Текст книги "Северное сияние ее глаз"

Автор книги: Александр Матюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Я поднимаю глаза всего лишь на мгновение, но этого достаточно, чтобы увидеть очертания города сквозь туман. Города, который находится на самом краю света, где-то возле Ледовитого океана. Там, где заканчивается материк. Пешком до него еще идти и идти, и уж не знаю, удастся мне когда-нибудь добраться хотя бы до пригорода. Но это во сне. А в реальной жизни все еще сложнее.

Я иду, отмеривая шаги, насвистываю что-то.

Моя мечта все ближе. Вон город. А в нем "Северное сияние". А в "Северном сиянии" второй справа столик. И когда я зайду туда, почувствую запах грибов, запах крепкого чая, запах дорогого одеколона, когда подойду к столику и увижу девушку и стоящую возле нее чашку с кофе, вот тогда я пойму, что не сплю.

Но сейчас я просыпаюсь.

2.

А в голове мысль, что осталось всего четыре дня.

Суббота.

Сегодня я мог бы пройти двадцать или тридцать километров и, может быть, добраться до Вьюжного. Это если бы повезло, и никакого ветра в лицо, сильного снегопада или конца света. Ах да, и еще – если бы меня не сбила машина.

– Нельзя удерживать пациента в больнице против его воли, – сказал я, когда красивый психиатр по имени Екатерина вошла в палату, – свобода лечения, знаете ли.

В это утро Екатерина надела платье красного цвета, распустила волосы, закрыв лоб и уши. Кажется, она плохо спала.

– К вам это пока не относится, – Екатерина присела на стул около кровати. В руках она держала мою медицинскую карту и несколько тетрадей из рюкзака. Тех самых тетрадей, в которых я делал записи. Зеленые тетради. В клеточку. На восемнадцать листов. Всего один раз купил на двенадцать, потому что Девочка (играющая с судьбой) рассказывала слишком быстро, голос ее срывался и то и дело переходил на шепот. А я боялся упустить хотя бы слово, и поэтому купил ту тетрадь, которая попалась на глаза первой. Первое, что лежало в магазине канцтоваров.

О, боги, как давно это было. Мне кажется, что в прошлой жизни.

От Екатерины пахло приятными духами. Клубника. Как там у битлов?…

– Позволь мне взять тебя за руку и отвести на клубничные поля, – шепнул я, улыбнувшись.

– Простите?

– У битлов есть песня о клубничных полях. У меня возник ассоциативный ряд из-за ваших духов. От вас здорово пахнет клубникой. Интересный запах. Мне нравится. Здесь, на севере, наверное, вы клубнику нечасто видите.

– У меня на юге живет бабушка. – Ответила Екатерина, – Я к ней часто ездила в детстве.

– А почему сейчас не ездите?

Я смотрел на Екатерину, ощущал чудесный клубничный аромат, исходящий от нее, и не ожидал ответа. Такие девушки, как Екатерина, не идут на откровенные разговоры. Они же психиатры. Они преуспевающие бизнес-леди. Они поколение нового века. Им легче поставить диагноз, нежели поделиться самым сокровенным, что затаилось в их душе. Даже назвать их в уменьшительно-ласкательной форме – преступление. Катя? Ну, нет. Катюша? Фи, какой моветон! Видел я таких, и не раз. С ними приятно общаться, но, к сожалению, сложно жить.

– Давайте поговорим о вас, – наконец, сказала Екатерина.

Что-то едва уловимое проглядывалось сквозь странную маску врача-психиатра, одетую на лицо вместе с утренним макияжем, но я никак не мог разобрать что. Может, прищуриться? Так, наверное, лучше видно…

– Я как раз хотел уточнить, почему мне не позволяют выписаться по собственному желанию?

– Если бы вы сломали хотя бы одну руку, – сказала Катя, – то, возможно… Но с двумя руками… понимаете, вам нужен уход. Вы же сами не справитесь.

– У меня есть три пальца, – кивком головы я указал на левую руку, – а еще я левша, значит, смогу управиться с некоторыми физиологическими процессами. Какие еще причины?

Екатерина облизала губы.

– Вы лично знакомы с девушкой, к которой идете? – спросила она.

Я покачал головой.

– Вы уже спрашивали вчера. А это обязательно?

Кажется, я знал, что она скажет дальше.

– Поймите меня правильно, Кирилл…

В точку. Я позволил себе незаметно улыбнуться. Екатерина, впрочем, не заметила. Она плохо спала сегодня ночью, помимо клубники от нее пахло усталостью. Усталость ведь не скрыть даже самыми дорогими духами.

– Послушайте, как это звучит со стороны. В больницу попадает человек, который идет пешком через полстраны. Он хочет найти в ресторан, который ему приснился, и встретиться с девушкой, которая тоже ему приснилась. Слава богу, что город существует.

Я улыбнулся, теперь уже открыто, и сказал:

– Наверняка в психиатрии даже есть какой-нибудь термин, который все объясняет.

– Да. Навязчивая идея.

– И термин не позволяет выписать меня из больницы?

Екатерина кивнула.

– Частично, да, – сказала она, – я должна провести обследование и поставить диагноз. Только после этого мы сможем вас выписать.

– А сколько понадобится времени?

– Пару дней.

– А я успею добраться до Вьюжного к среде?..

Катя как-то странно на меня посмотрела. Она не верила ни в мой сон, ни в мою мечту, ни в девушку, которая ждет в ресторане "Северное сияние". Доверительные нотки в ее голосе такие же ненастоящие, как и запах клубники посреди снегов на краю света.

Я бы тоже не поверил на ее месте. Она не была в моих снах. Она не умирала. Обыкновенная девушка, у которой на лице читается усталость, разочарование и депрессия… Может быть, мне и не захотелось бы становиться на ее место. Честное слово.

– Я ведь успею? – упорно повторил я, и Катя отвела взгляд.

Несколько минут в палате царила тишина. Я слышал, как тикают часы над дверью. Я думал о том, идет ли сейчас на улице снег, или светит солнце. Дорогу, что приведет меня в город, могло завалить. А, может быть, все развезло от грязи, и там теперь разве что на танке проехать можно. А ведь осталось всего четыре дня. Успею ли я к среде?

Два года назад город Вьюжный казался таким далеким и нереальным, что я не задумывался о времени. Дата в календаре, обведенная толстым черным маркером – была всего лишь датой, до которой еще целых семьсот с лишним дней. Семьсот – только представьте! Это же нереально много времени. Человеку не дано представить столько дней разом, и осознать всю эту кипу времени, что пролетает мимо с каждый неуловимым мгновением.

И когда я останавливался в каком-нибудь городе, встречал людей, общался с ними, записывал их мысли в свои зеленые тетради, разве я задумывался о том, что время проходит мимо. Оно ускользает, как песок сквозь пальцы. И я уже не смогу его вернуть.

И вот сейчас время подошло. Бледная широкая ухмылка времени застыла перед моими глазами. И часы над дверью отсчитывали мгновения, минуты и секунды. И, глядя на них, я понимал, что ведь могу и не успеть. Могу захлебнуться во времени. Пойти ко дну. А оно потащит меня за собой, равнодушное к окружающим, словно торопящийся к Королеве белый кролик. И я не успею. Я опоздаю.

– Я думаю, рано делать какие-то выводы, – сказала она.

– Но я же не сумасшедший.

Она не ответила. Я наблюдал, как она упорно разглядывает кафельные плитки, которыми выстелен пол.

Что она испытывает? Стыд? Профессиональную гордость? Или, быть может, удовлетворение.

– Я не сумасшедший. Да я не могу…

– Навязчивая идея может проявляться спонтанно… внезапный порыв… в виде ярких реалистичных снов, голосов… человек теряет аппетит, у него возникает склонность разговаривать самим с собой… он начинает много спать или, наоборот, не спать совсем…

Я прервал ее быстрый тихий лепет кашлем. А когда Катя подняла, наконец, на меня взгляд, сказал:

– Ваш внутренний голос тоже о многом вам говорит. Но это не значит, что вы сумасшедшая.

– С чего вы…

– Несложно догадаться, – ответил я, – а теперь смотрите. У меня прекрасный аппетит. Я не разговариваю сам с собой и не слышу никаких голосов. Единственная моя проблема, это проблема со зрением. Поэтому я вынужден вести ночной образ жизни.

– Да, я читала у вас в карте… – кивнула она.

– Но это же не психическое отклонение. У меня десять лет проблемы со зрением.

– Вы два года своей жизни потратили на поиски несуществующего человека. Вы потеряли работу, дом, деньги…

Моему удивлению не было предела.

– Почему вы решили, что этот человек несуществующий? Я знаю, как ее зовут. Я знаю цвет ее волос. Как она пахнет. Что пьет. О чем думает. Она приходит в ресторан "Северное сияние" каждый день в половину десятого утра. Кроме воскресенья. И иногда задерживается в субботу на час или полтора. Она заказывает себе чашку крепкого кофе без сахара, открывает ноутбук и работает до двенадцати. Максимум до половины первого. А потом уходит.

Ц Екатерины странный, задумчивый взгляд. Я вообще сомневаюсь, что она прислушивалась к тому, что я сейчас говорил.

– С чего вы решили, что я слышу какие-то внутренние голоса? – спросила она. Вот чем были заняты ее мысли. И вовсе не мной.

– Нетрудно догадаться. Я наблюдательный человек. Иначе я бы не мог находить общий язык с другими людьми. Один раз я общался со своей знакомой по работе на какой-то вечеринке. Было много вина и коньяка со льдом. А еще играла хорошая музыка. В общем, атмосфера предполагала расслабиться и наслаждаться жизнью, – я перевел дыхание, уловив ее взгляд и прочитав в нем заинтересованность, – мы сидели за одним столиком, я и моя подруга, и болтали о всяком разном в жизни. Знаете, разговоры ни о чем. Она делилась со мной своими мелкими секретами, а я своими. Она рассказала, что стащила из кабинета шефа несколько чистых бланков с печатями и теперь подумывает провернуть какое-нибудь безопасное дельце, чтобы заработать на отпуск летом. А я, в свою очередь, поделился с ней своими мыслями по поводу одного нашего общего знакомого. Мне казалось, что он голубой. Как потом оказалось, я был прав…

Дверь отворилась и в палату вошла медсестра с подносом в руке. На подносе разместился скромный больничный завтрак, два кусочка хлеба, стакан с компотом и бумажный пакетик в котором, надо подозревать, находились таблетки. Увидев Катю, медсестра нерешительно остановилась.

– Вот увидите, я управлюсь сам, – произнес я, улыбнувшись, – хорошо, что меня больше не привязывают, а то ощущал себя узником фашистского концлагеря.

– Лучше я покормлю вас сама, – отозвалась Екатерина.

– Вовсе необязательно. Поставьте на тумбочку. Спасибо.

Мы молчали, ожидая, пока медсестра поставит поднос и выйдет, плотно прикрыв за собой дверь. В воздухе витало ожидание и сладкий клубничный запах.

– В общем, вскоре наш разговор зашел о мужчинах. Она рассказала, что встречалась с парнем, которого не любила. Просто ей нужно было с кем-то встречаться. А я посмотрел на нее и почему-то подумал, что она выйдет за того парня замуж. В марте. А дело происходило в ноябре. Я ей так и сказал. А подружка рассмеялась и заявила, что, мол, нет, не выйдет. Ее парень не настолько хорош, чтобы она согласилась на свадьбу… В итоге они поженились в марте. А я записал свою первую историю.

Я замолчал, поглядывая на поднос с едой. Честно говоря, не ел ничего со вчерашнего вечера. Мой организм давно привык к ночному распорядку жизни, но в больнице, мой бог, по ночам не кормили. Приходилось придерживаться правил, ведь никто не станет делать для меня исключение, будь я хоть трижды инвалидом.

– Подайте-ка поднос, пожалуйста, – попросил я.

В тарелке оказалась лапша с сыром, изрядно остывшая и слегка пересоленная. Но мы же не бояре, чтобы нос воротить.

Екатерина молча наблюдала, как я ем. Мяла в руках мои тетради. А меня не покидал вопрос, который я задал сразу после того, как запил лапшу компотом.

– Что вы успели прочитать?

– Ангел-грусти.

– Неплохо написано, не находите?

– Ваше предположение о том, что я слышу какие-то внутренние голоса основано на простой догадке? Вы же к этому клонили? Один раз вам удалось угадать, когда ваша подруга выйдет замуж, и вы решили, что знаете об окружающих вас людях все?

Я кивнул. Лапше решительно не хватало хорошего соуса.

– Это же бред. Вы же не Бог, чтобы все знать.

– Я бы поспорил, знает ли Бог все. А я наблюдаю за людьми и делаю выводы. Иногда достаточно одного взгляда, чтобы понять человека. Иногда приходиться общаться с ним несколько ночей… С человеком, который называл себя Ангелом, я нашел общий язык почти сразу. Он вообще сам ко мне подошел.

– Тот человек, которого вы описываете в рассказе, он реальный?

– Конечно.

– Я думала, это вы сочинили!

– Я же не писатель. Я в налоговой работал.

– Но это же?..

– Глупо говорить, что этого не может быть, потому что это было. Уж поверьте. Если у вас есть сомнения, съездите в Краснодар и пообщайтесь с Ангелом. Я могу дать вам его телефон. У меня где-то записан…

Поедая лапшу, я кожей чувствовал, как Екатерина сверлит меня взглядом. В животе заурчало.

– Уже три года, – сказал я.

– Что?

– Вы бы сейчас спросили, как давно я общаюсь с людьми и записываю их истории. Вот я и сказал.

Подцепив тремя пальцами поднос, я аккуратно поставил его на тумбочки у изголовья кровати. Глухая боль отдалась в виске, но я даже улыбнулся. Причем, довольно искренне.

– У меня идея была собрать все записи, все мои зеленые тетради и написать большой роман о жизни людей. Не просто сюжетная история, или детектив, или, там, фантастика. А настоящий роман о людях. О жизни.

– И что же вас остановило?

Я собрался с мыслями, ощущая легкую головную боль.

– Мои тетради и остановили, – сказал я, – смотрю на них и не могу себя заставить перенести текст в электронный формат. Мне кажется, что записи обыкновенной ручкой в тетрадях, они живее что ли. Как-то естественнее. Я могу открыть тетрадь и почувствовать запах бумаги, запах пасты. Я как будто возвращаюсь обратно в прошлое. В то мгновение, когда…

Я моргнул. Екатерина затаила дыхание, слушая. И в палате наступила такая неожиданная тишина, что на мгновение показалось, будто я оглох.

Но Екатерина втянула носом воздух и сказала:

– Интересно.

А потом она сказала:

– В любом случае, завтра воскресенье, и вам придется подождать до понедельника, чтобы закончить с анализами. А ко вторнику я постараюсь сделать заключение.

– Завтра Ани не будет, – сказал я, – а сегодня сокращенный день. Она допьет кофе, доест кусочек пирога с вишней, закроет ноутбук и уйдет. До понедельника.

Екатерина поднялась со стула.

– А чем она занимается в ваших снах?

– Она пишет диплом, – ответил я. – По экономике. В ресторане уютно, ей легче работать. У Ани огромное количество книг с собой, но ее никто не прогоняет, потому что в ресторане работает менеджером ее тетя. Да и городок небольшой, все друг друга знают. Это вам не мегаполис. Тут люди добрее.

Несколько секунд Екатерина смотрела на меня, словно старалась запомнить каждую черточку моего лица. Я улыбнулся ей настолько искренне, насколько мог.

А насколько мог-то?..

Потом она кивнула – странно и растерянно – и вышла из палаты.

А я остался один на один с белым потолком, лампами дневного света и огромным желанием уснуть.

ОНА.

1.

В висках стучало.

И не выкинуть странного пациента из головы.

А в коридоре, напротив двери в ее кабинет сидела мать Карпачева с большой клетчатой сумкой возле ног. Кажется, мать продавала обувь на местном рынке. Паршивенького качества обувь, но зато дешевая. На это покупаются многие.

Катя попыталась незаметно выскользнуть на лестничный пролет (уже зародилась спасительная мысль скрыться на первом этаже у офтальмолога Сашки), но мать Карпачого заметила, опередила и перекрыла пути к отступлению своим, чего уж греха таить, немаленьким телом.

– Куда это вы собрались? – спросила она командирским голосом, – я вас тут с утра жду. У вас, между прочим, написано, что прием с половины девятого! А сейчас уже десять! Я на работу опаздываю!

В доказательство своих слов, мать Карпачева сунула под нос Кате запястье с большими круглыми часами. До десяти оставалось целых восемь минут.

– Я была у пациента, – процедила Катя, сжимая тетради и медицинскую карту Кирилла, – это очень важно.

Глаза матери Карпачева сузились до двух черных щелочек. Ноздри раздулись.

– Не важнее моего сына! – заявила она, – он у меня один такой. Единственный. Кровушка!

– Да-да, я понимаю.

– Ничего вы не понимаете. Вам наплевать, что в Чечне идет война, а в Ираке так и вовсе атомные бомбы! Вам наплевать, что в мире каждый день умирают миллионы людей, а военных – и того больше! У вас там какие-то пациенты!

– Не преувеличивайте!

– Я и не преувеличиваю! Телевизор надо чаще смотреть, уважаемая! – Пухлый палец уткнулся Кате в грудь, – если моего сына убьют, в этом будете виноваты вы!

– Да с чего вы взяли, что вашего сына убьют?

– Потому что это армия! – философски заметила мать Карпачева, – там всех убивают.

Катя отстранилась, начиная злиться. Мать Карпачева, наоборот, постаралась подобраться еще ближе, чтобы, видимо, задавить психиатра своим авторитетным весом.

– Я еще раз повторяю, – сказала она, – мне нужно заключение врачей. Мой сын не годен для службы! Я не позволю, чтобы эти подонки забирали моего больного сына и гробили его здоровье, надевая на него противогазы и заставляя лежать сутками в окопах!

– Лежать в окопах – это долг любого мужчины, – пробормотала Катя, нащупав ручку двери своего кабинета, – Родину, блин, нужно защищать!

С этими словами она проскользнула в кабинет, словно в собственную неприступную крепость, и захлопнула дверь аккурат перед носом матери Карпачева. Оставалось пожалеть, что этот самый нос не прищемила.

– Подло с вашей стороны! – донеслось из-за двери, – я буду жаловаться в соответствующие органы! Думаете, раз вы врачи, то вам все можно? Нацепили халаты – и колорли мира что ли?

– Жалуйтесь, сколько влезет! Прием после обеда! За анализами сына можете прийти к вечеру!

– После обеда у меня прием товара! – заявила мать Карпачева гордо.

– Рада за вас.

Катя еще несколько секунд стояла перед дверью, прислушиваясь и ожидая очередного нападения. Но мать Карпачева, вроде, ушла.

Тогда Катя опустилась в кресло и позволила себе закрыть глаза.

В голове царила форменная каша. Этакая, пересоленная и вязкая. Мысли то и дело возвращались к Кириллу. Стоило с ним разделаться, поставить диагноз (а ведь это не так сложно, на самом деле), да и забыть. Но какая-то навязчивая идея плавала в мозгу, не отпуская и не давая расслабиться.

Катя повернула голову, чтобы поймать собственное отражение в огромном зеркале за спиной. И тотчас внутренний голос шепотом, едва слышным, произнес:

"По сути, у тебя никогда не было настоящих пациентов. Серьезных психических больных"

– Верно, – ответила она отражению, оттолкнулась туфлями от пола и позволила креслу закружиться, – не было ни одного. Одни малолетние призывники и алкоголики. И наркоман, симулирующий психическое расстройство. В прошлом году.

"И твоя практика на нуле, Ведешь себя как непрофессионал. – сказал голос. Он звучал спокойно (где-то в голове), совсем не так, как обычно. – Нельзя же назвать практикой лечение несостоявшихся студентов, которые вдруг решили откосить. А тут такой подарок. Почти стопроцентный сумасшедший".

– Легкое психическое расстройство – это еще не повод. У Кирилла не было отклонений в психике. Мне кажется, он просто…

"Что? Слишком красивый, чтобы быть сумасшедшим? Голубые глаза настраивают на влюбленность? На улице не март, дорогуша, а февраль"

– …увлеченный. Человек с фантазией. Плюс эта его беда с глазами…

"И все же ты не ответила на мой вопрос. Разве он так красив, что ты отрицаешь очевидное?"

Кресло остановилось, и Катя увидела себя в зеркале – в длинной юбке, белой блузке и черном пиджаке с высоким воротом. В руке – тетради Кирилла. Морщинки – еще не очень заметные для окружающих, но такие броские для нее самой – кричащие, что молодость проходит, а телефон молчит, и не приходят смс, и ночью она опять будет одна в своей квартире, смотреть телевизор, пить сок из высокого прозрачного бокала и ждать, когда придет сон. А еще прятаться от внутреннего голоса. А еще спрашивать себя, неужели она такая уродина, что мужчины не смотрят на нее? А еще стоять в ванной обнаженной и искать складки на животе и варикозное расширение вен на бедрах…

– Нет, он не красив, – сказала она отражению, – но и это не значит, что он сумасшедший.

Катя отвернулась от зеркала и положила тетради на стол. На верхней тетради черной гелиевой пастой было выведено: "Тихий-невидимый. Санкт-Петербург. 20 ноября, 2007".

"Открой и почитай" – предложил затихающий внутренний голос.

"Стоит ли?" – подумала она.

"Попробуй" – шепнул голос.

И впервые за несколько лет Катя с ним согласилась.

Воздух насыщен фобией Жизни,

На языке его Паники вкус.

Запахи Страха, звуки Отчаяния,

Существования тяжелый груз.

И неба НЕ видеть себя заставляет,

Бежит по улицам, опустив взгляд.

Нужно быть тихим и нужно – невидимым,

Не зная «Вперед» и забыв про «Назад».

В тетради написано:

"В какой-то момент начинаешь понимать, что можно расправить крылья. Это не сразу происходит. Может пройти много-много лет. Вот, ты родился, вот вырос, вот окончил школу и пошел учиться. Вот ты женился. Вот у тебя родились дети. Вот ты отпраздновал свое первое повышение на работе. Вот появилась любовница. Вот родились внуки. Вот ушел на пенсию и купил дачу. Вот слег с тяжелой болезнью почек. И там, лежа в тесной комнате, ощущая, что от тебя нестерпимо пахнет потом и мочой, чувствуя, как дрожит живот и чешется кожа под лопаткой, зная, что противно жужжащего комара под ухом ты уже никогда не сможешь отогнать легким движением руки… вот тогда понимаешь, что крылья-то можно расправить. Можно взлететь под потолок, и даже сквозь потолок, подняться к облакам, посмотреть на город сверху вниз. Можно подставить дряблое лицо ветру и закрыть глаза. Можно просто парить и наслаждаться минутным мгновением счастья.

Но потом-то все равно приходится опускаться на землю.

И ты умер. И не успел расправить крылья. Успел лишь пожалеть о том, что всю свою жизнь оставался тихим и невидимым…

Вот он я в той самой жизни несколько недель назад. Иду на работу торопливым шагом, склонив голову, собирая взглядом камешки на тротуаре. Камешки интересовали меня больше всего. Я не любил смотреть по сторонам. Жизнь, проходившая мимо, казалась неинтересной, слишком торопливой, страшной и безобразной. Ритм большого города чересчур сильно терзал мое неторопливое сознание.

Сколько всего… хочется выбрать что-то одно… сказать конкретнее… наверное, я боялся жизни. Боялся поднять глаза и оглядеться вокруг. Страх за свою собственную жизнь оказался намного сильнее любопытства. Даже если и возникали в голове вопросы вроде: "а что же там?" или "интересно, а как у них на самом деле?", я отметал их, разгонял по уголкам сознания, прятал глаза от прохожих… и разглядывал камешки на мостовой.

Я много лет не видел неба. Я не видел лиц. А если и видел, то не запоминал, потому что боялся запомнить и после этого плохо спать.

В детстве, тридцать с хвостиком лет назад, я стоял в узком и темном коридоре между кухней и залом, и видел маму. Край коридора очерчивал квадрат желтого цвета кухонной лампы. За квадратом царила темнота. В темноте стоял я, смотрел, как оседают в свете пылинки. Силуэт мамы я запомнил плохо. Кажется, она сидела на табуретке, подперев голову руками. Мама разговаривала с кем-то, кого я не видел и не запомнил. Она говорила быстро и тихо. Речь ее осталась мне непонятна. Но одну фразу мое детское сознание уловило и сохранило навсегда. Мама сказала: "Меньше знаешь – крепче спишь". О, да. Верные слова. Они зацепили мою душу. Они подтолкнули меня к выбору в жизни. Может быть, в тот самый момент я понял, что лучше всего жить именно так. Меньше зная.

И вот несколько недель назад я бегу на работу. Торопиться в большом городе – занятие стандартное. Прохожу мимо метро, пересекаю дорогу, мимо большого киоска, в котором продают блины и кофе, по парку, скамейки в котором выкрашены в белый. От дома до работы идти двадцать минут. Можно проехать на трамвае, заскочить в маршрутку или спуститься в метро. Но я не вижу смысла. Там много людей и замкнутое пространство. В замкнутом пространстве люди жмутся друг к другу, их спины, затылки, задницы соприкасаются. Они дышат друг на друга, их кожа теплая или холодная, мерзкая на ощупь. Они источают запахи пота, дешевых или дорогих духов, запахи только что съеденного завтрака, шампуня, которым с утра помыли голову. Проходит не больше минуты, и я чувствую, что задыхаюсь в этой мешанине запахов, меня тошнит от прикосновений, мне становится плохо от замкнутого пространства. Несколько раз я терял сознание в метро. Как-то у меня вынули мобильный телефон и кошелек, пока я лежал на скамейке у перрона. Если бы я был оптимистом, то порадовался бы, что не прибили. В нашем городе стоит один раз упасть в обморок, чтобы больше никогда не подняться.

Поэтому я бегу по улице и разглядываю камешки на мостовой. В последнее время дворники стали работать лучше – камешков все меньше. Стараюсь не поднимать головы. Маршрут заучен наизусть. Еще один поворот – мимо столба светофора, мимо газетного киоска, одна стенка которого стеклянная, а вторая – белая и непрозрачная, и дальше – через дорогу, вход в офис.

Никто не ослышался – я офисный служащий. Знаете таких? Не поднимаю головы даже на работе. Передо мной стол – на столе бумаги. Я их сортирую, подшиваю, подписываю, откладываю, провожу, уничтожаю, завожу новые, ставлю на них квадратные печати, ставлю круглые, беру машинное масло, макаю в него уголок тряпочки и стираю старые, чтобы заменить их новыми. Бумаги, бумаги, бумаги. Нет времени поднять голову и посмотреть на лампу. Я не помню, какая у нас люстра и есть ли вообще она?..

Горит красный. Останавливаюсь, разглядывая трещину на асфальте, что ползет извилисто из-под бетонного блока. Кто-то пробегает мимо, надеясь выиграть время у стремительного ритма дневного города. Кто-то задевает мое плечо, но я не поднимаю головы, потому что это бесполезно. Человек уже давно перебежал через дорогу, и вряд ли я запомню даже его спину или его затылок.

В ноздри втекают запахи сигарет, духов, мыла, жареной курицы, печеного хлеба, человеческого пота, помойки. Я непроизвольно втягиваю ноздрями воздух. Вдыхать нужно через нос – так учила мама – а выдыхать ртом. Тогда всякая гадость, которая летает в воздухе, не проникнет в мои легкие… Все это чушь. И поучения – чушь, и гадость – чушь, и легкие мои уже давно выглядят ничуть не лучше легких заядлого курильщика. В мире, где курит каждый второй, сложно не вдыхать никотин и остаться чистым, словно младенец Иисус…

Вдыхаю носом и чувствую, как проникает странный, непонятный запах. Я чувствую его даже сейчас, несколько недель спустя, что говорить о том мгновении, о той застывшей секунде, когда нежный невидимый шлейф мягко коснулась моих ноздрей, проникла глубже, растеклась по нёбу и заиграла по рецепторам.

Мои веки трепещут. Я вздыхаю снова и понимаю, что этот сладковатый, милый, чудесный запах где-то рядом. Стоит повернуть голову, стоит поднять глаза… Поднять…

Светофор зеленый. Кто-то бурчит за плечом, мол, поторапливайся. Кто-то обходит, кто-то толкает, кто-то шипит в ухо. А я стою и вдыхаю запах. И не могу пошевелиться. Казалось, он заполняет меня всего, я наполнен им под завязку…

И в тот момент. В ту секунду. Я поднимаю голову. Поворачиваюсь. Открываю глаза. И вижу то прекрасное создание, то существо, которое только что, само о том не зная, подарило мне свой запах.

Девушка стоит возле газетного киоска и, кажется, что-то покупает. На ее левом плече – сумочка, в руках – кошелек. У нее длинная светлая юбка и черные туфли на каблуках. Светлые короткие волосы. Она стоит, полуобернувшись. Я вижу, что она улыбается. Губы ее шевелятся. Разговаривает сама с собой? Или с кем-то тихим и невидимым? Таким, как я?

Я же вдыхаю запах, и ловлю себя на мысли, что мне наплевать, что кругом люди, что меня толкают, что от кого-то пахнет мылом или шампунем, что кто-то наступил мне на ногу и буркнул какие-то совершенно несущественные извинения… что мир вокруг живет своей, дикой, жизнью.

В какой-то момент начинаешь понимать, что можно расправить крылья. В момент, когда нежный запах касается и обволакивает.

Делаю первый шаг в ее сторону. Он самый тяжелый и противоречивый. Ноги словно железные, да и непривычно ходить, разглядывая не камешки на тротуаре, а женщину, которая – вот она – стоит в нескольких метрах от меня. Следующий шаг легче.

В тот момент, когда я делаю еще один робкий шаг в ее сторону, девушка оборачивается и смотрит на меня. У нее изумительные, изумрудные глаза. И губы. Эти губы… эти черты лица… эти изящные скулы, тонкий носик… Я замираю, застываю, окаменеваю, превратившись в один большой ВЗГЛЯД. Я разглядываю ее столь жадно, что где-то в уголке сознания стучится совесть, напоминая, что мы на улице, что вокруг люди, что жизнь-то, черт возьми, продолжается. Но ей не достучаться. Сейчас ей точно не достучаться.

Девушка тоже разглядывает меня. И она не стесняется. Я вижу, как дрогнули ее губы, растягиваясь в улыбке. Девушка снимает прозрачный целлофан с упаковки, вытаскивает тонкую сигарету, щелкает зажигалкой и затягивается. Одна ее бровь вопросительно изгибается изящной дугой.

– Любопытно. – Это скорее утверждение, чем вопрос.

Я понимаю, что девушка обращается ко мне. Мои ноги железные. Мое сердце сейчас выпрыгнет из груди. Мои легкие наполняются воздухом до такой степени, что перед глазами начинают плыть темные круги. Мое небо высохло. Мой язык прилип. Мои глаза остекленели. Боги, я уже не человек, я просто труп…

И я киваю. Медленно – очень медленно. И мне кажется, что крылья распрямляются за спиной. Тень от них ложится на тротуар, и люди – эти тихие, невидимые людишки – неосознанно обходят тень, спотыкаются, торопятся убежать подальше.

Наступает момент, когда можно взлететь. Когда сила притяжения – ничто.

– Вы красивая, – говорю.

Может быть, прозвучало очень тихо, но она слышит. Улыбается. Затягивается. Выпускает дым. Говорит:

– Я знаю.

И еще говорит:

– Ты не первый, кто заметил. – Потом подходит ближе и протягивает руку.

У нее тонкие и длинные пальцы. Ногтей почти нет, они не накрашены.

– Муза, – представляется она, – Тебя как?

– Виталик, – отвечаю и пожимаю руку, – я вообще-то не хотел… понимаете… так вышло, что…

– Не хотел со мной знакомиться? – смеется она, зубы у нее белые и ровные, – просто шел человек, увидел девушку перед киоском, остановился, открыв рот, и не захотел познакомиться?

– Нет, просто… – Я теряюсь. Я не знаю, что сказать. Моя прежняя жизнь рушится на глазах. Я ощущаю, как падают камни в моей душе. Камни разваливающейся стены.

– Ладно, забудь. Считай, что это я решила с тобой познакомиться, – говорит она, – а ты случайно проходил мимо. Идет?

Я набираюсь смелости. Поглядываю на небо. Как давно я не видел чистого голубого неба. Замечаю над крышами домов маленькое рваное облако, цепляющееся за антенны. Говорю: