Текст книги "Облаченные в тени (СИ)"

Автор книги: Александр Матюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

3

Вернувшись поздно вечером следующего дня, Феофан Анастасьевич опять потребовал ноутбук и Ефима. Слугу искали долго, поскольку он, напившись браги, спал в подвале между двумя бочками с квашеной капустой и все никак не желал выходить. Явился Ефим в покои Бочарина хмурый и злой, в предчувствии чего-то плохого. Однако хозяин был настолько погружен в свои мысли, что на вид Ефима не обратил никакого внимания.

– Садись за стол, включай и пиши, – сказал Феофан Анастасьевич, а сам, облокотившись о подоконник, стал созерцать дворик, сад и неуклонно катившееся к западу багровое солнце. Майский воздух под вечер остыл, и, хотя ветра никакого не было, сквозила прохлада, приятно проникая под камзол и пропотевшую за день рубашку.

Ефим сел, достал из стола черный чемоданчик, обтянутый кожей и положил его перед собой.

Ноутбук этот был в Петербурге единственным, а всего на Новом материке их насчитывалось не больше десяти. После Всемирного Потопа, когда под воду ушли четыре материка из пяти, удалось выловить много компьютеров и ноутбуков, но за последние четыре века большинство из них либо потерялись, либо были разобраны. До второй Большой Резни мелкие микрочипы, по прихоти молодых и в большинстве своем малограмотных особ, являлись вершиной моды. Навесить на свою шею как можно больше черных, правильной формы побрякушек означало показать свою причастность к высшим слоям общества.

Свой ноутбук Феофан Анастасьевич честно добыл в Германии на первой Большой Резне. Ноутбук и еще два десятка самозаряжающихся батареек к нему считались военным трофеем, и никто покуситься на достояние права не имел. Поэтому Феофан Анастасьевич мог себе позволить записывать собственные размышления в так называемый "Блокнот".

Ефим был обучен грамоте еще с малолетства, ибо мать его считала, что ум и знания дороже всяких денег. Ефим сам считал иначе, но матери не противоречил никогда. Правда, считать он так и не научился. А на ноутбуке его научил работать хозяин. Как в сложной механической штуковине разобрался сам Феофан Анастасьевич, для Ефима до сих пор оставалось загадкой.

– Читай, что вчера написано было, – потребовал Бочарин, – самую концовку.

– Мнэ-э… – замялся Ефим, водя потным пальцем по шарику "мышки", – это…значит… "после выезда моего от его императорского величества, значит, Андрея Второго, направился я домой, дабы обдумать некоторые вопросы, возникшие в ходе беседы со государем!…

– Пропускай это, в самом конце что? С чего сегодня начнем?

– Эээ… Ну, так, значит… "пожрамши, я пошел спать, дабы с завтрашнего утра продолжить расследование. Не забыть, мнэ-э… съездить на места происшествий и опросить пойманных государевыми солдатами свидетелей…эээ…пока, значит, не разбежались!"

Ефим вопросительно уставился поверх ноутбука на хозяина. Бочарин отвернулся от окна:

– Ефим, старый пройдоха, сколько раз тебе говорить, чтоб никакой самодеятельности! – сказал он, – не "пожрамши", а "отужинавши". Разве не понятно?

– Так я, чтоб быстрее же, значит… – произнес Ефим, потупив взор в поверхность стола, – для вашей же, Феофан Анастасьевич, пользы!

– Ладно, Ефим, садись, пиши дальше. Только, чтоб все как есть писал! И выровняй по ширине, а то после тебя сам черт не разберет! Пиши…

Ефим с готовностью захрустел костяшками пальцев и застучал по изрядно потрепанной, со стертыми буковками, клавиатуре:

"С сегодняшнего утра, как я и планировал, едва поднявшись и позавтракав, ездил на места происшествий, где были похищены уже упомянутые мною вчера люди. Сначала собирался ехать на минимизе, однако заехал за мной начальник полиции Акакий Трестович Трупной на своем, как нынче модно говорить, служебном автомобиле. Занятная конструкция, если не сказать большего. Государь лично выделил этот автомобиль на нужды полиции, по словам Акакий Трестовича, не без гордости сказанным, между прочим. Трупной же оказался человеком уже не молодым, маленьким (доставал мне едва ли до шеи) и худым до невероятности. Подозреваю, что если бы не его широкий клетчатый балахон, болтающийся на широких плечах, то самого Акакий Трестовича можно было бы и не заметить. Из привычек Акакий Трестовича я бы, пожалуй, выделил его вредную манеру слюнявить губами курительную трубку. Сам он ее так ни разу и не закурил, но все время совал в рот и пыхтел. Особливо, когда размышлял.

Скорый ум и опыт работы Акакий Трестовича проявился едва мы прибыли на место первого, самого раннего из случившихся, происшествия. Хочу сразу заметить, что мы едва успели объехать все места, поскольку государевы служащие были похищены в самых разнообразным уголках Петербурга, поодиночке и лишь изредка парами.

Не буду подробно изъяснять все, что произошло за день, поскольку допросы свидетелей и осмотры мест происшествий подробно запротоколированны в актах полиции и при любом удобном случае можно обратиться в их архив. Доступ к нему разрешен мне сегодня же лично Акакий Трестовичем. Бумага прилагается.

Некоторые подробности похищений, думаю, стоит изложить более подробно, а именно те, которые взывают меня к глубоким размышлениям и могут являться первыми ниточками в распутывании клубка похищений. А клубок, судя по вырисовывающейся картине, должен выйти огромным и запутанным.

Перво-наперво, стоит упомянуть, что похищения, однозначно, были совершены лицами, находящимися в сговоре. Очевидцы утверждают, что похищения происходили по заранее обдуманной и отработанной схеме. К жертве на полном ходу подъезжал крытый минимиз, запряженный тройкой лошадей черной масти с белыми пятнами на ногах, чуть выше копыт. Из минимиза выскакивали люди в масках и, угрожая оружием (пистолетами ли или же чем-то другим следствию установить пока не удалось) буквально запихивали жертвы внутрь. После чего минимиз с огромнейшей скоростью мчался в неизвестном направлении.

Настораживает так же, как справедливо заметил Акакий Трестович, реакция похищенных людей. По словам очевидцев происходящего следует что:

Федор Ионыч Стечетов, заместитель по делам канцелярским и прочим бумажным, именуемым на немецкий лад бухгалтерией, а также сам начальник бухгалтерии Тимофей Петрович Плюшкин и генерал Пунша Петр Петрович в момент похищения находились вместе, шли, если мне не изменяет память, по улице Очакова, в направлении Большого Театра. Но, в момент, когда подъехал минимиз, они неожиданно резко бросились врассыпную. Федор Ионыч, как заметили прохожие, упал на тротуар и закрыл голову руками, а Петр Петрович Пунша едва не пересек дорогу, но был остановлен гневным окликом одного из похитителей. Никто же не оказал хоть малейшего сопротивления. Я видел вчера фотографию уважаемого Петра Петровича и могу смело утверждать, что с такой физически развитой фигурой, как у него, можно было без опаски свалить не одного и не двух преступников, пускай даже вооруженных пистолетами. Я бы мог смело предположить, что ни Федор Ионыч, ни Тимофей Петрович, ни Петр Петрович попросту не смогли вовремя сориентироваться или же просто поддались паническому страху, если бы не точно такая же реакция остальных восьмерых похищенных. А среди них, как я уже писал вчерашним вечером, есть хорошо обученные офицеры и сам начальник отдела по борьбе с иностранными интервентами.

Мне кажется, что все похищенные каким-то образом были знакомы с теми, кто совершил над ними насилие. Акакий Трестович же считает, что знание чего-то особо важного, какой-то информации о людях, похитивших их, привело похищенных в состояние ужаса, страха перед, возможно, разоблачением. В результате они предпочитали бежать, а не сопротивляться. Я не буду останавливаться на подробном изложении фактов похищений. Взять на заметку, что надо бы рассмотреть вариант с влиянием на похищенных Антония Тупина. Правда, Акакий Трестович настоятельно советовал мне отбросить этот вариант немедленно же, и говорил, что лично поговорит с Антонием на днях. Завтра или же послезавтра.

Пока не забыл, надобно отметить, что размышления мои на счет числа тринадцать, которое фигурировало в самом начале этого дела, подверглись сегодня опровержению. Дело в том, что тела двоих из похищенных, а именно – АлексАндра Анатольевича Пухеева и Федора Симеоновича Шнапса, коих я упоминал также во вчерашнем моем списке, на странице… шесть, были обнаружены сегодня в Неве. Тела, обезображенные, правда, незначительно, прибило течением к порту "Морская волна", где они и были подобраны спасательным каром. По словам матроса, он вначале принял оба тела за мешки с мусором, которые имеют обыкновение выбрасывать жители близлежащих домов, однако при более подробном рассмотрении пришел в неописуемый ужас и едва не потерял сознание, когда вытаскивал трупы из воды багром.

Оба тела были сданы на экспертизу в центральный морг, и все требуемые мне данные будут предоставлены ближе к обеду завтрашнего дня. А пока же можно строить только предположения. Сам я тела не видел, но их видел Акакий Трестович. Он утверждает, что лица мертвецов абсолютно чисты и на них сохранилось столь умиротворенное выражение, словно они всего лишь спят. Даже холодные воды Невы не столь сильно повлияли на их внешний вид…

И в заключение хочу добавить о странной встрече, произошедшей со мной, когда я уже подходил к дому. Возможно, оно тоже имеет косвенное отношение к похищению.

У самых ворот встретился мне молодой человек, лет, наверное, двадцати пяти – двадцати семи, черноволосый и худой. Одет он был несколько странно – почти всю его фигуру скрывал широкий черный плащ, поднятый же воротник закрывал лицо и виден был только острый нос и широкий лоб без морщин. Представился молодой человек, как Тарас Петрович Бочкин, студент Петербургского университета международных отношений. Ухватив меня за рукав камзола, он заговорил быстрым и тихим шепотом, так, что приходилось напрягать слух, чтобы разобрать хоть что-либо из его говора.

Я сильно торопился, и поэтому не вслушивался особо, но некоторые нюансы его рассказа меня заинтересовали. В частности Бочкин утверждал, что он был лично знаком со всеми тринадцатью исчезнувшими, что он, а так же еще один человек участвовали в некотором таинственном заговоре, суть которого Бочкин объяснять не стал. Он делал ударение на то, что людей похитили призраки (вот смеху-то!). Дескать, в Петербурге уже давно существует некая организация призраков, которая в светлое время суток занимается тем, что забирает в мир иной души умерших людей, а по ночам они обращаются в обычных людей и проводят время по своему собственному усмотрению. Бочкин утверждал, что члены тайного заговора каким-то образом перебежали дорогу обществу призраков и те решили избавиться от них, во что бы то ни стало. Сам же Бочкин, а так же его компаньон, в тот день в городе не присутствовали и, следовательно, кара призраков их не постигла. Однако Бочкин уверен, что в скором времени призраки настигнут и его. Судя по виду и поведению молодого человека, он очень боялся. Все время осматривался по сторонам и боялся даже своей собственной тени. А еще, мне кажется, он сильно болен, психически. При виде крытого минимиза, показавшегося на самом конце улицы, Бочкин извинился и торопливо исчез за поворотом, так и не дав мне ничего у него выспросить. Думаю, что человек этот один из многих, так называемых, распространителей слухов, кои имеют свойство появляться обычно в моменты, когда совершаются громкие преступления или какая-либо шумиха вокруг Его императорского величества. Люди эти, не смотря на всю ту чушь, какую они несут, однако же свято верят в нее сами и рассказывают окружающим, чем сбивают следствие и творят беспорядки. Я думаю, что речь молодого человека была скорее бессвязной и таила в себе глубокий страх неизвестно перед чем. Скорее всего, он болен каким-нибудь психическим расстройством, открыто вылившимся именно в связи с громким преступлением. Надо бы не забыть при следующей нашей встрече (а я уверен, что таковая в скором времени мне предстоит) арестовать Тараса Петровича Бочкина и доставить его куда следует. А пока же перейдем непосредственно к описанию тех немногих улик, которые мне, вкупе с Акакий Трестовичем, все же удалось собрать…

4

Большой Театр на Антоновской площади давно и сильно пленил сердце молодой Елизаветы Анастасьевны Бочариной. Ее привлекали могучие колонны, подпирающие фасад театра, огромные двери, распахивающиеся с неизменным скрипом и выбрасывающие в воздух запах лака и бутафории, маленький, уже давно состарившийся, но все никак не желающий умирать лакей с длинной густой бородой и унылым взглядом. Лакей принимал одежду и чаевые с одним и тем же торжественным выражением на сморщенном лице, словно то были не деньги и меха, а редчайшие сокровища. Привлекали и люди, посвящавшие вечера созерцанию искусства. Чопорные дамы с собачками, пожилые кавалеры, девушки и юноши, кое кто, просто заглянувший посмотреть (впрочем, таких было немного), все они были равны перед сценой, стоило им пересечь порог театра и приблизиться к вешалке…

Пахом Пахомович, предприниматель, тридцати семи лет от роду, выглядел намного моложе своих лет, и, знавшие его только в лицо, могли предположить, что возраст его едва-едва достиг тридцати. Он принадлежал к такому типу людей, которые производили на окружающих двоякое впечатление. С одной стороны Пахом Пахомович был красив, умен, знатен и очень заметен. Эти черты характера и внешности помогли ему довольно быстро освоиться в среде предпринимателей и открыть несколько питейных заведений в Петербурге практически задаром, так, что доходы превысили расход буквально за два-три месяца. Но с другой стороны, при ближайшем рассмотрении, всей своей натурой и нелепыми, порой грубыми повадками Пахом Пахомович отталкивал. Слуги его не любили, близких друзей не было. В округе он слыл эгоистом и скрягой, прячущим деньги под полом в кухне. Был ли он влюблен в Елизавету Анастасьевну не известно, однако внимание ей уделял уже с полгода и, возможно, рассчитывал заключить выгодный во всех отношениях брак. Сама Елизавета Анастасьевна считала, что Пахом Пахомович человек, в общем, неплохой, но заводить с ним какие-то далеко идущие отношения в скором времени не собиралась.

Нынче вечером в Большом Театре было многолюдно. Пьеса давно привлекала внимание видных деятелей и знатных господ столицы. Елизавета Анастасьевна, ведомая под руку Пахомом Пахомовичем, ошарашенная, некоторое время не могла выразить свое восхищение, буквально захлебнулась в потоке слов, но все же довольно быстро пришла в себя и крепче сжала локоть Пахома Пахомовича:

– Гляньте-ка, как красиво! – восхищенно зашептала она голосом ребенка, впервые попавшего на ярмарку, – я не была здесь тысячу лет! Как же все изменилось! Потолки расписали… а эти ковры на лестницах, посмотрите же!

На самом деле, не проходило и недели, чтобы Елизавета Анастасьевна не посещала Большой Театр. В основном она ходила по нескольку раз на одни и те же спектакли, а знаменитую "Сказку о большой любви" смотрела четыре раза и даже знала имена ведущих актеров.

Пахом же Пахомович, наоборот, нисколько в лице не менялся, поскольку театр не очень жаловал и считал его пустой тратой времени и средств. Предпочтительнее тратить деньги на пиво, нежели на два часа просмотра переодетых во что попало, кривляющихся людей. Он лениво и бегло осматривал окружающих, изредка высматривал знакомое лицо и, когда взгляды их пересекались, улыбался ослепительно, легко кивал головой и заламывал бровь, словно спрашивая: "Как? И вы здесь сегодня вечером? Какая неожиданная встреча!". В целом же, настроение Пахома Пахомовича можно было бы отнести к подавленному. Возникшие на днях проблемы с отчетностью в одном из пабов, не давали ему покоя, заставляя его ворочаться ночи напролет в постели, размышляя. В результате Пахом Пахомович похудел, а под глазами образовались сероватые мешки, которые он тщательнейшим образом замазывал пудрой.

– Первый звонок! – обрадовано воскликнула Елизавета Анастасьевна, – В ложу! Пойдемте в ложу!

Малый зал, в котором ожидалось представление, находился на втором этаже театра, куда и следовали люди по широкой, устланной коврами лестнице. Елизавета Анастасьевна приняла свой и решительно потащила мужчину наверх, словно это не он сопровождал ее, а, наоборот, она его.

– Я так волнуюсь, если бы вы знали, Пахом Пахомович! Такого волнения у меня не было уже давно! Еще бы, на такую пьесу, с такими актерами, с таким человеком… – Елизавета Анастасьевна многозначительно замолчала, но Пахом Пахомович лишь растерянно кивнул. Тогда она продолжила, – представляете, а я уж подумала было вчера, что придти не смогу! Брат мой, Феофан Анастасьевич, занимается сейчас раскрытием этого ужаснейшего преступления, вы, наверное, читали о нем в газетах, так он так перепугал меня своими заявлениями, что я уж решила, что на улицу выходить затемно ой, как опасно! Представляете, он говорит, что во всем этом виноваты… призраки!

– О чем это вы? Какие призраки? – удивился Пахом Пахомович, закоренелый атеист и вообще не верующий ни в какую нечистую силу.

– Самые настоящие! – обрадовано заявила Елизавета, которой польстило, что Пахом Пахомович, наконец, вышел из глубокой задумчивости и обратил на нее внимание. Он вообще выглядел немного странно и задумчиво, по сравнению с теми днями, когда приходил в дом Бочариных и, в частности, когда принес ей билеты в театр. – Самые настоящие призраки! Я слышала! Брат говорил, что они появляются исключительно по вечерам, выглядят и ведут себя как самые настоящие люди, а потом… потом…исчезают, в общем, они! – Елизавета Анастасьевна, которая слышала речь брата только в момент, когда зашла в его комнату, дабы сообщить о разогретом ужине, не вникла особо в суть рассуждений Феофана Анастасьевича, но про призраков запомнила.

– И вы верите в это? – поинтересовался Пахом Пахомович, – призраков нет, могу сказать вам это с уверенностью.

– Откуда вам знать? – обиделась Елизавета Анастасьевна, – никто не знает, так ли это на самом деле.

– Вот именно, уважаемая Елизавета. Я лично считаю, что все это чушь!

– Оставим, – произнесла Елизавета, – в конце концов, мы в театре. Вы любите театр?

– Ммм, – пожал плечами Пахом Пахомович, – бывал пару раз.

– Надеюсь, не тогда, когда ухаживали за другими девушками? – лукаво поинтересовалась Елизавета.

Некоторое время Пахом Пахомович переваривал острую шутку, после чего медленно произнес:

– Нет, Елизавета. В театр я ходил пока только с единственной девушкой. Это вы.

Елизавета вздохнула. Натянутый комплимент, сказанный скорее с тонким намеком, чтобы она замолчала, действовал на нервы. Однако отходчивый характер юной девушки был таков, что менялся столь же быстро, как погода на Кавказе. Уже после второго звонка, Елизавета Анастасьевна решила, что не будет обращать на Пахома Пахомовича никакого внимания и окунется с головой в "Високосный год".

Малый зал, на самом деле, было совсем не маленьким, с огромным потолком, исчезающим где-то в темноте, и широкой сценой, закрытой пока бархатным занавесом. Огромное количество желающих посмотреть пьесу втекало через двойные двери, мимо еще одного, на этот раз молодого, лакея.

Елизавета Анастасьевна с Пахомом Пахомовичем прошли в шестой ряд и, отыскав свои места, сели.

– Посмотрите же, как все вокруг живо! – прошептала Елизавете, правда, скорее, самой себе, нежели своему ухажеру, – все суетятся, волнуются! Боже, как мне нравиться здесь! А сколько, интересно, времени проходит между вторым звонком и третьим, вы не знаете? Когда же начнется спектакль! Мне не терпится посмотреть на декорации и актеров! Кто же будет играть Мушкина? Мне представляется, что это будет молодой Павел Кнышев. Я видела его на прошлой неделе в "Одиозной ночи". Прекрасно играл! Конечно, я не столь сильно разбираюсь в игре актеров, но мне он понравился. Как бы было хорошо, если бы действительно Мышкина играл Кнышев! Я бы была так рада, так рада!

– Не вертитесь, Елизавета, – сказал Пахом Пахомович, – на вас люди смотрят! Вы же в обществе!

Елизавета Анастасьевна с легкостью проигнорировала это замечание. Характер просто не позволял ей сидеть на месте, когда вокруг суетились, рассаживались видные, знакомые всему городу люди.

Когда прозвенел третий звонок, и лампы вдоль стен стали меркнуть, Елизавета замерла и провалилась в волшебное действие того, что открывалось за медленно расползающимися в стороны половинками занавеса…

Наверное, истинное волшебство и есть то, во что люди верят. Мужчина, выряженный королем, с бутафорской короной на бритом затылке и мантией, путающейся между ног, и есть для зрителей истинный король. А толстый, бородатый дворянин, жующий губами и страдающий отдышкой – настоящее лицо дворянина. И пусть человек этот, зайдя за кулисы, вынет из-под одежд сбитую подушку, разом похудев на несколько килограмм, пусть сквозь губы его перестанут доноситься протяжные вздохи, а вынутая из-за щек вата выброшена в мусорную корзину. Пусть человек этот окажется вовсе не дворянином и даже не родовитым человеком, пусть он будет хоть трижды бедняком и алкоголиком, но он способен творить волшебство. То, которое заставляет людей рыдать, смеяться, нервничать и переживать. Волшебство, построенное на чувствах человеческих. И волшебник этот, стерев с висков капельки пота, вновь надевает маску и становиться принцем, нищим, королем, боярином, графом, медведем (если надо), хоть кем становится. И манипулирует людьми в зале, как марионетками мастер. В Большом Театре в те годы играли действительно великие актеры. Люди, попавшие на спектакль, забывали обо всем на свете, кроме того, что происходило перед их взором на сцене. Так было и в этот раз…

…Елизавета Анастасьевна очнулась тогда, когда свет на сцене померк для смены декораций. Уже несколько минут ей казалось, что кто-то пристально за ней наблюдает. Легко повернув голову, Елизавета увидела, что справа сидит молодой человек и, не отрываясь, в некотором роде даже нагло разглядывает ее. Елизавета тотчас повернулась обратно к сцене и некоторое время напряженно, не мигая, всматривалась в полумрак на суетливо копошащиеся фигурки. Сердце ее забилось гулко и часто, да еще так громко, что его, наверное, слышали все вокруг. Елизавета Анастасьевна еще ни разу не встречалась с такой откровенной наглостью. В обществе, с которым она общалась, подобное разглядывание считалось верхом неприличия и пошлости, ставило мужчину на одну ступень с животным, живущим одними только инстинктами.

Изловчившись, Елизавета еще раз посмотрела на мужчину и отметила про себя, что он еще очень молод. Лет, наверное, двадцати пяти. У него были черные волосы, прямые и тонкие, острый нос и широкий подбородок. Конечно, Елизавета не знала, как можно рассматривать людей пошло, но во взгляде молодого человека была только некоторая заинтересованность и… любопытство, что ли?

Пахом Пахомович, сидевший слева, дремал, опустив голову на грудь, и немного похрапывал во сне. Спектакль ему совершенно не понравился, казался скучным и глупым.

– Что это вы все время на меня так смотрите? – прошептала Елизавета Анастасьевна, не поворачивая головы.

– Как смотрю? – не замедлил отозваться молодой человек, тоже шепотом.

– Ну, так вот. Странно, – ответила Елизавета, – я же вам не вещь! Глядите, вон, на сцену, там вещи! И актеры еще есть!

– А я не хочу на сцену, – сказал молодой человек, – я хочу смотреть на вас, девушка!

– Какая я вам девушка! – фыркнула Елизавета, – ну, да, я конечно, девушка, но вам было бы стыдно обращаться так к незнакомым! Так… так, словно мы уже знакомы. Неприлично это! И разглядываете… отвернитесь немедленно же, иначе мне придется… придется мне сказать моему кавалеру и он сделает из вас отбивную!

– Сдается мне, что ваш кавалер спит, – сказал молодой человек, – ему не слишком нравиться Пахмутов. Может, это ваш отец?

– У меня нет отца, – сказала Елизавета, – а если бы мой отец дожил до этих дней, то Пахмутов ему бы понравился.

– Да, действительно хороший спектакль!

– И не говорите. Какие прекрасные актеры! Правда, я надеялась, что появиться Антон Петренко, но, кажется, мои надежды напрасны. Хотя, согласитесь, и без него все просто великолепно! Я так переживаю, словно ни разу в жизни не читала "Високосный год". А я ведь читала! Знаю каждую строчечку! – тут Елизавета спохватилась и осознала, что повернулась к молодому человеку лицом и даже едва не взяла его ладонь в свои руки. Ужас случившегося нахлынул на нее с такой силой, что заставил вмиг загореться щекам и резко отпрянуть назад. Задетый Пахом Пахомович встряхнулся и поднял голову. Свет на сцене становился ярче. Проворчав что-то на счет яркости происходящего, Пахом Пахомович вновь опустил голову на грудь и громко засопел носом.

– Как вам не стыдно! – прошептала Елизавета, отдышавшись. Сердце готово было в любую секунду вырваться из ее груди, – как вам не стыдно не отдернуть меня и не сказать, что это все так неприлично!

– Что неприлично? – поинтересовался молодой человек.

– Все неприлично! Я не должна так вот разговаривать с незнакомыми мужчинами! А вдруг вы… призрак! Мне брат рассказывал, что призраки по ночам…

– Уверяю вас, госпожа, что я не призрак, – тихо засмеялся молодой человек, – можете потрогать мою руку, если не верите.

– Не буду я ничего трогать! – Елизавета Анастасьевна посмотрела на молодого человека в упор, – я вам и так верю, уважаемый.

– Спасибо и на этом, – молодой человек замолчал.

Елизавета попыталась сконцентрировать свое внимание за разворачивающимися на сцене событиями, но душа ее, задетая вниманием молодого человека, упорно требовала повернуться в его сторону и посмотреть, что он там делает. Огромнейшим усилием воли, Елизавета не повернула головы и ухватилась за ручки кресел с такой силою, словно хотела вырвать их. Сердце, вроде перестало вырываться из груди, но вместо этого возникло какое-то странное чувство, заполнившее грудную клетку и растекающееся по всему телу и вверх и вниз. Что-то такое, чего раньше Елизавете испытывать еще не приходилось… В общем, суть спектакля ей уловить теперь не удавалось. Впечатления потеряли все свои краски, а актеры на сцене так и оставались всего лишь актерами…

– Возьмите, это вам, – Елизавета опустила глаза и увидела руку молодого человека, в опасной близости от нее самой. В руке был зажат клочок бумаги.

– Возьмите, – повторил молодой человек шепотом, – прочитайте.

Если Елизавета Анастасьевна когда и колебалась, то всегда не долго. Она считала, что промедление смерти подобно, и лучше сначала прыгнуть в пасть крокодилу, а уж потом думать, как оттуда выбраться. Записку она приняла, развернула ее и быстро пробежала глазами по ровным строчками, без единой помарки или же кляксы. Так могли писать только высокообразованные люди. Это ее немного успокоило. По мере того, как до разума Елизаветы доходил смысл написанного, отхлынувшая было от щек кровь, нахлынула с новой силой, подобно приливу, и румянец залил уже все лицо.

– Это… – слова застряли в горле от удивления, однако глаз Елизавета не поднимала, хотя и знала, что молодой человек продолжает смотреть на нее, – это вы обо мне написали?

– О вас, – прошептал он, – только о вас.

– Но, разве я похожа на… на розу? Я такая же колючая, как роза? Или такая же худая, как тонок ее стебель?

– О чем вы говорите, госпожа? – во взгляде молодого человека отразилось искреннее недоумение, – совсем нет! Вы прекрасна, как роза, сорванная секунду назад и еще не успевшая померкнуть! Вы похожи на ангела, спустившегося с небес и еще не опороченного нашей низкой, никчемной человеческой жизнью!..

– Прекратите! Прекратите немедленно! – прошептала Елизавета, – я вся горю! Как вам вообще не стыдно говорить такие вещи незнакомой девушке?

Молодой человек растерялся окончательно. Он нахмурил брови и зашептал:

– Что же я такого сказал? Я признался в том, что только что сердце мое пронзила невидимая стрела купидона. Увидев вас, госпожа, я уже не смог отвести взгляда.

– Я заметила, – фыркнула Елизавета, к которой постепенно возвращалось самообладание, – так на меня смотреть! Даже Пахом Пахомович на меня так не смотрит! А тут, видите ли, вообще посторонний во всех отношениях человек! Подумать только!

– Пахом Пахомович это тот, который спит? Признаться честно, госпожа, у меня создалось такое впечатление, что вы нужны ему только как украшение. Он вам нравится?

– Какой вы, однако, наглец! – тихо возмутилась Елизавета, – да, он не нравится мне. Я пошла с ним только ради спектакля. И, хотя это не ваше дело, я бы с удовольствием пошла бы сюда и с кем-нибудь другим!

– Даже со мной?

"Наглец! Каков наглец! Говорит, что влюбился в меня с первого взгляда! Но разве можно верить незнакомым мужчинам? Однако же, он ходит в театр, а, значит, человек образованный и культурный! Наверняка вращается в высшем обществе… Да о чем я думаю? Разве можно влюбиться с первого раза? Я же даже имени его не знаю! Тогда можно спросить. Все одно не умру от вопроса, я так думаю" – подумала Елизавета Анастасьевна восхищенно.

– А хотя бы и с вами, – ответила она и посмотрела на молодого человека в упор. Он не отвел взгляда, и даже в темноте она увидела, что глаза у него ярко голубые, – но мы ведь даже не знакомы. Вы не находите, что это более чем странно – признаваться в любви совершенно незнакомой девушке?

– Странно то, что мне кажется, будто я знаком с вами уже тысячу лет, – ответил он.

"Мне тоже так кажется" – едва не брякнула она, но вместо этого снова отвернулась.

– Меня зовут Николай, – сказал он, – позвольте же узнать ваше имя?

– Елизавета, – дуновение ветерка было бы более слышным, чем произнесенное Елизаветой имя.

– Вот видите, теперь мы с вами знакомы, а, значит, имеем полное право любить друг друга!

– С чего вы взяли, что имеете право на мою любовь? – изумилась Елизавета, – может, вы мне даже не нравитесь? Может, я думаю, что у вас уродливый, длинный нос, косые глаза, а лоб… лоб вообще как у обезьяны, вот!

– Если бы я показался вам столь мерзким, стали бы вы со мной разговаривать?

– Я со всеми разговариваю. Я вежливая. А вот вы невежа! Пристаете к молодым девушкам в театрах, несете всякую чушь… Может, мне не нравятся розы! А вы тут, в своих каракулях пишете…

– Извините меня, если обидел вас чем-то в своей записке, – произнес Николай, – но я же от чистого сердца.

– Да нет, что вы. Мне очень понравилось, на самом деле, – Елизавета перевела дух. Что-то непонятное творилось с ней. Что-то определенно странное, – вы не обращайте внимания на то, что я болтаю, просто, понимаете, мне еще никто ни разу не признавался в любви… Тем более все так быстро, вы же понимаете?