355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Бруссуев » Не от мира сего 2 » Текст книги (страница 5)
Не от мира сего 2
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:16

Текст книги "Не от мира сего 2"


Автор книги: Александр Бруссуев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

5. Пермяк, соленые уши.

Когда они приблизились к jumalankuva (идол, в переводе, примечание автора), или правильнее – puujumala (дословно: деревянный бог, в переводе, примечание автора), то обнаружили, что они не одиноки в своем желании предстать перед суровым взглядом деревянного лица. Мишка, конечно, о присутствии незнакомца узнал заранее, шагнул в лес и пропал на некоторое время, но тут же возвернулся, не обнаружив ничего предосудительного или опасного. Ничего Илейко не сказал, видимо, не посчитав нужным.

– Терве, – поздоровался лив, заметив человека, сидящего на земле прямо перед деревянным изваянием.

Тот сразу же поднялся на ноги, повернувшись лицом к вновь пришедшим, приложил правую руку к груди и ответил на приветствие. Человек был широкоплеч, с несколько вытянутым лицом, где выделялись совершенно круглые синие глаза. Через несколько мгновений глаза сделались обыкновенными, даже какими-то смеющимися, так как в уголках их на коже образовались множественные лучики морщинок. Отличительная черта людей, которые охотно и часто улыбаются. Ростом незнакомец Илейку не превышал, зато не уступал Хийси. Обычный человек, умеющий делать из глаз блюдца, да еще с несколько кривоватыми ногами. Такие обыкновенно не нравятся женщинам. Почему? Да пес его знает, наверно, потому что не было в нем романтики и загадки. Такой посмеется, порадуется, но обидчику как даст в бубен – бубен так и укатится. Что же случится, если по голове попадет?

– Как дела? – это уже проявил учтивость и такт леший.

– Если вы не возражаете, я уже заканчиваю свое обращение, – сказал незнакомец. Говорил он на тулемаярвском языке. – У вас, часом, соли не найдется?

– Нет, не найдется, – ответил Мишка.

– Да, есть немножко, – одновременно с ним произнес Илейко.

Человек мимолетно округлил глаза – такая привычка, наверно – отвернулся к идолу, очень тихо что-то пробормотал, обычно, двуперстно, перекрестился, потом поклонился, коснувшись правой же рукой земли у основания истукана, и отошел в сторону, как бы уступая место.

– Прошу, – сказал он, сделав приглашающий жест в сторону деревянной статуи. – Тот, у кого в характере помощь, готов выслушать каждого путника.

– И я помогаю своим нравом, – ответил Илейко.

Хийси, якобы отошел к лошади по какой-то непонятной причине, на самом деле хмыкнул, чтобы никто не видел. Ну, народ, век воли не видать, лишь бы словами значительными перекинуться! Он мысленно объяснил Заразе, о чем только что был разговор: "Apu – помощь, luonne – характер, получается Apuluonne. Я помогаю – avan, ибо нрав такой – luonne, вместе Avanluonne. Пароль – "Аполлон", отзыв – "Аваллон". Зараза недоуменно пошевелила ушами, переводя взгляд с Илейки на незнакомца и обратно. На Мишку даже не взглянула. Но лешего это невнимание ничуть не задело.

– Думаю, что настала пора представиться, – Хийси снова выступил вперед. – Гораздо приятнее это сделать, когда враг на пятки не наступает, точнее – не приятно, а правильно. Враги – они никуда не денутся, но почему бы не воспользоваться ситуацией и познакомиться в спокойной, так сказать, обстановке. Тем более что никто никому по голове стучать не собирается.

Эх, Мишка, накаркал ты, подлец, про врагов, хотя никто об этом еще не догадывался. Любое действие, как известно, порождает противодействие. Увеличение силы с какой бы то ни было стороны: светлой – темной, худой – хорошей, правильной – ложной – вызывает наращивание мощи у оппонентов. Теория хаоса. Ну, да никто из трех человек и одной лошади не думал пока ни о чем плохом. Мишка – ведь тоже человек по своей конструкции, только леший. А видеть будущее – это прерогатива пророков, охраняемых Архангелами. Хотя бы, пророка Валаама, сына Веора. Сказал что-то не то – жиды его и убили. И Архангел не спас. А промолчал бы – сидел бы себе на горе Нево, да писал бы дополнения к книге Тора. Тор-то не только дрался с кем ни попадя, он еще и мысли свои, откровения, в "бумаге" пытался оформить. Только издатели, как это водится испокон веков, подводили.

Илейко меж тем протянул свою руку, называя имя. Незнакомец – тоже.

– Пермя Васильевич, – сказал он.

– Мишка Торопанишка, – отрекомендовался леший и добавил, удерживая ладонь нового знакомого. – Это про тебя: Пермяк, соленые уши?

– Нет-нет, – запротестовал тот. – Я соль спрашивал вовсе не для того, чтобы уши солить.

– А для чего? – сразу же спросил Хийси.

– А для того! – сказал Илейко. – Кончилась у него соль, вот и спрашивает, у кого попало.

Лешего ответ удовлетворил полностью. Откуда-то из недр своей одежды он вытащил щепотку серой соли, сказав:

– Lahja (пожертвование, в переводе, примечание автора).

Обычно деревянным истуканам не очень рельефно вырезают уши. Будто бы есть они, а, поди, попробуй солью их присыпь, даже жертвенной. Поэтому Мишка старательно втер свою щепоть в те места, где полагается быть ушам. Сделав назад пару шагов, пытливо осмотрел свою работу и оказался ею доволен вполне.

Пермя не выразил никаких возмущений по поводу столь вольного обращения со статуей божества. Тогда и Илейко, по примеру более искусных в "диалогах" с истуканами товарищей (как он надеялся) не стал ничего говорить. Есть такой народный обычай, значит он неспроста. Однако и тратить соль тоже не стал.

Он поставил на землю маленькую деревянную плошку, бывшую в его хозяйстве для неопределенных целей, уложил в ней рядом остатки ржаной лепешки и кусочек медовой соты, примостил лучину, кою и поджег кремнем. Илейко перекрестился, склонил голову и неожиданно для себя подумал: "Пожалуй, ничего говорить и не надобно, мысли тоже имеют вес слова". Наверно, не хотелось ничего изрекать, когда рядом стоят еще два человека, но и просить их убраться в лес на расстояние слуха тоже неловко. К тому же слух у Хийси таков, что сможет услышать даже комариный писк на другом берегу болота, если этого захочет.

Лив обернулся на Мишку – тот преспокойно уселся на землю, всем своим видом показывая, что никуда, даже за кустики, уходить не собирается. И Пермя, шедший неведомо откуда и неведомо куда, тоже никаких признаков спешки не проявлял. Илейко вздохнул, повернулся к большеголовой статуе и подумал:

– Прости меня, Боже, что даю волю силе своей.

– Так, если бы не дал, то слопали бы нас эти "заклятые" и даже косточки не похоронили, – прокомментировал чужую мысль леший. Или лив каким-то образом озвучил свои мысли вслух?

Илейко откашлялся, повел плечами и снова подумал:

– Не могу я каяться, потому что как-то не чувствую себя виноватым. Во многом я неправ, но в отношении с врагами – наоборот.

– На поле брани есть только ты и твой враг. В этом счастье воина. Не в сомнительной идее нести своей победой счастье народам, а в том, чтобы оказаться, если уж не победителем, то, во всяком случае, и не побежденным, – это уже несколько бесцеремонно заметил Пермя.

На этот раз Илейко позволил себе возмутиться:

– Как вам, телепатам несчастным, не совестно в чужие мысли вмешиваться?

– Ладно, ладно, – поспешно заметил новый знакомый. – Я больше не буду. Как-то нечаянно вырвалось.

– И я тоже не буду, – поддакнул Хийси. – Ты только постарайся думать потише. Не то твой шепот даже дятлам на вершинах елок слышен.

Илейко зачем-то посмотрел наверх, но никаких дятлов не увидел. От небесной синевы глаза защипало навернувшимися слезами. Небо, без единого видимого облачка, было каким-то торжественным, а елки, покачивающие своими верхушками – величественными. Если бы он когда-нибудь решил установить истукана, puujumala, то выбрал бы для него такое же место, как и это. Необхватные стволы навевали настроение, в котором не было места людской злобе, вражде, зависти, не было места людским радостям и страстям, не было места человеку вообще. Могучие ели, бездонное небо – это жизнь. Снующие по опавшей хвое муравьи и прочая мелюзга – это всего лишь копошенье испуганных борьбой за выживание существ. Да и люди отличаются от этих насекомых только размером. Нет, не только – еще душой, или отсутствием таковой. Именно поэтому муравьи не полезут всем своим прожорливым стадом грызть лесного великана, пока он с горьким стоном не рухнет, сравнявшись в конечном итоге с травой и потеряв всю силу неба. Ну, а люди – что, люди?

"Царем над собой она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион", – так в Книге откровений святого апостола Иоанна Богослова глава 9 стих 11 было описано последствия трубы Пятого Ангела. Упала звезда с неба, открыв кладезь бездны, где ждала-поджидала своего часа саранча, а начальником ее был Аполлон. Вот те нате! Чем ближе к концу Библии, чем новее строки, тем замысловатей Враг. Так какому Богу молиться? Попы вскликнут: истинному! Но истины-то две! Одна – от Бога. Другая – от человека. Бог не лжет – ему это без надобности. Но человек себе такого позволить не может. На первом Вселенском Соборе важнейшим вопросом был вопрос о власти. А почему не об укреплении Веры? Да потому что, какая будет власть – такую сделают и Веру.

Но истуканы, не до конца истребленные в лесу приверженцами человеческой истины, вавилоны, не полностью растащенные ими же по камешкам, сейды и кромлехи, объявленные сельскохозяйственными причиндалами – все это наследие той Божественной истины, которую не желают знать, которую стараются истребить. Так расчищается путь для прихода Бога-самозванца.

Неужели такова суть Бытия? Неужели ложь нужна для счастья? Разве можно оставаться в стороне?

Илейко, опустив голову, прикоснулся обожженной рукой к истукану: "Нет! У меня другое мнение".

Он повернулся к новому знакомому.

– Ты со мной, Наследник (perimys – наследование, в переводе, примечание автора)?

Лив успел устыдиться бестактности своего вопроса: может быть, следовало сказать что-то иное, типа – "можно, я с тобой?" Но Пермя улыбнулся одними глазами и сказал:

– Ну, если не прогоните.

– Житие мое! – хлопнул себя по лбу Мишка. – Ну вас к лешему! Как же это я не догадался сразу! Пермяк-соленые уши!

Чего там не догадался Хийси, он не объяснил. Но то, что он проделал с идолом Бога, намазав ему уши солью, и обращение к новому знакомому были как-то взаимосвязаны. Уходящая в глубину веков традиция и имя Пермя отражали одну суть: это было памятью предков, истинной памятью, наследием.

– Так, стало быть, ты и есть потомок великой Биармии? – леший не мог никак успокоиться.

– Ну, чего же тут скрывать, – согласился Пермя. – Только странно как-то называть Биармию "великой". Все земли – великие. Если только люди не начинают мешать этому величию. Но в любом случае нашу Родину никто "святой" не называл, как некоторые глупцы именуют уничтожаемые ими территории.

– Плюнь, Пермя, – сказал Мишка. – Плюнь и разотри. Ну, так что, двинем дальше?

Это уже к Илейко. Тот пожал плечами:

– Если вас ничего больше не сдерживает, тогда по коням.

Зараза, будто бы поняв, что разговор зашел о ней, преступила с ноги на ногу. Где-то вверху зашумел ветвями еловый лес, нарушая всю торжественность наступившего безмолвия. Действительно, пора было идти дальше. Puujumala не тяготился одиночеством, наоборот – так было привычнее и вернее: даже Бог может утомиться, если к нему с обращениями стоит людская очередь.

– И ты с нами, Пермя? – поинтересовался Хийси, как-то странно, будто бы с тайным подвохом.

– Что-то не так? – чуть напрягшись, поинтересовался Илейко.

Леший демонстративно огляделся по всем сторонам, приложив ладонь к единственному уху, даже несколько раз шумно втянул воздух ноздрями. Потом, не удовлетворившись проделанным, грянулся оземь и прижался к ней головой. Все, включая лошадь, вздрогнули от неожиданности. Из-под могучих корней ели высоко в воздух с писком подпрыгнула приблудившаяся толстая мышь, упала и заметалась в поисках прятки.

– Да, вроде бы, пока все в порядке, – отряхиваясь, произнес Мишка. – Только вот к тебе, Илейко, всякие беспокойства прилипают. Я и проверял: ну как сейчас обрушится неприятель?

– Так мне кажется, что это не ко мне, а к тебе кто-то пытался пристать. Я всего лишь на пути оказался, – ответил лив, начиная сердиться.

– Верно, – кивнул лохматой головой леший. – Так об этом и разговор: ты со мною встретился – тебе и пришлось разбираться с моими обидчиками. Сейчас Пермя появился, пес его знает, кто за ним придет – нам надо быть готовым к любым неожиданностям. Верно, Наследник?

Пермя призадумался, тем самым заставив Мишку с Илейко реально обеспокоиться. Чего тут думать, если идешь себе по лесу, никого не трогаешь, и тебя некому трогать?

– Не должно быть за мной никакой погони, – наконец проговорил он и, как бы успокаивая себя, повторил. – Не должно.

Вот ведь какая незадача – человек всегда старается слышать лишь то, что ему хочется услышать. И Илейко, и Хийси, да и сам Пермя успокоили себя тем, что этого не должно быть. Самое поразительное – они действительно успокоились. Лишь где-то в глубине души у каждого осталось некая доля сомнения, смутное ожидание чего-то опасного. Может быть, именно это в конечном итоге и скажется в грядущих событиях.

Биармия была некогда частью Гипербореи, так же, как и Ливония. Эти две страны плавно переходили друг в друга, не имея никаких четких территориальных границ. Каждая была знаменита по-своему: Ливония – плодородием, железом и производимым оружием, Биармия – пушным промыслом, добычей золота, драгоценных камней и, соответственно, изделиями из них. Обе страны могли в самые кратчайшие сроки выставить большое число отменно подготовленных и вооруженных воинов, которые, впрочем, особой воинственностью не отличались. Зато славились неустрашимостью и безудержной отвагой, если дело доходило до битвы.

Биармы и ливонцы между собой не воевали, разве что, в локальных стычках торговых междоусобиц. Но это всегда носило характер больших драк, достаточно жестоких и не обходящихся без жертв, с использованием подручных средств. Вера была одна, идеалы – тоже. Чего ж тогда воевать-то? Не бывает, как известно, справедливых войн, что бы там не трещала мерзостная составляющая аппарата насилия одного класса над другим под названием "пропаганда". Никто из проживающих в этих странах людей не желал быть несправедливым.

Конечно, случались настоящие битвы, но враждующей стороной были какие-то южане, озабоченные доказательством своего превосходства. Они ставили перед собою цель не только всех поубивать, но и испоганить Веру. Это как-то было в приоритете. За войсками всегда вприпрыжку бежали попы, чтобы заклеймить местных попов. Клеймили они всякими раскаленными штучками и развешивали несчастных на приспособленных для этого дела крестах. Забирали именем церкви часть добычи у войск и были довольны до ужаса – ура, приход будет приносить приплод! "Окультуривали" некоторые здания чуждого культа, сбивая с них былые гербы. Так в итальянских и испанских землях с каменных гербов, находившихся в труднодоступных местах построек – под самой крышей на значительной высоте – сбивались готские львы, которых былые независимые подданные Ливонии когда-то вырезали, помня далекую Родину. И ведь не лень было лезть на такую верхотуру! Или еще лучше – объявляли львов символом и знаковой фигурой слэйвинского городища, пафосно обозначенного, как Владетель Мира (или Владыка Мира – кому как угодно). Этим, наверно, как раз было лень карабкаться под крыши.

Однако неважно. История случается только один раз – трактуется, правда, всегда по-разному. Канула в Лету Биармия, оставив после себя Пермию. Заполонили ее попы с чуждыми взглядами на Веру, наводнили слэйвины со своим князьями, однако память стереть и им не под силу. Пока в последнем пермяке течет биармская кровь – будет и что вспомнить.

– Зачем тебе к Норнам? – поинтересовался леший, когда они продолжили свой путь.

– Да есть один вопрос, на который мне самому не найти ответа, – сказал Пермя. – А тебе?

– Мне, честно говоря – незачем, – ухмыльнулся Мишка. – Вот, решил оказать посильную помощь Илейке. Ему без меня никак.

– Точно? – подал голос лив.

– Ну, или мне без него никак, – Хийси пожал плечами. – Вдвоем веселее идти.

– А втроем – вообще ухохочешься, – сказал Пермя, и все рассмеялись.

Действительно, трое – это сила. И на ночевку они расположились теперь по всем правилам путешествия, если не по чужой, то, во всяком случае, по незнакомой земле. Двое спали, один поддерживал огонь и по совместительству наблюдал за обстановкой. Изловленная в три раза больше, нежели обычно, рыба позволила не только утолить голод, но и сделать изрядный запас провизии на следующий обеденный перерыв. Гнус не беспокоил – он еще только зарождался где-то в нечистотах, зверье обходило стороной – огонь заставлял считаться с людьми, как с более сильными противниками. Облезлые после зимы, волки издалека завороженно следили за пляской пламени на сосновых поленьях, и она наливала краснотой волчьи зрачки, почему-то склоняя лесных хищников к сентиментальности. Эдак можно было и всю ночь напролет просидеть, горя не зная, предаваясь загадочным грезам, а утром урчать голодным желудком. Брюхо не знакомо с понятием "прекрасного", ей в утробу еду подавай. Поэтому волки, плюнув на костер и людей, убегали в чащу убивать мышей, каких-нибудь зазевавшихся зайцев и прочую разную боровую дичь. Они, в конце концов, были санитарами леса с кровавой патологией, а не мечтатели о вегетарианском "везде".

Даже погода благоприятствовала для успешного продвижения вперед: задул отвратительно пахнущий холодом ветер, и со всех сторон начали летать огромные мокрые снежинки. Видимость резко сделалась почти нулевой, стволы с подветренной стороны очень энергично облепились снежной слякотью, так что практически слились с атмосферным фронтом. Путники пытались ориентироваться по другим, противоположным частям этих деревьев, но, судя по восторженным крикам, это удавалось не очень.

Наконец, кобыла почти человечьим языком сказала: "Шабаш!", и все призадумались: а не сделать ли шалаш, вскипятить себе настоя шиповника, запечь в углях двух добытых вальдшнепов, каждый величиной с ободранную тушку белки, высушить перед жарко пылающим огнем одежду и завалиться на лапник, чтобы предаться светской беседе о… Про женщин почему-то предпочитали не говорить.

Таким образом, понятие о движении вперед отражало только духовное развитие и постижение нового. Лишь несчастная Зараза осталась на свежем воздухе, но отнюдь не потому, что не влезла в шалаш, а потому что заботливый Илейко соорудил некое подобие навеса, где можно было, во всяком случае, спрятать лошадиную голову, или конский круп – это уже на выбор кобылы.

– Что же, бывает и летом такая погода, – философски заметил Пермя, перестав, наконец, клацать зубами.

– До лета еще дожить надо, – возразил Мишка, даже без календарей тонко чувствующий, как и любой лесной житель, смену времен года.

– Не каркай, – пробурчал Илейко, у которого под намокшей повязкой начал болезненно зудеть ожог.

– Чешется – значит, заживает, – пропустив предыдущую реплику мимо уха, сказал леший, заметив, как лив и так, и эдак прикладывается к больной ладони.

– Да я не о том, что сейчас, – проговорил Пермя. – Я совсем о другом, о гипотетическом.

– Это как? – поинтересовался Илейко, а Мишка, который почему-то не совсем понял речь Наследника, только хмыкнул.

– Ну вот, например, Уллис, валлийский кельт, двинулся как-то в путь, – начал Пермя, но Хийси его оборвал.

– Это который – Одиссей? – бесцеремонно спросил он.

– Это который Уллис – стрелок из лука Божьей милостью, – ответил Пермя. – А Одиссеем его назвали, преследуя корыстную цель исказить правду.

Никто, даже Мишка, не вопросил: какую правду? Хотя Наследник и выдержал значительную паузу.

– Одиссея – это всего лишь путь Уллиса по следам земного путешествия Одина, – продолжил он. – Так вот, он в самый разгар знойного лета тоже попал со своими спутниками в снежный буран, да такой, что все они чуть не околели от холода.

– Ну и что? – спросил Илейко, для которого снег даже летом – не самая диковинная вещь.

– А то, что резкое похолодание в разгар тепла означает изменение тех законов, по которым мы все живем, – медленно, как детям, излагал свои мысли Пермя. – Изменение энергии сопровождается изменением температуры.

– Колдовство? – не удержался Мишка.

– Колдовство, – согласился Наследник. – И никак иначе.


6. Золотая Баба биармов.

Только ближе к вечеру погода унялась, снег прекратил вылетать откуда попало и принялся вяло таять. О том, чтобы идти в ночь, чавкая слякотью и подсвечивая себе постоянно разваливающимися факелами, разговор даже не заводили.

Илейко сбегал к ближайшей ламбушке, забросил катиску, и вернулся к товарищам обустраивать лагерь для ночлега. Ветер озлобленно махал голыми сучьями ольхи и шумел лапами елок и сосен. Погода шептала: укради, но выпей. Пить, конечно, было нечего. Да и воровать – не у кого. Разве что идти на берег ближайшего болотца и спрашивать местную suotar (типа кикиморы, в переводе, примечание автора): "Дамочка, сымагоном, либо иной спиртосодержащей жидкостью не богаты?"

Мишка наотрез отказался заниматься переговорами: кикимор он по жизни не встречал, да и не верил в их благоразумие. Да, вдобавок, лешие о сю пору находились в состоянии "холодной войны" с водяными. Объяснил это он по-простому:

– Глумиться они, подлые, любят. Как и мы. Только от их шуток в основном гибнут – без воздуха-то обходиться только рыбы могут. Плывет, положим, белка по своим делам. Видели вы когда-нибудь плывущих белок?

Илейко попытался вспомнить, даже представил себе водоплавающих белок, но почему-то воображение рисовало эту самую белку, плывущую в зубах у куницы, у лисицы, даже у щуки.

– А белка плывет, подняв хвост над водой, – продолжил Хийси. – Водяной ей на миг волной плеснет – и все, белка уже не плывет, она тонет. Не под силу ей мокрый хвост удерживать. Такие вот шуточки.

Когда окончательно свечерело лив принес вместе с катиской огромную щуку и налима средних размеров, а подсуетившийся Мишка добыл огромного черного глухаря. Пермя, чей вклад в предстоящую трапезу был крайне скуден, вызвался готовить. Ни Илейко, ни леший с лошадью ничего против не имели. Добытую птицу и рыбу спросить забыли, но им, по всей вероятности, было уже все равно.

Когда от костра, где запекались в глине деликатесы, пахнуло ароматом, заставившим животы всех троих завыть мастерству стряпчего осанну, Илейко, сглотнув слюну, неожиданно для самого себя, спросил Пермю:

– А что ты в одиночку-то в лесу делал?

– Да вы, поди, знаете, – ответил тот. – Я только скажу, что причина, побудившая меня ходить по лесам, связана с викингами, пошумевшими у Белого моря год назад.

Действительно, как оказалось, и леший, и лив, знали об этих событиях, вот только не задавались себе вопросом связи их с пермяком.

Год назад в Белое море пришли викинги. Ничего необычного в этом факте не было, вел их не раз уже побывавший в этих краях Торстейн. Для чего приходят норманны – известное дело: грабить и убивать. Но эти парни отметились в Кеми, где повеселились в меру своей фантазии и толщины кошельков. По окрестностям не шарились, да в этом и не было смысла: решающий в набегах фактор внезапности был потерян, а число обученных воинов среди местного населения им было не превзойти.

Но викинги покуражились в соответствующих заведениях Кеми и пропали, будто их и не было. Появились вновь они гораздо позднее, вот тогда и показали себя во всей красе. Правда, было их не так уж и много, поэтому в живых, если так можно выразиться, не осталось никого.

Но и кемского служивого народу полегло изрядно.

Дело-то было в том, что уязвимость викингов оказалась, как бы правильнее сказать, притуплена отсутствием крови. Раны они получали от различных колюще-режущих предметов в установленном кабацкими драками порядке, да вот только кровь из них не текла. Так, обозначится на срезе отрубленной руки красным цветом – и все. А викинг только ревет белугой и крошит всех и все вокруг себя. Успокоить можно было, только смахнув голову с плеч. Тогда у норманна, вероятно, зрение притуплялось, и его можно было рубить в капусту.

Мудрые и просто начитанные люди признали в обезумевших воинах мертвецов: кровь головной мозг ничем не питает, вот они и сходят с ума. А кровообращения нет по той простой причине, что так положено, когда сердце стоит. Иначе говоря – викинги померли, но сами этого еще не осознали. А то, что их тела пришли обратно в Кемь, где некоторое время назад они гудели на полную катушку, называется мышечной памятью. Такое вот происшествие имело место в году 5420 от сотворения мира.

Не успели все страсти улечься, а тут как тут еще один норманн нагрянул, вероятно припозднившийся. Начала его кабацкая голь убивать – так он не убивается. Всех побил, собаку бойцовской породы в канаву выкинул и пропал. Так отметился в Кеми Илейко Нурманин (об этом в моей книге "Не от мира сего 1", примечание автора).

Про поход же викингов, добравшихся до известной им реки, впадающей в Северную Двину, стало известно и Мишке. Точнее, про их обратное бегство, когда все лесные обитатели содрогались от ужаса, оповещая друг друга о нежити, пробирающейся по чащобам.

– Понятно, – сказал Хийси. – Пришли норманны вовсе не для того, чтобы в кости поиграть. Им интересен другой промысел: пограбить, отобрать нажитое, по голове кому-нибудь настучать. Сдается мне, что этот самый Торстейн неспроста в Кеми околачивался. Он что-то выведывал, а потом привлек своих друзей-товарищей, и – шасть, за прибылью! Только, мнится мне, не по карману им богатство досталось. Так, Наследник?

– Так, так, – ответил тот. – Но викинги – парни упертые, что вбили себе в голову – от того уже не откажутся. Мы и так, и эдак – без толку. Часть их изловили, другая ушла налегке. Схоронили добычу, но не справились, видать, с сопричастностью к высшим материям, да и померли на обратном пути. И сами того не заметили.

– А разве так бывает? – удивился Илейко.

– У нас все бывает, – пожал плечами Пермя Васильевич.

Когда-то на заре мира создал вековечный кузнец Илмарийнен золотого тельца, пытаясь унять тоску по погибшей от козней Куллерво жены. Кузнец-то он был от Бога, поэтому в тайне от премудрого Вяйнемёйнена заперся в своей кузне – и ну, молотом махать.

Сам кователь Илмарийнен

Раздувать мехи подходит.

Раз качнул, качнул другой раз,

И потом, при третьем разе,

Посмотрел на дно горнила,

На края горящей печки,-

Что выходит из горнила,

Что в огне там происходит?

Из горнила вышла дева

С золотыми волосами

И с серебряной головкой,

С превосходным чудным станом,

Так что прочим стало страшно,-

Илмарийнену не страшно. (Руна 37 Калевалы.)

Совсем с катушек слетел кузнец, задумал он исхитриться, да и оживить статую. Пустое, конечно, занятие, да только кто ж ему объяснит?

Вяйнемёйнен в отлучке, с Богом беседует по житейским вопросам, больше, как оказывается, обращаться не к кому. Народ, прознав о творении, валом повалил, руки ломает в экзальтации, плачет и подвывает: больно блеск золота притягателен! Ну, да ладно, где наша не пропадала!

Взял кователь Илмарийнен,

Взял он первою же ночью

Одеял число большое,

Да принес платков он кучу,

Две иль три медвежьи шкуры,

Одеял пять-шесть суконных,

Чтобы спать с своей супругой,

С золотой женою рядом.

Он с того согрелся боку,

Где покрыли одеяла;

Но с другого, где лежало

Изваянье золотое,

Только холод проникает,

Лишь мороз проходит страшный,-

Этот бок уж леденеет,

Уж твердеет, словно камень. (Там же.)

Под одеялом-то блеск золота не виден, вот только холод пробирает до костей. А тепла, душевного человеческого тепла – нету. Прям, хоть помирай от печали-кручины. Но тут как раз Вянемёйнен подоспел, да как всыплет кузнецу по первое число!

Запретил тут Вяйнемёйнен,

Не велел Сувантолайнен

Поколениям грядущим,

Возрастающему роду

Перед золотом склоняться,

Серебру уступки делать.

Блеск у золота холодный,

Серебро морозом дышит. (Там же.)

Посоветовал Илмарийнену отдать статую немцам – им не привыкать с холодным металлом дело иметь, к тому же жидов у них несметное количество – вмиг прибыль организуют.

– И что? – удивился Мишка. – Отдали немцам?

– Ты бы отдал? – вместо ответа спросил Васильич сам, как его иной раз по-простому подрядился называть леший.

– Так при чем же здесь я, – развел руки в стороны Хийси. – Я – существо корыстолюбивое, люблю красивые вещи, когда меня хвалят – тоже очень уважаю. Поди, Илмарийнен не чучело какое изваял. Золотая Баба – это же произведение искусства. К тому же, не в одежде же он ее создал. Значит, дважды произведение искусства. Вот ты, Илейко, пошел бы смотреть на статую князя этого слэйвинского, как там его – Владимира?

– Чего же в нем интересного? – удивился лив. – Вот уж мне делать больше нечего, глядеть на всяких-яких.

– А на голого?

Илейко только сплюнул на землю.

– И я про что, – довольно заулыбался Мишка.

Пермя с интересом взглянул на лешего и покачал головой.

– Ловко у тебя, Хийси, все получается, – сказал он. – Будто где-то рядом был, да из кустов подглядывал.

– Логика, брат, – ответил тот, воздев палец к небу. – Сам поблизости не был, зато знаю людскую сущность.

Все посмотрели по указанному лешим направлению, но ничего, кроме лохмотьев грязных облаков не увидали. Те летели, едва не касаясь верхушек елей. Илейко поежился – ему очень захотелось в баню, посидеть в парилке, оттянуть с себя усталость березовым веничком, окатиться холодной водой – и снова в парилку.

– А что Вяйнемёйнен? – спросил он со вздохом.

– Так а куда ему деваться? – снова заговорил всезнающий Мишка. – Он же еще и Сувантолайнен, что значит "терпеливый". Вытерпел и это. Зато немцы осерчали, прознав, какое дело им обломилось.

Золотая Баба, конечно, никуда не пропала. Просто убрали ее с глаз долой от соблазнов всяких. Биармы не одобрили предложение старого мудрого Вяйнемёйнена, но и для всеобщего лицезрения не выставили: пусть знают многие, что она, как бы, есть, но и ее, как бы, нету. Народ выдумал ей много имен, но истинного не знает никто. Разве, что те, кто спросил ее об этом.

Дело в том, что не смогла созданная вековечным кузнецом женщина пробудиться к жизни, но вот часть тепла у Илмарийнена все-таки взяла. И, может быть, если бы этого тепла было больше, то неизвестно, что бы пробудилось в прекрасном теле, в "золотом тельце". Поэтому оказаться подле чудесной дивы может не каждый: каждый рискует помереть, вот подготовленный имеет все шансы пообщаться. Разговором это назвать нельзя, но скрытое сокровище, которое есть у каждого человека, вполне реальным образом станет очевидным для его обладателя. Не надо искать и мучиться в поисках: кто я?

Золотая Баба попала к биармам не по тому, что они какой-то конкурс выиграли, или за них проголосовало большинство в Новгороде, а потому что они наследовали знание, как остаться человеками, обладая неисчислимыми богатствами. Это удается далеко не каждому, может быть, даже – никому. Поэтому никто не удивился, когда к ним попало другое сокровище – Золотая Чаша. Некоторые называли ее порой Чашей Викингов, потому что была она привезена из тех мест, но другие стали величать ее, как Чашу "keralla" (с чем-либо, кем-либо, в переводе, примечание автора), потому что они удивительным образом гармонировали: Золотая Баба и Чаша. Сосуд напоминал формой прекрасную женщину, и только ее лицо могло отразиться в его стенках. Такая вот загогулина.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю