Текст книги "Магизм и единобожие"

Автор книги: Александр Мень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Глава шестнадцатая
БОРЬБА БОГОВ И ТИТАНОВ

В мире много сил великих,

но сильнее человека нет на

свете ничего.

Софокл

Греция, ок. 1400-1200 гг.

Появление Зевса и олимпийских богов не было простой заменой природных, хтонических божеств божествами племенными. Новый пантеон знаменовал важнейший этап греческой религиозной истории. Человекообразные Олимпийцы свидетельствовали о том, что люди постигли в Мироздании нечто большее, чем вековечную игру сексуальных сил, иррациональных стихий или темное, неосознанное томление производящей мощи. Разум в образе совершенного человеческого существа засиял среди клубящихся туч первобытной ночи. Бог лазурного сияния, бог, подобный молнии, пронизывающий мрак, является в лице "промыслителя Зевса". Это рождение нового, более просветленного "древнего" религиозного сознания запечатлелось в знаменитом мифе о Титаномахии – борьбе богов и титанов350.

Подобно тому, как древний Израиль в своей священной письменности пользовался некоторыми элементами вавилонской космогонии, так и в греческом сказании о поколениях богов и их борьбе с чудовищами звучат отголоски халдейской поэмы "Энума элиш". Здесь есть и первоначальный Хаос, и светлый царь молодых богов, поразивший космического дракона. Эти мифологические мотивы перекочевали к эллинам, вероятно, через посредство финикийцев, космогония которых родственна вавилонской. Но так же, как это было с Израилем, Эллада воспользовалась заимствованиями для раскрытия своего религиозного постижения.

Для грека была, прежде всего, важна идея победы человекоподобного божества над мрачным миром хтонических чудищ. Описывая эту борьбу, Гесиод, так часто впадавший в сухой тон скучного хрониста, воодушевляется и рисует картину, не забываемую по своей яркости и стихийной мощи.

Зевс сзывает на помощь богов и духов грозы и устремляет их на чудовищ и титанов. Застонало небо, загудела земля, взревел океан; вся Вселенная до самого Тартара сотрясалась от ударов; вопли бьющихся достигали звезд. Во время этой чудовищной битвы на вершине Олимпа появляется Зевс. Удар грома и из его десницы нескончаемым потоком струятся молнии. Раскаленная земля трескается, кипят воды океана, густые облака пара окутывают титанов. Под раскаты грома, среди воя урагана, гонимые жаром, отступают темные дети Земли. И, наконец, они низвергнуты в мрачную бездну Тартар.

Но на этом борьба не кончена. Из недр Матери вырывается исполинский дракон Тифей – последняя попытка Природы восторжествовать над Духом. Но сила Зевса непреодолима. Изуродованной грудой катится по земле издыхающий Тифей. Застонала побежденная Земля. С этого мгновения она признала победу Зевса. По ее совету боги избирают громовержца своим властителем навеки.

Так в сознании ахейцев совершился переход от хтонического, природно-стихийного к разумному, человечно-гармоничному богопониманию.

Именно в это время человек, быть может впервые в истории, ощутил возможность своей победы над природой. Тогда, когда она была священна, он не мог и помышлять о борьбе с ней. А теперь, когда хтонические чудища с шипеньем отступили в Тартар, – человек, покровительствуемый дружественными Олимпийцами, идет в наступление на природу. Победа Зевса над титанами есть залог победы человека над природой. Здесь с необычайной отчетливостью выявляется зависимость хозяйственной, трудовой деятельности человека от того, как он понимает и оценивает мир. Вера в Зевса вдохновляла грека на подвиги: ревущий и стонущий мир хаоса должен был уступить место разуму, энергии, труду.

В циклах сказаний, возникших в ту эпоху, мы находим поэтическое воплощение этого природоборческого настроения эллина. Славная армия героев устремляется на дикий первобытный мир. Геракл побеждает болотную Гидру и других чудовищ; Минотавр сражен Тезеем; Персей добирается до отдаленных берегов Океана и отрубает голову горгоны Медузы – уродливого существа, один взгляд которого мог обратить человека в камень. Эдип разгадывает загадку Сфинкса, и тот бросается в бездну. Ум и хитрость Одиссея побеждают все препятствия в его удивительных скитаниях. Навеки останавливаются плавучие Симплегадские скалы, после того как корабль аргонавтов ухитрился проскользнуть мимо их смертельных тисков. Повержен дракон, охраняющий "Золотое руно". Издыхает Химера, пронзенная стрелами Беллерофонта. И много других устрашающих детей Матери-Природы попрано триумфатором-человеком. Казалось бы, мы на пороге полной победы над хтонизмом.

Между тем победа была не такой уж близкой. Загнанный в Тартар, Титанизм не умер; он продолжал свою скрытую жизнь в сознании народа. Прежде всего, Зевс не мог победить самую великую Праматерь. Ведь и он был ее порождением. Среди имен, сохранившихся на надписях Микенской эпохи, мы нередко встречаем имя Ма. Она была и осталась Матерью богов. Пусть ахейцы отныне верные служители Зевса и его дружины, но все же они сохраняют благоговение перед таинственной космической Женственностью.

Пусть ахейцы отбросили "матриархат" критской религии, но вечная Ма никогда не уйдет из их веры и будет незримо господствовать не только над людьми, но и над богами, то в виде Мойры – Судьбы, то в виде безликой Природы. Красноречивым свидетельством этого служат хотя бы знаменитые львы на воротах Микен. Опершись на ступени алтаря, они стоят на страже священного столба. Что должен он символизировать? На одном крито-микенском рельефе мы видим точно таких же львов, но вместо колонны на алтаре – изваяние Ма, одетой в характерный костюм кносской богини. А так как и в религиях соседних стран колонна была символом богини плодородия и растительности, то, очевидно, львы Микенского замка охраняют не что иное, как столб богини. Олимпийцы не были творцами мира. Они могут быть скорее названы старшими братьями людей, тем более что возникновение человека трактуется в античных мифах очень смутно и противоречиво.

Величайшее всемирно-историческое значение Зевсовой религии заключалось, прежде всего, в провозглашении примата Света, Разума и Гармонии над Тьмой, Иррациональностью и Хаосом. В этом отношении она является прямой предшественницей учения о Логосе как разумном творческом начале во Вселенной. Но до появления этого учения было еще далеко. Логизму в греческом сознании предшествовал антропоморфизм. В Олимпийцах человеческое начало было идеализировано и возведено в космический принцип. Это было огромным шагом вперед, но и одновременно таило большую опасность. Угадывая в Божественном разумное начало, ахейцы привнесли в него все многообразие чисто человеческой ограниченности и чисто человеческих слабостей. В Олимпийцах почти не было ничего сверхчеловеческого. Это станет достаточно очевидным, если мы рассмотрим их природу.

Прежде всего, Олимпийцы не подлинно духовные существа. Они обладают телом, пусть особым, исполинским, но все же телом. Известен эпизод из Илиады, когда Диомеду удается ранить богиню копьем и причинить ей этим неимоверные страдания. Олимпийцы нуждаются в сне и отдыхе, они любят веселые пиршества, предаются любовным играм. Это не что иное, как ахейская военная аристократия, возведенная в квадрат. Они так же жадны до приношений, как ахейские рыцари до добычи. Они завистливы, коварны, ревнивы, мелочны. Сцена ссоры Зевса и Геры, где громовержец стращает сварливую супругу тем, что высечет ее, неподражаема по своему жанровому комизму. Единственное принципиальное отличие Олимпийцев от людей – это их бессмертие. Но и оно не изначально присуще их природе, а поддерживается в богах принятием волшебного напитка нектара 351.

Особенно важным недостатком Зевсова пантеона было отсутствие в нем ясных этических принципов. С глубокой первобытной древности этика шла рука об руку с религией. В этических законах и заповедях человек стремился к восстановлению искаженного образа Божия. Нравственный же идеал Олимпийцев был настолько шаток, что уже через несколько поколений вызывал протесты и насмешки у самих греков. Важнейшей причиной этого были характерные черты развития и проповеди ахейской религии. В странах Востока религиозные откровения исходили всегда из среды духовной элиты.

Пророки, священники, учителя и мистики приносили в мир открывшуюся им истину. Они посвящали себя целиком служению этой истине, она была их индивидуальным достоянием, которое они даровали миру. Бог говорил устами фиванских жрецов, индийских риши, израильских пророков. Эгейский же мир долгое время жил лишь массовым религиозным сознанием. Господство женщин в религиозной жизни Крита должно было тому чрезвычайно способствовать. Именно поэтому у греков, по сути дела, не было ни священных книг, ни богословия, ни нравственных заповедей. Ахейцы в силу каких-то причин покорились потоку общенародного религиозного творчества, потоку мутному и недифференцированному, в котором необычайно сложно отделить ценное ядро от шелухи. Немаловажную роль сыграла здесь необыкновенная эстетическая одаренность греков. Если индийцев так часто увлекал водоворот мистических грез, то греки не могли устоять перед соблазнами фантазии художественной. Они были настолько зачарованы чисто внешней красотой своих величественных Олимпийцев, что иной раз забывали о вещах более важных. Их живой, подвижный ум, склонный к юмору и созданию красочных картин, не мог удержаться от искушения рисовать жизнь богов по образу беспокойной и разгульной жизни своих разбойников-богатырей.

Так художники Возрождения – даже те из них, которые были глубоко религиозными, – невольно принижали священные сюжеты, увлекались чисто эстетическими задачами, воплощением жизни и образов своих современников. Совершенно очевидно, что Гомер вовсе и не думал кощунствовать, когда изображал семейные склоки на Олимпе, но его захватывал сам процесс создания живых бытовых сценок, которые он выписывал с изумительным мастерством. Безусловно, сам Гомер придерживался более твердых моральных принципов. Если мы сравним отношения Гектора и Андромахи с Зевсом и Герой, то сравнение будет явно не в пользу последних. Так поэты и художники играли невольно роковую роль в греческой религии. Горячий темперамент, проницательный, несколько саркастический склад ума, любовь ко всему прекрасному, необузданная художественная фантазия – все это незаметно подменяло религиозное творчество, превращая его в творчество художественное, нравственно безразличное.

Между тем в глубине человеческого существа всегда живет стремление не только к красоте, но и к истине и добру. Поэтому нет ничего удивительного в том, что против Олимпийского пантеона очень рано послышались голоса протеста. Собственно, даже сам Гомер, как мы увидим, подспудно отражает этот протест. Отличительной особенностью греческой культуры было то, что с наиболее последовательным отрицанием традиционных Олимпийцев выступили не пророки, а философы, воздействие которых на народные массы было неизмеримо более слабым. Греция не имела Илии, обрушившегося на "ваалов", Заратустры, начавшего войну против дэвов, или Будды, отвергавшего традиционные культы. Поэтому первоначальный протест, как и все религиозное движение Эллады, незаметно распространялся среди народа, главным образом, среди последователей древних догреческих культов.

Мифология воплотила этот протест в образе титана Прометея. Вероятнее всего, Прометей был старинным божеством полуострова, "культуртрегером", каких немало в сказаниях Азии, Африки и Австралии. Образ "культурного героя" первобытных народов был, как правило, трансформированным образом Всеобщего Отца.

Так же, как Энки шумеров или May полинезийцев, Прометей почитался наставником людей, научившим их строить жилища, делать одежду, изготовлять орудия. В некоторых мифах он изображался прямо как создатель людей. Еще за два-три века до н. э. в Греции существовали алтари и часовни, посвященные Прометею352.

Сын Геи – Земли, к которой он обращается с молитвами, этот титан был представителем старых хтонических религий. У Гесиода Прометей иногда предстает как один из людей. Он приносит жертву Зевсу, но старается обмануть его. Его стихия – сельскохозяйственная магия – предтеча античной науки. Нашествие ахейцев разрушило магическую "Прометееву" культуру, сохранившиеся местами туземцы впали в одичание. Согласно мифу, Прометей похищает огонь у Зевса для людей, которые его утратили353. Это коварство навлекает на него гнев Зевса, который приковывает непокорного к скале. Эсхил, глубокий знаток древних легенд, изобразил эту драму с большим проникновением в сущность борьбы. Прометей взывает к Матери-Земле, он – бог – терпит несправедливость от бога же. "Воистину всех богов я ненавижу", – восклицает он.

Хотя симпатии читателей обычно на стороне пострадавшего Прометея, однако не следует забывать, в чем основной мотив его восстания. Прометей маг, кудесник, носитель старой цивилизации, он восстает против Зевса, и здесь скрытый нерв магического богоборчества. Противопоставить Духу заклинание, Свободе – необходимость, внутреннему перерождению – науку – вот сущность Прометея. Не случайно Прометей стал на века символом богоборчества. Но при этом нельзя забывать и завершения драмы. До нас не дошла последняя часть трилогии Эсхила о Прометее, но из других источников мы знаем, что, согласно мифу, титан был, в конце концов, освобожден Зевсом и совершилось великое примирение354.

Прометей, правда, не стал одним из Олимпийцев, но его наследие, Магизм, твердой ногой вступило в сферу Зевсовой религии. Положительным в этом примирении было то, что ахейцы восприняли зачатки науки туземцев355. Об этом свидетельствует миф об Афине – богине мудрости, родившейся из головы Зевса при помощи Прометея. Отрицательным же явилось то, что дух магий пронизал античную религию и пережил самих Олимпийцев. Достаточно даже беглого знакомства с особенностями греческого культа, чтобы в этом убедиться.

Первоначально ахейцы, как и их родичи арьи, не сооружали храмов, а приносили жертвы под открытым небом. Встреча с критской культурой ничего не изменила в этом отношении, потому что миносцы по каким-то загадочным причинам не строили храмов. Долгое время небольшие каменные алтари ставились в рощах, на холмах, во дворцовых двориках. Небесный свод был для первобытных людей самым лучшим куполом храма. Возникновение же святилищ было связано с развитием язычества. Их сооружали у какого-либо почитаемого фетиша: столба, дерева или большого валуна. В этих молчаливых феноменах природы, по верованиям греков, обитали разнообразные духовные существа. Гесиод говорит о тридцати тысячах демонов. Эти демоны были или стихийными духами, или призраками усопших, которых нужно было успокаивать.

Древнейшие поколения не совершали сложных ритуалов. Во время молитвы они простирали руки к небу, или к морю, или к земле, в зависимости от того, к какому богу обращались. Молитва сопровождалась нередко пением, возгласами или игрой на флейте. Это были самые простые и естественные выражения чувств благоговения, восхищения, священной радости. Долгое время не существовало специальных жрецов. Каждый человек, а особенно глава семьи, должен был приносить жертвы и возносить молитвы.

В Микенскую эпоху происходит незаметный поворот к магическому пониманию молитвы и жертвы. Гомер достаточно недвусмысленно дает понять, что расположение богов достигается жертвами. Зевс в мифе о Прометее глубоко оскорблен, ибо ему принесено не лучшее; лукавый титан предложил ему кости, покрытые жиром. Все более и более начинает распространяться понимание жертвы как угощения бога. Это понимание расцветает в олимпийской религии.

Богам отбирали лучших животных, золотили им рога, украшали их и убивали перед жертвенником. Часть мяса сжигалась, остальная разделялась между всеми. Таким образом, божество становилось Участником веселого пира и душевно располагалось к пирующим. Охотничьей богине Диане приношения были особыми. На алтарь повергалась гора диких животных: оленей, волков, кабанов, – а также плоды деревьев, и все это превращалось в колоссальный смрадный костер. В исключительных случаях совершались гекатомбы, когда сжигали целые стада. Так поступил Агамемнон, чтобы отвратить гнев Аполлона. Удовлетворение от этих жертв отравлялось порой страхом; ведь бык был священным животным! Но от этого страха избавлялись при помощи наивного лукавства. Быка заставляли съесть священные хлебы, и тем самым он становился повинен смерти. А после его заклания в убийстве обвиняли топор и, приговаривая его к смерти, выбрасывали в море.

Если жертвы оказывались напрасными, ахеец просто констатировал, что бог был не удовлетворен или оказался не в духе. Простые пастухи выражали негодование довольно непосредственно. Об этом свидетельствуют такие слова, обращенные к Пану: "Если ты сделаешь это для меня, милый Пан, то да не секут тебе аркадские мальчишки бока и плечи морским луком". Видимо, неисполнительным божествам нередко доставалось от недовольных просителей356.

Усложняется система заклинаний, появляются магические формулы:

Я всесожженьям смертных научил

И знаменьям глубоким, сокровенным,

Являемым в пылающем огне,

говорит эсхиловский Прометей357.

Начинает развиваться институт жречества. Правда, в Греции жрецы никогда не составляли могущественной корпорации, как, например, в Египте. Но значение их постепенно возрастало. Наиболее характерной чертой эллинских жрецов было то, что они почти всегда оставались "служителями культа" в самом узком смысле этого слова. Если египетское духовенство было средой, в которой культивировалась богословская мысль, медицина, математика, если израильское духовенство боролось за нравственное воспитание народа, то греческие жрецы были по преимуществу совершителями ритуалов, произносителями заклятий, устроителями жертвоприношений. Показательно, что, когда жрец Аполлона Хрис говорит о своих заслугах перед богом, он называет только украшение святилища и приношение "тучных бедер коз и тельцов".

В микенском обществе некоторое время, как на Крите, у алтаря мы видим, главным образом, женщин. Под их воздействием возгревалась любовь к кудесничеству, прорицаниям, чувственно-мистическому разгулу. Когда же микенские цари стали богатейшими и могущественнейшими властителями Эгеиды, все чаще появляются жрецы-мужчины. Их основная обязанность, судя по пилосским надписям, чисто административная. Они должны были следить за раздачей и распределением жертвенной пищи во время огромных культовых пиршеств. Неудивительно поэтому, что на изображениях того времени они похожи на надменных сановников или на старорежимных дьячков с козлиными бородками358.

x x x

Первобытные табу – запреты – были весьма распространены в Греции. Нечистыми считались покойники, гробы, оскверняло прикосновение к убийце, как и всякая пролитая кровь, будь она пролита ненамеренно или при защите, будь это кровь человека или животного. Даже такой апологет эллинской религии, как Зелинский, вынужден признать, что, по воззрениям греков, которые он считает "чистыми и радостными", осквернением считалось всякое половое совокупление, даже в законном браке.

Эта паутина табу порождала конгломерат всевозможных ритуальных "очищений". Очищающей сама по себе была морская вода, перед священнодействием обтирались ею. В случае осквернения жертвенника гасился священный огонь и приносилась кровавая жертва, вероятно, иногда даже человеческая. И после этого возжигался новый огонь, взятый из неоскверненного святилища. Археология подтвердила, что этот обычай относился к микенскому времени.

Культ козлоногого Пана был связан с ритуальными представлениями о шерсти. Шерстяными повязками украшали обреченное животное, их носили жрецы, они считались одним из средств вызывания дождя. Следы этой "шерстяной магии" можно найти и у современных жителей греческой деревни.

Во время праздника "Рогатого Аполлона", являвшегося наследием древнего пастушеского ритуала, выбранный человек украшался венком и шерстяной лентой. Он убегал, посылая добрые пожелания городу. Если его ловили, это означало, что пожелания сбудутся.

Весьма разнообразными были методы руководства погодой. По существу своему они не отличались от обычной первобытной магии, описанной в предыдущих главах. Так, в одной местности в Аркадии бросали в воду дубовую ветку; считалось, что после этого поднимется пар и образуются дождевые тучи.

Можно продолжать этот перечень без конца, но, думается, и сказанного достаточно, чтобы убедиться, как много в религии, названной Гегелем "религией красоты", было дикого и первобытного. Напомним, что все эти магические элементы сохранились до конца истории греческой религии и даже пережили ее.

x x x

Таковы были плоды "Великого Примирения". Но не только из крито-пеласгийской культуры влилась в ахейскую религию струя хтонизма. У самих индоевропейцев существовал исконный природно-оргиастический культ. У арьев он именовался Сома, у иранцев – Хаома, по названию растения, дающего пьянящий сок. Ахейцы не сохранили этого названия, но само почитание одуряющего питья у них не исчезло. После их переселения в Грецию виноградная лоза заменила Сому, а божество, обитавшее в напитке, получило имя Диониса. Критские матриархальные обряды с радением исступленных женщин дали Дионису новую почву, но, когда на первый план выдвинулся рыцарский род Олимпийцев, это существо скрылось в тень. Правда, ему уделили место на Олимпе, но место весьма скромное. Он почти не упоминается у Гомера, и единственный раз его имя встречается в одной из пилосских надписей. Тем не менее этому божеству принадлежит великое будущее. Несколько веков Дионис будет вести незаметное, почти подпольное существование, чтобы потом, в момент духовного кризиса Эллады, когда люди охладеют к Олимпу, стать знаменем новых религиозных поисков и стремлений359.

Говоря о развитии Магизма в микенской Греции, мы не должны забывать, что наибольшее распространение он получил среди земледельцев, пастухов, ремесленников и матросов. У родовой аристократии были другие интересы, и поэтому она, прежде всего, была верной Зевсу и национальным богам. Цари микенских городов гордились своим происхождением по прямой линии от обитателей Олимпа. В этом кругу заносчивых, грубоватых, но не лишенных своеобразного понятия о чести людей религия не играла такой роли, как в среде крестьян. Ахейский рыцарь знал, что богов следует почитать, ибо это "люди", только более могущественные. В них не было сверхчеловеческого величия, они не были средоточием Добра или творческой мощи.

Не случайно Аристотель, оправдывая рабство, говорит, что варвары должны быть рабами по своей природе и что если бы нашлись люди более могущественные и прекрасные, чем эллины, то те добровольно стали бы их рабами. Такими сильнейшими и были жители Олимпа. Их отделяет от людей, как бы мы сейчас выразились, лишь одна ступень эволюции. Но уже и среди смертных немало таких, которые могут померяться с ними. Не случайно у Гомера на каждом шагу герои наделяются эпитетом "богоравный". И не случайно боги так часто пленяются красотой земных женщин. Сам "промыслитель" Зевс не представляет в этом отношении исключения и известен своими похождениями.

Поэмы Гомера вводят нас в своеобразный мир, где рыцари и боги обитают по соседству друг с другом, интересуются друг другом и в каком-то общем смысле составляют одну семью. Ведь всех этих Ахиллов и Парисов связывает с богами кровное родство. Здесь есть нечто от благочестивой фамильярности, с которой относились средневековые рыцари к своим святым покровителям.

x x x

В XV-XII веках кругозор ахейских воителей необычайно расширился. Они не только покорили Крит, но и совершили ряд походов на западный берег Малой Азии и острова Эгеиды. Они сталкивались с новыми народами, с различными обычаями и культурами. Основывались ахейские торговые и земледельческие колонии. Неугомонные искатели приключений, которых было так много среди греков, совершают далекие морские путешествия, рассказы о которых слагаются в увлекательные поэмы и песни. В хеттских надписях упоминается даже царство Ахиява, под которым, по мнению историков, подразумевалось государство ахейцев в Малой Азии. Для того чтобы осуществлять свои грабительские набеги, микенские цари должны были уделять много внимания военному искусству. Поэмы Гомера обращены к слушателям, буквально влюбленным в оружие и боевые украшения. Знаменитое описание щита Ахилла занимает в Илиаде сто пятьдесят стихов. Подлинный восторг звучит в изображении сверкающих шлемов, поножей, лат, острых мечей и тугих луков.

Почитание, которым ахейские рыцари окружали коня, вылилось в обожествление этого животного. Конь был редок и дорог, но он давал незаменимые преимущества в сражении. Хорошо обученный конь сам заражался яростью воина, он давил и кусал врагов, врезаясь в самую их гущу. Только у воинственных арабов или в средневековой Европе находим мы такую дружбу человека с конем. В Илиаде кони оплакивают Патрокла, и их слезы трогают самого Зевса. Интересно, что многие распространенные греческие имена: Ипполит, Филипп, Лисипп, Алкипп, Иппотоя, Иппократ и др. – включают в себя слово "иппос" – лошадь. Существовали огромные культовые изображения Коня, назначение которых неясно. Об одном из них, знаменитом Троянском коне, повествуется в легенде о гибели Трои. На одной из микенских печатей мы видим рядом с кораблем подобное изображение коня.

x x x

Самой грандиозной военной авантюрой ахейцев, известной в истории, был знаменитый поход на Трою.

Троя была древней прибрежной крепостью. Находясь у входа в Дарданелльский пролив, она контролировала купеческие караваны, шедшие на восток, и благодаря этому необычайно обогащалась. Ахейцам было очень выгодно захватить эту ключевую позицию. Кроме того, они были прекрасно осведомлены о несметных сокровищах, собранных за толстыми стенами Илиона. А ахейские цари были одержимы настоящей манией золота. Около 1190 года под руководством микенского царя Агамемнона сформировался союз ахейских царей, которые, переправившись через море, обрушились на Трою с превосходящими силами.

Мы не знаем, кто были обитатели Трои. Боги, покровители троянцев малоазиатские: Аполлон и Артемида, пришедшие на Балканы позднее. Скорее всего, троянцы были родственны критянам или своим соседям хеттам.

Гомер не идеализирует Троянскую войну. Стараясь быть беспристрастным рассказчиком, он великолепно показывает всю ненужность, жестокую бессмысленность разгрома Трои. Гибель смелых и благородных рыцарей – Ахилла, Патрокла, Аякса, Антилоха, обнищание страны, которую покинуло так много народа, десятилетняя осада, вконец измотавшая и осажденных и осаждавших, кровавые стычки, вопли агонии, погребальный плач и, наконец, пожар и разрушение, толпы пленных, униженных и полных отчаяния, – вот результаты похода. Еще горше было трудное возвращение на родину, во время которого уцелели лишь немногие. Долголетнее отсутствие царя в Микенах привело к заговору, в результате которого Агамемнон был убит, едва вступив в свой дом360.

В Илиаде есть интересное место, в котором царь, пытаясь поднять дух осаждающих, предлагает им вернуться. Он полагал, что воины, пристыженные этим предложением, воодушевятся на войну до конца. Но эффект получился обратный. Ахейцы с радостными воплями бросились к своим кораблям. Этот эпизод достаточно ясно характеризует настроение рядовых воинов в отличие от алчной жестокости рыцарей-аристократов.

В поэме Олимпийские боги с азартом следят за ходом кампании: они спорят между собой, вмешиваются в сражения, вводят в заблуждение, натравливают воителей друг на друга. Споры "болеющих сторон" на Олимпе переходят в ожесточенную брань. Только Зевс старается оставаться "над схваткой". Когда наступают решительные минуты, "промыслитель" вдруг обращается к Силе, стоящей выше его. За шумным мирком олимпийского семейства проглядывает исполинский лик Мойры – Судьбы. Взвешивая на ее весах участь героев, Зевс находит правильное решение361.

Так выясняется, что боги, как и люди, зависят от таинственного Начала, пребывающего в вечности.

Кто же она, неумолимая Мойра? Глубоко под землей парки ткут нити человеческой жизни. Ничто не может изменить предначертаний Судьбы. Не только Зевс, но и отец его Крон были подвластны ей. Мойра – это обезличенный и отодвинутый в запредельные сферы образ Великой Матери.

В эпоху войн и захватнических походов вера в Судьбу должна была особенно распространиться среди ахейских рыцарей, фатализм, как правило, связан с опасностями. Когда вокруг свищут стрелы и человек, который минуту назад говорил с тобой, падает в крови, чувство предопределенности всех событий необычайно обостряется. Это хорошо видно на примере последователей ислама или даже участников минувшей войны.

Напрасно думали ахейские богатыри освободиться от грозной власти Матери. Пусть отступили матриархальные культы, пусть Зевс-громовержец рассеял кромешный мрак первобытной ночи. Но свет, принесенный олимпийцами,свет поверхностный и эфемерный. Это, по словам Тютчева, тот золотистый покров, который так легко срывается ночью: И бездна нам обнажена

Своими страхами и снами,

И нет преград меж ней и нами... Отвергнутая богиня мстит за себя. Она возвращается к человеку, но уже не в виде живого существа, пусть грозного, но и милующего. Теперь она неприступна, неумолима, безлика. Обращаться к Судьбе с мольбой – безумие. Древний ужас перед подземными властительницами отозвался зловещим эхом в веках, обернувшись верой в Предопределение и Детерминизм.

Гомер не отдает себе ясного отчета в том, как воля богов сочетается с Судьбой. Но порой начинает казаться, что все, что он живописует: борьба, колебания, искушения, победы,– все это, включая и Олимп, лишь театр марионеток. Все заранее предрешено в недрах Матери. Это она обрекала и Гектора, и Приама, и саму Трою – великий град Илион. Знает и Ахилл о том, что его ждет плачевная участь. Трепещет даже Зевс, ожидая предсказанного потомка, который низвергнет его с престола. Человек порой забывает о Роке в превратностях своей жизни, но время от времени к нему возвращается сознание обреченности.

Это сознание накладывает на гомеровские поэмы печать меланхолии и пессимизма. Мотив Судьбы с искусным мастерством вплетен в эпос, хотя и не господствует в нем. Ведь Илиада создавалась для увеселения и развлечения людей. И тем не менее образ Мойры всюду как тень стоит за пестрой тканью повествования. Тоска и страх как бы загнаны в сферу подсознательного, но от этого они не перестают мучить и томить человека. Литературоведы не случайно заметили, что у Гомера слова "слезы", "плач", "стенания" встречаются едва ли не чаще, чем слова "радость", "ликование". И это у Гомера, которого писатели прошлого характеризовали как наивно-жизнерадостного и безмятежного!