Текст книги "Немцы"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ты что, Эбергард?

– Ничего не хотите сказать? Как у нас там? С кем дальше работать?! – что означало «ты деньги до монстра доносишь?».

Кравцов вздохнул, но не улыбнулся; он говорил без уверенности, без скрытого до поры успокаивающего знания, а «лишь бы ушел»:

– Я всё решу. Куда ты кипишь?

– Не опоздаем?! А то у меня доброжелателей хватает.

– Решу. Решаю. Притремся, сработаемся, – махал рукой «уходи!», «заканчивай с этим!». – Он нормальный мужик. Будешь, как и раньше, – через меня. Ну, че ты как… на своей семейной почве.

– У меня всё нормально (с нажимом «у меня», «смотри за собой!»). – Эбергард не заметил предложения пожать руки и всё забыть и еле сдержался, чтобы не долбануть дверью. – Здрасти, – смотрел мимо лица, мимо изумленной дуры Лидии Андреевны, начавшей: «Что-то вы…» – Вы – супруга Валерия Михайловича? Спускайтесь в сто двадцать четвертый кабинет и ждите меня там, – и повернул в сторону, противоположную от лифтов, чтобы не спускаться вместе, чтобы неловко не молчать – с этажа на этаж, – и угодил за поворотом в безмолвную стаю выходящих из первого заседания под председательством монстра членов земельной комиссии, и прихватил за локоть Хассо – белая голова, не спутаешь:

– Оп! Не боись, это я! Привет району Смородино! – и умолк, потому что Хассо, не обернувшись, высвободил руку и пошел дальше молча с такой окончательностью, словно ему зашили рот довольно давно и губы срослись, говорить нечем – непривычно бледный, словно одного из всех выделил и отбелил его зимний заоконный свет (уволили?), чужой, никого вокруг не зная, не зная языка этих мест, даже двух-трех простых слов. Обижаться? Эбергард отстал и свернул к пожарной лестнице, едва не столкнувшись с помощником монстра – его окрестили в префектуре «мордой», – и зачем-то «морде» закивал, улыбаясь, и обрадовался: и он кивнул! Вход на пожарную лестницу открывали, когда престарелым девушкам из машбюро, уже давно переведенным за компьютеры, хотелось покурить, но сейчас на кресле райкомовских времен, открывающем на сгибах губчатое нутро, сидела одна Марианна из приемной, без сигареты, роняя лоб то на одну, то на другую подставленную руку – не осталось сил.

Эбергард выглянул обратно в коридор: никто не идет? – и взбежал по ступенькам:

– Вставай! – потащил ее из топи за плечи: ну-у!

– Больше не могу. Каждое утро – приезжает и уже всех ненавидит. И своих, и наших – всех! Подай кисель! Возят из ресторана. Подала. А-а, что это в чашке плавает? А что там может плавать, Эбергард? Может, крахмал… Я не знаю! Спермой префекта поите?! И – ногой в поднос! – кисель на меня, смотри – пятна на блузке. И тут. И – чтоб не виляла больше жопой. Ходишь, как проститутка. И кожаную юбку припомнил, сколько не надевала уже.

– Иди в туалет, посмотрись в зеркало и – на рабочее место! – он толкал ее к выходу. – Давай!

– Ночную дежурную уволил. Сказал ей: проветривайте приемную после себя. Даже в тюрьме проветривают. Она засмеялась: в тюрьме не была, не знала. Уволили! Двадцать лет отработала!

– Марианна, иди! Думай о дочке – ей квартира нужна? Ты в очередь ее успела впихнуть? Вот и иди! – и заглянул еще, хоть остыть, к Сырцовой. – Галина Петровна, представляете, мне кормить жену Гафарова! Нашли неимущую… Были на земельной комиссии?

Сырцова закрыла глаза, открыла – да.

И ждала: «много работы», «есть что по делу?». Не до разговоров. Что-то еще?

– Ничего не случилось? Нормально прошло?

– Ничего подписывать не стал. Вы, сказал, думаете, я не знаю, что за каждое согласование вы заказываете деньги? За каждое! – Взял верхнее дело, а оно из Смородино. – И ведь немалые деньги, чемоданчики, – и с такой прям злостью: да, господин Хассо?! Скоро у нас совсем другие разговоры начнутся. На кого наручники наденут, а?

– А Хассо? И Хассо ничего не ответил?!

– Спокойно сидел, на монстра не смотрел. Так, побледнел сильно. Взялся зачем-то пить, минералку открутил, а струей в стакан не попадает – руки ходят вот так вот. Монстр посмотрел на эти руки, и что-то человечье в его глазах всё-таки мелькнуло. И закончили. Я так поняла: ничего подписывать не будет, пока не приведет своего начальника в райкомзем.

– Как вас зовут?

Жена Гафарова ответила простым именем и трудным отчеством, Эбергард не записал и сразу забыл; родственницу, уверенную, что надо всегда надеяться на лучшее, смотреть вперед и жить дальше, он попросил остаться в приемной; жена Гафарова (он старался не запомнить ее лицо) рта не раскрывала, княжески считая, что предлагать-рассказывать будут ей, не привыкла молить, пока.

– Мы государевы люди, зарплаты крохотные, – промямлил и кат нуле я на кресле подальше от стола и с сожалением затряс головой, как копилкой: найдутся, погремят еще слова? Есть? – А как получилось, что вы… без средств? Я надеялся, Валерий Михалыч вас… Какие-то накопления там…

– Адвокат, – объявила она диагноз. – Очень дорого вышло, – «адвокат» прилипло у нее на язык и высовывалось, обнаруживало себя на каждом слове, застряло светящейся пулей посреди вскрытого рентгеном черепа.

– Да? Мне казалось…

– Дом продали, лишь бы Валера вышел.

– Да где ж вы такого адвоката нашли?

– У следователя познакомились. Случайно получилось. Меня допрашивали, он зашел. Пожилой такой мужчина, солидный. Сам бывший сотрудник органов. Он со следователем свои вопросы решал: когда то моему клиенту, когда это… Вижу, на «ты», мобильник с собой, а мобильники там у всех отбирают…

– Понятно, – Эбергард вздохнул.

– Як нему подошла, и он, оказывается, ко мне сам хотел подойти, так как-то уверенно, сразу: надо порешать сейчас, пока задержали, а постановления об аресте нет, сейчас занести, срочно и много, двое суток всего… Посоветоваться не с кем, Валера пишет: отдавай всё, лишь бы выйти, сам в шоке… А уж я… Слезы. Только половину собрала. Тут я виновата. Пятьдесят тысяч долларов отдала. А больше… не успела просто, растерялась. И – арестовали.

– Деньги адвокат вернул?

– Нет. Он же не себе брал. Им. Они же не возвращают.

– А потом? – Эбергард внимательно разглядывал собственные ногти на левой руке, словно собирался их купить.

– Адвокат, спасибо, меня поддержал: надо дальше бороться, не опускайте руки. Дело можно закрыть. Пусть Валера скажет: сверток, что там, в машине, ему дал знакомый на хранение, а сам знакомый умер. И собирайте деньги, я следователю отдам. Я говорю: у нас нету такого знакомого. Адвокат сказал: у меня есть такой человек, что умер, я вашему мужу подскажу. Времени было побольше, я всё собрала, успели, мы вовремя отдали. Большая сумма. Адвокат сказал: Валеру завтра заберем. Я приехала к СИЗО…

– Адвокат вышел и говорит: я всё решил, и вот уже постановление о прекращении дела готово – бумагу вам показывает. Только без подписи. И без печати. Но следователю – так он вам сказал, да?! – вдруг позвонили из городской прокуратуры – или прямо из генеральной! Или сам Путин?! – Эбергард уже кричал. – И сказали: на вашего мужа пришел заказ! А с этим поделать ничего уже нельзя!

Жена Гафарова пробормотала:

– Вам адвокат уже рассказал? Вы его знаете?

– А денег вынуть он не может потому, что следователь сделал всё, что обещал, вот же бумага! Но у вас же еще остались деньги, что-то еще можно было вытрясти – адвокат пожилой, солидный, он там со всеми знаком, сказал: нет, нельзя падать духом, боремся дальше, чтоб судья дал по нижнему пределу и чтоб колонию не на Крайнем Севере и не там, где черных прессуют. Пусть только ваш Валера изменит показания и скажет: да, оружие мое, потому что несознанку судьи не любят и могут раскатать по полной, и продавайте дом, собирайте еще деньги, несите скорее! Да? Так? И результат – три года?

– Четыре.

– Сколько вам лет? Вы что, первый год в нашем городе? Вы на улицу выходите?! – зачем ему? – хотел еще «ты хоть читать умеешь?!», «зачем ты живешь?!». – У вас есть хоть какое-то образование?

Жена Гафарова, не понимая, плакала, как плакала, видимо, всегда, встречая в жизни непонятное, несправедливо оценивающее ее, обманывающее – за что ее ругать? делала, что могла, и – всё бесполезно; она поняла: и здесь – бесполезно, улыбнулась сквозь слезы непонятно кому, своей жизни без солнца:

– Ничего у меня нет. Только больной ребенок… Вся в нем. Вот, – она показала куда-то вниз, на уровень детского роста, – моя жизнь. Еще какие-то люди звонят: Валера нам должен, и нам Валера должен… Мне бы хоть какие-то деньги. Никуда не берут. Только уборщицей в детский садик, а сколько там…

– Ладно. Ладно! – единственно важный вопрос: – Это Кравцов вам сказал, что в пресс-центре для вас есть работа?

– Нет, муж написал: найди в префектуре Эбергарда. Он там единственный – человек.

Эбергард поозирался в поисках источника едва ощутимой вибрации, раскалившей ему мозг: никто не позвонит? Вскочил:

– Сейчас, – из приемной выманил за собой Жанну, та угадала маневр и закивала, прежде чем Эбергард велел: – Кофе ей и минут через пять скажите: Эбергарда вызвали к префекту – и провожайте. Скажите: перезвоню, когда будет предложение. Если сама позвонит – никогда не соединяйте.

Дура! Одевшись пожарно, выхватив пальто из рук гардеробщицы, Эбергард ушел подальше от дорожек и троп, соединяющих префектуру и станцию метро, от всех дорог, на голую, излюбленную собаками землю, руслом повторяющую путь теплотрасс, твердя:

«Дура! Безмозглая! Идиотка!» – пытаясь почувствовать себя единственным, чтобы очертания человека проступили в мутной четырехугольной проявочной воде при красном коммунистическом фонарном… – он проявлял себя над заснеженной травой и, обернувшись на дальние панельные восьмиэтажки несносимых серий, вдруг увидел на их месте какие-то другие дома – нет! – на ближнем кусте торчала красная варежка, оттопырив большой палец; его дочь, он побежал в мысли об Эрне – может быть, просто встретиться, простить, и обнимутся – сегодня; так, сейчас она на английском, Эбергард полез по сугробам, скорей на твердое – навстречу энергично шагала школьница в неказистом пальто, ее гнал снег, раздумывающий, не перейти ли ему в дождь, – она ни о чем, казалось, не думала, крепко держа меж пальцев сигарету, потому что таким образом держалась за нужную ей жизнь; он так сильно захотел увидеть Эрну (а на самом деле ему хотелось – рассказать ей всё, пусть не расскажет сейчас, но – есть такой человек, его дочь, всем остальным не расскажешь или расскажешь не «всё», а «что-то», и взамен потребуют слишком многого)…

– Во дворец пионеров! Или как он там сейчас… Дворец творчества?

– Дворец творчества юных, – Павел Валентинович любовно рассматривал гибэдэдэшника, тормознувшего джип перед ними. – Если штраф впополаме брать – тридцать долларов. Десятерых наказал – три соточки. А через год и машину можно приличную купить товарищу младшему лейтенанту. Всё деньги, господин Эбергард… Как без них? К киоску без косаря не подойдешь. В маркете в пакетик того-сего положить – пятихатки нет…

Во дворце пионеров (или как там) аварийно воняло канализацией – дети, родители, педагоги заматывали рты и носы шарфами и раскатывали вороты свитеров на нижние пол-лица; за время отсутствия Эбергарда появились железные воротца и вахтер – в застекленной будке сидел с трудом поднимавшийся дед в черной куртке охраны с погончиками и нашивками и жрал что-то из миски с жадностью впущенного в тепло и на подкрепление бомжа.

– Нельзя без пропуска. Если отец, должен быть пропуск, – повторял он непреклонно и вяло; Эбергард показал сто рублей. – Нет, – удостоверение префектуры, пропуск в мэрию… – Что это? Нет, пропуск должен… А то вот прорвался один маньяк и – троих детей зарезал.

– В вашу смену?! – бешено уточнил Эбергард, и звонить некому – другой округ!

– Нет. В Америке.

– Жаль, – и Эбергард отправился ходить под фонарями; снежные крупинки таяли на ноздрях, по снегу плыла, покачиваясь, его тень, почему-то он уже знал: не получится. Может, Эрна не поехала сегодня на английский. И внутри «дворца» ее нет. То, что он ощущал, походило на усталость, на первые часы простуды, официально зарегистрирующейся завтра. Эбергард остановился у застекленной стены: виден гардероб? Не одевается Эрна? А, вот: опершись задом о столб, поддерживающий небеса, облицованную мрамором колонну там стоял урод, у него есть пропуск; Эбергард не запомнил его и не собирался: стоял кто-то, держа в охапку пальтишко Эрны, на капюшоне светлый мех – словно ее саму переломанно прижал к брюху, и красный рюкзак, – сама Эрна, отдав вещи, попросила деньги и помчалась в буфет – так они с Эбергардом делали, так она делает и теперь: для нее ничего не изменилось. Просто записала новое имя отца в дневник. Эбергард больше не думал. Удовлетворенно, словно приезжал за подтверждением, всё и подтвердилось, ртуть термометра переползла красную черту, выдавилась за край, за тридцать семь; закинув на спину котомку с камнями, он потащил ее к машине, желая зла: пусть урода убьет неисправная электропроводка, пусть заболеет и сдохнет, не давать денег, выгнать из квартиры, не давать доверенностей на вывоз ребенка – пусть на моря летают без Эрны! – чем бы еще ответить? Ответить нечем.

– Совещание по выборам, зайди. – Пилюс ненавидел Эбергарда за многое (казалось: за то, что Эбергарду улыбались женщины, и только после за то, что в пресс-центр на освоение бюджетов не взяли племянницу Пилюса, что вопросы Эбергард решал с префектом и Пилюсу не откатывал, что безнаказанно пропускал коллегии, летом носил джинсы и сандалии и говорил много раздражающе лишнего); раз в полгода Пилюс предлагал префекту «кадрово укрепить» пресс-центр, над постоянством его наездов посмеивались, Пилюс не понимал, что тут смешного, и, почесывая рябую плешь, катал очередное «на ваше решение», а также постоянно «вызывал» Эбергарда, получая «сейчас некогда», «загляну, когда будет время», – встречались они только в кабинете префекта или Кравцова, никогда – без свидетелей, но теперь… И Пилюс победно добавил: – Поручение префекта, – может, и врал, или не врал, или врал…

Кроме самого начальника организационного управления, «совещалась» только Оля Гревцева из управления культуры, заканчивая обсуждать свой «вопрос»; после увольнения Бабца Оля постарела, ступала по официальным ковролинам со сдержанностью вдовствующей императрицы, словно нося на животе или в душе заживающий, но, увы, не спасший операционный шов, одевалась траурно, о Бабце говорила насмешливо и с такой убедительностью отстраненно, что совесть главбуха Сырцовой, любительницы изнурительных автобусных экскурсий, заметившей одним трагическим июньским днем на цветочном рынке парижского острова Сите двоих, выглядевших ну совершенно – копия! – как префект Бабец и Гревцева, начали дырявить укоряющие мелкозубые мысли: а было ли? точно они? Да разве мог член городского правительства носить шорты, ковбойскую шляпу и ржать так, что туристы-японцы оглядывались, и именно в те дни, когда мэр отпустил Бабца удалять шлаки из кишечника в православную лечебницу, а Гревцева сидела на больничном и исправно, хоть и заспанно, отвечала на телефон? Не напрасно ли Сырцова об этом всем своим поганым языком?..

– Как прошло? – Пилюс, заставляя Эбергарда подождать, по инструкции, словно на глазах проверяющих или под пишущий микрофон, интересовался первой встречей режиссера Иванова-1 с избирателями; на столе Пилюса, верно люди сказывали, лежал исторический двухтомник «ВЧК – КГБ – ФСБ», обросший красными закладками.

– Что «как?» А как могло? – отмахнулась Оля. – Как. Как всегда. Людей согнали. Опоздал на час. Приехал с запахом. Я ему: чайку? Он: почему чайку? Может, водочки хряпнем? На сцену вышел и: избираться не хочу, это меня мэр попросил, программы нет. С первого ряда старушка и спросила: а зачем мы тогда собрались? Тишина. Я мигнула кому надо, Бронислав Васильевич, ваш творческий путь… И он завелся.

Проводив Олю, Пилюс как бы обдумывающе помолчал и приступил, глядя на свои агонизирующие, сами собой пошевеливающиеся пальцы, мягкие и белые, словно вываренные в кипятке:

– Что будем… по Иванову-2?

– А что, его зарегистрируют?

– Там…

Эбергард бросил считать троллейбусы, вползающие с Одесской на Тимирязевский, но Пилюс не показал, где «там» – в кабинете префекта? у вице-премьера Ходырева? в городской «Единой России»?

– Есть решение зарегистрировать. Всё-таки действующий депутат, пойдет от «Партии жизни». Чтобы Шаронов не вонял… Что докладывать префекту?

Не ответишь «префекту доложу сам», молчание; Эбергард потерял вес, повис, ничего не знача, прожевывая неприязнь, протянул руку ухватиться за главное, то, что спасало первым, что, по его расчетам, только и могло спасти, – «дело»; дело прежде всего, ради дела, дело на первом месте, общая польза, интересы дела требуют, кто-то ведь должен работать – что они без меня?! – мне поручают – я им нужен, рабочий, кочегар – мозолистые руки, кожа с неотпаривающимися следами… Он спросил-указал:

– Записывать будете?

Пилюс тоже сглотнул внутреннее канализационно-кипящее клокотание, и он тоже признал: да, «дело», пока не до укусов – и фокуснически выудил из мебельных недр толстый снежно-блистающий лист доселе невиданной в префектуре бумаги и свинтил серебряный колпачок с золотоперой ручки с индивидуальным номером, изготовившись заполнить аккуратными и понятными словами шпаргалку: вдруг при докладе на нее невольно покосится монстр, ненавидящий всё дешевое, потертое, бедное, сквозняки, покашливания, насморки, морщины, запахи, дыхание близкого человеческого присутствия и захватанные дверные ручки?

– Иванов-2. Как юрист работал на компании Ходорковского. То есть тоже вор. Засветился в банковских структурах «Госроскредита». Раздавал кредиты близким родственникам, потом банки банкротил. Подтянем обманутых вкладчиков. Дед отсиделся в войну на Западной Украине, привлекался к ответственности за пособничество бендеровцам. Жена ездит на депутатской машине за деньги налогоплательщиков. Устраивает пьяные загулы на казенной даче в Одинцово с участием уголовных авторитетов грузинской национальности. Ну, что еще… Иванов-2 – совладелец магазина для геев напротив гордумы.

– Правда?!

– Ты, главное, пиши… Короче: «Единая Россия» очистила свои ряды, а педераст и вор перебежал в «Партию жизни», чтобы не отвечать за данные избирателям обещания. На прошлых выборах раздавал ветеранам продуктовые наборы. Колбаса в наборах оказалась с истекшим сроком годности. У меня есть заявления ветеранов-фронтовиков о пищевых отравлениях. Напишем: Герой Советского Союза скончался.

– Это убедительно, поближе к дню голосования, – промычал раскрасневшийся Пилюс (ему казалось: это он поработал, это он молодец, тяжеловато пришлось, но выполнил; Пилюсу сразу захотелось одинокого отдыха в раздумьях, как получше преподнести монстру свои усилия), уважительно глянув на Эбергарда; хвалить или сказать «спасибо» не мог, достаточно, что ничего сегодня больше не затронут, свое «сегодня» Эбергард выкупил, Эбергард так и чувствовал; машинально шагая в раздумьях «как прошло» к лестнице; увидел: у лифтов люди, среди них – монстр в черном пальто на меху, – Эбергард укоротил шаг, давая префекту погрузиться и уехать; хлопать по лбу «как же забыл!», разворачиваться и убегать поздно, и папки с бумагами нету в руках – остановился бы у подоконника разложить на свету документ «во исполнение поручения префекта», страница к странице, а затем и увлечься важнейшим параграфом… нет, монстр уже заметил Эбергарда и уставился на него над плечом режиссера-депутата Иванова-1 – тот размахивал руками и вдруг нежно прихватывал монстра за утепленный воротник, подтягивая префекта словно для венчающего сердечное излияние небритого поцелуя в губы, и было заметно, как содрогается монстр от сдерживаемой злобы при каждом таком…

(что поделаешь – любимец мэра, так всем говорит, пойди проверь!) – и тут режиссер обернулся:

– Вот! А вы знаете, кто это?! – имя Эбергарда он запоминал только на время предвыборных усилий, а те еще и не разворачивались. – О-о, это страшный человек. Так посмотришь – скромный. Незаметный. А все мы – в его руках. Привет, дорогой, – и обнял руководителя пресс-центра, и префект долгожданным движением двинул Эбергарду руку, Эбергард благодарно коснулся, легко, ненавязчиво, едва, не улыбаясь (вдруг не понравятся зубы), смотря, как нужно, чуть вниз, сколько можно удлинив руку, изогнувшись, издали (вдруг не понравится запах); сказать «можно к вам на прием?», что-то вообще сказать? но не смел – префект с охраной двинулся в лифт, и скрылись, а Иванов-1 поправлял теперь Эбергарду воротник:

– Душить будем гниду Иванова-2! – И усмехнувшись, словно нечаянно видел пьяным, видел, как Эбергард крал, пропел: – А у префекта-то… что-то на тебя – есть!

– Да ну! – легко рассмеялся Эбергард, наступила ночь. Еще одна ночь. Ночь – Эрна, и еще одна ночь – пропадало будущее.

– Ты там как-то, – Иванов-1 ткнулся лбом Эбергарду в лоб, – с кем-то вопросы решаешь? Со старыми кадрами?

– Ну да. Как положено. Я соответствую. А они уж там, с ним…

– Мне кажется, что-то они как-то что-то не спешат донести до него… Ты смотри, не опоздай переключиться! Слушай, а давай сделаем мне новую фотосъемку для выборов! Я с ветеранами. Я с инвалидами. С солдатами. Я – с молодыми девками в белых трусах!

Только на улице Эбергард почувствовал, как что-то сползло с его лица, какое-то напряженное выражение, достаточно весомое, чтобы звучно шмякнуться в снег, и падало оно именно вниз, под ноги, но беззвучно, и тут же заступило на дежурство другое, он так и не заметил, есть ли что-то между, потоптался: туда? сюда? и – вдруг – семь цифр, отбрасывающих в стороны всё, вдруг – позвонил:

– Сигилд…

– Я требую, чтоб ты не заходил больше в мой дом! Мне это не нравится! Мужу моему это не нравится!

– Но ведь…

– Хочешь видеть Эрну – жди ее на улице.

– Я предлагаю встретить Новый год вместе.

– Что-что? – хотя она прекрасно всё услышала; если бы сейчас кто-то спросил Эбергарда «за что вы ее ненавидите?», было бы удобно ответить: «Вот за это».

– Встретим Новый год семьей: ты, я и Эрна. Пока Эрна не выросла, мы всё равно – семья.

– Я буду праздновать со своим мужем и Эрной!

– Но Эрне лучше, если мы втроем…

– Она не хочет с тобой!

– Откуда ты знаешь?

– Спроси у нее сам! Что ж ты не хочешь праздновать со своей проституткой, с этим ничтожеством?! Не так уж тебе хорошо там, да? Спохватился? Нас бросил…

– Только тебя.

– Не захотел начать всё сначала! А я хотела!

– Это неправда.

– Я звонила, а ты бросал трубку. Я-то надеялась, что сможем что-то восстановить. А теперь – поздно. Я люблю мужа. И муж любит меня. Лучшие свои годы я отдала тебе…

– И было много хорошего.

– Мрак! За моей спиной только мрак! Эгоист! Я так страдала. Эрна плакала… Месяц! Каждую ночь!

– Это ты придумала только что.

– Мне было так тяжело одной.

– Твой друг переехал к тебе через три недели.

– Ненавижу!

– Пройдет время…

– Я тебя и через двадцать лет буду ненавидеть. Эрна любит нового отца.

– Он не отец, – Эбергард едва не сказал «твой урод».

– И он всегда будет с Эрной, он ее любит. А твоя мать меня предала.

– Я не оставлю Эрну, не надейся, – про себя он добавил «тварь».

– Никакими вызовами в опеку меня не запугать. Он любит Эрну, воспитывает ее…

– Ладно, Сигилд. Всё у тебя будет хорошо, – он отключил этот голос, потом отключил телефон, вышел вдруг из собственных пределов и оглядел себя и живое вокруг себя: Эрна навсегда дочь разведенных родителей, у нее не будет родных брата или сестры. Фотографии родительской свадьбы станут свидетельствовать лишь о несчастье и лжи. Милая Эрна, твой папа мало-помалу нашел твоей маме замену получше и помоложе…

Да, еще, оживил телефон и отправил Сигилд: «На выходные мы едем с Эрной к бабушке на юбилей», и набрал Викторию Васильевну Бородкину из муниципалитета Смородино, но ей уже пересадили мозги; Эбергард заметил: в этой беде не помогает никто, словно он сумасшедший, а все вокруг здоровы, словно дверь, в которую он бьет, не существует; помогите! – все отводят глаза: бесполезно, это не вылечишь, на самом деле – это он-то как раз здоров, а они…

– Как раз! – собиралась вам звонить. Вызывали мы… вашу… – Бородкина издала продолжительный звук, напоминающий длительное всасывание чайного глотка. – Но тут, при всем уважении… Что тут можно… У девочки сейчас – полноценная семья. У матери дочь никто не отнимет. Вы же не пойдете в суд…

Он нажал «разъединить», теперь Бородкина пару раз наберет его сама, а потом побежит докладывать Хассо: сделала всё возможное, но друг ваш требует не пойми чего, ведет себя вызывающе, грубо, неуважительно, психованный какой-то… Неудивительно, что дочь с ним не хочет, а мамочка так плакала, так плакала, когда приходила, и рассказала, между прочим, что… Ну и ладно, ладно, скажет Хассо, не надо меня во всё это, спасибо, Виктория Васильевна, он обратился, мы помогли. И не отзвонит.

Эбергард поехал в управление муниципального жилья к мудрому Фрицу, знатоку законов реальной жизни и потусторонних сил; ну что ж, органы опеки надо душить через город, через департамент территориальных органов, через ассоциацию муниципальных образований; не ответил на вызов вспыхивающий «мама» – мама, если он не отвечал, перезванивала Улрике и подробно плакала для нее, чтобы та запомнила и передала Эбергарду без изъятий.

– Я иду? – толкая двери, первую, вторую, Эбергард не понял, но почувствовал что-то: секретарша Фрица не улыбнулась ему, болит голова на снег, приступ ипотечного удушья, но «во-первых» он подумал о другом – и Фрица..? И – пустой кабинет.

– Я здесь, – Фриц расположился в уголке, на несчастном стуле, который занимали сотрудники управления, опоздавшие на планерку, – им приходилось держать рабочие тетради на коленях и приподниматься из-за спин, «давая информацию» в ответ на «поставленный вопрос». Выпустив галстук поверх пиджака, как язык удавленника, Фриц держал в руках свежераспакованное приспособление для видеоигр (Эрне бы понравилось), выуженное из подарочных пакетов, теснившихся у его ног; как онемевшие гуси, сбежавшиеся за кормом, – бутылки шампанского тянули серебристые горла, расталкивая обтянутые пленкой бока конфетных коробок, конверты с деньгами засовывались в конфеты или на самое дно – новогодние подарки в управление свозили заранее; Фриц, подбородком в грудь, завороженно смотрел в мерцающий в руках, мигающий омут – в нем готовились к битве два самурая – сходились и – расходились, толчками, как рыбы в аквариуме, и страшно медлили.

– Всё. Последняя жизнь, – и Фриц осторожно опустил игрушку, как зажженную свечу под ноги, – нужно было меч подлиннее… – он, словно прислушиваясь – к звонкам телефона, забытому в пальто? шевелениям и вздохам в приемной? подпольным шорохам подземных вод? поведению сердца? – и улыбаясь, но только глазами, как улыбаются обворованные или обманутые, рассматривал Эбергарда: вот так… видишь, не ты, а… а мне – вот так… И кивнул, чтобы вопрос больше не нависал, раздуваясь: да.

– Как монстр заступил, приехала морда, Борис. Я и не знал, что помощником будет. Просто туша. Сказал: с главами управ договорились – в месяц по триста тысяч для префекта с каждого. С меня – миллион. Так они решили. Я говорю: откуда у меня? Бюджета нет. Я могу только свою зарплату отдавать. У нас система как-то не сложилась. Инспекторам моим, может, что-то и капает… А мне – если только бутылку виски, – Фриц говорил не всю правду, не важно, он давал представление о точнейшей правде, хранить его для собственного спасения больше не имело смысла, его оно не спасло. – Вроде отъехали. Две недели назад монстр вызывает, обнял, такие прям друзья! В комнату отдыха, вздыхает: беда, Фриц, беда, если вы спасете только… Я: весь во внимании. Он: сын женится! Квартира нужна молодым. Большую не надо. Метров двести. В центре. А откуда я?.. Это же два миллиона долларов. Два с половиной. Я говорю: давайте попробуем сына вашего как-то на очередь поставим и будем двигать потихоньку, а через полгодика какуюнибудь трешку в округе за выездом попытаемся выдавить или в новостройке…

– Его это не устроило.

– Перестал визировать мои распоряжения. Говорит, пусть прокуратура проверит управление Фрица. Я сперва уперся: да пусть проверяют. А когда уже распоряжений шестьсот зависло, вызвали в город: раз контакта с префектом нет – пиши по собственному. Говорю: куда мне теперь? Не маленький, устроишься где-нибудь. Шестнадцать лет отработал. Медаль от мэра имею… – Он опять прислушался и подсказал Эбергарду: – Никто не звонит.

– Я всегда буду звонить…

Звонить Фрицу незачем, его погасили, на Фрице нащупали выключатель и отключили: скорей попрощаться, тех, кто задушит органы опеки муниципалитета Смородино, надо искать среди живых, но он остался и сидел еще, и еще сидел, говорил и слушал: почему? Кому он показывал свою человечность и душевное тепло? Бога нет, людского суда – тоже, Эбергард про себя всё знает сам, а вернее – никогда про такое в себе и не думает, да и Фрицу мертвому безразлично, делай с ним всё, что хочешь, и сам Фриц не позвонит выпавшим; зачем Эбергард остался (хотя – а вдруг Фриц куда-нибудь да устроится…), присел напротив и говорил почему-то честно, как себе, когда спрашивал Фриц (вот в какие минуты люди вспоминают всерьез о ближних, сразу оглядываешься в пустыне, лесостепи: кто живой? – когда треснул панцирь и на замерзшем песке осталось шевелиться недолго).

– Ты не слишком переживаешь из-за дочери? – Они сидели на Востоко-Юге, здесь где-то шла сейчас, ужинала, делала уроки, смеялась, жила и взрослела без отца дочь Эбергарда; одиннадцать лет не расставались с минуты, когда медсестра спустилась по лестнице с младенцем и спросила: «Вы отец? Держите крепче! Дальше – вы».

– Фриц, вот я живу, и мне никогда не больно. У меня всё сложилось, я всё выстроил – я не пропаду. Но я почему-то – ничего не чувствую по-настоящему.

– Зачем на себя наговариваешь?!

– А с дочкой – я почувствовал. Первый раз! Я ожил. Теперь уже не могу остановиться, это само… Я, оказывается, еще не пустой! Я – человек, оказывается! Фриц! Вот тебе, чего тебе хочется? Не сейчас, а вообще? – Эбергард разговаривал с Эбергардом, он не слушал, что там недовольно и смущенно вытекает рядом, выплескивается водяным насосом…

– Ну… Чтоб всё было как-то по-нормальному. У меня, у детей. Уровень по доходам. Запас. Короче, чтоб можно было не работать и жить достойно, на процент. И столько, чтобы инфляция эта не сожрала…

Я бы хотел на Средиземном море жить. Я тепло люблю! А вот дети выбрали Новую Зеландию. По мне там скучно. А им, видишь, нравится такая скука!

– Дружище! – Эбергард поднялся.

– И моя вина есть, – вздохнул Фриц, – не учел, что шестого декабря начинается возмущение Меркурия. А это означает угрозу занимаемым позициям…