Текст книги "Дожди в августе"

Автор книги: Александр Меситов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Орлиха

Население этого старинного русского города к концу 1926 года составляло 155 тысяч человек. И казалось, что все 155 тысяч – оружейники, самоварщики, гармонщики, пряничники, металлисты – собирались на воскресные базары. В этой толчее можно было купить все что угодно: старинный самовар с петухами, кусок буженины, ведро угля, пальто с роскошным песцовым воротником, крынку холодного топленого молока или новенький вороненый револьвер с масляными патронами. Тут же приезжие мужики пили спирт-сырец и дрались кнутами. Прибегал молоденький испуганный милиционер, свистел в свой свисток и уводил захмелевших в участок. Зеваки неохотно расходились, ругая милицию. Но некоторые еще задерживались, чтобы обсудить городские новости. Говорили, что по ночам на кладбище творится неладное, что после полуночи покойники нагишом ходят по стенам и пугают запоздалых гуляк. Другие своими глазами видели, как из-под кирпичной стены показывался череп в соломенной шляпе и просил закурить. Третьи говорили, что это просто бандиты грабят прохожих. Да и не только на кладбище творились темные дела. Поэтому, когда в центре города, у стен старинного кремля, было еще полно торговок цветами, влюбленных и желающих посмотреть под открытым небом «фильму», на окраинных улочках запирали двери на все засовы, и не без причины. По ночам раздавались выстрелы, заливались милицейские свистки, и наутро узнавали, что у кого-то опять сорвали двери, обобрали до нитки и были таковы.

Сегодня ночью у Орловых сбили замок с сарая, и полпуда сала, два ведра соленых грибов и мешок яблок исчезли бесследно. Впрочем, это известие мало кого тронуло. Дом у Орловых был крепкий и ладный, а в саду дозревала на зависть всем поздняя антоновка. Только дело было вовсе не в доме и не в холодной вкусной антоновке. Семью Орловых на нашей улице недолюбливали и звали евангелистами. По утрам Орлиха выходила на крыльцо, становилась на колени и, глядя в осеннее небо, шептала что-то губами, потом вскидывала руки вверх и кричала: «Иисус, возьми меня на небо!» – и ее белые длинные волосы страшно шевелились на ветру. И тогда сопливых храбрецов сдувало с забора.

Ходили все Орловы степенно, ни с кем не здоровались. Встречаясь с соседями, смотрели вниз или в сторону. Сам Орлов не просился у Иисуса на небо, но с соседями тоже не знался. Да и редко кто его видел на улице.

Прямо за крыжовником, у забора, был цветник – в нем Орел копался целыми днями. Иногда просто подходил к цветнику, смотрел на сочные яркие цветы, теребил пышную бороду и вздыхал. А цветник переливался оттенками самых удивительных цветов. Багровые, нежно-голубые, розовые, лимонные, пепельные, пронзительно-фиолетовые, сочно-алые, белые, как снег, бледно-зеленые – все эти звезды, шары, бубенчики были волшебной сказкой. И посреди всей этой колышущейся массы возвышались упругие бархатно-черные тюльпаны.

Однажды Орел поймал в цветнике Захарову Гальку. Галька орала благим матом, а Орел одной рукой крепко держал ее за плечо, другой, не торопясь, достал из кармана кривой садовый нож. Мы ахнули и завизжали за забором. Но Орел нарезал букет пионов, отдал их Гальке и, ни слова не говоря, вывел ее за ворота.

У Орловых было две дочери. Старшая – разведенная Евдокия, у которой был розовый и вечно сопливый Родька. И днем и ночью он орал басом: упадет – орет, шмеля увидит – орет, наложит в штаны – орет.

Евдокия – вся в мать, из соседей ни с кем не зналась. А вот младшую Лену любили на нашей улице. Но дома было, по-видимому, наоборот. «Я тебе покажу, блудница! Вот! Вот тебе», – кричала Орлиха и выбрасывала на улицу изорванные книги. Потом Лену запирали на ночь в сарае. Орел стоял рядом, молчал, хмурил сычьи брови и теребил страшную бороду. А книжные страницы вместе с красными кленовыми листьями ветер не спеша заметал в лужи.

Стояла холодная красная осень. Снег выпал ночью, и наутро было странно увидеть, как он лежал вперемешку с травой и листьями. И совсем было странно смотреть на отчаянно свежие и незамерзшие астры за забором у Орловых.

В этот день Лену опять били. Били долго и ожесточеннее обычного. Нет, она не кричала – просто мы видели, как распахнулась дверь и на крыльцо выбежала Лена, а за ней следом Орлиха со скалкой в руках. Скалкой у нас раскатывают тесто на лапшу, поэтому скалки делают тяжелее обычных. Лена, поскользнувшись, упала, но попыталась встать. Тогда Орлиха ударила ее скалкой по голове и потом – еще и еще без разбора – по спине, по худеньким плечикам… Нет, Лена не кричала, она лишь вздрагивала. А Орлиха дышала тяжело и прерывисто, и ветер часто срывал с ее губ белый парок и развевал его словно клочки тумана. Унес Лену в дом сам Орлов.

Вечером, часов уже в одиннадцать, Лена прибежала к нам опухшая, в рваном сарафанчике, босиком. Мама ахнула и бросилась к ней – и вовремя: Лена качнулась и потеряла сознание, потом начала харкать кровью. «Ах, батюшки, что же это только делается? Господи-господи, до чего девку довели. Изверги, а не родители», – причитала мама.

На следующий день Лене стало лучше – вот только болела грудь, и трудно было кашлять. «Тетя Оля, – тихо сказала она, – в комсомол я вступила». И заплакала, уткнувшись маме в передник. «И правильно, правильно, батюшка», – гладила мама Ленины волосы. А волосы у Лены светлые, пушистые, длинные. На всей улице ни у кого не было такой косы, как у Лены. Мама гладила эти мягкие шелковые волосы и говорила: «Оставайся у нас, оставайся, батюшка. Поправишься, а там видно будет. Бог даст».

Лена прожила у нас два дня. Она почти не разговаривала, смотрела в потолок, где скрещивались трещинки, похожие на заячье ухо, и вздыхала. Ушла Лена утром на третий день. Мама и Лидия Филипповна, наша соседка, проводили ее до самых ворот с большим медным кольцом, а я смотрел на них из окна. Лена оглянулась еще раз на маму и Лидию Филипповну и взялась за отполированное руками кольцо – оно два раза глухо бухнуло.

На крыльцо в одной шали вышла Орлиха, за ней – сам Орлов. Но жена что-то сказала ему, и он скрылся за дверью. Орлиха же подошла к воротам, зло глянула в щель и впустила Лену. Я боялся, что ее опять будут бить, и сердечко мое колотилось, как у зайца. Но Орлиха взяла Лену за руку и увела в дом. Потом мама заставила меня целый вечер сидеть у окна и следить – что там у Орловых. Но я так ничего и не увидел, если не считать, что проехал угольщик, маленький такой мужичок, который, сидя на куче угля в своей плетенке, дергал вожжи и кричал: «Вот уголь! Кому уголь?» Да еще ветер колотил замерзшее белье на веревках во дворе напротив.

Больше я Лену не видел – ни на следующий день, ни через неделю, никогда. Напрасно я сидел у окна несколько дней: Лена не появлялась. Иногда выходила Орлиха в сарай, выносила оттуда в железной чашке то капусту, то помидоры. По утрам Евдокия ходила на работу. Шмыгал по двору валенками Орел. А Лены нигде не было видно.

Потом как-то пришла Лидия Филипповна и рассказала, что под чугунным мостом нашли замерзшую девушку лет шестнадцати-семнадцати и что по всем приметам это Леночка Орловых.

Так или иначе мама и Лидия Филипповна собрались и пошли в морг. В морг ходили и многие соседи с нашей улицы, и все узнали Лену. Ходила и Орлиха. Сжав губы, долго смотрела на труп и потом сказала: «Нет, это не моя дочь».

Хоронили Лену всей улицей. Гроб установили на нашем столе. Лена лежала с чуть посиневшими губами, будто она немного озябла. В окостеневших руках, был зажат букетик бумажных цветов. Я закрылся в уборной и плакал, а в дом все приходили и приходили люди с нашей и соседней улиц.

Когда Лену понесли мимо ее дома, вышел только сам Орлов. Он стоял в распахнутых воротах, и сухой холодный снег кружился над его такой же белой головой. Все поворачивались и смотрели на него.

Орлиха так и не показалась. Евдокии тоже не было: она уехала куда-то с Родькой.

Ночью того же дня у Орловых загорелся дом. Ветер яростно лохматил пламя, оно гудело под раскаленной крышей, и треск сухих бревен разносился далеко вокруг.

Мы стояли с мамой у оттаявшего окна. Мама была в одной рубашке до пят, и красноватые блики плясали по этой рубашке. Мама крестилась одной рукой, а другой прижимала меня к себе.

Никто с нашей дружной улицы не попытался помочь Орловым. Дом их, похожий теперь на раскаленную духовку, сначала качнулся влево, потом, будто раздумывая, вправо, замер и… рухнул, подняв громадный сноп искр.

Пожарники приехали под самое утро и залили водой тлеющие головни. Чуть позже прибыла милиция. Человек в меховой куртке и четыре милиционера растащили обгорелые бревна и что-то тщательно измеряли и записывали. Потом человек в меховой куртке зашел к нам и долго расспрашивал маму о наших соседях, время от времени делая записи в небольшой книжечке толстой красивой ручкой. Он сказал, что у двери был обнаружен сильно обгоревший мужской труп, рядом с которым валялся бак из-под керосина и старинная массивная зажигалка. Труп старухи сгорел почти полностью.

Автобиография

Я, Говорухин Сергей Юрьевич, родился или в конце 1954 или в самом начале 1955 года. Точную дату я не знаю, так как в дом малютки я попал в январе 1955 года в возрасте двух-трех недель. Если двух, то, значит, я родился в пятьдесят пятом году, а если трех, то в пятьдесят четвертом. В документах мне записали днем рождения 16 января 1955 года, а я его праздную 1 января, то есть каждый новый год.

В том же 1955 году я был усыновлен Говорухиной Юлией Сергеевной, но ее почти не помню. В 1958 году она умерла, и я попал в Мелиховский детский дом.

Моя кровать стояла у окна, и так как форточка была всегда почему-то разбита, я часто простужался. А однажды мы играли в прятки, и меня закрыли в сарае. Потом я узнал, что дверь поленом приперли Малакан и Куля, которые жили по соседству с детским домом. В сарае я сидел на земляном полу почти до самой ночи, пока меня не хватились. Тогда я получил воспаление легких, и в больницу ко мне приходили девочки и приносили цветы.

Учились все детдомовцы в двадцатой школе. В 1962 году и я пошел в первый класс. Мы сидели за одной партой с Гончаровым Вовкой. У Вовки была мать, но она здорово пила, и ее лишили материнства. Вовкина мать жила на улице Войкова, и по воскресеньям Вовка ездил к ней и иногда даже привозил пироги со сливовым вареньем. Пироги были очень вкусные, но угоститься ими удавалось далеко не всегда, потому что Куля и Малакан вечером в воскресенье встречали всех, у кого в городе были родственники, и отнимали еду и деньги.

На следующий год Куля пошел работать, и они с Малаканом перестали ходить в детский дом. Но однажды Куля и Малакан встретили меня после школы. Обычно они задирались и называли меня бабой, и я очень удивился, когда они обратились ко мне по имени и поздоровались за руку. Потом я понял, почему они это сделали. У нас над главным входом висели два громкоговорителя, которые мы называли колокольчиками. Через них из радиоузла крутили пластинки и проводили пионерские линейки. Куля и Малакан объяснили мне, что из окна пионерской комнаты громкоговоритель легко срезать.

– Колокольчики продадим лабухам. Они из них усилители сделают, – сказал Малакан.

– А башли в копилку положим, – добавил Куля, щелкнув себя по горлу указательным пальцем, и глаза его от смеха стали совсем-совсем узкими – одни щелочки.

Они хотели, чтобы я украл колокольчики, а они продали их гитаристам – таких ансамблей у нас в городе было много, а денег на настоящий инструмент у них не хватало.

Я должен был встать в три часа ночи, срезать громкоговорители и бросить их за забор у столовой в бузину. Я согласился, так как боялся не послушаться Кулю и Малакана. Но я не хотел воровать у своих же ребят колокольчики.

На другой день я отпросился с последнего урока: сказал, что у меня болит голова, и дал Пете-Феде (нашему Петру Федоровичу) потрогать лоб, который натер себе рукавом. Я знал, что Куля и Малакан будут ждать меня, поэтому и ушел из школы раньше. Так я избегал встречи с ними дней пять, но они поймали меня перед уроками и долго били за школой, там, где растет сирень. У Малакана было в руках «мочало» – это такая резиновая трубка, внутри которой свинец. Когда бьют «мочалом», следов не остается, но отбиваются внутренности. Малакан бил меня и по животу и по голове, а когда я упал, Куля, обозлившись, выхватил из кармана пассатижи и стал тыкать меня ими под ребра и в бок.

Когда Малакан и Куля наконец оставили меня, я был не в силах подняться и лежал на земле, но не плакал. И было как-то тихо-тихо, и пчела рядом со мной жужжала на кашке. Болела голова, и немного тошнило. Вот тут и подошла ко мне Лида Семина из восьмого «Г».

– Больно? – спросила она.

– Больно, – ответил я.

– У тебя губа разбита и щека содрана, и грязная еще, – сказала она.

Лида очень хорошая, и мама у Лиды очень хорошая, и старший брат Лиды, который служит под Ашхабадом. А дома у них есть рыжий-прерыжий кот Санчо. Я стал часто приходить к Лиде, и мы пили чай, разговаривали и играли в домино втроем с ее мамой, тетей Женей. Она работает фармацевтом. Я раньше не знал, что это такое, но Лида объяснила мне и сказала, что она пойдет учиться на фармацевта, как мама.

Так мы начали дружить с Лидой, и все сразу изменилось, вся моя жизнь. Я не знаю, надо писать об этом или не надо. Нам велели написать биографию, ну, в общем, все, что у нас было в жизни. «Все узловые моменты», – так сказал старший лейтенант. Я раньше никогда не писал автобиографии, и поэтому не знаю, что писать. Но я напишу еще об одном узловом моменте в моей жизни. Это было как раз за три месяца до того как меня призвали в армию.

У нас с Лидой была в детском парке возле пруда любимая скамеечка, и Вовка Гончаров тоже иногда сидел там с нами. И тогда мы сидели втроем: Лида, я и Вовка. Вовка рассказывал разную чепуху, и мы все смеялись. Было очень весело и красиво вокруг. Я даже маленькое стихотворение сочинил:

 
Когда встает новый день,
Над прудом расстилается звень,
И мы втроем сидим
И обо всем на свете говорим.
 

…Его я сразу узнал, как только он вышел на аллею. Это был Малакан. Он шатался. Значит, был пьяный. Мы не убежали. Мы только замолчали, и у меня очень сильно забилось сердце. Я слабый и это знаю, но тогда я сразу решил, что ни за что не струшу, потому что рядом со мной была Лида.

– А, зайчики, сидите? – сказал. Малакан, когда подошел к нам. – Сидите, сюсюкаете… – и он выругался матом.

Лида очень низко наклонила голову. Вовка сгорбился. Я весь напрягся, но промолчал.

– Кулю видел, Михрютка? – спросил Малакан, нагнувшись ко мне.

Я заметил, что у него разбита бровь и нос ободран. Потом я узнал, что это его Куля с дружками отделал. А тогда я ему ничего не ответил, решительно уставившись в его наглый взгляд.

– Фью, какая фифочка жирует тут, – закривлялся Малакан и дыхнул на нас водкой. – Тебя как зовут, козочка? – спросил он Лиду, взяв ее за ухо.

– Никак… – Лида вырвалась и ударила Малакана по руке.

Малакан мгновенно выпрямился и рывком выбросил вперед другую руку, в которой был нож.

– Быстро отсюда, – приказал он мне и Вовке.

Вовка встал и отошел недалеко.

– Бегом! – прикрикнул Малакан.

И Вовка пошел.

– Бегом! – зло повторил еще раз Малакан.

И Вовка побежал, втянув голову в плечи и не оглядываясь.

– Ну! А ты чё тилипаешься? – набросился на меня Малакан.

Но я твердо решил: пусть лучше он меня зарежет, но я не уйду.

– Я не уйду, – сказал я.

Малакан поднес нож к моему горлу.

– Ну!..

И тогда я изо всех сил вцепился зубами в эту руку. Нож выпал, я его поймал и швырнул в воду. А разъяренный Малакан сбил меня с ног. Я упал, сжался, спрятав лицо в живот, а локтями прикрыв почки. Малакан бил меня ногами, один раз он даже прыгнул на меня. И тут Лида как кинется на него, как вцепится ему в волосы… Малакан еле-еле отшвырнул ее от себя, и тогда Лида закричала на весь парк:

– Помогите!

Малакан испугался и, спотыкаясь, бросился в кусты. Лида села со мной рядом и не заплакала, а только сказала:

– Ишь, гадина какая!

С Вовкой я ругаться не стал. Он тоже был на другой день у меня на проводах и попросил прощения.

– Ты же знаешь, что Малакан не то что побоится, а просто не поленится пырнуть ножом, – попытался оправдать себя Вовка.

А в армии мне все нравится. Правда, четыре дня только и прошло. Но служить я буду добросовестно и честно, потому что так я обещал тете Жене и Лиде.

Ни я, ни мои родственники судимостей не имеют. За границей не были.

Рядовой Говорухин.

Я не должен его жалеть

Мой отец позвонил мне на работу и назначил встречу в кафе «Золотой олень». Приехал и позвонил. Сейчас стало модным, когда ушедшие отцы встречаются со своими повзрослевшими детьми в кафе. Я видел это в кино.

И вот я сижу со своим отцом. Нас разделяют два бифштекса, бутылка сухого вина и плитка гвардейского шоколада. Я держу в руках фужер с легкими пузырьками и гляжу мимо отца на соседний столик: за ним сидит женщина – ничего женщина, и ножки у нее ничего. Отец перехватывает мой взгляд, тоже оборачивается и понимающе ухмыляется. Мне хочется сделаться маленьким и спрятаться в горчичницу, но не оттого, что я смотрю на женские ноги и отец это видит. Я просто не хочу смотреть на отца: он седой и здорово постаревший, мне жалко его, но я не должен его жалеть, потому что я все прекрасно помню.

Четыре года назад, когда мне было тринадцать, отец стал ходить к той женщине. Я все понимал, и Катька понимала, хотя ей было тогда пять лет. Не понимала только мама и Лорочка, которой исполнилось только два года. Сначала отец стал очень поздно приходить с работы и задерживался все чаще и чаще. А когда бывал дома, молчал, курил и злился на нас.

А потом… Я никогда не забуду тот день, отец, когда мы ждали тебя с зарплатой. Выдачу ее задерживали уже пять дней, а мама не хотела занимать деньги у соседей. Вот и сегодня мама собрала стеклянную посуду и послала меня сдать ее, чтобы купить кое-что из продуктов. «Ничего, ребята, обойдемся», – сказала мама. И я пошел с нашей большой коричневой сумкой в магазин. А в дверях магазина я встретил тебя, отец. Ты был с той женщиной… Она красивая, та женщина, только я вовсе не собираюсь сравнивать ее с мамой.

У той женщины был в руках большой пакет. Мы встретились в дверях, и ты не мог меня не заметить. И поэтому ты сказал, отец: «А, Витька! Зина, это мой старший. Это Виташка». И тогда женщина погладила меня по голове и дала из пакета конфету «Южная ночь».

Я бросился прочь. Я бежал по улице и сжимал в руке эту конфету, а сумка долбила меня по ногам. И я говорил себе, что я не должен плакать, что я мужчина… Но я бежал и ревел и не мог себя остановить. Тогда я совсем все понял.

Мама была в сарае, и я, уткнувшись в висевшие на крючках в коридоре пальто, долго глотал слезы. А затем, оставив сумку на кухне, зашел в комнату, отдал конфету Лорочке и сел на диван. Я сидел и думал, что я теперь самый старший и должен помогать семье. Я так и подумал – семье, а не маме.

Не зная, что делать, схватил веник и подмел пол. Катька прекратила вырезать из газет кукол, собрала все, даже самые узенькие полосочки, выбросила их и села рядом со мной. Мне было жалко и маму, и Катьку, и Лорочку тоже.

Потом мама устроилась на работу…

Отец допивает вино и спрашивает:

– Ты чего молчишь?

– Так, – неопределенно говорю я.

– Как твои дела на работе? Что ж ты не расскажешь?

– Нормально, – говорю я, – все нормально.

– Нормально – это ненормально, – говорит отец. – Расскажи, кем работаешь, кто твои товарищи…

– Электриком работаю. Напарник мой – Васька-Зубило. Правда, смешно?

– Это почему же он Зубило? – спрашивает отец, потому что ему надо что-то спрашивать.

– Так, – говорю я. – Он окончил только шесть классов и похож на медведя, и еще он всех зовет «ты, со справкой», а ноги и руки называет копытами. А вместо «глаза» он говорит «шнифты». Правда, смешно?

– Ничего смешного, – говорит отец. Он закуривает и щурится от дыма. – И вообще, я вижу, этот твой Васька – уголовник. Ты от него подальше.

Я опять гляжу на пузырьки и вспоминаю, как я пришел после восьмого класса на фабрику. У Васьки не было напарника, и меня направили к нему. Васька учил меня, как подключить мотор на треугольник и на звезду. А если я что-то делал не так, орал: «Ты, со справкой, не суй копыта, куда не след! Напряжение может дать и в морду!» А когда меня положили с аппендицитом, Васька пришел через два дня с бригадиром дядей Колей и приволок килограмм соевых батончиков и, наверное, целое ведро яблок из своего сада.

– Ты, со справкой, – заорал он с порога, – ты как тут?

Васька молодец! Потом ко мне больше никто не приходил, кроме мамы с Катькой, а Васька приходил.

– Ну, давай быстрее отсюда, а то мне не с кем в перерыве в костяшки постучать. Дядь Коля с Семен Тихонычем опять трех «козлов» пришили вчера мне с Вовкой. Ну, давай – и совал под подушку печенье и банку сгущенки. (Чудной этот Васька, будто меня здесь не кормили).

– Ну, как твои дела, так сказать, на творческом поприще? (Это отец спрашивает меня о моих стихах).

– Все в порядке, – говорю я и делаю маленький глоток вина. Я не знаю, буду ли я когда-нибудь большим поэтом. Но я никогда не напишу в своей биографии, что у меня было трудное детство. Я никогда не напишу, как болела мама тогда, осенью. Как приезжала к нам тетя Даша. Мы рубили с тетей Дашей капусту у нас в сарае, но сначала носили синие скрипучие кочаны из магазина. Я никогда не напишу, как трещали мои позвонки, когда я таскал эту капусту по полмешка, стараясь положить побольше, чтобы тетя Даша видела, какой я сильный и взрослый.

Мы выходим из кафе, отец суетится, отстегивает боковой карман и протягивает деньги.

– Вот, возьми, – говорит он, – здесь сто рублей. Тебе надо купить костюм, и вообще ты взрослый, и невеста, наверное, есть.

Мне хочется так же, как в кино, бросить эти деньги отцу в лицо. Но я не брошу, потому что Катьке надо купить новое пальто, а у Лорочки нет зимних сапожек. У нас еще не все гладко с бюджетом. И вообще, не всегда можно сделать так, как в кино.

– Спасибо, – говорю я.

– Понимаешь, у меня сейчас… ну, в общем, я бы дал больше… Я потом пришлю… – извиняется отец и смолкает. И уже тише спрашивает: – Как мать-то?

Я молчу.

– Ты скажи, что я зайду. Скажешь? А может быть, сразу? Вместе? А? – говорит отец.

– Все в порядке, мать здорова. Работаем. А домой к нам, отец, не надо, не приходи. Не приходи.

Я жму вялую руку отца и ухожу по аллее. На дороге маслянистые лужи. Я шагаю прямо по ним и думаю, что главное – это не обернуться: если я обернусь, то мне станет жалко отца.