлевшие вечера, слушал… и неожиданно, непонятно от чего – почуял себя другим, сильным, он отстоит свою дочь – кто его остановит? – засмеялся про себя: никто! – Эрна будет с ним; всё тает, сохнет земля, птицы обещают приятные, волнующие вещи, как он мог сомневаться, не верить Улрике – Эрна его любит; пусть даже война, что смогут против него? – они устанут, у них нет столько денег, им это незачем – а он не устанет; позвонил Сигилд:

– Я хочу забрать Эрну на выходные. В субботу после школы забрать, в воскресенье вечером привезу.

Сигилд удовлетворенно заурчала, но не бросилась, хоть он повернулся беззащитным боком, молчала, давая понять, что честно взвешивает, именно в эту самую минуту принимает нестесненное собственное решение, чтобы он уяснил навсегда, кто будет решать и ему разрешать. Пусть откажет. Неважно. Сперва попробуем по-хорошему.

– Лучше забери ее в пятницу после школы. До воскресенья. Мы с Федей идем в гости допоздна, Эрну всё равно некуда деть.

Улрике прыгала от радости и бросилась его целовать: вот видишь, я же говорила! Ура-а! – трясла его и не могла остановиться: что Эрна ест? Что она больше всего любит есть? Вдруг ей не понравится, что я готовлю? Закажем из ресторана? Поужинаем в ресторане! Эбергард кричал ей на кухню:

– Это еще ничего не значит! После всего, что Эрна… Я должен ей всё высказать, – и улыбался: завтра!

Улрике свое:

– Куплю ей куртку, девчонки любят наряжаться! Ничего ей не говори! Как ничего и не было! – Звонила его маме: – Эрна! С ночевкой! Пятница, суббота! И – воскресенье! Да я сама обалдела… Да. Да. Вот именно, отец есть отец!

А он не знал, куда двинуться, чем заняться до завтрашних четырнадцати пятнадцати, как за час до Нового года, как в день рождения: накрывают на стол, а ты маешься в белой рубашке и всем мешаешь; он расчертил листок – ПТН, СБТ, ВСКР – и, заглядывая в «Яндекс», мучился: как? – театр (или кино?), 14–00, обед – так? Улрике: умоляю, не высказывай ей ничего! Пусть в воскресенье поспит подольше… А если просто – в парке погулять? Эрне нужен воздух. А вдруг ей станет скучно просто гулять, так давно не гуляли они… На каток? Обязательно: по магазинам за одеждой; и вот – уроки, и еще вот здесь: уроки. Должно хватить. Я ей нужен. Улрике: слушай, давай лучше купим ей комп! Нет, в следующий раз, а то слишком… Он забывал улыбку на лице и видел: Эрна (постелем ей в маленькой спальне), он посидит с ней перед сном, большая здесь квартира, да ты что, новая будет в два раза больше! Улрике, у тебя есть проект комнаты Эрны в цвете? Точно, я распечатаю! Это твоя комната, самая светлая, это стол, а это подиум, как сцена, – на подиуме столик с зеркалом и ящичками для украшений, так пойдет? – прикольный диван? – а на этой стене нарисуем ночное Токио какое-нибудь или – что ты хочешь? Это, наверное, дорого. Об этом не думай. Думай о другом. Это твой дом. Через год кончится ремонт, да, так долго. У тебя будут свои ключи. Приводи кого хочешь в гости – огромная гостиная, потанцевать, побеситься, хоть весь класс. Совсем недалеко от твоей школы. Да-а? Здорово! Можно прибегать на перемене! Не уходи, пока не засну. Ее рука – и всё, всё, что, казалось, бетоном наползло и застыло, убивало, выедало его изнутри, – стало несуществующим, не бывшим, будем разговаривать (глаза у нее всё-таки мои, взгляд), и многое придется трудное объяснить, хотя лучше всего объяснит время; будут у Эрны свои дети и муж, и когда-то скажет она: «Я теперь лучше понимаю папу… Такая глупая была!» – скажет легко и тут же позвонит Эбергарду: представляешь? – потому, что ничего не было непоправимого, обошлось, прояснилось, он вздыхал, и вздыхалось всё легче, легче, он может всё, человек может всё, когда… вообще, когда его любят… Он тихо: «Ты самая лучшая девочка на свете. Я тебя очень люблю», Эрна уже будет спать, но прошепчет: «И я»; он, конечно, не будет звать каждую неделю, подождет, она сама захочет и позвонит… может быть, просто взять билеты на французский цирк, «Фабрику звезд», катание на лошадях заранее, за месяц, «заодно и переночуем, да?», давай-ка свой дневник, что с учебой…

Он встал ночью к мобильному телефону, задыхавшемуся, заклекотавшему от разрядки, как к застонавшему старику, и остановился посреди всего, стараясь зацепить время: вот я, на улице Ватутина, одиннадцатый этаж, мне тридцать семь лет, я жду утра потому, что увижу дочь, я живу, сейчас конец марта, кровь течет во мне, беззвучно и надежно работает сердце…

Общероссийский правозащитный гражданский клуб «Право отца» собирался по утрам в ДК «Красный строитель» у платформы Балтиец.

– Что же это вы… – дежурная хотела сказать «опоздали» и что-то как бы безотносительное типа «никто не хочет платить алименты», но все силы разума направила на прием и оформление «спонсорской помощи» в одну тысячу рублей. – На групповое? Индивидуальное, – она показала на американисто сияющего безумноглазого на афише «АРТУР ШИШКОВСКИЙ. Всё решено!» – десять тыщ! – Десять пальцев, ужас! и повела: в угрожающе заполненном мужском и гневном зале с декорациями избушки из березовых бревен и двумя плоскими облаками на сцене ерзал на тонконогом стуле раскрасневшийся бритый малый в черной водолазке, одна ладонь его ловила и пощипывала другую, у ног стояла барсетка.

– Теща была дезинформирована женой о якобы рукоприкладстве в ее направлении. Рукой не трогал. Но отрубным батоном по тыкве она получила. А теща заявила суду, что бил заморозкой – филе индейки. Планомерно, сука, разрушала семью. Решение суда никакое. Сколько писем написано, в органы там опеки, в том числе и президенту – кругом ложь и безразличие, причем за наши же деньги. Безнадега. Если б не работа – спился бы. Сына не видел больше года. Требуют: даже не звони ему. Вот что я понял, – малый помолчал, готовясь сказать то, ради чего его вызвали, в этой игре, видимо, каждый участник обязан бросить стае кость «вот что я понял», – после дерьма, которое я перенес. Я крайне устал сейчас… Решил не звонить. Сами пусть звонят. Про сына буду помнить всегда, – Эбергард зажмурился, и все замерли в зале потому, что малый незаметно для себя заплакал, – но не позволю играть моими чувствами к ребенку. Только игнор. Полный игнор этих существ! Позвонят – поеду общаться. Нет – пусть ищут другого папу.

В зале сидели тесно, непоместившиеся стояли, выкрикивая (настал черед зала) свое, подымая руки: на меня посмотри, а я, брат, тебе вот что скажу, – Шишковского, знающего пути решений, Эбергард не заметил, но все кричали так, словно напоказ, Богу, комуто, кто выберет, кого оставить и допустить в следующий тур:

– Яйца нащупай! Ты че, бабенке своей вырванных лет устроить не можешь? Готовь правую ногу для волшебного пенделя!

– Ты амеба или реальный отец, сильный духом?! Если ты и дальше будешь отступать, сын твой вырастет без сознания превосходства мужчины в семье.

– Да не оправдывайся ребенком! Сыну будет лучше, если ты будешь счастлив, победишь!

– Другой папа – садизм! Ребенок вырастет психическим калекой. У тебя есть шанс выправиться, а у сына твоего – нет. Добивайся, чтоб он жил на два дома.

– Да херня, прав ты, мужик. Воевать – плохо всем, и сыну. Подлизываться – тебе плохо. Отморозиться – лучшее. Никак так никак. Никогда так никогда. Разговоров ноль, действий ноль. Абсолютный вакуум. Им не для кого будет спекулировать твоим пацаном. Не показывай ей своих желаний! Слабаков не любят, а жена тебя посильней психологически. Подавишь в себе желания, она сама выйдет на связь – деньги понадобятся, еще что… А там ты по-тихому и восстановишь позиции…

– Бедная, бедная жена, бедные дети, – прошептала дежурная, не хотевшая слышать и видеть, но вот не удержалась, не ушла. – За всё придется платить. В Библии сказано: муж отвечает перед Богом за жену и детей. А жена – только за себя. Как можно порочить честное и святое имя женщины? Не думают даже о своих матерях… – поглядела воспаленно на Эбергарда и ушла.

Посреди сцены на доске крупно написали красивым почерком учительницы начальных классов: ПОЧЕМУ жена не дает видеться с ребенком?

1. Власть: подчинить себе бывшего мужа.

2. Обида: виноват муж, я – жертва.

3. Подсознание: на самом-то деле виновата я.

4. Страх: так я всё потеряю.

5. Ненависть: сама себя теперь ненавижу.

5. Гордость: я не могу проиграть.

6. Желание: пусть подруги увидят мою победу.

Эбергарду захотелось уйти, не вливаясь, не уравниваясь с этим жарким, он осматривался, словно случайно заглянул, а сам здоров, заметил единственную женщину – строго одетую, но слишком красивую для служащего государства, – молодая, рослая, коротко стриженная, черные блестящие волосы и крупные, волнующие губы, словно их недавно прорезали на лице, опухшие, еще не успели зажить, – женщина уморилась стоять и присела по-школьному – на подоконник, вытянув длинные уставшие ноги, прижав к груди маленький комп, смотрела, близоруко морщась, то в зал, то за окно с гримасой – скучно, то на стены, увешанные почему-то плакатами культуристов с пластилиновыми улыбчивыми лицами и бессмысленными глазами, то на Эбергарда – и вдруг улыбнулась и подмигнула ему – не так, как подмигивает мужчина, воровато, мгновенно, словно попало что-то летучее в глаз, а – веко медленно прогладило глазное яблоко.

– Да судебное решение!!! – один (сутулая, образованная спина) погасил всех криком: говорю только я! – Если мать не захочет, исполнить нельзя! Ты ребенка к себе разок возьмешь, а мамаша на следующий день после возврата пойдет к невропатологу и за тысячу рублей зафиксирует: стрессовое состояние… И – иск подаст о лишении родительских прав. Или – об ограничении! в этих самых правах, и с высокой! – вероятностью! – удовлетворения! – И уже как-то боязливо сообщил: – Такое мое мнение… – и заглох, и все отцы и сочувствующие как-то подобрались и расселись, как для начала просмотра, с обожанием что-то послушать; в зале, видно, так заведено, убавили свет – на сцену вскочил Шишковский, невысокий он оказался ростом, сиял, как и обещала афиша, словно вызвала его лотерейная комиссия, – в джинсах и белой майке, он так проскакал к вынесенному навстречу микрофону, будто следом за ним должны выскочить ребята с гитарами и барабаном, уже на ходу нащелкивая пальцами какой-то бодрый темп, – Эбергарду показалось: вторая, основная часть собрания откроется хоровым пением.

– Каждый из вас может… – Шишковский вытянул «м-может» и посмотрел вверх, где, подымаясь выше, переплетаясь в игре крылами, порхали сказанные им слова, опустил голову, а правую руку протянул вперед, намереваясь коснуться чего-то горячего, поймать что-то, – Эбергард не выдержал и вышел.

Дежурная бубнила:

– У всех недостатки. Да на свои посмотри. Не ладится – обратись к Богу. Что бы ни случилось, сохранять надо душевный мир. Сказано: невозможно человеку – возможно Богу. Сходи в храм, пообщайся с батюшкой. Да рано или поздно – ребенок будет с тобой.

– Вас ищет Гуляев, срочно, звонила секретарша, – Жанна перехватила Эбергарда у гардероба. – Монстр в мэрии.

– Не сказала: что?

– Вы же знаете ее. Ведет себя так, словно ее в префектуру взяли работать королевой. Говорю: как вас… забыла имя-отчество. А она: вспоминайте.

Эбергард, молодо пропуская ступеньки, понесся наверх: идеи по выборам? А какие у меня идеи по выборам? Организовать чаепития с ветеранами на базе районных библиотек с раздачей предметов длительного пользования. Сегодня – Эрна!

Секретаря Гуляева Анну Леонардовну Эбергард всегда заставал за накрашиванием губ или чаепитием; в обед (если монстр уезжал) она закрывала приемную на пару часиков – заместитель префекта дремал, может, и она… либо чаевничали, вспоминая служебные вершины, преодоленные хребты и распадки, и – ничего больше; главный мастер в установлении и оценке интимных, влажно-стремительных соединений Сырцова сразу определила, что отношения Гуляева и Анны Леонардовны давно уже проследовали станции «совместная работа», «взаимопонимание», «сопереживание», «любовь», «связь» и углубились в гранитную толщу неразрывного (равного по прочности и охлажденности семейному) взаимовросшего существования.

В префектуре Анна Леонардовна страдала: задерживается позже шестнадцати (монстр в особые дни выставлял помощника-морду у гардероба отмечать убежавших и опоздавших), так не привыкла в прежних приемных, переработка угнетала: вторую половину дня Анна Леонардовна полулежала на столе, отвлекаясь на небольшой коньячный стаканчик; экзамены на подготовительное отделение факультета старушек она уже сдала, но одевалась ярко и разговаривала с насмешливой дерзостью, ужасно привлекательной в пятнадцатилетних, преждевременно созревавших девчонках и труднопереносимой во всяком другом исполнении, особенно морщинистом и пожилом; Эбер гард сперва (обязан соответствовать, зачем обижать, ей же рассказали, какой он) не сразу отпускал после выпрошенного поцелуя руку, два раза случайно приобнял, замечал красоту, приносил сувенирные безделушки для украшения кабинета и жизни, жаловался, что есть дармовая путевка на Гоа – некуда девать, хотите? – но Анна Леонардовна проявила устойчивость, не прижималась и не хихикала, не помогала, про Гуляева не делилась, и, исполнив долг, Эбергард облегченно играл теперь только в честного, болеющего за дела парня, горячего отца, преклонявшегося перед мудростью, человеческой теплотой и мужской немногословной порядочностью Алексея Даниловича.

Теперь – Эбергард показательно отдышался, ворвавшись (но постучав!), пусть запомнит, доложит: сказали «срочно» – бежал! – Анна Леонардовна смотрела себе на колени, под стол, разминая и поглаживая виски, – уже хорошо, причина не Эбергард, из-за Эбергарда она бы не страдала.

Подняла руку с усилием, словно отдающимся болью в сорванной спине, голова у нее не поворачивалась вообще – тиски! – показала: идите. Там у нас… Такое… сколько живу и чтобы – такое… Эбергард представил, отворяя двери: зайду – в гробу лежит Гуляев, и главы управ полукругом поют, оберегая ковшиками ладоней свечки; или – высоко поднятая подушками, хрипло вздымается и булькает на выдохе дважды простреленная и бесполезно забинтованная грудь героя, и вызванные родственники сжимают уходящее запястье и шепчут: «Леша, Лешенька… Нет!!!»

– Зайди! – и Гуляев закричал, продолжал кричать на принявшего профессиональную позу «я ни при чем, но раз так надо, пусть виноват буду я» начальника оргуправления Пилюса: – Мы трижды с тобой договаривались об этом! – Три гневных пальца под нос! Кричать не умел, видно, ненужных душил потихоньку, боязливо, не зависящими лично ни от кого объективными обстоятельствами, обманутых оставлял в неведении, с уволенными дружил, кричал потому, что кричали только что на него, этажом выше – эхо; сидел растрепанный, словно ночевал в кабинете или ему отвесили пяток плюх неустановленные незнакомцы прямо в приемной, и растирал ребра, прикрывавшие сердце, очевидно, мечтая покончить скорее с этой бесконечной херней, закрыться и вмазать стаканчик.

– Почему не выполнено поручение префекта, Сергей Васильевич?! – и крутанулся в кресле – в сторону! – так было противно смотреть на Пилюса, из-за которого его, Гуляева… Эбергард подкрался и присел рядом с начальником оргуправления в позе покаяния, навалившись грудью на стол, руки сфинксовыми лапами перед собой, глаза вниз, в полированный заливчик между рук – это наша общая вина, несовершенна жизнь!

– Да неужели трудно, – Гуляев добавил слова матом, и еще одно, – Сергей Васильевич, подобрать ответственных, вменяемых исполнителей, правильно поставить задачу и обеспечить контроль за исполнением? Организоваться. Продумать. И просчитать, – Гуляев говорил энергично, напористо, как говорят люди, совершенно не представляющие, как это можно сделать. – Ты что меня подставляешь под префекта, а?!! Не можешь работать, – эхо отпело, теперь зампрефекта цедил непосредственно как монстр, – или не хочешь? Я никого не держу! Парализована работа префектуры, страдает округ – миллион жителей, ты думаешь об этом?

Пилюс звучно сглотнул в такой тишине, от которой побаливает в животе. Эбергард дышал так неслышно, чтобы казалось: не дышит. «А теперь поручим это Эбергарду» – пронеси, Господи.

– Иди! – пусть вынесет отсюда этот ком туалетной бумаги, эту вонь. – Давай, Сергей Васильевич, как-то… Раз и навсегда. Решить окончательно. Нужно финансирование – пиши! Нужна помощь – обращайся! Навалимся все! Кто откажется – мне докладную на стол!

И Гуляев, дождавшись, когда дверь выпустила Пилюса и закрылась, простонал, словно в голове его дребезжал будильник, и сильно прощупывал макушку, затылок, лоб, пытаясь, продавив кожу, попасть в кнопку, отключить этот звон! Эбергард быстро скосил глаза – может, факс какой из мэрии на столе? – сорваны сроки формирования избирательных комиссий? что-то серьезней: не подготовлен вопрос на правительство? Что-то с мэром? Не дай Бог – с Лидой.

– У нас ЧП, – Гуляев повторил для себя, чтобы как-то определиться, закрепить распадающийся, валящийся мир, встать хоть на чем-то неподвижном. – С утра. Вызвали всех: Кристианыча, управляющего делами, Шведова, Бориса. И – два часа! В основном – меня. – Если Гуляев впервые признал, что монстр с ним не только попивает чаек и вспоминает лубянские коридоры, знакомых девок и андроповских мастодонтов, то – опасно очень. – Отменили гаражную комиссию, прием инвесторов, – Гуляев поколебался: говорить? нет? – да что теперь скрывать: – У префекта врач…

Эбергард поднял глаза с «жалко как», «надеюсь, не самое страшное», «вот работа…»

– И самое обидное, он прав, понимаешь? Прав! На триста процентов прав! Мне нечего было ему возразить. Он – дал поручение. Мы – три совещания провели по этому вопросу! И – не выполнили! – Гуляев опытно ввел «мы». – Подключайся! А то ты вечно норовишь как-то стороной…

– Да я… – Эбергард без хамства (ради дела!) выудил из письменного прибора Гуляева листок для записи и карандаш – пишет? пишет; галочка, галочка, единица – первое и – в двойной кружок. Готов!

– Префект поставил задачу: чистота в его санузле! Обеспечить трехразовую уборку, но – высокого! – подчеркиваю, высокого уровня! Трехслойную туалетную бумагу. Размещение полотенец не так вот, на крючках – так их заселяют микробы, – а стопками и в упаковке, – Эбергард следил, но Гуляев не улыбался, сам проверяя Эбергарда: вот только улыбнись! – Месяц! – мы налаживаем эту работу! И вот тебе – результат, – Гуляев остановился и провел ладонью от бровей к губам, вытирая плевки и подступы обморока. – Префект, оказывается, позавчера! – понимаешь? – позавчера намылил палец и мазнул пеной, понимаешь, вот так, снизу по крану. Сегодня утром посмотрел – след остался! Никто кран снизу, под горлом не трет! Сверху вымыли и – хорош! Да что мы тогда вообще можем, если это не можем?! Твоя задача, дорогой мой, уклончивый Эбергард, – полотенца в вакуумной упаковке, шесть штук в день, на упаковке – дата стирки и глажки, так он хочет. И чтоб – стопочкой. Повторяет – стопочкой. Сможем?

– Алексей Данилович, в пленку найдем, где закатать, а вот с вакуумом, я, честно говоря…

– Эбергард!

– Будет с вакуумом. Каждый день шесть штук.

В приемной перед страдающей Анной Леонардовной выступала пузатая, стриженная под мальчика уборщица в бордовом фартуке, выбрасывая то одну, то другую руку вперед, – она, единственная в префектуре, не боялась ни монстра, ни перевода на другой этаж или в другие туалеты, ни увольнения:

– Сам-то пользуется… как свинья – брызги по всему полу, бумаги нарвет – под ноги, полотенца бросает…

– Эбергард, – Анна Леонардовна не могла умирать одна, почему достается только Гуляеву, вон сколько теперь у него начальства, каждому хочется дергать за нитку, привязанную к лапке, вызывая внезапную панику зверька, – почему вы улыбаетесь?

– Это у меня сводит челюстные мышцы от постоянного нервного напряжения, – добавить: был у хирурга, в медицинской карте есть диагноз?

– А почему вас не было вчера на штабе по выборам?

– Совершенствовал взаимодействие с городскими СМИ.

– Алексей Данилович очень недоволен.

– Я больше не буду пропускать. – Он обождал: всё? – в смысле «пока всё», быстро – до лифтов и только там глубоко и болезненно вздохнул: он взрослый человек, и во что приходится играть… Но сегодня у него есть лекарство – Эрна, что бы ни случилось!

Рано. Но ему хотелось скорей (Улрике заказывала стол в ресторане подальше от спорттрансляций, билеты в театр, распечатывала сеансы в кино, еще перезванивала: «Куртку я купила, красиво упаковала, у тебя на столе», «Не ругайся только на Эрну, вы так давно не виделись, помни: это твоя дочь и она всегда будет твоей»), его ничего не держало так, и ничего так не влекло, и он уже шел к машине – за Эрной – по весеннему, весело сочившемуся асфальту и – стоп! – чуть не уперся в низкородную холуйскую «Волгу» с госдумовским пропуском – на таких машинах ездят фельдъегеря – и ахнул:

– Я тебя не узнал.

Художник Дима Кириллович бороду сократил до символического богословско-банкирского волосяного насаждения, на голове оставив седоватый, кубически вытесанный минимум; Дима не улыбался, поворачивался боками: чиновное пальтишко, очки… заметь, очки – одни стекляшки на серебряной перемычке.

– Ехал мимо, нас тут собирали, место одно, под Одинцово, вижу – ты куда-то топаешь… Подвезти? Что не звонишь? Звони, я для тебя всегда открыт… Сам в таком замоте. Ну, а ты всё, – Дима усмехнулся и неопределенно покачал головой: да-а, префектурка Восточно-Южного округа, когда-то ведь и меня касались все эти смешные и мелкие, травянисто-насекомые…

– Ну, Дима… – и Эбергард всё-таки расхохотался, – ты что, раздоил-таки Левкина?!

– Да ну их, – Дима не удержался и также с удовольствием захохотал, зашипел, утирая заслезившиеся глаза, оглядывая себя: что это я так вырядился, – так устал я от них… Жа-адненькие… Я и так лизал, и так лизал, и царапался, и впрямую уже просил, и вроде довольны, хвалят, а к деньгам не подпускают… Да мне бы одного перстня с мизинца Левкина хватило, чайной ложечки… На всю жизнь! Попросил проездной оплатить – отказали! Только своим, только своим – ни одного постороннего, семья!

– Как и везде.

– А вот не скажи… Я понял: ага-а. Подумал-подумал, – Дима показал, почесывая скрытые бородой сантиметры кожи, как он озирал, нечто много большее его роста, обломок скальной породы, заваливший вход, – значит, имеется у меня в расчете ошибка. Полюбить деньги – мало. Но! Притекают деньги туда, куда указывает идея! – Дима Кириллович говорил уже для себя, здесь Эбергард наверняка отстанет, непосильно ему – так высоко. – Надо вычислить, понимаешь ли, одну небольшую такую точку, где напряжение твоего личного космоса пересекается с напряжением геополитического вызова, и взорвать это напряжение, освободив такое движение, что унесет твой род, – Дима Кириллович вытаращился, – в элиту! И – больше не работать! Одно верное решение. Определить точку, и – хватит прикосновения.

– И где ты теперь работаешь?

Дима Кириллович погрозил: скажешь так, а все туда же и попрутся, на готовое… Но смилостивился:

– Вице-президент ассоциации «Беларусь – Россия – Индия»: сила без насилия – ось Евразии, транспортный коридор «Север – Юг» при Общественной палате союзного государства Россия – Беларусь.

– Ни хрена себе. А Индия при чем?

– Все спрашивают. И тебя зацепило! Правильно я рассчитал. Я ж стратег! О дочери думаю. Хочу, чтобы Тамарка в Гоа перебралась после школы, а этим наплел: союз России и Белоруссии не срастается потому, что не хватает ему цели и духовного осмысления ее. Вот как мы цель выставим: евразийский транспортный коридор – это же триллионы! А Индия нас духовно подпитает – духовная уния, энергетические каналы, восемнадцатый уровень знания, Тибет. За духовную унию я отвечу. В Индии, конечно, придется пожить, как по-другому? Я готов, художник – это всегда жертва! – Дима Кириллович удушил рукой незримое птичье горло. – И знаешь, клюнули, забегали с моим проектом, спрашивают: а сколько? Я им говорю: на второе полугодие, на оргпериод, потребуется так, мелочовка, – и Дима словно загнал стальное полотно меж Ленями – в мясо! – Девятнадцать мильонов! Думаю: ну… Хватило б десяти… Трех!!! А они только спросили: рублей? И всё. Надо было сказать: долларов!!! Ничего, это на следующий год! Я, может быть, – Дима уже понимал, что пожалеет о сказанном, захочет забыть, сейчас будет лишнее, но не мог он остановиться, – и тебя, может быть, к себе заберу. В тактике, – он показал пальцами спичечный рост, – ты можешь что-то, я ведь за тобой наблюдал… Вот тут, под ногами, не выше травы – любого можешь обыграть. Понадобится, может быть, мне такой человечек, если, конечно, финансовые твои требования не чрезмерны будут… Да всё больше, чем здесь, верно?! Кинь на мэйл свою объективку, я там покажу…

– Всё отменяется, – это звонила Сигилд, – Эрна решила поехать с классом в Суздаль.

– Но мы же… – ах ты…!!! – А завтра?!

– Они едут на сутки.

– А в воскресенье?

– В воскресенье мы поедем поздравлять с днем рождения Фединого отца.

– С какого у нее каникулы?

– Почему ты спрашиваешь? На каникулы мы уедем. Ну, всё? – Сигилд не отключалась, ей было интересно.

– Так, – но он не знал, что «так». – А где сейчас Эрна?!!

– Не кричи на меня, я же сказала: провожаю ее в Суздаль. Сейчас за ними придет автобус!

– Ты, смотрю, меня невнимательно… – заметил Дима, – а я, брат, буду работать только с теми, кто каждый звук мой будет впитывать, да еще и понимать, что я не сказал, да имел в виду…

– Я поехал.

– Эбергард! Минуту! Знаешь, когда я понял, что попал? Оказалось, у моей фамилии – белорусские корни! – и еще неразобранное.

Автобусы – три двухэтажных, запыленных, высоколобых уже отправились (никто не заметил, что он бежал? теперь иди) – проползли вдоль школы и выстроились у светофора развернуться в сторону проспекта Энгельса, родители подтянулись следом, превратив тротуар в железнодорожную платформу, – выкрикивали избыточные напутствия, чмокали воздух, рисовали пальцами подушечные сердечки и вглядывались. Эбергард вспомнил вокзальное: на счастье первым в вагон входит мужчина; нашел Сигилд и встал рядом, не уступая, поднял руку, как и она, и, как она, улыбался Эрне, куда-то, в каждый автобус, но Эрну не видел: много грязных окон, много лиц, давно не видел ее, подросла, может быть, стесняется, что ее провожают; но кому-то ведь победно машет Сигилд, «только моя девочка», и он махал: и моя; может, Эрна смотрит из глубины автобуса, над головами, стоит в проходе, отшатнулась, удивилась «откуда здесь папа?» или испугалась, может быть, и обрадовалась; он махал рукой: всё в порядке, заехал тебя проводить.

– Когда ты выпишешься? – Сигилд почти не разжимала губ, продолжая улыбаться и махать.

– Я не буду выписываться, – у него получалось не хуже! – и он махал, попросив кого-то в ближайшем автобусе: «Будь осторожна».

– Я не хочу, чтобы ты был прописан в моем доме!

– Мало ли чего ты не хочешь!

– Я хочу, чтобы мы жили своей семьей, я не хочу, чтобы ты лез в мою семейную жизнь!

– Пока мы живы, наша семья – ты, я и Эрна!

– Ты же хотел оставить квартиру нам, вот и оставляй!

– Не выпишусь, пока не обеспечишь мне встречи с дочерью!

– Я не могу ее заставить. Подонок, я выпишу тебя через суд!

– Да Бога ради, тварь!

Первый автобус дернулся, словно по зеленому сигналу светофора кто-то выстрелил в него, и повернул, и второй, и – третий, Эбергард и Сигилд махали руками, завод еще не кончился, хватало батареек; лишь когда деревья, дома и расстояние скрыли боковые окна автобусов, любую возможность их видеть, отец и мать быстро отвернулись друг от друга и разошлись, и с каждым стремительным шагом – всё дальше и дальше друг от друга, и Эбергард пощупал пустой конверт с надписью «будущее», посушил ресницами какую-то влагу – ничего, ничего, видишь, не так и болит, уже попривык, даже смешно, как мог надеяться, казалось бы, старый трюк… эх… Сигилд насунула черные узкоглазые очки, и в таких же – крысиных – ждал ее возле машины урод, что-то гам драматически представив, типа «что он тебе только что сказал?», «он не обидел тебя?», «почему ты не позвала меня?», «хочешь, я с ним поговорю?». Сигилд свистнула, и он живо погрузился за руль.

Что случилось там, за те годы, которых словно и не было никогда, – им трудней стало видеть друг друга, не хватало смелости сказать «изменились». Они стали трудноузнаваемыми. Оказывается, чем дольше люди живут вместе, тем труднее узнавать в них тех, первоначальных, полюбивших друг друга.